Текст книги "История русского народа"

Но непримиримые соперники только обманывали друг друга. Прожив месяц в Дмитрове, Косой прислал в Москву договорные грамоты, объявил войну снова и уехал в Кострому. Опять собрались к нему отовсюду вольные дружины и вятчане. Василий решился нанести удар окончательный, медлил, приготовлялся, звал князя можайского и брата Косого, Димитрия Красного. К зиме Косой начал войну походом на Галич и Устюг. Галич сдался. Устюг, где затворился князь Оболенский, воевода московский, защищался девять недель, и, взятый приступом, был опустошен. Оболенского, десятника митрополичьего и многих устюжан убили, повесили; вятчане вновь усилили войско Косого. Он ждал только весны и хвалился, что теперь не устоять Москве.

Шемяка решительно не вмешивался в эти междоусобия. Он мирно жил в Угличе и сосватался в это время к княжне Софье, дочери князя Димитрия Заозерского, одного из удельных князей Ярославских, которому принадлежали небольшие земли за Кубенским озером.

Желая доказать искреннюю дружбу свою великому князю и осуждая поступки брата, Шемяка приехал в Москву звать к себе Василия на свадьбу в Углич. Подозрительный Василий видел злоумышление в добродушной доверчивости Шемяки или хотел иметь в руках важного заложника. Шемяку оковали цепями по его повелению, свезли на Коломну и заключили в тюрьму. Боярин Старков был у него приставом.

Пока один брат томился в железах, Василий погубил злобного врага своего, другого брата, и погубил так немилосердно, что напомнил современникам ужасную судьбу Василька и злодейство Давида, совершившееся в XI столетии и с тех пор неслыханное! Василий выступил весною из Москвы, с силами многочисленными. Войско Косого усилили в это время воины Шемяки, желавшие мстить за своего князя. На отчаянную битву сошлись в Ростовской области близ Скорятина. Косой хотел обмануть неприятеля: просил перемирия до следующего утра, и, думая застать москвитян врасплох, ударил внезапно. Но Василий был осторожен, показал смелость необыкновенную, сам трубил сбор и упреждал воинов. Литовский князь Иван Баба-Друцкий, выехавший в Москву из Риги, устроил полк копейщиков по-литовски и расстроил отчаянное нападение Косого. Косой бежал; за ним гнались. Воевода Борис Тоболин первый догнал его, крича: «Держите! Вот Василий Юрьевич!» Князь Друцкий прискакал за тем. Они оба напали на Косого, пересилили его и привели к великому князю. Немедленно несчастный пленник был отправлен в Москву. Один из отрядов Косого успел было захватить князя ярославского с княгинею, но дело оказалось бесполезным. Сообщники и дружины Косого рассеялись. Великий князь велел вынуть очи Косому, и страшная казнь совершилась мая 21-го 1435 года в Москве…

Этим кончилось историческое существование старшего сына Юрия Димитриевича, по старшинству рода второго внука Димитриева. Не знаем даже: где довлачил бедный остаток жизни своей несчастный слепец? Вероятно, какая-нибудь обитель московская служила ему горестным убежищем. Он скончался в 1448 году и был похоронен в Архангельском соборе, в гробе отца, недалеко от гроба деда… В нескольких шагах от него через 14 лет потом поставили и Васильев гроб…

Идя на Косого, Василий велел освободить Шемяку от оков. Но свободу дали ему тогда только, когда Косой был уже лишен Божьего света. Шемяка не мстил. Но мог ли он теперь быть другом Василия? Он удалился в Углич. Василий страшился Шемяки; не враждовал явно, но беспрестанно требовал новых договоров и притеснял его. Мы имеем три договорные грамоты Василия с Шемякою: одну сходную с заключенною в 1434 году; две другие писаны в июне 1436 года. Кроме обыкновенных условий, Шемяка обещал не вступаться в Звенигород, Дмитров, Вятку; отдать пленных, захваченных им, отцом его, или недругом великого князя Василием Косым; обещал отыскать и отдать казну и имения великокняжеские, матери, бояр Василия, дяди Константина и Косого, если они найдутся где-нибудь или дойдут каким-нибудь образом в руки Шемяки. Вскоре потребовали от Шемяки исполнения статьи, включенной во все договоры: «Всядешь ты, Великий князь, на конь своего недруга и мне с тобою пойти, а куда меня пошлешь, мне идти без ослушания; пошлет ли своих воевод и мне своих послать с ними».

