Текст книги "Петр I. Материалы для биографии. Том 2. 1697–1699."

XLVI. Итоги путешествия

Остановимся здесь на короткое время, бросим мимолетный взгляд на пройденный путь и подведем в самом сжатом виде итоги законченному путешествию. Целями, поставленными отправившемуся в 1697 г. за границу посольству, были утверждение союза, существовавшего между четырьмя государствами против турок, возбуждение вообще сочувствия в европейских государствах к этой борьбе против «врагов креста Христова», наконец, приобретение обширных материальных средств для этой борьбы в виде снаряжения и припасов для строившегося тогда азовского флота; в этом последнем деле рассчитывали на Голландию. По всем намеченным целям посольство потерпело неудачу. В помощи снаряжением для флота было отказано, и его приходилось приобретать на собственные средства. Идея борьбы христианских государств против Турции не находила себе прежнего сочувствия, так как в Европе предвидели новую большую войну между христианскими государствами из-за испанского наследства. Сам союз четырех держав против турок заметно терял свое значение, так как с турками завязались мирные переговоры, и усилия Петра приостановить их и настоять на продолжении войны были тщетны. Итак, дипломатические цели посольства не были достигнуты.

Но у Петра при отправлении посольства была еще и другая цель: под его прикрытием побывать в Западной Европе, поучиться там кораблестроению и познакомиться с морским делом. Эти его желания были с успехом осуществлены если и не в том объеме, который он имел в виду, то все же в наибольшей части. Он прошел практический курс кораблестроения в Голландии, изучив на собственной работе всю постройку корабля с начала до конца, и затем пополнил эту практическую науку теоретическими сведениями в Англии. Он имел возможность познакомиться с флотами двух первоклассных морских держав, Голландии и Англии, и со всеми теми сооружениями – верфями, доками и разного рода фабриками и заводами, – которыми обслуживались флоты. Ему хотелось далее познакомиться с галерным (гребным) флотом, который особенно пригоден был в Азовском море, и для этого он намеревался направиться в Венецию. Но эта часть изучения морского дела осталась у него пробелом. Кроме морского дела, Петр усовершенствовался также в артиллерийском искусстве, пройдя курс артиллерии под руководством опытного инструктора в Кенигсберге и завершив его знакомством с английской артиллерией в Вуличе.

