Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

Известия о настроении и намерениях азовских стрельцов, переданные Дием подьячему Алексею Дугину в разговоре на крыльце у монастырской кельи, были серьезнее слухов об отдаленных московских событиях и грозили азовской администрации непосредственной опасностью. Не обошлось без своего рода провокации. Подьячий Алешка Дугин о слышанном от Дия, что стрельцы хотят убить боярина князя А.П. Прозоровского и дьяка Ефима Черного, передал своим товарищам по Азовской приказной палате подьячим Сергею Лопатину и Кузьме Рудееву, а те поспешили возвестить боярину. Тогда боярин подослал к монахам этих подьячих доведать, впрямь ли подьячий Алешка Дугин такие слова от чернеца Дия слышал. «И он, Кузьма, по приказу боярскому для выведыванья тех слов в тот монастырь к ним, чернцам, в келью ходил, чтоб такие слова выведать». Придя к Дню и Павлу в их общую келью, Рудеев начал провокаторский разговор, «стал им, Павлу и Дню, говорить: на Москве было стрельцы завели дурно, да Бог не допустил». Дий тотчас же попался на удочку. «И к тем-де ево, Кузьминым, словам старец Дий говорил: и здесь-де было в Азове недавно стрельцы из молодых чуть не поднялись и хотели то ж делать, да старики удержали, а что-де Семен день покажет! И он-де, Кузьма, молвил: жаль-де одного боярина, а иные все даром! И Сергей Лопатин к тем его, Кузьминым, словам молвил: ништо бы де черных тех!», очевидно, этой игрой слов намекая на азовского дьяка Ефима Черного. «И к тем их словам иеромонах Павел молвил: и я-де, сидя у человека, такие слова слышал ж! А от кого он, Павел, такие слова слышал, про то им, Кузьме с товарищи, не сказал. А такие-де слова они, Кузьма с Сергеем, говорили для того, чтоб из них, чернцов, болши выведать, а не для какого дурна»[934]934
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 92–97. Показания Кузьмы Рудеева, Сергея Лопатина и Алешки Дугина.


[Закрыть].

23 августа Алешка Дугин выступил официально, явился в Азовскую приказную палату с изветом. По этому извету Дий был тотчас же задержан; задержан был и его сожитель, иеромонах Павел, которого Дий оговорил при первом же допросе, 23 августа, будто слова, переданные Дугину, слышал от него, Павла. Началось следствие в приказной палате с допросами и очными ставками; пытать монахов было нельзя, потому, как писал воевода в Москву, что Дий «не был обнажен монашества», а иеромонах Павел – священства. Дело вызвало, по-видимому, большое волнение в Азове и навело панику на азовских стрельцов, которые стали выступать с изветами личными и коллективными с целью очистить себя от подозрений, возводившихся на них словами старца Дия, заявляли о своей лояльности и, между прочим, писали: «А для какого вымыслу такие слова он, старец Дий, говорил, того мы, холопи твои, не ведаем. А служить и работать тебе, великому государю, как обещались пред святым евангелием, со всякою верностию мы, холопи твои, рады и впредь на таких возмутителей тебе, великому государю, извещать и самих их приводить должны»[935]935
  Там же, л. 7—25.


[Закрыть]. К 6 сентября следствие было закончено, и в этот день дело отправлено было в Москву в Пушкарский приказ, которому подведомствен был город Азов, вероятно потому, что во главе приказа стоял тогда боярин А.С. Шеин, генералиссимус в походе 1696 г., завоеватель Азова. В Москву дело прибыло 6 октября[936]936
  Там же, л. 3.


[Закрыть]. 27 октября из Пушкарского приказа пришла в Азов грамота с резолюцией: «Старцу Дию за его непристойные и возмутительные слова учинить наказанье: перед приказною палатою бить монастырскими шелепами и сослать под начал в монастырь в Воронеж». Решение приказа было исполнено, старец бит шелепами и 29 октября отправлен в Воронеж при отписке азовских воевод к Митрофанию, епископу Воронежскому[937]937
  Там же, л. 49. Ср. л. 26, где неверно указано о посылке грамоты из Пушкарского приказа 30 октября.