Мы сказали, что судя и оканчивая решением распрю Юрия и Василия в 1431 году, Улу-Махмет едва сам держался на шатком троне Золотой Орды. На другой год Кичи-Махмет, юный противник сего хана, и Седи-Ахмет, хан Астраханский, пришли на Сарай и изгнали Улу-Махмета (1432 г.). Он решился оставить несчастный предмет спора – трон Золотой Орды – и откочевал со своими ордами на берега Дона. Кичи-Махмет объявил себя ханом Золотой Орды; Седи-Ахмет правил его именем. Но, они не хотели оставить в покое врага, еще сильного, и в 1438 году пришли гнать Улу-Махмета с берегов Дона. Изгнанный хан не посмел решиться на битву. Он набрал себе несколько отборных дружин и удалился в русские области.

Появление монголов не было явлением редким, но положение Улу-Махмета – первого из ордынских повелителей, пришедшего просить милости и покровительства русских князей, – казалось необыкновенным. Хан занял своими дружинами Белев, обещался не причинять никакого вреда и уйти весною. Он напоминал Василию о благодеянии, о том, что некогда он посадил его на великокняжеский престол. Слыша о небольшом числе войска, бывшего с ханом, Василий думал, что теперь предстоит случай легко отдавить одну из голов гидры монгольской, не слушал слов и убеждений Улу-Махмета и послал на него многочисленное, нестройное войско. К удивлению всех, он вверил начальство над ним Шемяке и Красному.

Шемяка повиновался, но не мог управлять необузданными толпами москвичей. Они шли походом по своей земле, как по стороне неприятельской, грабили, жгли, отнимали имения. Шумно окружив Белев, воеводы московские не хотели слушать предложений хана и в беспорядке напали на Белев. Монголы сражались храбро; зять ханский пал в битве; русские смяли и прогнали монголов, но не воспользовались победою, ибо когда одни погнались за бегущими в самый город, другие начали отступать. Хотели возобновить битву на другой день. Сыскался изменник – мценский воевода Григорий Протасьев. Коварно уверяя, что хан без битвы уступит и согласится на все условия, он уговаривал русских не трогаться. В самом деле хан прислал просить переговоров. Двое московских воевод, Собакин и Голтяев, отправились в Белев. Пользуясь утренним туманом, монголы вышли скрытно из города и напали на обширный табор московский. Никто не был готов к битве. Сообщники Григория бегали по стану, крича: «спасайтесь!» – и все побежали. Между тем хан уговаривал Голтяева и Собакина, просил у них пощады, обещался прозимовать мирно, отдавал в залог договора детей, обещался, когда Бог пособит ему сесть опять на Ордынское царство, беречь Русь, не требовать с нее ни дани, ни выхода. Воеводы московские ни на что не соглашались, требовали покорности безусловной. «Если вы ни на что не согласны, то оглянитесь же назад!» – отвечали им монголы насмешливо и указали на русских, бегущих в беспорядке. Несчастное поражение под Белевым происходило 5 декабря. Монголы гнались за русскими и совершенно рассеяли их, испуганных до того, что десятерых гнал один татарин. Князья Феодор тарусский, Андрей стародубский, племянник боярина Иоанна Димитриевича (Феодор Туриков) и многие воеводы погибли в бегстве.

