Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

XIX. Казни 17 и 18 октября

Наутро 17 октября опять были казни.

Казнь происходила в Преображенском, на открытой равнине, куда выведены были 109 стрельцов. Им отрубили головы.

18 октября казни происходили в нескольких местах и с новым разнообразием в формах. Семь человек сложили головы в Преображенском. Из них двое – нам уже известные сотенный Колзакова полка Ивашка Клюкин и пятидесятник того же полка Аничка Сидоров, отнесенные к группе пущих воров и заводчиков, почему и казнь была им отложена, хотя они были пытаны еще в сентябрьских розысках. Оба были, как припомним, из числа стрельцов, близких к Ваське Зорину. Против Анички Сидорова еще на розыске у боярина Шеина под Воскресенским выдвигалось обвинение в том, что он, выслушав бунтовскую челобитную Зорина, хвалил ее и говорил, что она им, стрельцам, годна. В Москве он допрашивался в застенке князя Ф.Ю. Ромодановского в первую же очередь вместе с виднейшими стрелецкими главарями 17 сентября и здесь колебался в показаниях, то запирался, то винился, но был уличаем сотоварищем, также одним из главарей, Васькой Игнатьевым, что действительно про челобитную Зорина, выслушав ее, сказал: «Хороша!» «И то слово, – показывал на него Игнатьев, – у них было меж Торопцом и Ржевою Володимировою за ужином на стану», а затем многократно и на дальнейшей дороге, когда они ехали вместе в одной телеге. Против сотенного Ивашки Клюкина были показания на Воскресенском розыске, уличавшие его в нескольких деяниях: тоже был из слушателей челобитной Зорина, принимал у мятежных стрельцов порох для раздачи, передал Зорину известное уже нам коллективное письмо от четырех полков для доставки его боярину А.С. Шеину, чтo Зориным и было исполнено. Он фигурировал затем в застенке князя Ф.Ю. Ромодановского на общем розыске 19–22 сентября, где Васькой же Игнатьевым изобличался в том, что, когда перед Воскресенской битвой приезжал к ним, стрельцам, генерал Гордон и уговаривал их принести повинную и идти в назначенные места, он, Ивашка, полчанам своим после молебна говорил: «Стой-де, братцы, что Бог ни даст». Васька Зорин и Артюшка Маслов показывали на него, что он о челобитной Зорина знал[799]799
  Хотя он это обвинение отрицал и говорил даже, что готов был идти за своим полковником, но тот послал его в обоз принести хранившиеся в полковничьей телеге деньги, и там стрельцы его захватили и держали за караулом, так что он шел к Москве против воли.


[Закрыть], а распоп Ефимко Самсонов уличал его в том, что он в полках говорил: «все-де мы страждем от бояр!» После упорного запирательства Клюкин «с третьего огня» во всем повинился. Сидорову и Клюкину головы были снесены «мечем», как об этом специально отмечено в списке казненных 18 октября[800]800
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 58; карт. 2, ст. 42; карт. 6, ст. 22.


[Закрыть]. Меч впервые применен был в этом случае как орудие казни; это было нововведение, заимствованное с Запада.

Кроме этих двух видных участников бунта, Клюкина и Сидорова, там же, в Преображенском, были отрублены головы еще пятерым стрельцам, но уже топором, причем, вероятно, сравнивалось действие того и другого инструмента. Эти пятеро были малолетние, хотя обыкновенно несовершеннолетние стрельцы освобождались от смертной казни. Так было под Воскресенским монастырем, так было и в предыдущие дни казней 30 сентября и в октябре, и решительно нельзя понять, почему для этих пятерых было сделано такое исключение. Двое малолетних были Чубарова полка: Тимошка Скачков и Ивашка Безпалый. Первый из них, Тимошка, 14 октября приводился в застенок князя В.Д. Долгорукого, но там пытке подвергнут не был, потому что показал, что «был наперед сего в сем деле пытан и во всем вину свою принес». Он был из тех восьми стрельцов, раненных в бою под Воскресенским, которые оставлены были в Воскресенском монастыре и оттуда в сентябре присланы в Москву. Другой, семнадцатилетний стрелец Ивашка Беспалый, допрашивался 14 октября в застенке князя М.Г. Ромодановского, где после некоторого запирательства в предложенных ему вопросах по поводу слухов о смерти государя и об удушении царевича с пытки с 15 ударов признался, что о том и другом слышал. На вопрос о письме царевны он сказал, что то письмо «снесли из Девичья монастыря бабы, а кто бабы снесли, того он не ведает». Его показание ничем не отличалось от показаний целого ряда других таких же несовершеннолетних стрельцов и совершенно не давало основания для заключения о какой-либо его особой виновности. Из остальных трех казненных несовершеннолетних Ивашка Клей, или Клюй, 18 лет, принадлежал к той партии стрельцов, которая прислана была из Суздаля, сидела в Николаевском Угрешском монастыре и которая была казнена 11 октября, но Ивашка Клюй в именных списках того дня, 11 октября, помечен был в числе освобожденных от казни за малолетством[801]801
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 23; карт. 7, ст. 102, л. 142.