[Закрыть]. Этого, казалось, было бы вполне достаточно, чтобы ликвидировать дело. На свою беду старец Дий привезен был в Воронеж в то время, когда там находился Петр. Привоз монаха, возвещавшего о предстоящих бунтах азовских стрельцов против местных воевод и донских казаков против Москвы, не мог укрыться от подозрительного и зоркого на эти предметы царя. Дий попал в поле его зрения и в результате при отписке адмиралтейца Протасьева из Воронежа был отправлен в Москву в Пушкарский приказ, куда и был доставлен 3 декабря. Что Дий был отправлен в Москву по личному приказанию Петра, видно из приводимого в отписке адмиралтейца Протасьева выражения: «по именному указу»[938]938
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 27.


[Закрыть]. Сюда же были присланы и другие лица, прикосновенные к этому делу, и здесь 22 декабря, через день по возвращении Петра в Москву, начался его пересмотр, новое расследование[939]939
  Там же, л. 68–76.


[Закрыть], за которым, как надо думать, следил и сам царь.

Начатые 22 декабря расспросы в Пушкарском приказе прервались на праздник Рождества и продолжались затем 3 и 4 января. Оговоры, сделанные Дием еще на следствии в Азове[940]940
  Там же, л. 49–50.


[Закрыть], присоединили делу, кроме упоминавшихся выше, еще трех лиц. Так, по его оговору пристав стрелецкого Воронцова полка Кузьма Аксентьев в те же августовские дни, между 20 и 22, встретившись с ним, Дием, в Азове где-то «у известных печей» (т. е. печей, где жгут известь?), а по показанию самого Кузьмы, «у турецкого колодезя», спросил Дия: «Чтo в Черкасском говорят?» «И он, Дий, ему сказал: говорили казаки, что-де стрелецкие четыре полка, которые зимовали в Азове, на Москве прирубили. А Куземко-де ему говорил: посмотри-де, что здесь в Азове Семен день (т. е. 1 сентября) покажет, а даром-де отнюдь не пройдет». Сам Кузьма Аксентьев на позднейших допросах отрицал тот смысл своих слов, который в них видел Дий, и объяснял их так: «Про то-де, что в Азове Семен день покажет, говорил он к тому: если Бог принесет великого государя к тому дни к Москве, и у нас-де в Азове смирно будет. А будет он, великий государь, к тому дни к Москве не будет, и у них-де в полкех неведомо как стало с людьми ладить, чинятся ослушны». Люди, когда он их по обязанности пристава наряжал на всякие годовые работы, «ему, Кузьме, отговаривали с упрямством: из чего-де нам работать! Только-де так же и нам будет, чтo на Москве стрельцом учинено. А того: даром-де отнюдь не пройдет, – продолжал свое показание Кузьма, – он не говаривал. Дорошка (так называем стал Дий по его расстрижении) – его тем клеплет за то, что он на него был изветчик». Кузьма Аксентьев действительно подписался в общем стрелецком извете, поданном азовскими стрельцами в августе 1698 г.[941]941
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 25, 37, 49, 81–82, 113, 161; ст. 8, л. 34. В частности на пытке 1702 г. он указал на одного из таких ослушников, Афанасья Скворца. Но это показание по предпринятой проверке не подтвердилось. Стрелец не был отыскан, а свидетели, на которых Аксентьев сослался: полковник Дмитрий Воронцов и денщик Немчинов, его слова опровергли (там же, карт. 1, ст. 8, л. 35–49).


[Закрыть] Другие двое, оговоренные Дием, были стрельцы, стоявшие на карауле при нем и иеромонахе Павле в Азовской приказной палате в то время, когда они там были заключены. Один из этих часовых, стрелец Терентий Артемьев, утешал и ободрял арестованных монахов и передавал им о недовольстве азовских стрельцов местными властями: боярин, получая из Москвы государевы указы, скрывает их от стрельцов, стрельцы намерены захватить почту и посмотреть эти указы. Стрельцы вообще недовольны были почтовыми порядками в Азове: адресованные к ним письма из Москвы не доходят в их руки и истребляются подьячими. «Как он сидел в Азове в приказной палате, – показывал старец Дий, – и старец Павел сидел же, и очередной десятник Терешка Артемьев им, старцам Дию и Павлу, говорил такие слова:

чтоб они, в приказе сидя за караулом, не боялись. Мы-де вас не выдадим… Наши-де стрельцы давно стерегут почты, чтоб ее к боярину и воеводам с товарищи не допустить и перехватить бы к себе, да не могут устеречь, чтобы посмотреть государевых указов, а то-де боярин их, стрельцов, таит и чтo с Москвы пишут, им не объявляет. И после того в скорых числех почта с Москвы пришла, и он-де, Терешка, говорил же: вот-де наши стрельцы не могли устеречь!» Сам Терентий Артемьев сознавался, что, действительно, «в августе месяце в Азове в приказной палате на карауле он стоял и старцу Дию говорил, чтоб он, Дий, сидя за караулом, не печалился, потому что-де в каких словах он, Дий, сидит, что он говорит: московских-де полков стрельцы перерублены, и перекажнены и те-де слова говорят их братья стрельцы вслух, будучи на работе, всех полков: что-де великого государя нa Москве нет, а бояре-де их братью, стрельцов, переводят. А ведомость-де им о том была от донских казаков, которые приезжали в Азов торговать. Да и о том-де стрельцы всех полков переговаривали ж, что к ним, стрельцам, грамотки не доходят и говорили, чтоб почту с Москвы к себе перехватить, а до боярина б и воеводы не допустить и в той почте государевых указов досмотретца, что писано». Но показание Дия, будто он, Терешка, говорил, чтобы он, старец, не боялся и «мы-де его не выдадим», он отрицал, «таких слов он, Терешка, не говаривал». Позже он объяснил, что слова про государя «болтали они потому, что в то число государь был за морем. А умыслу у них к бунту никакого не было и ни за кем не знает. А про грамотки болтали они потому, что те грамотки дерут и в воду мечут подьячие». Терешка Артемьев жестоко поплатился за свои неосторожные разговоры с узником в Азовской приказной палате: его велено было сослать на каторгу на вечную работу, запятнав его новым пятном: нос вырезать[942]942
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 34, 38, 49–50; ст. 8, л. 5 и сл.


[Закрыть].

На другого из своих стражей, стрельца Тимофея Филиппова, Дий показал, что «он, Тимошка, стоя на карауле в караульне, что у приказной избы, говорил ему, старцу Дию, что-де его напрасно за караулом держат, чего-де таить, что-де на Москве делается, они-де давно про все ведают. Вот-де и на работе стрельцы говорят не тайно, въяв: что немчин над нами надсматривает и их бьет, кабы-де пихнул его в ров, так бы де и почин пошел». В этих словах выражалось недовольство стрельцов против иноземца инженера, надсматривавшего в Азове за крепостными работами, которыми были заняты стрельцы, и высказывалась надежда, что расправа с этим иноземцем послужит «почином» к дальнейшим событиям, надо полагать в том же роде. Однако показание Дия против Тимошки Филиппова свидетелями, на которых ссылались и Дий, и Филиппов, не было подтверждено. Он был впоследствии оправдан, но все же оставлен под подозрением, сослан в Сибирь, хотя и без наказания[943]943
  Там же, л. 34, 99, 163; ст. 8, л. 7–8; 23 сентября 1702 г. бояре, слушав, приговорили: «Протопопова полку стрельца Тимошку Филиппова по общей ссылке оправить и послать без наказания в Сибирь, потому что его очистила общая ссылка» (!).


[Закрыть].

Видимо, арест Дия и начавшееся следствие возбудили в Азове большую тревогу. С тех же августовских дней, с самого ареста Дия, начались доносы о словах и о разговорах стрельцов, даже и не имевших отношения к Дию. Доносы делались испуганными людьми, частью, может быть, спешившими выгородить себя, частью в силу самого испуга, заразительно действовавшего и побуждавшего к выступлению по делу. Так, старец того же Предтечева монастыря Дионисий, вызванный в день ареста Дия, 23 августа, в качестве свидетеля разговора Дия с подьячим Алешкой Дугиным, происходившего, как припомним, на крыльце его кельи, подтвердив этот разговор, затем, вероятно довольно неожиданно для допрашивавших его воевод, показал: «Тому дни с четыре, – следовательно, числа 19 августа, – пришел он к кузнице стольника и полковника Михайлова полку Протопопова к стрельцу Мишке Чебоксарю для ножа, который ему отдал он, Дионисий, делать. И как-де он к тому Мишке к кузнице для взятья того ножа пришел и спросил: сделал ли он его нож? И тот-де Мишка ему, Денисью, сказал: ну де от меня к чорту! до ножа ль мне твоего? То перво стало полковник-де меня держит на чепи. И он-де, иеромонах Дионисий, говорил, чтоб он, Мишка, побил челом о свободе полковнику. И Мишка-де ему сказал: бить-де челом ему, Мишке, ему, полковнику, не для чего. Заправя-де самопал, да его убить! – и избранил его, полковника, матерны; пущай-де он вместо собаки пропадет! И он-де, иеромонах Дионисий, ему, Мишке, говорил: для чего он такие непристойные слова говорит? А туг-де стоял подле кузницы неведомо какой человек и говорил: нечего-де в кулак шептать, говорят-де въявь, хотят-де и до большого добраться!» Кто был этот неведомый человек, возвещавший о намерении стрельцов добраться до большого, т. е. до самого Петра, так и осталось невыясненным. На всех дальнейших расспросах и пытках Мишка Чебоксарь в приписанных ему словах упорно запирался[944]944
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 4–5, 201.