Примирение князя Василия (Темного) с Шемякою

Василий не испугался удачи хана, зная его бессилие. Улу-Махмет не смел причинять вреда, сидел в Белеве мирно, но клялся отмстить неблагодарному московскому князю, и с весною ушел – не воевать Золотую Орду, но основать орду новую, ближе к сердцу Руси. Берега Волги, столь часто опустошаемые набегами вольницы новгородской и походами русских, неподалеку от древнего города булгаров были обитаемы многочисленными, беспорядочными ордами. Улу-Махмет явился среди сих орд, и возобновил там Древний юрт Батыя – Казань, оставив Саранскую Орду в жертву междоусобий и погибели. Вскоре Казань сравнялась обширностью с упадающим Сараем и превзошла его. Обитатели ее приняли нравы и обычаи горожан Востока; оставив кочевую и полукочевую жизнь свою, они воздвигли крепкие стены, великолепные мечети, и слух о новом Казанском царстве привлекал в него отвсюду обитателей – из Сарая, азовских, крымских улусов, Сибири и Бухары. На торжищах казанских явились богатства торговли; сильные полчища вскоре начали выходить из стен города Улу-Махметова, и предания прославили в памяти народной начало Казани – весьма обыкновенное.

Кичи-Махмет и Седи-Ахмет недолго оставались мирными обладателями Сарая, как будто это обиталище Батыя было заклято на гибель монголов. Кичи-Махмет умертвил одного из детей Эдигея (1439 г.) и был низвергнут сим престарелым ханом. Эдигей вскоре окончил жизнь долголетнюю, более полустолетия быв одним из главнейших лиц в истории монгольских орд, Литвы и Руси, сопутствовав некогда Тимуру, остановив успехи Витовта и враждою с Тохтамышем сделавшись столько же благодетелем, сколько по собственным делам был он врагом Русских земель. Седи-Ахмет воцарился в Сарае. Он властвовал до 1460 года и оставлял в покое Русь. Послы его приходили в Москву (около 1445 г.) требовать дани; их угостили и наградили подарками, но не дали им ничего. Седи-Ахмет думал после того воевать. Мы упомянем впоследствии о набегах ордынских монголов. Скажем здесь, что они были неважны, и Москва мало о них помышляла. Седи-Ахмета также гораздо более Москвы занимало усиление крымских монголов. Там, в конце первой половины XV века, все улусы соединились под властью одного из потомков Тохтамышевых, Хаджи-Гирея. Он властвовал над Крымом и придонскими ордами, воевал с Золотою Ордою и сделался столь славен, что, забыв древнее происхождение Крымского царства, Хаджи-Гирея считали родоначальником крымских ханов, и все потомки его принимали имя Гиреев.

Увидим сношения Руси с сим новым гнездилищем Батыевых потомков; при Василии, не уважая древним Сараем, русские только слышали о Крыме. Но тем страшнее было для них новое Улу-Махметово царство.

Улу-Махмет сдержал слово и через год после ухода своего из Белева так быстро набежал на Русь, что в июле 1439 года явился почти близ Москвы. Василий не смел остаться в Москве и удалился в северные области. Но хан не дерзнул напасть на Москву, разорил только на пути множество селений, сжег Коломну и спешил обратно переправиться через Оку. Робость Василия ободрила хана казанского на дальнейшие предприятия.

Василий начал деятельнее притеснять Шемяку в это время. Кажется, у них доходило до оружия, и что благоразумный боярин Василия, Ряполовский, уговорил на мир Шемяку и своего князя. Они заключили новый, или, лучше сказать, подтвердили старый договор (в июне 1440 г.). Снова Шемяка обязывался держать Великое княжество честно и грозно, без обиды; Василий держать Шемяку и Красного в любви и чести. Взаимно обещались отдать полон, добычу, окончить расчеты в долгах. Но Шемяка уже понимал Василия; прежнее доброхотство Шемяки исчезло; вражда неукротимая кипела в сердцах. Неблагодарность за пожертвование великодушное, злодейство с братом, вероломное заточение в Коломне – запали в сердце Шемяки и возрастили мысль о мщении. Василий мог винить Шемяку за белевское несчастное дело, и приписывать его измене и ухищрению Шемяки. Злые помыслы были скрываемы, но созревали в тишине, перед опустошительною бурею.