Так, дипломатия Великого посольства потерпела неудачу, а личные цели Петра, ради которых он предпринимал путешествие по Европе, были достигнуты. Всего сильнее поразила Петра и, вероятно, самое яркое воспоминание оставила о себе материальная сторона европейской жизни, техника, которой не только в морском и военном деле, но и в широких и самых разнообразных проявлениях ее он так интересовался. Европейский корабль, как и целый флот, фабрика, мастерская, машина, величественные здания, разного рода сложные сооружения, разнообразные произведения человеческого знания и прикладного искусства – таковы были предметы, привлекавшие с его стороны всего более внимания. Может быть, правильно будет сказать, что в первую заграничную поездку Петр в Европе интересовался более вещами, чем людьми; но все же на своем пути он знакомился и с людьми, со множеством людей, и притом самого различного общественного положения. Он свел личное знакомство с несколькими европейскими государями, членами правящих домов, лицами высшего правительственного круга. Среди встреченных им людей было несколько замечательных, выдающихся личностей того времени, как Вильгельм III, о котором он так много слышал от московских иноземцев, курфюрстина София-Шарлотта, тогда еще молодой, но уже славный своей победой над турками, так восхитившей Петра, будущий великий полководец Евгений Савойский, с которым Петр встретился в Вене, епископ Бёрнет, который вел с ним продолжительные разговоры, бургомистр Витзен, ставший одним из ближайших к царю лиц во время его пребывания в Голландии, голландский ученый, естествоиспытатель Рюйш и др. Но круг знакомств Петра был чрезвычайно широк. Ежедневно ему приходилось соприкасаться и входить в сношения с большим числом разного положения людей. В Голландии он познакомился с видными представителями высоких промышленных и торговых сфер. Но, работая на верфях и посещая разного рода фабрики и мастерские, он сближался с простым рабочим людом. Сам способ путешествия тогда, сами средства передвижения, столь отличные от наших, невольно содействовали широкому знакомству с обществом посещаемых стран в его различных слоях. В наши дни вагон железной дороги, сохраняя для взора путешественника привычную, почти его домашнюю обстановку, стремительно быстро переносит его в этой все одной и той же обстановке на тысячи верст через страны, природу которых он рассматривает через зеркальное стекло и с населением которых он не имеет случая соприкасаться. Посольство и с ним Петр двигались по Европе при всей скорости езды на лошадях все же очень медленно, делая остановки не только в больших центрах, но останавливаясь в ожидании сбора лошадей, иногда на довольно продолжительное время, в господских домах помещиков, в мещанских дворах больших и малых городов, часто в простых деревенских трактирах и корчмах. Сколько людей во время такого передвижения должно было пройти перед взором путешественника с чертами их своеобразного быта, к которому он мог присмотреться не торопясь, как торопимся мы теперь в наших поездках, и насколько основательнее должны были запечатлеться у него быт и нравы общества тех стран, через которые он проезжал! Встречая множество людей на пути, Петр не мог не познакомиться с западноевропейским общежитием, невольно замечая притом черты, отличавшие его от общежития родной страны. Не все, конечно, могло быть здесь заметным и доступным для такого неподготовленного путешественника, каким был он. Бросалось в глаза внешнее. Внутренние стороны общежития, особенности его организации, те учреждения, которые его связывали и скрепляли, были менее уловимы и понятны. Может быть, очень нередко существенные черты западноевропейских учреждений и уже очень часто их детали и подробности оставались для него скрытыми и непонятными, так как он не питал к ним интереса и не был подготовлен к их восприятию. Но все же о многих учреждениях у него должно было сложиться то или иное, хотя бы самое общее, представление. Не мог он, например, не получить представления об Ост-Индской компании, на верфях которой он работал, об амстердамской ратуше, с бургомистрами которой он дружил, о Генеральных штатах Голландии, принимавших его посольство, о Лейденском и Оксфордском университетах, где он побывал, об английском парламенте, который он посетил, об отношении англиканской церкви к светской власти – вопрос, о котором он беседовал с Бёрнетом и к которому проявил большой интерес. Было бы ошибкой сказать, что Петр вернулся домой из Западной Европы с иным мировоззрением, но, несомненно, он должен был вынести из путешествия целый ряд впечатлений, которые, претворяясь в его лице, станут частью той деятельной силы, которая проявится в Петре-преобразователе.

Стрелецкий розыск

Петр I

Гравюра П. Гунста По оригиналу Г. Кнеллера. 1697

I. Возвращение Петра в Москву. Обрезывание бород 26 августа

Из заграничного путешествия Петр вернулся в Москву 25 августа 1698 г. вечером: «в вечерни», как обозначено время его въезда в город в Походном журнале, «к 6 часам» по обыкновенному европейскому счету, как обозначил это время цесарский посол Гвариент в донесении в Вену[653]653
  Юрнал 206-го года. С. 41; Устрялов. История царствования Петра Великого. Т. III. Приложение X. С. 621.


[Закрыть]. Все было необычайно в возвращении царя в столицу из его необычайного путешествия. В Москве ждали Петра именно на этой неделе, на которой он и приехал: генералу Гордону в его рязанскую деревню Красная Слобода, где он проводил августовские дни, сообщал из Москвы полковник Левистон в письме, полученном Гордоном 21 августа[654]654
  Tagebuch des Generals Patrick Gordon, III, 203.