[Закрыть].

Другим местом казни 18 октября был Девичий монастырь. Здесь на поле перед самыми стенами монастыря были повешены еще 47 стрельцов в прибавку к стрельцам, повешенным там ранее, 12 и 13 октября[802]802
  См. выше, с. 103, 104.


[Закрыть]. В это число вошли 31 десятник Чубарова полка, перевезенные в Москву из Владимира и Мурома и сидевшие до передачи их в Преображенский приказ в подмосковном селе Черкизове и затем 14 и 15 октября бывшие на розысках у князя М.А. Черкасского, у князя В.Д. Долгорукого и у А.С. Шеина. В то же число 47 вошли двое рядовых из той же сидевшей в Черкизове партии: Васька Ваулин и Игнашка Байбулов. Оба они попали в розыск к самому князю Ф.Ю. Ромодановскому. Ваулин – 22 сентября, надо думать, потому, что был из друзей Васьки Тумы: «с Васкою Тумою важивался» и слышал от него про царевнино письмо. Игнашка Байбулов был пытан Ромодановским 28 сентября, причем показывал, что у них в полку носилась речь о государе, что его не стало в животе, а о царевнах, что «все государыни царевны их, стрельцов, к Москве жедают», что все царевны и царевич находятся в Девичьем монастыре, потому-то они, стрельцы, и должны были, придя к Москве, стать под этим монастырем, и что царевна Софья Алексеевна дала торопецким казакам по полтине денег, для того чтобы они шли к Москве[803]803
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 6, ст. 36, л. 92.


[Закрыть]. Остальные 14 человек, повешенные под Девичьим монастырем, взяты были из той группы стрельцов, которые, будучи привезены в Москву из Углича, сидели сначала в Симонове монастыре, затем были переведены в Новоспасский и там принимали участие в затее оговорить солдат.

Третьим местом казней была на этот раз Красная площадь в самой Москве, где казнено было 10 стрельцов. Эта группа в официальном перечне обозначена так: «в городе 3 брата Калистратовы, 6 человек Новоспасских, седьмой – другого разбору малолетний Чуборова Васка Пирожников». Васька Пирожников оставался еще от первой партии стрельцов, привезенной в Москву из Переславля-Рязанского и 19 сентября сданной в Преображенский приказ, – это и обозначено словами «другого разбору». Он фигурировал на сентябрьском розыске (19 сентября) у князя Ф.Ю. Ромодановского, на котором с пытки с 27 ударов по всем вопросам отзывался неведением и объяснил, что шел в Москву для свидания с женой, детьми и сродниками[804]804
  Там же, ст. 22, ст. 36.


[Закрыть]. Такое показание о свидании с женой и детьми, а также и слишком большое число полученных им ударов, какого не получали малолетние, не очень вяжутся с наименованием его в официальной ведомости «малолетним»; возможно, что в этом наименовании была и ошибка. На повторном розыске 22 сентября на него показывали Артюшка Маслов и Ивашка Клюкин, что когда их в одной партии с Пирожниковым после розыска под Воскресенским везли в Переславль-Рязанский, то он, Васька Пирожников, не доезжая верст 60 до Переславля, срезал у себя с ноги колодку и говорил: «солдат-де за нами в провожатых мало, а нас артель велика, мочно-де нам их, солдат, всех передавить», за что будто бы от «начального человека», т. е. от конвоировавшего эту партию офицера, был бит батогами. Сам Васька признавался, что действительно, как их везли в Переславль-Рязанский «и не доезжая до Переславля за два наслега (ночлега) колодку с ноги срезал в день и бежать хотел к Москве», но произнесение приписанных ему Масловым и Клюкиным слов решительно отрицал и, хотя после полученных им 24 ударов был «зжен огнем», в них все же не повинился[805]805
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 6, ст. 22; ст. 36, л. 8, 54, 83, 84.


[Закрыть].