[Закрыть].

Доносы в Азове продолжались в течение всей осени уже после того, как следственное дело о Дие было отправлено в Москву. 11 сентября 1698 г. полковник Стремянного стрелецкого полка Иван Башмаков подал в Азовскую приказную палату письмо, в котором доносил: 6 сентября плыл он в лодке Доном из Паншина, куда он был дослан для пригонки в Азов лесных припасов, и состоявший при нем стрелец Конищева полка Нестерко Бугаев во время этого путешествия говорил ему такие слова: «нам, стрельцам, ни на Москве, ни в Азове житья нет». На его вопрос: на Москве и в Азове от кого житья нет? – Нестерко сказал: «Житья-де нам нет на Москве от бояр, а в Азове от немцев, в воде черти, а в земле черви». На дальнейшие вопросы Башмакова: «Какая им от бояр налога? и для чего житья нет, и что им сделали бояре? он, Нестерко, сказал, что у них бояре хлеб отняли без государева указу, а государь-де о том и не ведает». Нестерко сознался, что действительно, возвращаясь с полковником Башмаковым из посылки в Паншин, он, плывя Доном, проехав казачий городок Курман-Яр, такие слова говорил, причем объяснил причину раздражения стрельцов в Азове против немцев: «Как они бывают на городовой работе, и они-де их бьют и заставливают работать безвременно». О том, что бояре сократили им хлебное жалованье, писали к ним, стрельцам, в грамотках их жены из Москвы[945]945
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 62–66, 75–76, 88, 157–158, 180; ст. 8, л. 21–23.


[Закрыть]. Тогда же, в сентябре 1698 г., стрелец Воронцова полка Семен Решетов говорил пятисотному Озерова полка Григорью Титову: «Будь-де ты, Григорий, до всех добр, потому: видишь-де ты, какие ныне времена: сего ж де числа Протопопова полку стрелец старичок, что стоит на карауле у азовских передних ворот в полумесяце у дерну и у всяких припасов, говорил мне: нашего-де полку стрелец (Мишка Чебоксарь) взят в приказную палату и как того стрельца поведут в застенок пытать, и мы-де того стрельца пытать не дадим». Привлеченный по поводу этих слов к допросу уже довольно много времени спустя после приведенного разговора, в ноябре 1698 г., Решетов показывал, что с Григорием Титовым он дружен потому, что раньше в Москве они вместе были площадными подьячими и писали на площади у Казанского дворца, и он по дружбе ему говорил, что «ныне-де времена стали шатки, полковника Ивана Озерова стрельцы похваляют, а его, Григорья (Титова) злословят, чтоб он поберегся». Давая этот совет Титову, он припомнил, как он сам «в смутное время», 1682 г., «страдал», будучи начальным человеком, сотенным в стрелецком полку Елагина. Тогда приходилось ему в течение двух недель сидеть и укрываться под избой своей в подполье, потому что подчиненные хотели «править на нем неведомо какие начетные деньги»[946]946
  Там же, л. 58–59.


[Закрыть]. Арест Чебоксаря, видимо, волновал его однополчан стрельцов, и у них возникало намерение отбить его силой и не дать его пытать, если его поведут в застенок. Указанный Решетовым стрелец-старичок, оказавшийся стрельцом того же Протопопова полка Парфеном Тимофеевым, говорил Решетову, что раньше он был в крестьянах за боярином А.С. Шеиным и во время бунта Степана Разина присоединился к нему и «ходил с ним же, Стенкою, обжегши шест, будто с копьем». Старик выражал намерение вступиться за однополчанина: «…и как-де взятого в приказную палату полку их стрельца кузнеца (Мишку Чебоксаря) поведут в застенок, и они-де пытать его не дадут. Еще-де он, Парфенко, на старости тряхнет!»[947]947
  Там же, л. 59, 73–74, 85; ст. 8, л. 32.