[Закрыть], что прибытие государя ожидают в Москве на текущей неделе, – но, конечно, никто в столице не мог знать точно о дне и часе приезда, поэтому даже и ближайшие друзья из «компании» не могли оказать подобающей встречи. Тем менее можно говорить о встрече на старый манер, как встречали возвращавшихся из походов прежних царей. Принятое при отъезде инкогнито было, таким образом, сохранено и при возвращении. Нельзя было устраивать встречи и посольству, так как возвращалось не посольство в его полном составе, а только некоторые немногие лица из состава посольства, и притом возвращались, так сказать, неофициально; церемония официальной встречи посольства происходила долгое время спустя, именно 20 октября[655]655
  Корб Иоанн Георг. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.). Изд. Суворина, 1906. С. 97.


[Закрыть].

Инкогнито Петр соблюдал и весь этот вечер по прибытии. По свидетельству «Юрнала», он проводил послов Ф.А. Головина и Лефорта по их домам и, следовательно, провожая Лефорта, сразу же попал в Немецкую слободу. По известию, записанному в дневнике Корба, «государь не пожелал остановиться в обширнейшей «резиденции царей – Кремлевском замке, но, посетив с необычайной в другое время для его величества любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат». Один из этих домов, отличенных знаками внимания, был дом Гордона, куда царь заезжал спросить о генерале и не застал его. Известие об этом визите было тотчас же сообщено Гордону в деревню тем же полковником Левистоном и заставило его немедленно вернуться в Москву. О другом удостоенном внимания доме говорит Гвариент в вышеуказанном донесении цесарю: это был дом, ради которого был забыт Кремль и куда влекла не погашенная полуторагодовой разлукой любовь, – жилище Анны Монс. «С удивлением надо видеть, – пишет Гвариент, – что царем, вопреки всяким лучшим предположениям, все еще после столь долгого отсутствия владеет старая неугасшая страсть, и тотчас по прибытии он сделал первый визит своей – а официально лефортовой – любовнице, монсовой дочери, отец которой был виноторговцем. Остальной вечер он провел в лефортовом доме, а ночь в Преображенском в деревянном доме, построенном его царским величеством среди своего полка»[656]656
  Юрнал 206-го года. С. 41; Корб. Дневник. С. 78–79; Gordons Tagebuch, III, 203; Устрялов. История… Т. III. Приложение X. С. 621.


[Закрыть].

Утро следующего дня, пятницы 26 августа, несло с собой новые неожиданности. Молва о прибытии государя распространилась по городу. В Преображенское отправились приветствовать Петра с приездом множество лиц, и притом не только лиц высшего правительственного круга, но и людей простого чина. Вход во дворец был в это утро свободен всякому. Царь, как сообщал в Вену Гвариент, предоставил свободный доступ к себе не только боярам, но и людям всякого состояния – благородным и неблагородным и даже самым низкопоставленным – и принимал всех в одной комнате вместе с министрами. Корб сообщает и подробности этого приема. В то время как «первый посол Франц Яковлевич Лефорт не допускал в этот день к себе никого из своих клиентов под предлогом усталости, которую причинили ему невзгоды столь продолжительного и непрерывного путешествия», царь оказался неутомим: «принимал каждого «из приходящих с такою бодростью, что казалось, хотел предупредить усердие своих подданных. Тех, которые, желая по своему обычаю почтить его величество, падали перед ним ниц, он благосклонно поднимал и, наклонившись, как только мог, целовал их, как своих близких друзей»[657]657
  Устрялов. История… Т. III. Приложение X. С. 621; Корб. Дневник. С. 79.


[Закрыть]. Самый этот прием поздравителей без разбора, всех, кто хотел поздравить с приездом, был новостью, новое проглядывает и в отношении к поздравителям. Петра, насмотревшегося на западноевропейские обычаи, видимо, начинали стеснять земные поклоны его подданных, и он предупредительно поднимает кланяющихся (впоследствии он отменил официально эти земные поклоны). Но поразившею всех новостью была его совершенно неожиданная выходка на приеме.

