Текст книги "Взрослые дети"

– Я здесь одна и разорваться не могу. То с компьютером разберись, то квитанции… дуранции. Сами бы посидели тут за мою зарплату.

Валя терпеливо ждала, довольная собой, ведь все в очереди узнали, что посылка у нее не обычная «из города», а из самой Франции.

Когда посылку ей выдали, действо продолжилось. Валя театрально возмутилась, почему упаковка помята, да еще вскрыта была и заклеена.

– Все претензии к таможне, – ответила оператор.

– Это же из заграницы посылка, а не просто так, можно и поаккуратнее с такими вещами, – продолжила Валя для тех, кто еще не слышал про посылку из Франции.

Вся эта история, как ни странно, касалась Саши, хоть и косвенным образом. После громких рыданий Вали на шоу ее разыскала одна мадам. В предместье Парижа мадам сильно тосковала по бывшей родине, но рассказать о своей ностальгии никому не получалось, вот она и смотрела взахлеб все, что могла найти на родном языке. Так она и дошла до желания помочь «несчастной девочке» и не пожалела времени, чтоб узнать ее адрес. Французов мадам упрекала то в черствости, то в распущенности, то в неправильном воспитании детей. Впрочем, это никак не отражалось на ее намерении получить местное гражданство. А вот посылочку собрать – другое дело. Несмотря на всю свою противоречивость, о которой она всегда говорила с кокетством, жадной мадам назвать было нельзя, разве что с большой натяжкой.

– Взяли, порвали… – продолжала возмущаться Валя. – Наверняка стянули что-нибудь, лишь бы стащить, что подороже да получше.

– Да иди уже, – не выдержала стоявшая позади женщина. – Истряслась вся с посылкой своей. А мы жди… У меня скотина не кормлена.

Конечно, Валя сказала, что скотина – это мелочи, не то что ее помятая дорогая посылка из Франции. У кого-то она действительно пробудила нотки зависти: «Такая дура, а посылки ей из Франции шлют», но вот реакция была совсем не той, которой Валя ждала.

– Ты за дураков нас не держи, – сказала одна из женщин. – Знаем… За границами там скотников всяких зачуханных не меньше, чем тут. А может, и побольше. Там-то на них никто и не посмотрит. А тут нате, Валька…

– Завидуете вы просто, – съязвила Валя.

Теперь к спору подключилась вся очередь.

– Знаем мы, какого ты поля ягода, – доносилось из хвоста.

– Тебе, что ли, завидовать? – подхватили в середине. – Чему? Что косому и кривому даешь? Всякому встречному-поперечному… Тьфу… Да у тебя кто только не перебывал, не переспал…

– Вот нарожает от кого попало, – продолжила старушка с недовольным лицом. – А потом ей пособие от государства… мать-героиня. А у кого-то полпенсии за свет уходит…

Валя покосилась на Сашу, но тот сюжет из шоу все давно позабыли. С тех пор подобных историй из серии «беременна от неизвестного» показали не меньше пяти десятков. А биатлон в Ореховке смотрели только двое, которых на почте в тот момент не было. Так что на сей раз сплетни Сашу миновали. Валя же всхлипнула и уселась за столик, чтобы посылку распечатать: «Тогда-то все увидят, что там не барахло».

Содержимое посылки, прямо скажем, Валю разочаровало: детская одежда, пеленки, бутылочки, «будто здесь этого нельзя купить», и ничего такого, на что можно было бы указать соседке и сказать «вот эту классную штуку мне из Франции прислали». Но зависти знакомых и незнакомых теток из очереди нужно было добиться, и Валя стала причитать:

– Бабуля, какая ты у меня заботливая. Из самой Франции…

– Знаем бабку твою, – прозвучало из очереди.

– Только и глазела по чужим огородам, – подхватила другая женщина. – Даже мимо укропа не пройдет – все вырвет…

– Да это другая, – всхлипывала Валя.

Но людская очередь была непреклонна: «Бабка твоя – воровка, а ты бы врать сначала научилась, развела тут… цирк, тьфу, противно смотреть».