В сентябре 1440 г. скончался Димитрий Красный в Галиче. Кончина его изумляла современников. Они видели в добродетельном юном князе святого, а в кончине его удивительное чудо. Отличаясь красотою, сей князь отличался особенно христианским благочестием. Он сделался болен, потерял слух, не мог ничего есть. В воскресенье, сентября 18-го, священник пришел к нему с дарами от литургии. У Красного сделалось кровотечение из носу. Священник принужден был дожидаться. Кровь унялась, когда больному заткнули в ноздри хлопчатую бумагу; князь встал, встретил св. дары в дверях комнаты, приобщился с благоговением; потом поел немного похлебки, выпил вина, сказал, что его клонит ко сну, и лег. Бывшие при нем люди обрадовались его успокоению, ушли обедать к одному из своих товарищей и пировали там, когда внезапно прибежали к ним сказать, что князь отходит. В испуге, все сошлись к нему, застали его при последнем издыхании, прочитали канон на исход души, и князь скончался. Начался плач, вопль, ибо Красный был любим приближенными. Опрятали тело усопшего, выпили меду, и легли спать – многие в той самой комнате, где лежал покойник. Диякон лег против него, на лавке. В полночь мертвец скинул с себя покрывало и громко возгласил: «Петр же позна его, яко Господь есть!» Оцепенев от ужаса, диакон едва мог разбудить других. Мертвец повторял одно и то же, не глядел глазами, но тело его было, «как у живаго». Он запел девственным образом: «Господа пойте», Аллилуя, богородичные песни; пел до самой за утрени. Тогда принесли к нему запасные дары. Он проглянул; из глубины сердца произнес: «Радуйся, утроба божественного воплощения!», приобщился, и до самой среды был жив, пел священные песни, читал наизусть Божественное писание, не понимал, что ему говорили, но узнавал людей, хотя и отвечал без порядка. В среду он умолк, но людей еще узнавал. В четверг скончался странный мертвец (22 сент. 1441 г.). Шемяка приехал тогда в Углич; тело Красного положили в колоду и повезли в Москву, куда прибыли октября 14-го. Здесь открыли колоду, для погребения князя в Архангельском соборе; увидели, что тело его нетленно; вспомнили, что Красный скончался во время чтения Евангелия за литургией, и – возблагодарили Бога, дивного во святых. Красный положен был во гробе отца. Шемяка наследовал удел его. Вскоре Василий объявил Шемяке явную вражду, без всякой видимой вины. Шемяка совсем не был готов к защите. Василий шел на него и приближался к Угличу. Шемяка бежал вместе с другом своим выходцем из Литвы, князем Чарторийским, и укрылся в Бежецке. Неожиданно ринулся он оттуда с дружинами, прямо на Москву. Василий испуган был отчаянным набегом, слыша, что Шемяка уже недалеко от Москвы. Троицкий игумен Зиновий успел помирить князей. Но Шемяка видел ненависть Василия, не почитал себя безопасным в Угличе и послал в Новгород ударить челом вечу, соглашаясь быть на всей новгородской воле. «Мы тебе рады, князь, и ты можешь приехать, если хочешь», – отвечало вече, привыкшее видеть у себя изгнанных князей и покровительствовать им. Но Шемяка решился ждать еще, оставлял в запасе дружбу новгородцев. Два важные события заняли в это время внимание всех.

Одно из них не имело последствий значительных, но произвело волнение в умах, может быть, более нашествия Тимурова: мы говорим о Флорентийском соборе – последнем покушении папы овладеть Восточною церковью.