[Закрыть]

10 ноября 1698 г. в Азове в приказной палате холоп воеводы князя А.П. Прозоровского Андрей Сосновский извещал о том, что ему говорил стрелец Афанасий Нефедьев со слов другого стрельца, Якова Улеснева. Нефедьев был у Якова Улеснева в курене, в то время как Улеснев, приехав из Черкасска, привез с собой две сумы грамоток к стрельцам и сообщал, что те грамотки привезли из Москвы донские казаки, которые посыланы были в Москву в легкой станице, очевидно, те, которые вернулись с атаманом Тимофеем Соколовым. В курене были при этом многие стрельцы разных полков. Улеснев сообщал московские вести: «великого-де государя не стало в походе, и государя царевича на Москве бояре хотели удушить, да уберег его один боярин, и называл его именем и отечеством имянно», но передававший эти слова Афонка Нефедьев его имени не запомнил. «А бутырские-де солдаты сидели на Бутырках в окопе от бояр и от Преображенских и семеновских солдат». В противоречие с известием о гибели государя во время путешествия он говорил, что «прислана с Москвы в Азов государева грамота, велено всех полков стрельцов, которые в Азове, за их службы похвалить. И боярин-де те указы сует под ремень, и того указу им не объявил и рнясь (в отместку) тому почтарю, который тое грамоту привез, послал его на Миус». Сообщив этот слух, Улеснев будто бы сделал из него практический вывод: «А вы-де люди молодые, того не знаете, как их, боярина и воевод с товарищи, убить, так лучше будет», и затем перешел к дальнейшим сообщениям: «Говорят-де… что на Москве четыре полка побиты, а из Азова-де боярин хочет послать два полка стрельцов на Миус, а иные в русские городы». Эти вести должны были немало тревожить слушателей, мечтавших не о Миусе и иных городах, а о Москве. Переходя далее к событию, волновавшему азовских стрельцов, Улеснев говорил: «Если-де полку их стрельца Мишку Чебоксаря пытать, и они-де, стрельцы, боярина и воеводу с товарищи посадят на копья, лучше, чем от них терпеть. Полковников, которые к ним добры, оставят, а которые недобры, тех побьют же и пойдут к Москве и, пришед, побьют бояр за стрельцов, которые побиты. А и донские-де казаки, которые приезжали из Черкасского, говорили и хотели итти к Москве с ними, стрельцами, вместе. Как-де придут они на Валуйки и с ними-де вся чернь поднимется. А совершенное-де намерение побить в Азове боярина с товарищи было 1 сентября 1698 г., а в помочь к себе ждали донских казаков». Улеснев отрицал эти обвинения с твердостью, равнявшеюся той настойчивости, с которой Нефедьев их возводил. Много лет спустя, в 1705 г., с двенадцатой пытки и тот и другой стояли каждый на своем показании[948]948
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 6, л. 53–55, 68–72, 83–84, 174–175; ст. 8, л. 9 и сл.


[Закрыть].