Склоки Саша наблюдал не в первый раз и даже не во второй, потому относился к ним, что к шуму ветра за окном. Иногда только эти крики отвлекали, и тогда парню приходилось заново выписывать телефонный номер из объявления о продаже дома. Он искал что-нибудь за умеренную плату в Дивино и окрестностях, но не совсем развалюху: в общем, нечто похожее на прежний дом Градова и чтобы ульи можно было поставить. Пять вариантов привлекли его внимание. Саша решил посмотреть все и после приезда Пушкина обсудить с ним окончательный вариант.

С порога Саша неизменно слышал: «Дом хороший, в отличном состоянии». Так что приходилось самому все проверять. В одном «отличном доме» рамы из-за старости не открывались, к другому прилагалась «классная баня» с прогнившими полатями. Где-то вьюшка неплотно закрывалась, но в сравнении с другим это смотрелось сущей мелочью. Тем не менее два варианта можно было назвать приличными. Один, правда, находился, на полувымершем выселке с говорящим названием Волковня, что отделялся от Дивино перелеском. Ну, а другой находился в самом селе в двадцати минутах ходьбы от старого градовского дома, нынешнего хозяина которого Саша отыскать так и не смог. Но этот дом смотрелся даже лучше благодаря деревянной резьбе. Однажды по пути на реку после лыжероллерной тренировки Саша здесь проходил. Тогда он еще подумал, что для тренерской пасеки выгоднее места не найти: летом окрестный луг просто утопал в цветах.

Наследник местного краснодеревщика сразу заметил, что Саша «к месту неравнодушен», и цена на дом сразу существенно подросла. При этом парню поясняли: дом отдается по смешной цене, намекая, что есть и другие желающие. Конечно, то был блеф, и дом уже полгода как ждал нового владельца, да и крыша в одном месте уже подтекала, ведь снег зимой никто не чистил: наследству внук краснодеревщика радовался, но считал, что уход за домом это уже всецело забота будущих жильцов. Благодаря небольшой, в общем-то, протечке цену Саша сбил, но пятнадцати тысяч все равно не хватало, а хозяин пошел на принцип, в душе ругая себя, что и так много уступил.

«Волковня или этот, что выбрать?» – мучился в раздумьях парень.

На Волковне хоть сейчас бери, и еще деньги останутся, но на отшибе, «а тут хмырь упертый».

На даче Саша не находил себе места. Он кружил около полковника, но не осмеливался заговорить о деньгах.

– Вы не могли бы меня выручить? – спросил, наконец, он, когда Елизавета вышла во двор.

– Пятнашка… ха…

Груздев открыл сейф и выдал, сколько просили, не спрашивая, зачем нужны деньги и когда Саша долг вернет. Но Елизавета была тут, как тут, и на лице у нее все было написано.

– Все дорожает… На лето надо одежду новую покупать. В квартире ремонт надо делать. Это не два рубля, – говорила она, отбросив всякие тонкие намеки.

– Я говорю, бери. Не возьмешь – будешь пустобрехом и меня оскорбишь, – нахмурился полковник, едва Саша открыл рот для извинений. – Елизавета Васильевна всегда жалуется. Ей всегда чего-то не хватает, так уж устроены женщины.

– Я просто думаю о завтрашнем дне, – фыркнула Груздева и с показным негодованием швырнула свою шапку на полку.

– Это не подачка. Отдашь, когда сможешь, – сказал Груздев, уверенный, что было бы неучтиво по отношению к Сан Санычу, человеку все же военному, дать деньги просто так.

В заметках полковника прямо было написано: «Деньги, данные просто так, пусть и по доброте душевной, для солдата и тем более офицера являются не меньшим оскорблением, чем обзывательство “альфонс” и смачный, полный глоточной слизи плевок в лицо».