По кончине Фотия (1431 г.) в Москве единодушно хотели избрать в митрополиты Иону, уроженца Галицкого, инока благочестивого, кроткого, но горячего поборника правды и православия. Быв несколько лет монахом в Симоновом монастыре, он не попускал соблазнам и бесчинию, даже спорил с самим архимандритом, но был в то же время столь смирен, что пек хлебы для братии и служил всем до последнего. Говорили, что митрополит Фотий, посетив однажды Симонове, осматривал обитель, вошел в пекарню, увидел Иону, спящего от утомления и сложившего во сне благословляющую десницу: он тогла же предрек быть ему митрополитом. Иона возведен был потом на епископию Рязанскую.

Шесть лет после кончины Фотия прошло в смятении; Церковь сиротела без верховного святителя. Наконец Иона отправился в Грецию. Но он не успел доехать до Царьграда, когда в Москве получили уже известие, что в Царьграде поставлен в митрополиты Русские Исидор, грек, или далматский славянин, человек искусный в языках, богословии, пламенно привязанный к бедствующей своей отчизне, Греции, одаренный умом обширным и предприимчивым.

Вероятно, самое поставление Исидора было следствием политического плана, какой занимал тогда умы византийских греков. Освободив Царьград от власти латинов (1261 г.), греческие императоры вскоре увидели бедственное состояние своего упадающего государства. Все разрушалось внутри, все стесняло их извне. Трепеща перед азийскими ордами турок и монголов, они покупали политическое существование свое только унижением, находили защиту только у западных народов, просили милостыни повсюду, торговали правдою, верою – даже дочерьми. Но одним из главнейших средств, какие употребляли греки, испрашивая помощь от Запада, было – согласие соединить церковь Греческую с Латинскою. Дело было вовсе невозможное; искренно никто об этом не думал; но предложение соединиться верою возобновлялось несколько раз, почти при каждой беде, грозившей Царьграду. Еще в 1339 году император Андроник посылал к папе с хитрыми предложениями, обещая покорность Латинской церкви. Император Кантакузин возобновил те же предложения в сношениях с папою в 1348 году. Влияние папы было особенно усилено усердием матери Иоанна Палеолога. Явясь при дворе римского первосвященника (1369 г.), Иоанн смиренно целовал туфлю Урбана V, соглашался признать все латинские догматы; император Эммануил, путешествуя по Франции, Англии, и везде моля о помощи (1400 г.), говорил о том же. Умирая, он сказал сыну: «Одно спасение наше – Запад; главное средство для получения помощи Запада – соединение Церкви. Когда утеснят тебя неверные, предлагай об этом, требуй Собора, хитри. Латинцы горды, греки упрямы. Достигать соединения Церквей трудно и бесполезно, но это одна помощь, нам оставшаяся». Каждое из покушений греков на соединение Церквей показывало наступление бедствий для греков; когда проходила беда, Греки забывали о Латинской церкви. Папы постоянно помышляли о покорении церкви Греческой, видели препятствия, хотели чего-нибудь прочного. В царствование Иоанна Палеолога (1425–1448 гг.) с обеих сторон настала необходимость сделать все, что можно, хотя бы по наружности. Уже греческий император владел одним только Царьградом. С 1341 года оттоманы были сильными властителями в Европе, и дочь греческого императора находилась в гареме гордого Орхана. Амурат (1360–1389 гг.), с полками янычар своих, владел землями от Гемуса до Геллеспогта и основал столицу свою в Адрианополе. Гибель совершенная грозила Царьраду при Баязете (1389–1403 гг.), пред которым пали соединенные полки крестоносцев западных в 1396 г. Меч Тимура спас Грецию на полях ангорских (1402 г.). Но как империя Тимура быстро разрушалась, после него, так, напротив, быстро усиливалось царство османов. Едва устоял Царьград, осажденный Амуратом (1422 г.). Возмущение в Азии, война с Венецией, мужество Скандербега Албанского, Гуниада Семиградского и Владислава Польского, отсрочили гибель Греции еще на тридцать лет. В сии-то несчастные годы император Иоанн униженно молил всюду о помощи и, наконец, решился приступить к соединению Церквей: хотел всем пожертвовать, только бы спасти последнее, бедные остатки империи Константина.