Схватив ножницы, он стал собственноручно обрезывать большие московские бороды поздравлявших, начав это странное занятие с боярина Алексея Семеновича Шеина, победителя стрельцов под Воскресенским монастырем. Вторым был князь Федор Юрьевич Ромодановский, который, по словам Корба, еще незадолго перед тем, услыхав, что Ф.А. Головин в Вене надевал немецкое платье, осуждая его, говорил: «Не верю такой глупости и безумству Головина, чтобы он мог пренебречь одеждою родного народа»[658]658
  Корб. Дневник. С. 98.


[Закрыть]. За ними следовали другие. Бороды, пишет Гвариент, были обрезаны многим боярам частью собственноручно царем, частью по его приказанию другими лицами – «генералиссимус Шеин при этом также должен был вести хоровод». Избавлены были, по выражению того же Гвариента, от «унизительной тонзуры» только патриарх ради его духовного достоинства, боярин Тихон Никитич Стрешнев в уважение к воспитательским заботам о царе во время его малолетства и боярин князь Михаил Алегукович Черкасский ради его глубокой старости и большого общего к нему уважения[659]659
  Dukmeyer. Korb’s Diarium, 1. 103 (черновик донесения Гвариента от 8 сентября): Устрялов. История… Т. III. Приложение Х. С. 621.


[Закрыть]. Неожиданная выходка, очевидно, произвела сильное впечатление на современников, почему и стала тотчас же известной иностранному посольству, была отмечена Корбом в его дневнике, а Гвариентом сделана предметом донесения императору. Она не переставала поражать и позднейших историков, которые непременно считали нужным сделать в своем изложении остановку на рассказе о ней, чтобы подчеркнуть ее знаменательность и высказать по ее поводу несколько соображений общего характера. В этих рассуждениях Петру приписывается ее только вполне сознательный, но и весьма широко осмысленный, намеренно рассчитанный образ действий. По объяснению Устрялова, борода была ненавистна Петру, «как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного»[660]660
  Устрялов. История… Т. III. С. 194–195.


[Закрыть]. Соловьев в своих размышлениях идет дальше Устрялова: борода, как и старинное русское платье, обрезывание которого, надо сказать, тогда, 26 августа, еще не имело места (оно началось позднее), – борода – это знамя людей противных преобразованию. Петр сознает, что его деятельность возбуждает и в будущем еще больше возбудит против себя ожесточение. Но не уступит, «он готов к борьбе на жизнь и на смерть, он возбужден, он кипит, первый пойдет напролом, он бросится на знамя противников, вырвет и потопчет его»[661]661
  Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. XIV. Изд. Общественная польза. С. 1188–1189.


[Закрыть].

Едва ли, впрочем, была какая-либо надобность в особых законодательных мерах по части бритья бород. Нововведение, если уже было желательно его вести, можно было осуществить более спокойно и безобидно путем подражания. Несомненно, что придворное общество в огромном большинстве, за исключением разве некоторых старомодных стариков, довольно быстро помимо всяких принудительных указов последовало бы примеру царя и ближайших к нему лиц, как оно всегда и везде следует такому примеру во внешнем обиходе. И в отношении бороды, как и в курении табака, русские люди XVII в. вовсе не были косными и довольно охотно расставались с бородой, подражая иностранцам, в особенности полякам. Устрялов вовсе не прав, когда он говорит, что «этот первый шаг к перерождению России был самый трудный», и не прав вдвойне. Во-первых, в бритье бород, конечно, еще не заключалось никакого перерождения России и, во-вторых, и самый шаг едва ли был очень трудным, в особенности относительно молодого поколения, всегда склонного к моде. Уже патриарху Филарету пришлось бороться с этой модой и проклинать на соборе «псовидное безобразие», или обычай брить бороды и оставлять одни усы, начавший распространяться среди русской молодежи под влиянием поляков в начале XVII в. Царь Алексей Михайлович также принужден был принимать против этого обычая жестокие меры. Но после его смерти мода стала вновь распространяться в молодой части общества и, как писал при царе Федоре патриарх Иоаким, «паки ныне юнонеистовнии начаша образ, от Бога мужу дарованный, губити». И патриарх Адриан также выступал с горячо написанным посланием против брадобрития, где беззаконники, считающие красотою брить бороды и оставлять одни усы, сравниваются с не имеющими бород котами и псами и где брадобрийцам приводились угрозы церковным отлучением, лишением церковных обрядов при погребении и «Страшным судом Христовым». Все это – и суровые распоряжения царя Алексея, и церковные угрозы патриархов против еретического обычая брить и подстригать бороды – показывает, что обычай брадобрития распространился и укоренился, что властям, светской и церковной, приходилось вести с ним упорную борьбу. Вот почему власти в лице Петра и не было бы трудным пойти в противоположном направлении и содействовать тому, против чего она недавно боролась, ввести, если она этого хотела, новый обычай, который она ранее стремилась искоренить. Здесь не сопротивление общества служило помехой нововведению, к которому само общество и без того обнаруживало большую склонность, а исключительно та резкость и шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться.