Наутро Саша погнал в Дивино, решив, что теперь и Пушкина ждать не обязательно. Но раз к дому проявили интерес, теперь хозяин с вздохами объявил:

– Был вчера еще человек. Он дает на тридцать больше. Ну, понимаете, время такое сволочное – все дорожает, цены бешеные…

Парень уже стал подозревать, что его «разводят», потому объявил, что купит на Волковне: «Там машин не так много». На это он услышал, что на Волковне живут одни алкаши, которые «постоянно собачатся», а бывает, что «самые настоящие волки забредают», а стаи бездомных собак – «это вообще кошмар: спать не дадут, и вечером, а иногда и днем, из дома не выйдешь лишний раз – запросто сожрут». Не забыл изворотливый продавец сказать и про то, что до магазина придется целый час идти, и про то, как после дождей дорогу на выселок размывает, что «грязи по колено». И никаких уступок по цене Саша теперь не дождался: «Двадцать тысяч сверху, и это еще скромная цена за такой-то хороший дом».

Парень едва удержался, чтоб хозяина не послать. Но вот дом из-за упорства владельца стал еще более желанным, а резьба по дереву, украшавшая его от завалинки до конька крыши, казалась и вовсе шедевром.

«Сколько этот козел еще накинет в следующий раз?» – негодовал в душе Саша, снова уезжая из Дивино ни с чем.

Но ни дома с резными наличниками, ни его предприимчивого хозяина Саша больше не увидел. Из Норвегии вернулся Пушкин. Без побед, но с приличными призовыми. Теперь он и Ольга спорили, кто сколько вложит в покупку дома, что со стороны выглядело довольно мило. Даже Саша умилился, насколько они хотят Градову помочь. Но Пушкин хотел не просто помочь, а выступить в роли спасителя, освободившего тренера из дома престарелых. Артем не находил возможности объяснить себе причину своего необузданного желания купить для тренера лучший дом. Конечно, ему, как и Ольге, хотелось замять давний скандал, поднятый Градовым, но и выступить бравыми спасателями обоим подсознательно хотелось. В конце концов, они были молоды и хорошо еще помнили героические мультики из детства, где кто-то кого-то постоянно спасал и притом с красивыми спецэффектами.

– Вообще-то он меня тренировал, и я должен все сделать сам, – настаивал Пушкин.

Спорить Ольга перестала, опасаясь, что иначе ее могут вообще не взять в «спасательную команду».

Ну, а Саша в таком положении являлся третьим и первым кандидатом в лишние. Нужно ли говорить, что его предложение насчет дома одобрения «главного спасателя» не снискало. Пушкин лишь поморщил нос, что у него получилось не хуже, чем у Ольги. И девушка обратила на это внимание: ноздри сжимаются, верхняя губа слегка приподнимается, а глаза сужаются до щелочек, будто человеку предлагают блестящую от жира жареную утку, когда тот на диете.

«Даже так он умеет», – промелькнуло у Ольги в голове.

Сей факт заставил ее полностью смириться с главной ролью Пушкина.

– Дивино – это дыра, – заявил Саше Артем. – Поездов нет. Сотня с лишним от города. Да и деревяшка… Надо хороший дом, с отоплением, каменный, а не как в каменном веке… Садись в машину, – добавил Пушкин, уверенный, что все доходчиво объяснил.

Он не ожидал, что Саша начнет спорить при осмотре, выбранного им, Пушкиным, кирпичного дома да с газовым отоплением.

– У него же пасека, – встрял парень, намекая на скромных размеров участок.

– Если плотно пчел селить, все войдут, – спорил «главный спасатель».

Конечно, Артем не стал выслушивать до конца разъяснения по правильной установке ульев.

– Медведь ты наш. Все-то ты про мед знаешь, – сказал он с усмешкой.

«Умника строит из себя, – думал Пушкин про себя. – И Градов… блин. Развел насекомых, как будто нельзя у других людей мед купить. Вредный он все-таки…»

До второго варианта пришлось ехать больше ста километров на восток, но зато до столицы отсюда было тоже двадцать километров. Пушкин ценил близость к большим городам и полагал, что и любой другой это оценит.

– Здесь ему точно понравится, – сказал Артем, едва выйдя из машины. – Дом кирпичный… Хе… – повернулся он к Саше. – Вон сколько деревьев для пчел твоих.

Не то чтобы Градов увлек Сашу пчеловодством, но парень понимал, что ели и сосны насекомыми не опыляются.

– Вон какая елка, на всех пчел одной хватит, – сказал Пушкин об огромной ели, стоявшей перед домом. – И народ есть, не то что твоя глухомань Дивино.