Тот же Афонка Нефедьев на допросе в Москве в Пушкарском приказе 22 декабря оговорил пятисотного Протопопова полка Кузьму Иванова, ссылаясь на слова стрельца того же полка плотника Давыдки Тихонова, с которым он, Нефедьев, жил в одной избе. Давыдка как-то раз, вернувшись в избу, рассказал своему сожителю, что «был он в курене у стрельца того же полка Елфимки Петрова, а в том-де курене были того же полку сиповщики (музыканты) и пили вино. И пятисотный-де того полку Кузка Иванов говорил им, сиповщикам: «Для чего-де вы пьете? и так-де вы голы!» И они, сиповщики, говорили ему, пятисотому, что они пьют с печали, что на Москве стрельцы побиты от бояр. И пятисотной-де Кузка Иванов говорил им, сиповщикам: молитесь-де вы Богу; и все-де полки стрелецкие без указу на Семен день пойдем к Москве, и я-де вам роздам своих денег хотя пятьсот рублей». Кузьма Иванов, привлеченный к делу, сначала было признался и на вопрос: из Азова стрелецким полкам без указу к Москве зачем было идти и что на Москве делать? – ответил: «Окроме-де бунту чему доброму быть?» Но затем, при дальнейших допросах, от этого признания отказался и объяснил, что «говорил на себя, не стерпя пытки». Своим словам о походе он стал придавать такой смысл, что был слух, что полки 1 сентября будут отпущены из Азова к Москве, пойдут по отпуску, а не без указу, и тогда он раздаст им своих денег пятьсот рублей. А чтобы они пошли на Москву без указу, того он не говорил, и на таком объяснении он твердо и упорно держался в дальнейшем на пытках. Так, например, с девятой пытки, бывшей в 1702 г., он показывал, что сказал сиповщикам: «…чаять-де с Семена дни и всех нас из Азова отпустят к Москве, и буде государев указ об отпуске их к Москве будет, я-де в то число вам своих денег роздам на проход для вашей скудости пятьсот рублей. И как-де он от них пошел в калитку, что к Дону, и стрелец-де Иван Хайло вслед ему, Кузьме, молвил: не наше-де счастие, что нас в Азове переменить, разве-де собою пойтить к Москве. И он-де, Кузьма, к тем его словам молвил: буде собою вы к Москве пойдете и там-де вас за то перевешают или переказнят также»[949]949
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 8, л. 17.


[Закрыть]. То же упорство он обнаруживал и на следующих пытках в 1702–1705 гг. Сожитель его, Давыдко Тихонов, оказался злейшим врагом и столь же упорным его обличителем, как и обвинителем всех азовских стрельцов вообще. «У того ж-де Куземки, – говорил Тихонов с одной из пыток, – был умысл и слово такое иттить к Москве из Азова всем стрелецким полкам и учинить бунт и побить бояр хотели. И как бы-де пришел в Азов государь, и его, государя, они, стрельцы, в Азов пустить не хотели. Да им же де, стрельцом, был слух, что боярин князь Борис Алексеевич Голицын, собрався с полками в Синбирску, идет в Азов же будто их, стрельцов, казнить же, так же де, как на Москве кажнены четыре полка стрелецкие. И для-де того они, стрельцы, хотели в Азове сесть в осаде, боясь такой казни. А что-де они ж, стрельцы, подавали в Азове боярину и воеводе изветные челобитные, и те-де челобитные подавали они испужався, послыша его, государев, приход в Азов и укрывая воровство свое. А пущие-де заводчики у них к бунту были тот пятисотный Куземка с товарищи с пятисотными ж и с приставы; только-де к Москве для бунту их, стрельцов, подзывал тот Куземка, и те-де его слова он, Давыдко, слышал от него, Куземки, сам, а от иных-де пятисотных и приставов таких слов он, Давыдка, ни от кого не слыхал»[950]950
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 8, л. 14 об.


[Закрыть]. Можно думать, что это показание, данное Давыдом Тихоновым с третьей пытки, в целом или в частях соответствовало действительности. Можно думать, что оно было голословным и, как даваемое с пытки, имело целью облегчить положение, прекратить или, по крайней мере, сократить страдания, причиняемые пыткой, и выставить себя в хорошем свете перед властями.

На вопрос о том, почему он, зная об этих замыслах Кузьмы Иванова и других пятисотных, не известил и не донес о них и почему не сказал об этом на первоначальном допросе и на первых двух пытках, он ответил, что раньше на них не извещал из страха, потому что они были начальные люди, а в расспросе и с первых пыток про то на них не сказал «забвением и простотою своею, в том перед государем виноват». На вопрос, предложенный ему на шестой пытке 16 марта 1705 г.: откуда он знал о намерении азовских стрельцов идти к Москве для бунта, сам ли он те слова слышал и от кого именно и сам с ними для бунту к Москве идти хотел ли, он отвечал: «Как-де они были в Азове и у избы-де, где они стояли, стрельцы в вечернюю зорю говорили многие, что они для бунту к Москве пойдут все, а кто имяны [говорили], того не видал, потому что в то число он был на избе на потолоке». Кроме пятисотного Кузьмы Иванова, Тихонов оговаривал также стрельцов Ивана Быченка и Ивана Хайла в том, что они ходили в Озеров и в Сухарев полки «к своей братье сиповщикам с теми вестьми, что из Азова без указу итти к Москве для бунту. Про себя сказал, что и он, Давыд, с своею братьею стрельцами для бунту к Москве итти хотел же». Тихонов давал эти показания с пыток и упорно на них настаивал. Стрелец Ивашко Быченок, разысканный в Нижнем Новгороде и привезенный в Москву, сначала во всем запирался, но с шестой пытки, 19 марта 1705 г., показал, что Кузьма Иванов о походе стрельцов на Москву без указу говорил и денег раздать им хотел и что он, Иван (Быченок), действительно в Озеров и Сухарев полки с теми словами, которые приписал ему Давыд Тихонов, ходил, и сверх того прибавил: «А как бы де стрелецкие полки из Азова для бунту к Москве пошли, и ему было, Ивану, своей братьи не оставатца, к Москве с ними итти ж. А та-де речь у них во всех шести полках носилась»[951]951
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 8, л. 17–20.