II. Свидание с царицей и с патриархом

Ранним утром следующего дня, 27 августа, в субботу, там же, в Преображенском, Петр производил смотр и учение своим двум любимым потешным полкам – Преображенскому и Семеновскому, причем принимал в этих занятиях самое деятельное участие, как пишет Корб, «показывал им различные жесты и движения на самом себе, уча наклонением собственного тела, какую телесную выправку должны стараться иметь эти беспорядочные массы». Здесь та же неизменно свойственная Петру черта – не ограничиваться распоряжением, а сейчас же самому являться первым исполнителем. В нем – монархе, средоточии всякой власти, исполнительная власть как-то опережает законодательную, и царь, возымевший волю ввести в полках новый военный артикул, тотчас же уступает место полковому командиру, непосредственно на практике обучающему солдат этому артикулу. Он идет не от общей нормы к частным исполнениям, а начинает прямо с частного исполнения и потом будет восходить к общей норме. «Когда ему это надоело, – продолжает рассказ Корб, – он отправился с толпою бояр»[662]662
  Корб. Дневник. С. 80.


[Закрыть] на обед, устроенный по его желанию Лефортом, веселым французом родом из Женевы.

Это пиршество у Лефорта шло очень оживленно с заздравными чашами, которые сопровождались пушечными выстрелами, и затянулось до позднего вечера или даже до полуночи, как сообщает Гвариент. По слухам и передачам третьих лиц, до цесарского посольства долетали отголоски тех разговоров, которые вел царь по возвращении в Москву в окружающей его среде, причем посол интересовался особенно отзывами Петра об иностранных дворах, посещенных им во время заграничного путешествия. Сведения Гвариента не были, впрочем, богаты, до него долетали только отдельные обрывки, их он и сообщал в Вену. Слышно было, что царь с удовольствием отзывался о школе верховой езды в Вене, о венецианском посланнике в Вене Рудзини, у которого было очень тонкое угощение и напитки; но больше всего хвалил нового польского короля, с которым сдружился, провел вместе четыре дня и обменялся платьем и шпагами. Царь говорил боярам о своей любви к королю и об обещании короля наступающей зимой непременно быть в Москве. Интереснее всего для Гвариента были, конечно, отзывы Петра о цесарском дворе, но здесь он принужден был сообщать в Вену довольно неприятные вести: в компании царя потешались над строгими и чинными церемониями, виденными Великим посольством при цесарском дворе, и, должно быть, комически их изображали. «Несмотря на то, – писал Гвариент гофкамеррату Барати, – что его царскому величеству и его бывшим в Вене министрам были оказаны великая честь и особенные ранее, во всяком случае, необыкновенные учтивости, тем не менее у вернувшихся московитов нельзя заметить ни малейшей благодарности, но, наоборот, с неудовольствием можно было узнать о всякого рода колкостях и насмешливых подражаниях относительно императорских министров и двора. От самого царского величества ни о чем таком невыгодном не слышно, тем не менее ни Лефорт, ни другой (т. е. Ф.А. Головин) не могут удержаться, чтобы не прокатывать (durchzulassen) презри-тельнейшим образом императорский двор в присутствии его царского величества. Кто допущен к ним на дебош и пьет с ними без всяких церемоний московитский брудершафт, ставят они себе в большое удовольствие честить наш императорский двор, который они считают слишком по-испански натянутым»[663]663
  «Wo sie denselben anjezo als gar zu Spanisch verwerffen» (Dukmеуеr. Korb’s Diarium, I, 144). Дукмейер неправильно относит это письмо Гвариента к маю 1699 г. Лефорта не было в живых уже в марте 1699 г. Шутки над императорским двором, вероятнее всего, происходили под свежими впечатлениями заграничной поездки вскоре по возвращении.