Шесть человек новоспасских стрельцов, имена которых сохранила нам официальная ведомость: Давыдка Федоров Дутой, Андрюшка Столяр, Васька Колпаков, Левка Петров, Якушка Семенов Суетин, Сенька Андреев[806]806
  Там же, карт. 7, ст. 102, л. 127. В партии стрельцов, сидевших в Новоспасском монастыре, указываются два лица с именем Сеньки Андреева: Сенька Андреев Орешников и Сенька Андреев Костромин. Ср. там же, карт. 2, ст. 59, л. 6.


[Закрыть] – были 14 октября на розысках у князя П.И. Прозоровского и у И.И. Головина, где, будучи спрошены по трем статьям, по которым производился октябрьский розыск, первоначально запирались, но затем по уликам или на повторной пытке 15 октября признавались, что слышали и о смерти государя в чужих краях, и о намерении бояр удушить царевича. Они также были участниками бесед об оговоре солдат[807]807
  Там же, карт. 5, ст. 37, л. 70–85, 130–141.


[Закрыть].

Наконец, братья Калистратовы Ивашка, Елеска и Осташка были на розыске у князя Ф.Ю. Ромодановского 28, 29 и 30 сентября. О них тогда уличавшие их стрельцы Артюшка Маслов, Якушка Алексеев и Васька Игнатьев говорили как о деятельных участниках мятежа: «он-де, Ивашко, сам третей с братьями и с товарищи первые и крикуны были». Артюшка Маслов показывал далее, что они, три брата, отняли у него, Артюшки, экземпляр такого же письма, какое было передано боярину Шеину, и сделали попытку под Воскресенским переманить солдат на свою сторону, побежали с этим экземпляром письма в солдатские полки для уговору солдат, «чтоб они, солдаты, с ними, стрельцы, не бились, а были бы с ними на то дело в одной думе». Во время чтения Артюшкой царевнина письма за 20 верст перед Воскресенским монастырем Ивашка Калистратов, очевидно, в порыве особенного воодушевления, воскликнул: «…хотя-де всем помереть, а про то письмо не сказать!» Иван Калистратов эти улики отрицал, говоря, что письмо «не отъемом взято», а дал ему Артюшка Маслов сам и посылал его в солдатские полки, но он не пошел, потому что грамоте не умеет, а передал письмо другому стрельцу, который, взяв, положил его за пазуху, однако к солдатам тоже не пошел. На пытке 30 сентября с 23 ударов и с огня Ивашка продолжал запираться, говорил прежние речи и к прежним речам сделал только небольшое добавление, сообщив об Артюшке Маслове, что, когда тот, не доходя до Воскресенского монастыря, обратился к пятидесятникам и десятникам со словами: «Для чего-де вы меня посылаете наперед?», те в ответ ему сказали: «Мы-де все тебя нe покинем!», слова, значения которых Калистратов не понимал: «…а к чему те слова говорили, того не ведает», но из которых видно единодушие, существовавшее в кругу стрелецкого мелкого начальства. Елисей Калистратов обнаружил на пытках и 28, и 30 сентября упорное запирательство, показывал, что в Москву шел от скудости и для свидания с родными, про письмо, привезенное Васькой Тумой, не знал, чтения его Артюшкой Масловым не слыхал, о намерениях, с которыми стрельцы шли в Москву, также отозвался полным неведением. Третий брат, Осташка, был в Чубаровом полку в тех «выборных», которых мятежники выбрали себе на место смещенных командиров; перед пыткой запирался, но пытки не выдержал и признался, что о намерениях стрельцов был осведомлен[808]808
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 60, л. 13; карт. 6, ст. 36, л. 91–97.


[Закрыть].

Из трех братьев Ивашка Калистратов вместе с шестью новоспасскими стрельцами и с Васькой Пирожниковым были казнены отсечением головы топором. Два других брата, Осташка и Елеска, были подвергнуты казни колесованием, которое впервые применено было в этот день, 18 октября, как новшество, заимствованное из-за границы и появившееся в Москве также в результате заграничного путешествия.

Было еще и четвертое место казней 18 октября. Двое распопов, Бориско Леонтьев и Ефимка Самсонов, были казнены перед тиунской избой, епархиальным учреждением, в котором с конца XVI в. должны были заседать поповские старосты и которое впоследствии, в XVIII в., было преобразовано в духовную консисторию. Тиунская изба помещалась неподалеку от Красной же площади, поблизости храма Василия Блаженного. Здесь распоп Бориско Леонтьев был повешен, а Ефимке отсечена была голова, и тело его положено на колесо[809]809
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 6, ст. 42; карт. 7, ст. 58. В этих ведомостях значится только один «распопа», так же как и карт. 7, ст. 102. л. 127: «…да и у тиунской избы кажнен распопа Бориско Левонтьев, повешен».