Артем кивнул на детвору, игравшую подтаявшими снежками вперемежку с землей.

– Детей он любит, – добавил Пушкин, слегка покривив губы.

– Я тоже люблю детей, – встряла вдруг Ольга.

Произнесла она это с поразительной твердостью, пристально глядя при этом на Артема.

– Только это дело без меня теперь, – буркнул Пушкин и сел в машину. – Садись давай. Приглашать, что ли, письмом? – добавил он для Саши.

По пути к третьему в списке дому Пушкин с Ольгой поспорили.

– Ты думаешь, мне просто было? Думаешь, я стерва такая? – наседала на Артема девушка.

– Давай без посторонних, – фыркал в ответ тот, кивая на Сашу.

– Да я спать целую неделю нормально не могла, – не унималась Ольга. – А кто мне советовал почку от фикуса вставить? Скажешь, что не ты? А потом уговаривать пришел: не надо, не надо… Когда Градов мозги промыл. А потом я же крайняя… С какого перепуга вы меня обвиняли? Объясни!

– Прекрати! – теперь уже откровенно требовал Артем.

Но девушку это только распалило еще больше. Саша разумно не вмешивался. Плеер, спасавший его от градовских ворчаний, сейчас точно бы пригодился.

Пушкин выругался и вывернул руль, едва не встретившись с лосем. В данной ситуации, животное никакого интереса у людей в машине не вызвало. Им было попросту не до того. Внедорожник въехал в густой ивняк, а Ольга зашлась слезами. Нет, в отличие от Саши, влепившегося лбом в спинку переднего кресла, она даже не ушиблась. Но вот смачные ругательства водителя в адрес лося восприняла на свой счет. Обливаясь слезами, девушка пинала дверь. Древесный ствол мешал ей открыться, но Ольга с завидным упорством и воинственным криком продолжала биться и с дверью, и с деревом. Она не оставила попыток и тогда, когда Пушкин дал задний ход, и машина медленно, но верно стала выбираться из кустарника.

– Да не колоти ты машину, – сказал Пушкин уже с явным раздражением.

– Выпусти меня! – еще громче кричала Ольга.

Вскоре она добилась своего. Пушкин сгоряча высадил ее в лесу.

– Доедет автостопом с фурой какой. Здесь всегда много всяких фур ездит, – пояснил Артем для Саши, дабы и в его глазах не прослыть отпетым негодяем.

Пушкин развернулся в направлении города. Играть в спасателя теперь расхотелось. Тем более вспомнились те давние речи Градова после того, как Ольга не смогла выйти на старт из-за токсикоза. До этого многие с камерами и без видели, как Пушкин с Сычевой прогуливались вместе и ездили на совместные тренировки.

– Паспорт в зубы и в загс, – прозвучало тогда бескомпромиссно из уст Градова.

Но на это Артем не рассчитывал, когда гулял с подругой по тюрингскому лесу. Ей он предложил использовать «старое народное средство» – почку фикуса, о котором прочитал в сети. Без звонких пощечин это дело не обошлось.

– Так и так, наколбасил твой Артемка, – жаловался Градову Брянцев. – По мне так аборт еще хуже беременности. По-всякому же может на ней отразиться.

На следующий же день Градов явился в расположение сборной и устроил воспитаннику разнос, совершенно не стесняясь в выражениях.

– Вот тебя бы так по кускам из матки вытаскивали. Как оно тебе? – живописал Градов. – Видел, какие штуки эти коновалы используют? Для тебя бы, может, и к лучшему было, никого бы не мучил теперь.

Пушкин уже и на брак был согласен, только бы не слушать детальные лекции об абортах, которые вызвали у него рвотные позывы. Но теперь на принцип пошла Ольга:

– Фикус? Да? А теперь свадьба? Да? А вот фиг тебе! Градов оттянул, так сразу прибежал! Размазня! Тряпка!

Про тряпку с уточнением «половая» Пушкин потом услышал и от тренера. Кроме этого было еще много обидных определений.