[Закрыть]. С пира у Лефорта ночью царь приехал в Кремль повидать сына, скрывая почему-то этот визит от взоров публики. «Под покровом ночной тишины, – читаем у Корба, – царь с очень немногими из самых верных приближенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к своему сыну царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал многими другими доказательствами отцовской любви, после этого он вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с царицей, своей супругой; она ему противна, и это отвращение усилилось от давности времени»[664]664
  Коpб. Дневник. С. 80.


[Закрыть].

Однако на другой же день, 28 августа, состоялось свидание Петра с этой опротивевшей ему женщиной. Охлаждение к жене началось уже давно, надо полагать, с того времени, когда царь сблизился с Лефортом, стал желанным гостем в Иноземской слободе и сошелся с девицею Монс (1692 г.). С тех пор это охлаждение то и дело прорывается наружу и становится все более заметным. В ссоре брата царицы Аврама Лопухина с Лефортом, происшедшей 26 февраля 1693 г., когда Аврам, вероятно разделявший свойственную его семье ненависть к иностранцам, бранил Лефорта и, бросившись на него, смял ему прическу, Петр, присутствовавший при этом, также вспылил и надавал Лопухину пощечин[665]665
  См. т. 1 настоящего издания, с. 141 и 149.


[Закрыть]. Письма царицы, типичной представительницы старинного терема, первоначально дышавшие любовью и лаской, в древнерусском стиле, с обращениями к любимому мужу в словах: «свет мой, радость моя, лапушка мой», сменяются впоследствии другими, где наряду с этими прежними, как бы обдающими теплотой названиями, слышатся грусть и жалобы одинокой, покинутой и уже нелюбимой женщины: «как ты, свет мой, изволил пойтить (в Архангельск 1694 г.), и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровьи ни единой строчки. Только я, бедная, на свете, бесчастная, что не пожалуешь, не пишешь и о здоровье своем»[666]666
  Устрялов. История… Т. II. Приложение II. № 5, 6, 16.


[Закрыть]. Царица, конечно, знала о письмах от мужа к другим лицам, и только ей одной не было от него ни строчки. Время шло, друзья-иностранцы, любовница-немка, Немецкая слобода, походы под Азов все больше отдаляли Петра от кремлевского терема и его обитательницы. К отъезду за границу видим признаки того, что она ему окончательно опостылела; этот признак – ссылка Лопухиных, отца царицы Федора Абрамовича и его двух братьев Василия и Сергея; Федор был сослан в Тотьму, Василий – в Чаронду и Сергей – в Вязьму[667]667
  Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1046.


[Закрыть]. Петр решил порвать и разойтись с женой, прибегнув к старинному русскому средству, к заключению ее в монастырь, и с этой мыслью он уехал за границу. Оттуда, из Лондона, он писал об этом деле ближайшим к нему лицам: Л.К. Нарышкину и Т.Н. Стрешневу, поручая им, а также ее духовнику убедить царицу уйти в монастырь. Поручение, однако, было не из легких: царица упорно сопротивлялась, не слушала бояр, а духовник оказался скромным, «малословным» и неавторитетным. «О чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, – отвечал Петру в апреле 1698 г. Т.Н. Стрешнев, – и мы о том говорили прилежно, чтоб учи[нить в]о свабоде (т. е. чтобы царица по доброй воле приняла пострижение), и она упрямитца. Толька надобна ещо отписать к духовнику покрепче и не одинова, чтоб горазда говарил; а мы духовнику и самой станем и еще гово[рить] почасту. А духовник человек малословной, а что ему письмом подновить, то он больши прилежать станет о том деле»[668]668
  Письма и бумаги Петра Великого. Т. I. С. 700; см. т. II настоящего издания, с. 489.