[Закрыть].

Царь объезжал места казни. Выпущено было официальное объявление о казни распопов, начинавшееся словами: «В нынешнем 207 г. октября в[810]810
  В подлиннике дата пропущена.


[Закрыть] день по указу великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича всея Великие, и Малые, и Белые России самодержца воры распопы, что были попы, Ефимко Самсонов в Федорове полку Колзакова, Бориско Леонтьев в Афанасьеве полку Чубарова кажнены смертью за то». Далее, по изложении общего хода стрелецкого мятежа, перечислены были, в частности, вины указанных попов: «А они, Ефимко и Бориско, будучи в тех полкех в попех, про то их стрелецкое вышеписанное воровство ведая, а в Торопце боярину и воеводе князю Михаилу Григорьевичу Ромодановскому с товарищи не известили и, ведая то их стрелецкое воровство, с ними, стрельцы, шли к Москве». Под Воскресенским монастырем, когда стрельцы оказали вооруженное сопротивление Большому полку боярина А.С. Шеина, они, попы, их, стрельцов, не только от того их воровства не унимали, «но паче сами их к тому воровству подтверждали и к тому бою и к смерти готовили исповедью и причастием и во время той их стрелецкой стрельбы в тот Большой полк о победе на тех государевых ратных людей и молебствовали. Но правдотворец Господь обратил тое болезнь их; потому, когда их, стрельцов и распоп, стали распрашивать, и они в распросех и с пыток в том во всем винились»[811]811
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 5, ст. 18.


[Закрыть].

XX. Последние казни. Отъезд в Воронеж

Церемония происходила 20 октября. Это был торжественный въезд в столицу Великого посольства, отправленного за границу весной 1697 г. Лефорт и Ф.А. Головин вернулись в Москву вместе с Петром 25 августа. Но это их возвращение было неофициальным; они приехали как частные лица, инкогнито. Теперь состоялось возвращение их как послов с представлением государю привезенных ими грамот. Церемония имела дутый и отчасти шутовской характер. Так она и описана у Корба. Ее целью было, очевидно, доставить новое зрелище взорам московского населения, утомленным созерцанием казней. Царь принимал участие в процессии, находясь в свите послов. «Два полномочных его царского величества, – пишет Корб, – которые весьма недавно правили посольство при цесарском дворе, генерал Лефорт и боярин Головин, въехали в Москву таким же порядком, каким ввезли их в Вену; много запряженных шестерками карет, сколько только их могли набрать, увеличивали великолепие свиты, и царь не счел ниже своего достоинства вмешаться в число провожавших. Процессия направлялась к городским палатам князя Федора Юрьевича Ромодановского, бывшего тогда наместником». Хотя Гордон отмечает в дневнике под этим числом, что «Великое посольство имело аудиенцию у его величества», но на самом деле «его величество» был в свите посольства, а обязанности государя исполнял князь Ф.Ю. Ромодановский, будущий князь-кесарь, почему Корб и назвал его наместником. «Младший Лефорт, – читаем далее у Корба, – якобы секретарь посольства, нес неведомо чью верительную грамоту, которую вручили упомянутому князю с затемненною смехотворством торжественностью. Может быть, эта грамота была от короля Утопии, ибо вместо подарка поднесена была обезьяна, и этой насмешкой закончилась комедия. Никому из свиты не было позволено явиться иначе, как в немецком платье, главным образом для того, чтобы этим ненавистным зрелищем раздражить князя Ромодановского»[812]812
  Коpб. Дневник. С. 97–98; Gordons Tagebuch, III, 219.


[Закрыть]. Князь Ромодановский, как припомним[813]813
  См. выше, с. 9.


[Закрыть], враждебно относился к европейскому костюму.

21 октября в Девичьем монастыре совершался печальный обряд пострижения царевны Софьи в монашество, которое она приняла под именем Сусанна[814]814
  Эту дату пострижения царевны Устрялов правильно выводит из надписи, сделанной на ее надгробном камне в Девичьем монастыре: «преставилась 1704 году июля в 3 день в первом часу дня; от рождения ей было 46 лет, 9 месяцев, 16 дней; во иноцех была 5 лет, 8 месяцев, 12 дней; в схимонахинях пре-именовано имя ей прежнее София и погребена в церкви Пресв. Богородицы Смоленские июля в 4 ден» (Устрялов. История… Т. III. С. 407–408).