[Закрыть].

Таковы были азовские разговоры осенью 1698 г. Как выше было сказано, возможно, что не все они происходили в действительности, что иные из них, по крайней мере в том виде, как они передаются в разыскном деле, были только оговорами, сделанными одними лицами на других. Но все же и в таком значении эти оговоры отражают образ мыслей и «настроение той среды, из которой они исходили. Суждения, приводимые в них, были возможны и вероятны в этой среде, хотя бы они на самом деле и не были произнесены теми устами, в которые они оговорщиками вкладывались. Если бы они шли слишком вразрез с действительностью, им бы никто не верил.

Как видим, дело на Дону и в Азове далее толков, пересудов и – самое большее – словесно высказанных намерений не пошло; никаких действий предпринято не было. Толки эти были как бы отдаленным эхом московских событий лета 1698 г. И здесь, в Черкасске и в Азове, – то же раздражение против бояр. Но казаки заводят речи о том, что не все еще боярское имущество передано по церквам и монастырям, что осталось его достаточно еще и на боярских дворах. Стрельцы были раздражены именно политической, правительственной деятельностью бояр. Бояре их, стрельцов, намеренно «переводят», т. е. губят. Большое озлобление среди азовских стрельцов и прямое желание мести вызвала расправа со стрельцами под Воскресенским монастырем, о которой привезены были на Дон преувеличенные слухи. Как мы знаем, под Воскресенским монастырем мятежные стрельцы далеко не были истреблены поголовно. Причиной раздражения была также убавка хлебного жалованья. У тех и других, у казаков и у стрельцов, мелькала мысль о походе на Москву, чтобы там покончить с ненавистной боярской властью, причем поход рисовался как движение, к которому примкнет чернь. Во время движения будет происходить расправа с местными воеводами, которых восставшие будут побивать и в воду сажать. Все это – знакомые черты происходившего тридцать лет перед тем разинского движения, и недаром «старичок-стрелец» Парфенко Тимофеев, участник разинского похода, в дни молодости ходивший в отрядах Разина с обожженным колом, обещал и на этот раз «тряхнуть стариною».

Личность самого царя стоит вне этих злобных пересудов; ее не задевают, кроме не совсем ясного намека на то, что хотят и «до большого добраться». Мысль смущена тем, что государь покинул царство, уехал за море и там его не стало. Царевич, о котором выражаются почтительно и с сочувствием, всецело в руках бояр, бояре хотели даже его удушить, – и сюда долетел слух, пущенный тогда о царевиче в Москве. Раздражение простиралось и на местную, азовскую власть. Среди стрельцов ходили слухи о каких-то присланных в Азов милостивых царских указах, которые боярин и воевода князь А.П. Прозоровский не объявляет и прячет «под ремень»[952]952
  Сукно к письменному столу прикреплялось ременными полосами.


[Закрыть]. Подьячие воеводской канцелярии не передают стрельцам привозимых почтой писем, «грамоток» из Москвы, которые были дороги стрельцам как связи, соединявшие их, заброшенных на далекую и постылую окраину, с покинутыми в Москве семьями. Как следствие этого недовольства высказывалось намерение к 1 сентября с воеводой покончить, посадить его на копья. Стрельцы были недовольны также некоторыми своими полковниками; припомним, как злобно говорил Мишка Чебоксарь о своем полковнике, которого хотел убить из самопала. Наконец, их очень раздражали «немцы» – иноземцы, заведовавшие производившимися в Азове военными сооружениями и работами, вероятно, очень тяжелыми, которыми были заняты стрельцы: «В Москве житья нет от бояр, а в Азове от немцев; в воде черти, а в земле черви», – говорил один стрелец; другой советовал расправиться с иноземцем, надсматривавшим над работами и бившим стрельцов: «Кабы пихнул его в ров, то бы и почин пошел», и т. д.