[Закрыть]. Вернувшись из Лондона в Амстердам, Петр 9 мая пишет в Москву Ромодановскому: «Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич, для Бога»[669]669
  П. и Б. Т. I, № 238.


[Закрыть]. Значит, Т.Н. Стрешневу дано было поручение сделать какие-то новые шаги и даже прибегнуть к содействию князя Ф.Ю. Ромодановского. Если речь зашла о содействии Ф.Ю. Ромодановского, можем заключить, что дело от «свободы», т. е. от убеждения добровольно уйти в монастырь, обращалось к устрашению, к угрозам. Но и при содействии Ромодановского к приезду царя не удалось покончить с упорством Евдокии, и вот теперь, 28 августа, она была вызвана в Преображенское. Свидание происходило в доме начальника почты думного дьяка А.А. Ви-ниуса. Гвариент, рассказав о посещении Петром сына в Кремле, продолжает: «На следующий вечер госпожа его мать была допущена к царю для приветствования в Преображенское в чужом, принадлежащем здешнему начальнику почт доме, и они провели четыре часа в тайной беседе»[670]670
  Устрялов. История… Т. III. Приложение X. С. 622.


[Закрыть]. Непонятно, какого рода опасения побудили цесарского посла в его конфиденциальном сообщении императору описывать действительный предмет беседы словами «для приветствования» (zu Bewillkommung); ясно, что цель свидания заключалась в том, чтобы уговорить царицу добровольно уйти в монастырь. Корб в этом случае расходится с Гвариентом и передает о свидании с царицей как о неправдоподобном слухе. «Его царское величество, – читаем у него, – как говорили, удостоил свою пресветлейшую супругу четырехчасового разговора наедине в чужом доме; но слух этот очень неправдоподобен, тем более что другие с гораздо большей вероятностью сообщали, что это была любимейшая сестра царя Наталия»[671]671
  Корб. Дневник. С. 80.


[Закрыть].

Но с сестрой царь едва ли бы имел терпение разговаривать в течение четырех часов подряд, и зачем тогда было бы облекать это свидание до такой степени тайной, чтобы устраивать его в чужом доме. К тому же и дальнейшее событие – насильственный увоз Евдокии в монастырь, о котором повествует сам же Корб, может служить подтверждением правдоподобности сообщения о разговоре Петра с женой. Возможно, что Корб, заносивший известие о свидании в дневник под тем числом, когда оно состоялось, еще сомневался в правдоподобности слуха; но для Гвариента, отправлявшего депешу 2/12 сентября, слух мог уже иметь значение достоверного факта[672]672
  В этих источниках есть разногласие также и относительно дат свидания с сыном и женой. Корб заносит в дневник известие о свидании с сыном под 6 сентября / 27 августа, а известие о свидании с царицей под 7–8 сентября / 28–29 августа. Гвариент в депеше к цесарю, помеченной 2/12 сентября, говорит, что свидание с сыном произошло «vorgestern», а свидание с царицей состоялось на следующий вечер – «volgenden Abend». Обозначение Гвариента «vorgestern» можно объяснить так, что он датировал депешу 2/12 сентября, а составлял ее раньше, и известие о свидании с сыном записывал в нее 8 сентября / 29 августа или 9 сентября / 30 августа и потому известие об этом событии, происходившем 6 сентября / 27 августа в ночь на 7 сентября / 28 августа, обозначал как происходившее «vorgestern», а затем, когда ставил дату на чистовом экземпляре депеши, не исправил этой обмолвки.