[Закрыть]. В Преображенском и на Красной площади в Москве происходили три последние казни. В Преображенском казнен был стрелец Абрамка Маслов, который на розыске 14 октября у окольничего И.И. Головина показывал, что письмо Ваське Туме передала из Девичьего монастыря сестра его, Тумина, Улка Дорофеева, которая, однако, упорно это обвинение отрицала, говорила, что Абрамка поклепал ее напрасно, а затем вскоре после допроса удавилась в Преображенском же приказе в заключении. В Москве на Красной площади были колесованы зачинщики оговора солдат Алешка Сучков и Ивашка Колокольцов. Мы оставили последнего на допросе с пытками в застенке князя Ф.Ю. Ромодановского 15 октября, когда он, уличаемый в том, что к нему в Новоспасский монастырь под окно приходил какой-то неизвестный, внушивший ему оговорить солдат, чтобы не пропадать одним стрельцам, оговаривал то одно, то другое лицо, затем снимал с них оговор и, наконец, упомянул о своем зяте. По указаниям жены Колокольцова Марфутки был разыскан и зять, суздалец, посадский человек Сенька Федоров, проживавший в стрелецком Батурина полку. Зять был расспрошен 18 октября[815]815
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 46.


[Закрыть] и в расспросе показывал, что к тестю своему Колокольцову в Новоспасский монастырь он действительно приходил для подписания сговорной записи, потому что в отсутствие Колокольцова сговорил жениться на его дочери. Придя к тестю для этого дела, он принес ему «зговорных овощей», но таких слов, чтобы стрельцы одни даром не пропадали, а говорили бы и на солдат, «чтоб и солдатам пропасть с ними ж, стрельцы, вместе», не говаривал, тесть его Ивашка клеплет его напрасно. Слова зятя показались, по-видимому, настолько правдивыми, что его не подвергли пытке, тем более что и сам Ивашка Колокольцов стал снимать с него оговор и теперь уже показывал, что в Спасский монастырь научать его никто не приходил, что зять его приходил к нему с овощами, потому что без него сговорил жениться на его дочери и что разговора с ним о солдатах у него, Ивашки, не было. Свои прежние показания Колокольцов объяснял тем, что не стерпел пытки. 21 октября оба, Сучков и Колокольцов, опять были приведены в застенок. Сучков сначала было повторил показание о приходившем к Колокольцову неведомом посадском человеке в белом кафтане с русой бородкой, подучавшем его говорить на солдат, но затем, будучи подвергнут пытке, с 13 ударов и с огня признался, что припутывал сюда постороннее лицо и приметами набрасывал подозрение на зятя Колокольцова напрасно, перед великим государем он, Алешка Сучков, виноват, в Новоспасский монастырь из посадских людей к Ивашке Колокольцову никто не прихаживал и на солдат говорить не научал, «а говорили-де те слова… все семьдесят три человека собою запросто, а к Ивашку-де приходил только зять его, а тех вышеписанных слов он не говаривал». Оба, и Сучков, и Колокольцов, после пытки были отправлены в город на Красную площадь для казни[816]816
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 2, ст. 59, л. 98.


[Закрыть].

Они были колесованы на Красной площади. «Октября ж в 21 день, – читаем в официальной записи, – на Красной площади того ж Афанасьева полку Чубарова стрельцы Ивашко Колокольцов, Алешка Сучков колесованы, руки и ноги переломаны и посажены на колеса, что на столбах»[817]817
  Там же, карт. 7, ст. 102, л. 127.


