Текст книги "История русского народа"

Тогда вполне открылось постыдное для человечества зрелище низкой крамолы, буйного, позорного честолюбия. Узнали, как неверно было исправление злых, как шатки были добродетель и правота добрых!.. Кто не жалел живота на брани, тот в сии скорбные минуты очернял себя низким потворством; кто был облагодетельствован, тот оказывал свою неблагодарность; кто славился мудростью совета – являлся презренным себялюбцем…

Но шум и спор умолкли. Вечером несколько бояр и других сановников дали присягу царевичу Димитрию; в числе их был Алексей Адашев; но присяга была почти вынужденная, до того неискренняя, что князь Дмитрий Палецкий, тесть Юрия, после целования креста отправил к Владимиру Андреевичу доверенного человека сказать ему, что если утвердят за Юрием удел, то он готов признать царем Владимира…

Именно Владимир, юный, отличный душевными и телесными качествами, составлял предмет раздора и смятения вельмож. Он и мать его не скрывали своих намерений. В их доме собралось множество царедворцев, собралась и воинская дружина. Мать Владимира угощала их, дарила. Народ соблазнялся шумным собранием и говорил, что злодеи и изменники радуются у Владимира смерти государя. Призванный к Иоанну, Владимир дерзко отрекся от присяги. «Есть Бог, – сказал ему Иоанн, – и Он видит твое злое намерение». Снова начался шум при одре умирающего царя. Он велел выйти всем, и оставить его в покое, сказав присягнувшим боярам: «Делайте, что внушает и говорит вам совесть!»

Совесть ничего не говорила им; самые Захарьины оставили царя. Горделиво упрекал Владимир Воротынского, дерзнувшего спорить с ним о присяге юному Димитрию. Хотели знать мнение Сильвестра, и – он явно склонялся на сторону Владимира. Князья Петр Шуйский, Симеон Ростовский, Турунтай-Пронский возглашали даже в народе, что «лучше повиноваться Владимиру, нежели служить ребенку и покорствовать Захарьиным!» Марта 12-го Иоанн призвал к себе Захарьиных и многих из бояр, присягнувших Димитрию. Он потребовал, чтобы дело о покорности воле его сына было немедленно кончено; просил, в случае восстания, спасать малолетнего царевича и принять строгие меры против непокорных. «Говорю вам, Захарьины, – продолжал он, – вам первым погибнуть от крамольников; идите же, не щадите их, не щадите и себя! Отдадите ли на поругание изменникам сестру вашу и племянника вашего?».

Голос Грозного слышен был в сих словах. Он показывал и возвращавшиеся силы Иоанна. Увидели, что царь мог еще восстать с мертвого одра, и – мятежная крамола мгновенно утихла; изъявляли злобу, ругали, поносили друг друга, но присягнули все, укоряя один другого даже пред Св. Крестом, даже во время самой присяги. Владимир Воротынский держал в руках крест; Турунтай-Пронский сказал ему: «Ты и отец твой были первыми изменниками по кончине Василия, а теперь ты приводишь других к присяге!» «Присягай, праведник, – отвечал Воротынский, – изменник говорит тебе это, а ты, верный, не слушаешь его!» Владимир Андреевич утвердил присягою составленную запись; но мать его, прикладывая к записи печать княжескую, сказала насмешливо: «Присяга поневоле ничтожна». Друг Алексея Адашева, князь Курлятев, и казначей Фуников присягнули уже на третий день; они в самом деле были, или сказывались больными, и велели принести себя во дворец.

Не боялись ли, не трепетали ль крамольные вельможи, когда болезнь Иоанна постепенно прекращалась, и наконец – он восстал с одра своего в новой силе? Может быть, но их опасения оказались напрасны: Иоанн, по-видимому, забыл все, что происходило во время его болезни. Он являлся милостивым, ласковым по-прежнему; не было ни опал, ни ссылок, ни гнева. Этого мало: отец Адашевых был произведен в бояре, вместе к князем Пронским и Симеоном Ростовским. Выехав на охоту в октябре, царь весело пировал в селе Владимира Андреевича. Прежде того Иоанн по обещанию, данному в болезни, совершил далекое богомолье: в мае выехал он из Москвы с Анастасиею и сыном, был в Троицко-Сергиевском и Песношском монастырях, и водою ездил в Кирилловскую и Ферапонтову обители. На возвратном пути его постигла горестная потеря: он лишился сына. Но в марте 1554 г. Иоанна обрадовало рождение второго сына, названного по имени отца, Иоанном. Тогда заключили с Владимиром новые записи. Владимир обязался, в случае смерти Иоанна, быть послушным детям его, а за пресечением рода Иоаннова брату его Юрию; за то назначен он был опекуном сына Иоаннова, до 20-летнего возраста племянника.