Митрополит Иона. Скульптура из Успенского собора Московского Кремля. XVII в.

Для папы препятсвия были уравнены другими обстоятельствами. Униженные в борьбе с императорами, папы потеряли в то время политическую свою неприкосновенность. Громы Ватикана уже не оцепеняли, не убивали умов, и церковные раздоры терзали западную иерархию. Явились два папы: один в Авиньоне, другой в Риме; начались Соборы, подчинявшие верховному суду своему самого папу; явились ересиархи, и Виклиф и Гус очищали дорогу Лютеру. Напрасно римские первосвященники писали, увещевали, проклинали; напрасно Гус погиб на костре – власть Рима была подрыта в основании, и Папа Евгений IV (1431–1447 гг.) видел гуситов, возникших из пепла Гусова, видел Базельский собор, разрушающий власть его. Ему надобно было новое, сильное подкрепление, блестящее, громкое усиление власти: он обратил взоры на Грецию. Преклоняясь пред Базельским собором, обещая Греции все пособия и предлагая самые легкие условия для покорности, Евгений успел наконец склонить греческого императора на Соборное совещание. Император старался удержаться за это последнее средство спасения; папа думал, что покорение Греческой церкви доставит ему новые значительные силы, придаст неслыханную дотоле важность. Положили: быть собору в Италии. Император отправился из Царьграда в ноябре 1437 г. с цареградским патриархом, знатнейшим греческим духовенством, чиновниками – на папских галерах; всех греков папа обязался содержать на свое иждивение. В Италию поехали посланники от других вселенских патриархов, от Армянской, Маронитской, Иаковитской и Несторянской церквей.

Как важно было в сем случае присутствие посла от северных варваров, руссов, столь отдаленных и мало знаемых, все еще смешиваемых с древними скифами и сарматами! Но Исидор, льстивый, умный, ученый, мог явиться на собор, как первосвятитель Руси, не только как простой посол. От его ума папа мог надеяться, что, может быть, он, скорее всякого другого, успеет и в самом деле склонить руссов под власть римскую. Избрание Исидора в митрополиты Русские удовлетворяло таким образом надеждам Царьграда и Рима. Несмотря на неисполнение общего желания русских, хотевших видеть благочестивого Иону митрополитом, Исидора приняли в Москве почтительно и благоговейно. Некоторые сомневались в его православии, но ум и ученость Исидора заграждали уста. Вскоре по прибытии в Москву, Исидор начал говорить о новом Вселенском соборе в Италии, о желании христиан соединить враждущие Церкви. Слова его изумляли. Сам великий князь, несмотря на юность свою, глубоко изучавший духовные писания, не соглашался с митрополитом, утверждал, что после седми соборов, не может быть нового собора. Красноречие Исидора, пример Царьграда убедили наконец согласиться. Исидор клялся, что принесет свою веру чисту, и не поступится латинам. Он выехал из Москвы с сановниками духовными и многочисленною свитою (сентября 1437 г.); был встречен торжественно в Твери, Новгороде, Пскове; из Риги (в мае 1438 г.) поплыл морем до Любека, и в августе прибыл в Феррару, где назначили место собора.