[Закрыть]. Замысел оговорить солдат должен был, конечно, сильно возмутить Петра и рассматривался им как тягчайшее преступление. В тексте объявления, которым возвещалось народу особо о причинах казни каждой группы стрельцов, о группе, сидевшей в Новоспасском монастыре и затеявшей оговор солдат, была введена отдельная статья, написанная в резких выражениях и, по всей вероятности, судя по синтаксису, составленная самим Петром. «Да они ж, воры и изменники, готовясь по злым делам своим к смерти, для которой от священников причастники были святого тела и крови Господни ради вечного избавления души, но они, проклятые, по приятии сего страшного таинства в вящее зло поступили и повратилися яко псы на своя блевотины, вместо сокрушения души пред Богом зачали мыслить, чтоб им оговорить солдат в том же воровстве, будто и они про то (т. е. про намерение бояр удушить царевича и т. д.) ведают. А уже из них Алешка Сучков оговорил Преображенского полку солдат дву человек Петра Головкова, Петра Погорельского. Но правдотворец Господь обратил сию болезнь на главы их. Когда стали пытать вышепомянутого Алешку Сучкова, который тотчас повинился и сказал, что затеял напрасно и оговорил трех человек стрельцов: Матюшку Сорокина, Ивашку Троицкого, Ларку Недосекина, которые, так же и иные с пыток, а иные без пыток повинились, а сказали, что все семьдесят три человека, которые сидели у Спаса Нового в монастыре, в том зговорились. А когда их спрашивали, для чего они, в беде сидя, большую затевают, против чего они сказали, что говорил им Ивашко Колокольцов: мы-де одни пропадаем, а потешные-де останутся в радости; пусть ж де и они, враги наши, пропадут; лучше-де нам не одним умереть. И тем последуя они отцу своему сатане, которой хотя ведает, что мучитца, однако ж к себе людей прельщает, хотели они чистых опоганить, а вышепомянутых уж близ пытки довели»[818]818
  Госуд. арх., разряд VI, № 12, карт. 7, ст. 102, л. 177–179.


[Закрыть].

Датский посол Гейнс, осведомившись, что царь проводит ночь с 21 на 22 октября в доме датского поверенного Бутенанта, ранним утром отправился туда, желая при встрече с царем снискать к себе его расположение. «И он не ошибся, – продолжает Корб, – так как царь повел его с собою и показал ему великого Ивана, т. е. величайший во всем мире колокол». Так изображает дело Корб, не особенно расположенный к датскому послу и ревниво к нему относившийся. На самом деле посол был приглашен к Бутенанту самим Петром, желавшим иметь с ним секретный разговор о заключении союза с Данией[819]819
  Корб. Дневник. С. 98; Фоpстен. Датские дипломаты при московском дворе // Журнал Министерства народного просвещения. 1904. № 12. С. 295.


[Закрыть]. Петр, по-видимому, отправился в Кремль по случаю праздника Казанской Божией Матери и захватил с собой туда датского посла. Затем происходил упомянутый обед у Л.К. Нарышкина, также, вероятно, назначенный на этот день ввиду праздника. На обеде присутствовали бояре и иностранные представители, в том числе и Гейнс.

Пиры с участием Петра обыкновенно не обходились без неожиданных эпизодов, и следующими эпизодами обеда у Льва Кирилловича Нарышкина были выходки против польского посла Бокия, к которому царь, вероятно, не без влияния пользовавшегося большим расположением Карловича, проявлял – как мы уже имели случай не раз заметить – самое пренебрежительное отношение и презрение, то ставя его в смешное положение, то говоря ему резкое слово, то допуская против него даже самое оскорбительное действие. Человек очень горячий и экспансивный, но, видимо, крайне недалекий и непроницательный, польский посол не замечал при этом, что становится посмешищем в глазах других. «Далее во время еды, – продолжает свой рассказ Корб, – зашел разговор о различии между странами, причем весьма дурно отозвались о той, которая ближе всего соприкасается с Московией (т. е. о Польше). Министр, посланный из той страны, возразил, что он и в Московии отметил много такого, чтo заслуживало бы порицания. На это царь заметил: «Если бы ты был из числа моих подданных, я бы присоединил тебя товарищем к качающимся уже на висилице, так как хорошо знаю, куда клонится твоя речь». За неодобрительный отзыв о Московии за обедом царь отомстил поляку во время танцев, предложив ему танцовать с своим шутом. «Этому же послу, – продолжает Корб, – царь нарочно предоставил случай танцовать с дураком и посмешищем своего двора. Хотя все смеялись этому, однако тот не понял, какую недостойную шутку с ним играют. Но господин цесарский посол, который всегда пользовался большим уважением у того министра, очень кстати напомнил ему через одного из своих приближенных, чтобы он не забывал о достоинстве своего положения». Дело, однако, этой шуткой еще не окончилось, и через несколько времени престиж державы, представляемой Бокием, был вновь и еще в большей степени унижен в его лице. Петр также под видом шутки нанес представителю Речи Посполитой несколько пощечин, которые тот принял за знак расположения. «При другой шутливой выдумке тот же посол получил от священной десницы пощечины и истолковал их за доказательство любви. Таким образом, – философически замечает Корб, заканчивая свой рассказ, – чужие деяния получают свое наименование только с нашей точки зрения, так что часто можно видеть, как те же самые поступки сообразно с обстоятельствами и дарованиями людей считаются то обидами, то милостями»[820]820
  Корб. Дневник. С. 98–99.