– Да пусть она делает, что хочет. По барабану мне! Ясно вам! Вы не папаша мне, чтоб указывать мне, что мне делать, а чего нет, – выпалил Артем, не сдержавшись.

Честно, при смачных обзывательствах Градова сложно было сдержаться, «половая тряпка» на их фоне выглядела просто невинно.

На том совместная многолетняя работа Градова и Пушкина завершилась.

Вспомнив прошлое, Пушкин забылся и довез Сашу до самого своего дома.

– Завтра в десять на автовокзале, – бросил он на прощание и, не дожидаясь реакции, скрылся в своем жилище.

Назавтра Пушкин объявил:

– Покупаем тот дом с елками.

Саша вынужден был это проглотить, ведь желающих дать в долг среди его знакомых не нашлось. Сергей ответил, что у него «шаром покати», и то лишь по телефону. Было у того суеверное подозрение, что новый визит Саши обернется опять чем-то неожиданным и мало приятным.

В ответ на речи хозяина, что дом добротный, уютный, светлый, «хоть сто, хоть двести лет простоит» Пушкин лишь лениво кивал головой. Теперь его устраивал просто хороший, по его же представлениям, дом, далеко не обязательно самый-самый.

– Там крыса, – указал Саша на грызуна, буквально промчавшегося по сеням.

– Да это приблудная, – сочинял хозяин. – Как пришла, так и убежит.

Тем временем внедорожник Пушкина привлек внимание не самых богатых местных жителей.

На дороге Сашу с Артемом обступили пять смуглых женщин в цветастых юбках и с десяток чумазых детей.

– Кушать, кушать нам нечего, голодаем, – жалобно сказала одна из цыганок, и к парням сразу потянулся лес рук.

– Явэн састэ! – и все «подайте» стихли.

Пушкин не мог, конечно, понять, что Саша сказал, но попрошайки мигом расступились. Когда парни уже сели в машину, из ворот дома выскочил продавец и с дикими воплями напустился на цыганок:

– Пошли, пошли отсюда, воровки поганые. Пошли вон!

Попрошайки в долгу не остались и обматерили мужчину без всякого акцента.

Раньше Пушкину казалось, что Саша похож на еврея, но теперь после непонятной «волшебной» фразы он превратился в его глазах в чистокровного цыгана. Для Пушкина это, кроме всего, означало, что бардачок нужно держать под присмотром и за своими карманами следить. Он даже бумажник переложил из джинсов во внутренний карман куртки, на всякий случай.

Вскоре Пушкину позвонил продавец дома.

– Цыгане те приблудные, – сказал он, дабы не лишиться покупателя. – Скоро уйдут. Обычно их не бывает здесь.

Конечно, он не ожидал услышать от Артема:

– Они веселые. Мне нравится. Танцы, песни, ай-на-нэ на-нэ… У меня есть друг из цыган, и он нормальный, – произнес Пушкин громко.

Так Артем намекал, что его отношение к Саше не изменилось. А тот лишь улыбнулся неожиданному эффекту от слов, услышанных в детстве на рынке.

– Это правда, что он цыган? – выдавил из себя Пушкин, когда приехал за Градовым в интернат, надо же было что-то сказать вдобавок ко всем этим «э…» и «мэ…».

– Головкой ушибся, что ли? – иронично прозвучало вместо ответа.

«Значит, все-таки еврей», – сделал вывод Пушкин.

Не то чтобы Пушкин делал это из хвастовства, просто у него машинально вылетало «я купил вам дом», «я тщательно выбирал», «я думаю, что вам понравится». Ни слова о Сашином участии, как, впрочем, и Олином.

– Не поеду я спереди, – буркнул Градов, стоя перед машиной.

Сидя сзади, он хотя бы мог наклониться, сделать вид, что завязывает шнурки, и незаметно для водителя вытереть платком влагу под глазами.