Не исполнились замыслы папы, не оправдались и надежды греческого императора. Базельский собор спорил с Евгением, объявил его лишенным власти, поставил папою Феликса и не признавал нового Феррарского собора. Западные властители не ехали в Италию; ни один из них, кроме герцога Бургундского, не явился в Феррару. Однако ж заседания собора были открыты в присутствии пяти латинских архиепископов, восемнадцати епископов и десяти аббатов. Долго спорили об обрядах, о местах и решились отложить дело, ибо в Ферраре оказалась язва. Флорентийцы приглашали собор в свой город. Хитрость, политика, уступчивость сделали многое в полгода. В июле 1439 г. во Флоренции открыли заседания вновь. Базельский собор признал Евгения; собрание во Флоренции было многочисленное и блестящее. Исидор составлял душу всех совещаний; император греческий или ездил на охоту, или умолял только сжалиться над Грецией; другие горячо спорили о догматах веры, и особенно отличался ревностию Марко, епископ Ефесский. Двадцать пять заседаний, и девять месяцев беспрерывного спора заключились наконец соединением Церквей, которое льстило самолюбию папы, надеждами на будущее манило императора, оскорбляло поборников православия, заставляло других смеяться и было куплено посулами и подарками у большей части присутствовавших на соборе. Объявили соединение, когда обе стороны насмехались даже над языком и одеянием друг друга. «Мы видели, – говорили русские, – как папа служил после того мшу в красной аксамитной ризе, в рукавицах, с перстнями на пальцах, в высокой шапке на голове; перед ним несли истуканов серебряных; он вступил в церковь, прокликнул что-то с епископами своими, сел, и затрубили в трубы, заиграли на органах, на сопелях, на гуслях. Исидор, мнясь мудрее мудрейших быть, учинился в согласии с безумными, соединил мерзость с православием и мраком заменил свет! Царь греческий уловился златою сетию, а что хорошего увидел он в безбожии латинском? Не то ли почесть Божией церкви, что латины как безумные ревут и вопят? Не та ли красота церковная, что они ударят в бубны, трубы, пляшут руками по органам, топочут ногами, игрою службу Божию делают, и бесов радуют богомерзким своим служением?»

Впрочем, папа не думал много спорить о служении и обрядах. Главное, чего требовал он, было первенство его в Церкви. На это согласились греки и признали власть его. Далее согласились, что каждый может причащаться по воле, под обоими видами, что Дух Святый происходит от Отца и Сына, и что чистилище существует. Сим заключился Собор. Папа писал грамоты, жаловал духовными чинами, щедро одарил всех, пел торжественные обедни и возвещал всему миру, что великое дело соединения церкви Греческой и Латинской, при помощи Господа, совершено. Но самый акт собора не подписали Марко Эфесский и несколько других духовных сановников Греции. Флорентийский собор только усилил ненависть православных к папе, показав притом и бессилие его в политических отношениях, ибо папа ничего не мог сделать в пользу греческого императора; никто не слушал его просьб и увещаний: время Крестовых походов прошло уже невозвратно. Но греческий император все еще надеялся пособия от папы, а потому и по возвращении в Грецию не отрекался от согласия, данного во Флоренции. Зато другие не думали скрываться, нагло укоряли императора в ереси, не хотели слышать о Флорентийском соборе. Марка Эфесского и других, не покорившихся папе, называли спасителями православия. Сделался страшный раскол. Немногие повиновались императору; другие поносили и проклинали его и папу. Народ греческий вообще пристал к сей последней партии и не хотел идти в церкви, где служили священники, признавшие Флорентийское соединение.

Еще хуже приняты были постановления Флорентийского Собора в Москве. Исидор выехал из Флоренции в сентябре 1440 года; через Венецию, Далмацию, Венгрию и Литву, он прибыл в Москву зимою. Слыша обо всем, что происходило на соборе, русские трепетали от стыда, негодования, унижения, претерпенного Православной Церковью в лице ее главных представителей. Но когда увидели, что Исидор равно держит в руках крест животворящий и крыж латинский; когда он, при служении обедни в Успенском соборе, провозгласил: «В первых помяни Господи, святейшего наместника Христова, Папу Римского», когда он начал говорить, что по соглашению на соборе все равно: служить на квасных просфорах и на опресноках; что каждый может по воле полагать происхождение Святого Духа от Отца и Сына и от одного Отца; что чистилище существует – негодование перешло все пределы! Никто не хотел ни читать грамот папских, ни идти под благословение еретика митрополита. Василий прямо назвал Исидора латинским вором, волком, напитавшимся злого яду, змием прельстителем православных. Немедленно сняли с Исидора все знаки власти, заключили его в Чудовом монастыре, велели собраться духовенству. Все единодушно согласились, что постановления Флорентийского собора суть богомерзкие, еретические деяния, а Исидор еретик, достойный быть сожженным или заживо закопанным в землю. Спутники Исидора каялись в грехе, отрекались от него. Страшась гибели, Исидор тайно бежал из Москвы. В Твери его задержали; но, вероятно, несчастного митрополита нарочно не хотели преследовать и отпустили, довольные тем только, что православие останется непосрамленно и чисто. Иона был немедленно опять назначен в митрополиты. Не знали только, должно ли ему ехать в Царьград для поставления или надобно почесть греков еретиками, отвергшимися православия, и не признавать власти греческих патриархов? Хотели удостовериться в этом предварительно; но между тем произошли в Руси дела столь важные, что поставление митрополита осталось на несколько лет нерешенным, и Церковь Русская по-прежнему сиротила без первосвятителя.