[Закрыть]. Петр горел нетерпением выехать в Воронеж для осмотра построенных там во время его заграничного путешествия казною и кумпанствами судов, и его задерживал только розыск о стрелецком мятеже и расправа со стрельцами.

В воскресенье 23 октября Петр отправился в Воронеж. В день отъезда Лефорт устраивал у себя праздник, на котором присутствовали все иностранные представители и бояре. «Был большой пир у генерала Лефорта», – записал в дневнике лежавший в постели больной Гордон[821]821
  Gordons Tagebuch, III, 219.


[Закрыть]. Корб как очевидец дает подробное описание и этого празднества. Царь запоздал прибытием, задержанный важными делами; но совещание о государственных делах продолжалось и на обеде у Лефорта, несмотря на присутствие здесь иностранных представителей, и рассказ Корба вводит нас в своеобразное заседание Боярской думы, каким оно бывало при Петре, не стеснявшемся ни местом, ни временем. Совещание было очень оживленно, даже бурно. «Его царское величество, – пишет Корб, – собираясь отправиться в Воронеж, приказал генералу Лефорту устроить пиршество и пригласить на него всех иностранных представителей, равно как и именитых бояр. Царь явился позже обыкновенного, так как несомненно задержан был немаловажными делами. Впрочем, и во время самого стола, не обращая внимания на присутствие иностранных представителей, он рассуждал о некоторых предметах с боярами, но это совещание было очень близко к спору: не щадили ни слов, ни рук, потому что все были увлечены чрезмерным, а в присутствии государя и опасным пылом при упорной защите своего мнения. Они так спорили друг с другом, что дело доходило почти до обвинения».

Впрочем, Корб в этом же описании представляет нам несколько фигур бывших на пиру сановников, достойных, по его отзыву, всяческого уважения: «Все-таки и среди самих московитов нашлось несколько гостей, которых выгодно выделял от прочих их вполне скромный разговор с государем, свидетельствовавший об их высоких душевных качествах. Князь [Михаил] Алегукович Черкасский, человек пожилой, отличался вполне ровным и серьезным характером; боярин Головин (Федор Алексеевич) – зрелой обдуманностью в решениях; [Андрей] Артамонович (Матвеев) – хорошим знанием государственных дел; все эти качества выставлялись в тем более ярком свете, чем реже они усматривались. Последний из названных бояр – Матвеев, – негодуя на то, что к царским обедам допускается столько различного рода сумасбродов, и желая сказать об этом думному Сибирского приказа – А.А. Виниусу, – прибег к латинской речи, в которой он сведущ, и громко воскликнул: «Stultorum plena sunt omnia!»

У Петра перед отъездом не было окончено еще одно дело: не было дано отпускной аудиенции польскому послу, которого он все время так беспощадно третировал, и он дал ее тут же на пиру в формах, весьма далеких от обычного ритуала таких аудиенций. Церемония была совершена наскоро, с поразившей присутствующих быстротой. «За окончанием стола, – пишет Корб, – следовали танцы и затем отпуск польского посла. Царь с неожиданной быстротой вырвался из толпы прочих, веселящихся гостей в находившуюся рядом столовую, где хранились кубки, стаканы и разные сорта напитков, и отдал приказ польскому послу следовать за ним. Туда же устремилась и вся толпа пировавших, желая узнать, в чем дело. И не успели еще все, задержанные собственной торопливостью, проникнуть туда, как его царское величество уже выдал польскому послу отзывную (т. е. отпускную) грамоту и вышел из комнаты, заставив покраснеть все еще желавших и пытавшихся туда ворваться».

Следовал затем акт помилования двух в чем-то провинившихся корабельных капитанов-голландцев, осужденных военным судом. «По ходатайству генерала Лефорта два морских капитана, голландцы, виновные в явном неповиновении и приговоренные военным советом к казни, были допущены к царю. Высказав сперва ему свою просьбу, они пали ему в ноги. Царь собственноручно вернул им шпаги и возвратил жизнь, честь и прежнюю должность. Разумеется, это было, – добавляет Корб, – великим актом высшей царской милости».