Ну, а Саша в то самое время выполнял поручения Елизаветы. Еще накануне она сказала про грядущую генеральную уборку, намекнув, что Саша мог бы и помочь, раз уж поселился на даче. Если Груздева намеревалась навести чистоту, то делалось это долго, с поразительным упорством и до полного изнеможения. Все эти пробежки жены с вениками, тряпками и пылесосом Груздеву быстро надоедали. Помахав немного веником в охотничьей комнате, полковник стремительно удалялся и пропадал на весь день. Он уже высчитал, что столь нелюбимое действо продолжается обычно шесть часов кряду. Раньше можно было посидеть со сторожем Шегали и поговорить на разные темы, а нынешний дворник, хоть и внимательно слушал, но разговорчивостью не отличался. В душе же он жалел, что Груздев не говорит по-киргизски. Вот и направился полковник в Ореховку, рассчитывая, что охотовед Андрей или егерь Кузьмин окажутся дома. Настроение у Груздева было приподнятое, он предвкушал сладкие для слуха беседы об охоте да под деревенскую бражку, которая, как полковник говорил, давала легкий и нежный хмель.

Отложив на пять минут тряпку, Саша позвонил Градову.

– Избушки еще не видел, – ответил тренер. – Пока только сладкие речи слышал… Ты это, приезжай-ка туда по лету, медок будем качать… еловый, а потом и сосновый пойдет, а грибной вообще самый смак, – захихикал он.

Пушкин насупился и мертвой хваткой вцепился в руль. «Медоносные» елки и грибы ему уже не раз припоминали, и до приезда на место они еще раз пять в речи тренера возникали с неизменной легкой иронией. И угораздило Пушкина завести разговор о цветении сосен. Хотел как лучше – дом похвалить, а его заботы не оценили и посмеялись вдобавок. В общем, Артем убедился в том, что Градов нисколько не изменился с момента их ссоры. Пушкин решил молчать весь оставшийся путь, «а то еще пергамент вспомнит».

Это было для Артема не менее болезненное воспоминание, чем «та фигня с Олькой». А было так: приехал он из Турции отдохнувший, загоревший, в прекрасном настроении, решил с радости наладить с тренером теплые отношения, а тот не оценил. Сначала просто вздыхал, рассматривая фотографии «из Пергамента», а потом, когда воспитанник снова сказал про «развалины Пергамента», «с умным таким видом допрашивать начал»:

– Сколько по русскому у тебя было в школе? А по истории? А по логике? Вот ты заочно учишься… А ты хоть на одной лекции был в институте? Или тебе сразу, не глядя, диплом дали… «за спортивные заслуги перед отечеством»?

Это еще ладно. Вот однажды Пушкин случайно услышал, как Градов в разговоре с тренерами сборной назвал его первоклашкой, двоечником и еще подивился:

– Бывают же такие… девственно чистые головы. Это просто что-то с чем-то, скажу я вам. А потом дуемся: анекдоты, видите ли, про тупых спортсменов сочиняют.

Вот и Пушкин дулся и за словами с тех пор стал следить внимательнее. Как-то в интервью Говоров спросил его мнение насчет слабого выступления белорусов.

«Так у них там вообще же снега нет», – хотел тогда сказать Артем, но удержался.

В итоге просто пожал плечами и сказал «не знаю».

– Да, реально странно, – согласился Говоров. – Это же не Буркина-Фасо какая-то, где снег только в холодильниках… А выступили так, невразумительно.

Пушкин улыбнулся и про себя порадовался собственной сообразительности: «Точно же… Снег же белый, значит, в Белоруссии его должно быть много. А в горах он там у них и летом наверняка лежит. Вообще можно круглый год тренироваться, а они так отстойно выступили…»

На дачу Груздев вернулся еще более веселым после бражки да обещания Кузьмина устроить в скорости облаву на волков. Даже малолитражка его «тюфяка» – сына у ворот, про которую он говорил «горбатая, как росомаха да еще красная, как с перепоя», не могла сейчас его расстроить.

– Явился, значит… Опять в долг просить? – съязвил полковник, как только сына увидел.

Тот, конечно, протестовал:

– Да что ты такое, папа, говоришь?! Да когда такое было?

Но Груздев-то на память не жаловался и точно помнил, что было.

– Три раза, – хитро улыбнулся полковник. – Если брать после Нового года. В декабре… Помнишь? Твоя пьяная росомаха сломалась? Вроде как… Так сломалась, что ты на автобусе за заветной тридцаткой пригнал. Но наши ухабы оказались столь утомительны, что на праздники к нам вы приехать не смогли, только до Таиланда худо-бедно доковыляли.