Все это не показывало ни гнева, ни страха. Но опасения гнездились в сердцах. Недоверчивость, как тень, легла между царем и его вельможами. Князь Симеон Ростовский до того боялся гнева государева за свою крамолу, что в июле 1554 года решился бежать в Литву. Его догнали в Торопце, и по суду, когда Симеон открыл всех сообщников побега, осудили только в ссылку на Белоозеро. Все сообщники его были прощены.

Царь Иоанн Васильевич. Неизвестный художник. XVI в.

Желая впоследствии объяснить перемену нрава Иоаннова, современники рассказывали, обременяя проклятием злых людей, что во время путешествия Иоаннова запала первая искра гордости и свирепости в душу его. В Песношском монастыре, говорят они, жил тогда на смирении епископ Вассиан Топорков, бывший на Коломенской епархии, сверженный в 1542 году Макарием, друг Даниила митрополита и некогда любимец Василия. Царь знал ум Вассиана; увлекся его красноречивою беседою; может быть, открыл ему тайную скорбь свою, опасение от крамольных вельмож, и наконец спрашивал: «Скажи – как могу я твердо царствовать, и великих и сильных своих иметь в послушании?» – «Государь! – отвечал Вассиан, – не держи близ себя советника мудрее тебя самого. Будь сам мудрейший и будешь тверд на царстве, и все в руках твоих будет. Но советнику мудрейшему тебя – ты раб поневоле!» Царь поцеловал руку его и отвечал ему: «О! если бы и отец мой жив был, то не мог бы сказать слова более полезного!» Верим рассказу; но он не объясняет ничего, ибо еще несколько лет современники славили и благословляли милосердие и кротость Иоанна, и неужели не знал он простой истины, сказанной ему Вассианом, и в первый раз услышал ее? И почему же не мгновенно последовал он совету Вассиана? Трудно, по прошествии двух веков, открывать тайны событий из немногих, дошедших до потомства сведений; но познание сердца человеческого дополняет их недостаток.

Соображая жизнь, дела, слова Иоанна, видим, что сын Василия и внук Иоанна III имел все недостатки отца и деда, уступая последнему в самобытности характера и обширном уме, не имея ленности душевной, свойственной Василию. Вспомним суровость, жестокость Иоанна III, склонность к забавам и книголюбие Василия. В Иоанне IV соединялось то и другое. И такой характер был испорчен несчастным воспитанием, приучившим его к двум противоположностям: своеволию и самовластию, и, в то же время, к послушанию людям, превосходившим его умом, дарованиями или хитростью, умевшим искусно завладеть им. Так, в юности своей Иоанн подчинялся Глинским, казня Шуйских; покорствовал впоследствии клевретам своим, казня доблестных советников; унижался перед Баторием, терзая Магнуса и Ливонию. Привыкая повиноваться, он готов был страшно мстить своему повелителю, когда сознавал свою зависимость: горделивое самолюбие напоминало ему в то время все величие звания его на земле. Самая любовь его к Анастасии не походила ли более на привычку повиноваться воле человека, которого достоинства умел он оценить? Скажем ли: такая любовь к жене заключается вообще в характере русского народа. Так, Иоанн III не мог освободиться от зависимости Софьи; Василию потребны были все усилия придворной крамолы для освобождения себя от Соломонии, и так повиновался он потом любви своей к Елене.

Такова была покорность царя Иоанна и Адашеву, Сильвестру, сообщникам их, ибо – говоря прямо, устраняя все благо их управления – что такое были Сильвестр, Адашев и их товарищи? Дворская партия, самовластно управлявшая государем и государством. Иоанн, нет сомнений, вскоре разгадал хитрость, посредством которой овладели умом его Сильвестр и Адашев; конечно, нашлись и люди, которые помогли ему разгадать тайну Сильвестра и Адашева. Честолюбие его могло оскорбляться, но – он повиновался и молчал, хотя правители нередко не щадили самолюбия Иоаннова, сопротивляясь воле его. Мы знаем, что не имея воинственного духа, Иоанн принужден был ехать под Казань; и там невольно ставили его в опасности битвы; требовали от него потом, чтобы он зазимовал в Казани, пока окончится совершенное покорение казанской земли, и оскорблялись, когда Иоанн не слушал сего совета.