[Закрыть]. Результат тайной беседы, несмотря на такое значительное время, затраченное Петром на объяснение с опостылевшею женой, был все же отрицательным; царица и в личном разговоре с мужем выказала такую же твердость и упорство, какие проявила ранее в объяснениях с лицами, которым Петр поручал ее уговорить: добровольно идти в монастырь отказалась. Очевидно, молодая и, как можно судить по ее письмам, страстная природа красивой, пышущей здоровьем женщины органически противилась монашеской рясе. Мать не желала расстаться с любимым ребенком. Что разговор кончился ее отказом постричься, видно из дальнейшего хода этого дела; ее пришлось оторвать от сына и увезти в монастырь насильно.

30 августа, по сообщению Гвариента, патриарх имел у царя аудиенцию, продолжавшуюся два часа, и представил извинения в том, что заключение царицы в монастырь не было устроено еще до приезда царя. Патриарх, как продолжает тот же свидетель, складывал вину на некоторых бояр и духовных лиц; царь при этом так разгневался, что тотчас же приказал привезти в Преображенское на маленьких московских повозках трех русских попов и посадить их там под караул впредь до дальнейших распоряжений. Корб, не указывая даты, передает о том же происшествии, но несколько иначе. По его словам, в Преображенское были привезены на извозчичьих телегах архимандрит и четыре попа, на которых патриарх сложил вину в неисполнении приказа. «Патриарху, – добавляет Гвариент, – получение милости царя должно было стоить большой суммы денег»[673]673
  Устрялов. История… Т. III. С. 623; Корб. Дневник. С. 86–87.


[Закрыть].

Сообщение Гвариента нельзя признать во всех отношениях верным. Он пишет по слухам и потому впадает в неточность и путает подробности. Прежде всего вызывает сомнение дата: 30 августа патриарх едва ли мог выезжать к царю, в то время он недомогал. Как можно заметить по записям Дворцовых разрядов, он, совершив службу в Успенском соборе в канун Успения Богородицы, не мог уже совершить там литургии в самый день праздника, служил его заместитель митрополит Крутицкий Тихон, который упоминается и во всех торжественных богослужениях второй половины августа[674]674
  Дворцовые разряды. Т. IV. С. 1080–1083.


[Закрыть]. По официальным и, конечно, безусловно верным данным, не патриарх был у царя в Преображенском, а, наоборот, царь посетил патриарха в его Столовой палате, и не 30, а 31 августа. В этот день царь сделал визит патриарху по случаю возвращения своего из заграничного путешествия, подобно тому как он делал ему визит перед отъездом за границу или ранее, по возвращении из второго азовского похода. В книгах патриарших приказов под 31 Августа читаем, что в этот день, в среду, в исходе 8-го часа дня «великий государь… по своем пришествии… из-за моря, изволил быть у патриарха и… в Столовой палате изволил сидеть до 10-го часа» и на расставанье патриарх благословил его образом Успения Богородицы.

Узнаем из записи, чем патриарх угощал государя во время этого визита: было отпущено в Столовую палату разных питий: вина секту полворонка, ренского полведра, меду вишневого два ведра, меду малинового ведерный оловеник (кувшин), пива мартовского трехведерный оловеник, меду светлого ведерный олове-ник[675]675
  3абелин. Материалы для истории, археологии и статистики Москвы. Т. I. С. 1036 и 1177–1178; его же, История Москвы, изд. 2-е, с. 549.


[Закрыть]. Судя по размерам предложенного угощения, можно думать, что царь был не один. О чем был разговор – действительно, как и в депеше Гвариента, двухчасовой, – судить трудно, может быть, и о разводе. Но едва ли можно доверять известиям Гвариента и Корба о последствиях разговора, т. е. о привозе в Преображенское трех или, по Корбу, четырех попов, на которых будто бы патриарх сложил ответственность в неисполнении приказа.

Может быть, царицын духовник и еще какой-нибудь имевший на нее влияние архимандрит и были взяты в Преображенское, но три попа, о которых говорит Гвариент, по всей вероятности, были не кто иные, как попы стрелецких мятежных полков, действительно трое, которые фигурировали в стрелецком розыске (как увидим ниже).