«Тюфяк» оглянулся в поисках моральной поддержки, но мать с женой лепили пельмени на кухне и чем-то, как обычно, гремели второпях, спеша порадовать Груздева «горяченькими». Младший Груздев теперь уверился, что говорить с отцом «на серьезные темы», то есть о проживании Саши на даче, бессмысленно, и «надо мать подключать».

– Парню этому дает, значит, а меня деньгами попрекает, – жаловался младший на кухне. – Будто я просто так взял и отдавать не собираюсь…

Елизавета лишь вздохнула: на память она тоже не жаловалась и помнила, как планомерно рушились ее мечты о капитальном ремонте, сколь стремительно таяли накопления после очередного заезда сына и как стремительно он удалялся под благим предлогом, получив, что хотел. На Новый год Елизавета позвонила ему с поздравлениями… Долго поздравляла, ведь надо же было и с невесткой, и с внуком поговорить, раз сами приехать не смогли.

– И все молчали, как партизаны, что отдыхают, – ворчала женщина наедине с собой, узнав, что счет за разговор с Таиландом отнюдь не ошибка телефонной компании и не козни мошенников.

Но охами-вздохами все и ограничились: «Ведь сын же, родной». Тот же решил, что это тихое негодование вызвано «домашней политикой» отца.

– Пора с этим заканчивать, – сказал младший и деловито потряс в воздухе указательным пальцем.

Он ждал, когда отец удалится на безопасное расстояние, и, подзывая тем самым пальцем Сашу, говорил ему в повелительном тоне:

– Свари-ка нам кофе… Да ты слишком крепкий сделал, его ж пить невозможно, завари-ка снова… Сбегай-ка за зажигалкой, она в машине… Принеси-ка ту книжку из моей комнаты, – ну и тому подобное.

Целую неделю Саша держался, будучи на побегушках и слушая намеки, что здесь он на птичьих правах. Держался и «тюфяк» вопреки постоянным упрекам отца: «Чего расселся тут, воздух пинаешь? Как от козла молока… Руки кривые, даже дров наколоть не в состоянии, родятся же такие!.. Что языком чешешь, как баба худородная?.. Откуда ты такой взялся, что у тебя все из паклей валится?» Младший только убеждался, что отец подпал под влияние «этого молодчика», «так и без наследства остаться недолго, околпачит же стариков в два счета». Еще он убедился, что никакой Саша не спортсмен: «У спортсменов своих дач-квартир навалом, они по чужим не таскаются. Наврал, а родители наивные поверили. Все старики, что ли, наивные до такой степени?»

Саша же старался появляться на даче как можно реже, относя оставшиеся деньги на почту, ведь в доме Груздева, «как в старые добрые времена», компьютера не водилось.

По пути на почту Саша заглянул к егерю Кузьмину. Тот парня далеко не сразу узнал. Не удивительно: у егеря уже голова кругом шла от затянувшегося противостояния охотоведа и Панова. Хотел он спокойной подработки к пенсии, а его гоняли по всему охотхозяйству, как сидорову козу, проверять, правильно ли Панов корма заготавливает, не расслабляется ли где с бутылкой, нельзя ли к нему придраться, чтоб очередную жалобу в контору написать. Желания кляузничать у Кузьмина не было, но когда Андрей не получал темы для жалобы, он непременно выпускал пар на старого егеря, находя ему занятия на весь день и в самых дальних уголках обширного охотхозяйства. Панов же откровенно над Кузьминым потешался, называя того смолинской шестеркой и собачонкой.

– К начальству сходи, – ответил Кузьмин Саше, даже на привычное чаепитие не пригласив.

Ну, не в первый раз Сашу посылали, благо в этот раз не очень далеко. Андрей жил всего через три квартала. В отличие от Кузьмина, парня он узнал еще до того, как тот поздороваться успел. Но разговоры о работе Андрея не интересовали, гораздо сильнее ему хотелось узнать о спортивной карьере Саши, точнее о причинах ее завершения. «Не от хорошей же жизни он сюда вернулся после заграниц-то».