Человек забывчив, самый добродетельный и благонамеренный. Такие поступки оскорбляли царя, когда в то же время другие царедворцы находили случай шептать ему в уши: «Государь! ты раб Адашева и Сильвестра!» Наконец правители поссорились между собой; они оскорбили своим самовластием Захарьиных и самую Анастасию. И не увидел ли Иоанн и в них, в этих образцах человеческого совершенства, людях, которым безотчетно передал он власть и силу, таких же царедворцев, как другие, во время тяжкой своей болезни, когда исчезло земное величие, окружавшее его? Согласимся, что человек готов скорее простить преступление, сделанное из любви к нему, нежели доброе дело, где оказывается холодность и нелюбовь к нему ближнего. Если Адашев и Сильвестр руководствовались самым благим намерением, желали добра отечеству, желали престола князю Владимиру, а не младенцу Димитрию, Иоанн увидел, что в их глазах он и сын его суть только орудия для тайных замыслов правителей, и оскорбленное самолюбие могло внушить ему пагубную мысль, что сии замыслы происходят от своекорыстия, а не желания благ отчизне. Словом, Адашев и Сильвестр были, может быть, правы перед отечеством и совестью, но, даже и по суду потомства были они виноваты перед Иоанном, без всякого оправдания. И такое чувство было подкрепляемо неприязнью Анастасии и ее родственников к Сильвестру и Адашеву: Адашева не допускали уже в совет, собиравшийся вокруг умирающего Иоанна, где первенствовали Захарьины.

К несчастью, правители не хотели, и уже не могли изменить образа своих действий, принуждены были еще более прежнего стараться поддерживать власть свою над умом государя, противоречить ему, не уважать неприязнью Анастасии, Захарьиных, других вельмож. Видим разительный пример, когда после болезни своей Иоанн отправлялся на богомолье: Адашев и Сильвестр, как будто боясь выпустить его из-под своего личного надзора, спорили с ним, говорили, что гораздо нужнее царю заниматься важными государственными делами, нежели скитаться по монастырям. В подтверждение слов, употреблена была хитрость: в Троицкой обители жил тогда престарелый Максим Грек, уже освобожденный от неволи и гонения. Уважая мудрость и несчастия старца, Иоанн посетил его, и Максим говорил ему то же, что говорили Адашев и Сильвестр. «Зачем исполняешь ты обет, данный не по разуму? Лучше отдай бедным сокровища, которые хочешь раздать по монастырям, отдай их сиротам и вдовам, оставшимся после тех людей, которые пали за христианство под Казанью. Зачем едешь по монастырям? Бог и святые его везде равно внимают молитве». Иоанн не слушал совета. Тогда духовенство его, Алексей Адашев и князь Андрей Курбский, известили его, что Максим, исполненный пророческого духа, предвещает ему за непослушание смерть сына его царевича Димитрия. Это напоминало, может быть, Иоанну чудеса и прорицания Сильвестра, слышанные им за шесть лет, о которых и самые друзья Сильвестра говорили: «Не знаем, истинные ли были сии чудеса, или Сильвестр хотел только испугать царя, буйства его ради и неистовой юности, и, как отцы велят слугам пугать детей своих для их пользы и добра, так и сей святой муж употребил благую хитрость, для уничтожения великого зла». По крайней мере, Иоанн навсегда оставил Максима в его изгнании, и поехал на богомолье. И что, если случайная смерть сына, немедленно за тем следовавшая, зародила, напротив, в сердце его страшное подозрение о том, от чего сбылось прорицание Максима? Если он подумал: «Кто возбудил бунт 1547 года и погубил Глинских, когда Сильвестр предвещал мне ужасы и пророчествовал, представляя посещение Божие пожаром, и бунт, его сообщниками возбужденный, как будто гнев Божий, требующий моего исправления?» Если только подобная мысль запала в душу Иоанна, то уже с тех пор возродилась в душе его та недоверчивость, та гибельная подозрительность, которые заставили его потом трепетать умыслов родного сына, бояться собственной своей тени!

Но почему Иоанн тогда же не сверг ига Адашева и Сильвестра? Причины естественны.