Вот в чем заключалось азовское дело. Как видим, никакого дела в нем, собственно, не было, были только слова, в которых выражалось настроение стрельцов. Монах Дий, принявший так близко к сердцу неудачу стрельцов под Воскресенским монастырем, возбуждал это настроение и подстрекал стрельцов постоять за себя; но все это были только слова, никаких более активных шагов он не предпринял. Он, однако, стал центральной фигурой дела, которое затем осложнилось, когда в него стали попадать люди, с которыми Дий успел войти в соприкосновение, каковы казак Тимофей Соколов, привезший на Дон вести об истреблении стрельцов, писарь Алексей Киндяков, сообщивший об этих вестях Дию, стрелец Федор Аристов, с которым Дий ехал из Черкасска в Азов, сожитель Дия по келье иеромонах Павел, стрельцы, караулившие обоих монахов и выражавшие им сочувствие, – Терентий Артемьев и Тимофей Филиппов, стрелец Кузьма Аксентьев, вступивший с Дием в разговор. А затем дело пошло как бы расширяющимися кругами, и к нему был присоединен и более отдаленный круг лиц, непосредственно уже с Дием не соприкасавшихся, но выражавших то же настроение и в таких же предосудительных словах. Так попали в дело стрельцы Мишка Чебоксарь, озлобленный против своего полковника, Нестер Бугаев, Семен Решетов и др. Следствие в Москве началось в Пушкарском приказе, где оно заняло три дня: 22 декабря, 3 и 4 января 1699 г. Затем дело было передано в Преображенский приказ, куда оно поступило 17 февраля, и в этот день там производились расспросы привлеченных лиц. В марте дело и прикосновенные к нему колодники были переправлены в Азов, куда в конце мая прибыли Петр и князь Ф.Ю. Ромодановский; там расспросы производились в мае и июне 1699 г., и уже с пытками, после чего дело опять вернулось в Москву. Оно непомерно затянулось. Достаточно сказать, что розыски в Преображенском приказе производились в 1701–1705 гг. и, как мы уже видели выше, иные из участников дела давали показания с пятнадцатой и с шестнадцатой пыток. Сам Дий, которого при первоначальном заочном рассмотрении дела в Москве в Пушкарском приказе осенью 1698 г. нашли достаточным наказать монастырскими шелепами и сослать в Воронеж в монастырь под начал, был потом «по указу великого государя за его воровство кажнен смертью»[953]953
  Госуд. арх., разряд. VI, № 12, карт. 1, ст. 8, л. 33.


[Закрыть]. Крутым расправам подверглись и некоторые другие участники дела, расправам тем более жестоким, что они производились много лет спустя после того, как были произнесены слова, за которыми эти крутые взыскания следовали, и когда, казалось бы, эти слова можно было предать забвению. В 1704 г. атаман Тимофей Соколов и писарь Алексей Киндяков по боярскому приговору были биты кнутом и по наложении пятна отправлены в ссылку в Сибирь, первый – в Красноярск, второй – в Якутск. В 1705 г. 9 февраля состоялся боярский приговор, утвержденный государем 13-го, по которому ссылались на каторгу один из стражей, карауливших Дия, – Терентий Артемьев, далее, Мишка Чебоксарь «в вечную работу», Нестерко Бугаев на каторгу с наказанием, Семен Решетов на каторгу на 10 лет. Тогда же старый сподвижник Разина Парфен Тимофеев, успевший к тому времени еще постареть, был сослан «с наказанием», т. е. по учинении ему наказания кнутом, в Сибирь. Но и в 1705 г. дело не для всех еще кончилось. Стрельцов, особенно упорно запиравшихся и разногласивших с многократных пыток: Афанасия Нефедьева, Якова Улеснева, пятисотного Кузьму Иванова, по боярскому приговору велено было подвергнуть новым пыткам, о которых записей уже не сохранилось[954]954
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 1, ст. 8.


[Закрыть].