У фермера Тарасова память тоже оказалась, дай, боже, всем.

– Так это ты Вальку Буренку обрюхатил?

Посмотрев на удивленное лицо парня, Тарасов в уме ответил утвердительно. Буренка – было одно из многочисленных прозвищ Вали Черкасовой, придуманных местными анонимными авторами. А ведь все началось с привычного разговора сельчанок. Обсуждали то, как «Зойка Коростелева понесла пятого в сорок-то пять лет». Ну, и по сарафанному радио тогда передали:

– У Зойки молока-то нет совсем. Сорок пять… какое там молоко! Откуда ему взяться во столько-то?

Разумеется, не обошлось без сальных подробностей «Зойкиного дела», растянувшихся на полчаса. Женщины с пеной у рта спорили, надо ли было Зойке делать аборт или сдать новорожденного в детдом, и заодно прошлись по ее старшим «безголовым» детям, заключив: «И этот такой же вырастет». И как раз в тот момент кто-то, разгоряченный повествованием, пустил слух, что у Черкасовой грудной ребенок, а молока дает, что дойная корова, и его «для Зойкиного заморыша продает». Ну, а где корова, там и Буренка.

Тарасов решил, что всего этого не знать просто невозможно, и Саша явно пытается его надуть, ведь и в шоу ясно сказали: «отказался от теста на отцовство». Значит, алименты платить не хочет.

– А кто же захочет платить да еще этой дуре?! – восклицал тогда перед телевизором Тарасов.

Они с дочкой Оленькой все еще искали ей идеального жениха. Идеального, «а не лабиласа», как оба говорили. «От такого же только в подоле можно принести. И тогда позор… на всю деревню! От кого родила? С кем спала? Все говорить будут, шушукаться». Понятное дело, что при таких фантазиях хозяина на ферме для Саши работы не нашлось.

Тем временем младший Груздев сердито сопел, жалуясь матери и жене на новые придирки отца. «Тюфяку» хотелось поскорее уехать, но он решил, что должен прежде обезопасить будущее наследство, то есть выжить Сашу с родительской дачи.

Жена была спешно отправлена в город. Теперь самому младшему Груздеву было объявлено, что итальянский по субботам – это излишество, пусть занятия и были оплачены на три месяца вперед. Наследство же было гораздо дороже. Разумеется, ликование мальчика не продлилось долго.

– На выходные будешь ездить к бабушке с дедушкой, – сказала мать, в точности, как «тюфяк» и просил. – Им нужно внимание. Ты большой, должен понимать. Ты же не хочешь, чтоб они тебя разлюбили? У тебя же такая хорошая, добрая бабушка, а дедушка умный.

– Я хочу быть богатым бизнесменом, не хочу военным! – включил истерику подросток.

– Тебе не обязательно им быть, – учила мать. – Просто порадуй дедушку, скажи, что хочешь. Дедушка старенький, а старые люди любят, когда их слушаются.

– Холодно… Мои тапки там. Принеси их, – сказали Саше с предельно высокомерной интонацией.

Это уже было слишком, но «тюфяк» заранее знал, что ответить на возмущение парня:

– Мои же родители тебя кормят, содержат. А тебе лень тапки принести, значит. Даже за обычный кусок хлеба надо работать. Расслабился совсем. Теперь я здесь живу, не можешь быть прислугой – дверь открыта.

Саша и без того был на взводе. Каждого работодателя, будь то ферма или ЧОП, интересовал опыт работы. А когда слышали про спорт, неизменно возникал вопрос: «Почему так рано выступления завершил?» Его не всегда задавали. Многие находили ответы сами: «Бухает, вот и погнали», «У нас он долго не задержится, найдет, что почище, и свалит». Результат был закономерен, что в случае с «алкоголиком», что с «временным работником». А вот на отсутствие прописки никто внимания не обращал: после продажи комнаты Саша был формально вписан к одной старушке вдобавок к одиннадцати вьетнамцам, девяти молдаванам, семи киргизам, шести узбекам и трем северокорейцам.

– Прислуга, постирай полотенца, от них воняет уже! – цеплял парня «тюфяк».