Подозревая, обвиняя в душе своей правителей, он не мог не сознаться в необыкновенном уме, в правоте их при делах государственных, в том, что они были причиною славы его и благоденствия народного. Он знал, что хотят они совершить еще, и не мог отвергать пользы и чести их предположений. Может быть, он страшился даже, что все бремя правления упадет на него без правителей, не находил людей в замену им. Может быть, он и привык к недеятельности ума, к соглашению с тем, что придумывали другие, любя негу, пиры, забавы: видим, что во все это время Иоанн не прерывал своих разгульных поездок. И клеветники, и враги правителей еще не вдруг получили доступ к душе Иоан на, а развратники не смели подступить к особе его, охраняемой любовью к супруге, прекрасной, добродетельной, матери детей Иоанновых. Стыд, совесть, даже простое соблюдение приличий не суть ли препятствия к порокам, иногда самые непобедимым? Надобно было постепенно усилить слабости царя, постепенно клеветать на Адашева и Сильвестра, постепенно отдалять их от Иоанна, и – надобно было умереть Анастасии, чтобы разврат бесстыдно показал наконец свое отвратительное лицо в чертогах царя.

Но все соображенное нами ясно показывает, что погибель Иоанна, смерть его добродетелей так же не были внезапным чудом, как и рождение его добродетельного жития.

С тех самых пор, когда молва народа начала прославлять мудрость его законов и уставов, его победы и счастье, Иоанн, всюду выставляемый грозным победителем, мудрым законодателем, председателем думы Боярской, царем, истинно раскаявшимся в поступках юности, иногда воображал себя в самом деле действователем и создателем своей славы. «Аще есть мое малое прегрешение (мог думать Иоанн, как потом писал он к Курбскому), но сие от вашего соблазна и измены; паче же и человек есмь: несть человек без греха, токмо един Бог. А о безбожных человеках что и глаголати. Паче же тии все царствии своими не владеют, а Российское самодержство изначала сами владеют всеми царствы, а не бояре и вельможи». И иногда, в лучшее время своей жизни, уже явно скучал Иоанн своею зависимостью от других. Вскоре после взятия Казани грозно промолвил он окружавшим его в минуту гнева: «Теперь Бог избавил меня от вас!» Он не соглашался ехать под Казань; не хотел в решительный час, сентября 30-го 1552 г. послушаться Воротынского, ударить тогда же на общий приступ, и, может быть, спасти тысячи людей, погибших от сей отсрочки; не хотел потом остаться зимовать в Казанской области; в час смертной болезни он сказал Захарьиным: неужели вы будете щадить изменников? Он поехал потом в Кириллов монастырь, не внимал увещаниям правителей и Максима и назвал словами отца родного советы Вассиана о своевластии. Увидим, как далее поступки Иоанна постепенно становились самовластительнее; как мало-помалу отвыкал он от послушания советам других, противился предприятию правителей против Крыма и вопреки всем увещаниям начал Ливонскую войну. Успех сей войны был пагубен для царя и правителей: он уверился в себе, перестал верить им. Оставалось ударить роковому часу решительного перелома, и душою Иоанна овладеть пороку и страстям. Настал сей час, и тогда все погибло в одно мгновение: счастье, слава Иоанна, Адашев и Сильвестр. Но следы сего находим далеко прежде.

А другие вельможи, кроме Сильвестра и Адашева? К несчастью, кроме сих двух великих людей, не было ни одного, кто превышал бы свой век, свои современные понятия, предпочитал благо отчизны собственному благу, или соединял в одно время достоинства государственного человека с доблестью воеводы. Неужели в самом деле поверим, что с исправлением Иоанна в 1547 году, и все те, кто буйствовал и крамольничал с Оболенскими, Шуйскими, Вельскими, Глинскими, поклялись быть добродетельными, думать только о чести царя и благе Отечества – исправились? Болезнь царя в 1553 году сняла личину с дворской крамолы, кипевшей тайно, проявлявшейся в ничтожных спорах за чины, места, награды; искавшей погибели одного царедворца для возвышения другого. Почтим память людей, умиравших за Русскую землю, не щадивших живота за честь ее, право правивших судом и истиною, даже потом умиравших на плахе с кротостью христиан, с благословением воли своего повелителя. Но не сии ли самые люди являлись беспощадными крамольниками, холодными себялюбцами в волнении двора, искательстве честей и выгод? Не они ли дерзали тревожить последние минуты умирающего отца и государя мелкими расчетами своего корыстолюбия? Они могли говорить ему (слова Иоанна Курбскому): «Или убо сие светало: попу и прегордым, лукавым рабам владеть, Царю же токмо председанием и царствия честию почтену быть, властию же ничем лучше раба? А се ли тма, яко Царю содержат повеления? Камо же и самодержавец наречется аще не сам строит, яко же рече Апостол Павел к Галатам, пиша: «в несколько лет наследник есть младенец, ничем же есть лучше раба, но под повелителями и приставники есть, до нарока отча?» Так могли говорить Иоанну многие. Мы отличим их впоследствии по делам. Они смело и нагло предстали пред Иоанном, когда он оттолкнул от себя мудрых правителей, ужасом хотел заменить любовь, клятвенными записями преданность, и смотрел на людей с презрением, не веря ни чести, ни добродетели их, ненавидя самого себя, одинокий в своих чертогах, губитель брата, убийца сына, истребитель доблестных воевод и мирных подданных и – для чего? Для сохранения жизни своей, которую готов был кончить в произвольном изгнании на чужой стороне или в мрачной келии какой-нибудь обители, где хотел вымолить себе покаянием пощаду за пределами гроба…