Наконец, состоялось прощание царя с присутствующими. Царь перецеловался со всеми, за исключением, однако, польского посла, которому, видимо, не мог забыть вчерашней выходки. «На прощание, – пишет Корб, – царь поцеловал всех бояр и иностранных представителей, особенно же цесарского посла. Но польский посол был исключен отсюда, так как получение отзывной грамоты, по-видимому, отстранило его от всякого дальнейшего приветствия со стороны его величества. Около шести часов вечера царь отправился в Воронеж; спутниками его, помимо лиц, неизвестных по незначительности занимаемых ими должностей, были г. голландский вице-адмирал (Крюйс), генерал начальник стражи Карлович и Адам Вейде»[822]822
  Корб. Дневник. С. 100–101. «Был большой праздник у генерала Лефорта, – записывает в дневнике Гордон. – Вечером его величество уехал в Воронеж, не дав мне никакого ответа на мою челобитную об 11 крестьянах, поданную в прошлую среду» (Gordons Tagebuch, III, 219).


[Закрыть].

Приехав в Москву из-за границы 25 августа, Петр оставался здесь два месяца, до 23 октября. За это время он, разумеется, не мог остаться совершенно чуждым государственным делам, конечно, занимался ими, слушал доклады министров, утверждал представляемые назначения, по курантам, подаваемым Виниусом, следил за ходом событий в Европе, переписывался с оставленным за границей Возницыным, который должен был присутствовать на Карловицком конгрессе, совещался с боярами, словом, вел дела текущего управления и, вероятно, находил время для разговоров с голландским вице-адмиралом Крюйсом о постройке кораблей в Воронеже. Но нет никаких указаний на принятие за эти два месяца какой-либо важной законодательной меры сколько-нибудь общего характера. Такой мерой нельзя же, конечно, считать упоминаемое Корбом энергичное распоряжение всем торговцам, имеющим лавки, слишком близко расположенные к Кремлевской стене (со стороны Красной площади?), снести их как можно скорее, что и было исполнено с удивившей Корба быстротой 26 октября. Целью такого распоряжения было, как передает Корб, желание сообщить городу больше блеска и красоты – и это свидетельствует о пробуждающихся эстетических вкусах в городской архитектуре[823]823
  Корб. Дневник. С. 101.


[Закрыть]. Это, кажется, и все в области законодательства. Очевидно, все внимание царя поглощалось стрелецким делом: распоряжениями о свозе стрельцов в Москву, розысками, а затем казнями стрельцов. Во всем этом Петр принимал самое близкое, непосредственное и деятельное участие: отдавал приказания о допросе тех или иных стрельцов в застенке, диктовал вопросные пункты, неофициально присутствуя в застенках, выслушивал показания, официально допрашивал обеих сестер.

Розыск, не приведя к выяснению некоторых отдельных частностей, которые хотелось выяснить Петру, дал ему, однако, общее освещение событий мятежа. Розыск, как припомним, производился в несколько приемов. Сначала, 17 сентября, допрошено было несколько главарей движения; за ними, 19, 20 и 22 сентября, предпринят был допрос обширной партии стрельцов в триста с лишком человек, ясно обнаруживший политические замыслы и стремления мятежных стрельцов, как и те средства, которыми они рассчитывали осуществить свои замыслы: поход на Москву, остановка у Девичьего монастыря, приглашение царевны к правительству, избрание на престол царевича, следовательно, устранение от престола Петра, намерение не пустить его в Москву, если бы он вернулся, намерение возмутить стрелецкие полки в Москве и по городам, возмущение черни, избиение бояр и иноземцев, разорение Немецкой слободы. Между этим общим сентябрьским розыском и другим таким же в половине октября произведено было расследование с допросом и пытками нескольких женщин дворцового персонала и стрелецких вдов о сношениях царевен Софьи и Марфы со стрельцами, бегавшими в Москву весной 1698 г. Установлен был факт подачи письма этими стрельцами на верх царевне Марфе и посылки письма от нее стрельцам, передачи письма из Девичьего монастыря стрельцу Ваське Туме, хотя и не было выяснено, через кого именно эта передача произошла (сознанию стрельчихи Анютки Никитиной, по-видимому, не верили). Второй обширный розыск, так же как и первый, начался допросами нескольких главарей 12 октября, после чего 14 и 15 октября была допрошена с пытками большая партия стрельцов в 225 человек. Этот октябрьский розыск имел целью выяснить существование и происхождение слухов о смерти Петра за границей и о намерении бояр задушить царевича и осложнился еще расследованием о замысле оговорить преображенских солдат. Вполне определенно источника слухов установить не удалось, но в общем ясно было, что они шли с того же верха и имели ту же цель, что и письма, – возмущение стрельцов. Из розыска выяснилось также, что слухи были лишены всякого основания и вздорны, что бояре, как и солдаты, припутаны были к делу совершенно напрасно. В этом отношении Петр мог покидать Москву спокойно.