Осенью 1444 года внезапно явилась толпа монголов из Золотой Орды – вероятно, самовольные удальцы. Небольшою дружиною их предводил царевич Мустафа. Они грабили и разоряли Рязанскую область, обогатились добычею, пошли восвояси и воротились обратно, предлагали выкупить у них пленников. Причиною возвращения Мустафы была рано наставшая зима, жестокая, с вихрями и метелями. Кони монгольские передохли, и монголы решились зимовать в Переяславле-Рязанском. Василий не хотел слышать о новом обычае татар. Он немедленно отрядил Голтяева и Оболенского; к ним пристали рязанские удальцы или казаки, пришла мордва, на лыжах, с рогатинами. Монголы выступили на берега Листани; едва не замерзали от холода, но дрались долго и упорно. Мустафа пал в битве. Русские порадовались победе, но спешили отразить другой набег монголов, более значительный. Улу-Махмет собрал сильное ополчение; отряды его шли в одно время на север и к Мурому. Василий сам выступил с войском, несмотря на жестокие холода; звал князей. Шемяка, князья можайский, верейский, боровский соединились с ним. Не дожидаясь русских, Улу-Махмет отступил, пошел обратно, и князья воротились. Василий приехал в Москву Великим постом, посетив на пути Владимир и Суздаль. С весною услышали, что монголы явились снова, и осаждают Нижний Новгород. Воеводы Василия принуждены были сдаться им. Немедленно послал Василий ко всем князьям, снова призывая их в поход. В июне (1445 г.) он выступил из Москвы. Страшная буря, от которой упал крест с Рождественской обители, казалась москвичам зловещим знамением. Василий подошел к Суздалю; сюда пришли к нему князья верейский, можайский, боровский. Войско русское было немногочисленно, но не робело и стало табором на речке Каменке. Июля 6-го князья были встревожены слухом о приближении Улу-Махмета. Известие оказалось ложным. Пропировав всю ночь, Василий встал рано утром июля 7-го, слушал заутреню, хотел лечь опять и внезапно услышал, что монголы уже подошли близко. Спешили вооружаться и вскоре сразились с небольшим отрядом монголов. Оставшись сам в Нижнем Новгороде, Улу-Махмет отправил на поиски сыновей, Мамушека и Ягупа. Видя небольшое число русских, монголы ударили стремительно. Кто мог предвидеть важные следствия сей небольшой ошибки! Князья, и сам Василий сражались мужественно. Монголы обратились в бегство; русские, одни гнались за ними, другие грабили убитых неприятелей. Вдруг монголы повернули обратно, ударили, сломили и рассеяли дружины русские. Василий и князь верейский были захвачены в плен, израненные, избитые. Князь можайский успел сесть на свежего коня и спасся бегством, хотя и тяжело раненный; бежал еще князь боровский, и спаслись немногие из бояр и воинов. Монголы заняли Суздаль, сняли с Василия тельный крест, и послали его в Москву, как доказательство своей победы. Не смея, однако ж, оставаться в Суздале, они спешили к Улу-Махмету, нигде не грабили, не останавливались и отступили к Курмышу.