В самой ласковости Иоанна, в смирении, с каким предавал он забвению обиду после своего выздоровления, уже темнеет, будто далекая туча, все тяжелое будущее.

Назначая Владимира опекуном детей своих, он ограничивал его унизительными условиями: Владимир обязывался ничего не предпринимать без согласия бояр, каких назначат ему в товарищи; иметь в московском доме своем определенное число служителей; не слушать коварных советов матери своей, даже не пощадить ее, если она замыслит лихо против наследников Иоаннова.

Но внешность событий не изменялась для незнавшего тайн дворских; Адашев и Сильвестр правили государством по-прежнему, и дела их по-прежнему были мудры, блестящи, меры обширны и дальновидны.

Едва покорена была Казань, как предположено пронести имя русское до Хвалынского моря, охранить себя от ногаев завоеванием всего нагорного Приволжья, покорить русскому царю страны, где некогда жили страшные повелители Руси, ханы ордынские. Тем сильнее могли после сего опереться на полчища донских казаков, подобно тому, как Польша ограждала себя казаками днепровскими. Словом, положено было покорить Астрахань. Предприятие только казалось, но не было ни обширно, ни трудно к исполнению. Сия восточная страна, носившая пышное название царства, была ничтожна по силам своим. Богатая торговлею и выгодным местоположением, она сделалась убежищем слабых остатков Золотой Орды, и в течение последнего полустолетия была игралищем соседей, ногаев, казаков, черкесов, крымцев; была занимаема, покоряема ими попеременно, и неоднократно умоляла русских о защите и пособии. Хан Ямгурчей царствовал в Астрахани после Абдул-Рахмана, и униженно искал дружбы русского царя, когда султан приказывал соединяться всем мусульманам на защиту Казани. Утвердив русскую власть в Казани, правители поняли легкость завоевания Астрахани; первый предлог сделался поводом к войне, и при этом особенно воспользовались несогласием Астрахани с ногаями и междоусобиями ногаев. Юссуф, отец Сумбеки, и Измаил, брат его, ненавидели друг друга, ссорились, сражались между собою; Измаил просил Иоанна пособить ему одолеть Юссуфа, а родственнику его Дербышу овладеть Астраханью. Еще в 1551 г. Дербыш выехал в Москву, был принят с почестью, пожалован Звенигородом в поместье. В 1554 г. его отправили в Астрахань; князь Юрий Пронский поплыл с небольшим отрядом войска по Волге. Ямгурчей хотел сражаться, и – бежал без малейшего сопротивления. В стане его взяли много добычи, и без битвы вступили в Астрахань, откуда разбежались жители, в первый раз увидевшие хоругви русских, испуганные страшною участью Казани. Пока гнались за Ямгурчеем, захватывали его жен, разбивали бегущие отряды войск его, Дербыш объявлен был царем астраханским; подданные его опомнились от страха, собрались; Дербыш присягнул в подданстве Иоанну, обязался платить ежегодную дань, позволить русским беспошлинную рыбную ловлю. Для чести и охранения его оставили при нем дружину казаков, а в Москве праздновали покорение Астрахани. В самом деле Дербыш вскоре узнал тщету своего царского титула: он назывался царем, а повелевали русские. Вскоре донесли Иоанну о безуспешном покушении Ямгурчея, приходившего из Азова и прогнанного обратно. Через несколько времени известили, что Дербыш не прямит, сносится с Крымом, мыслит зло. Послали дружину стрельцов наказать его. Так мало уважали силу царя астраханского. При помощи Измаила Дербыш, разбитый повсюду, бежал в Азов. Астрахань объявили русской областью. Измаил успел наконец победить и умертвить брата своего Юссуфа, просил позволения мирно кочевать подле Астрахани и радовался подаркам московским, не понимая своего унижения. Иоанн не скрывал горделивого чувства удовольствия, что ему покорилось уже второе царство: он начал ставить в грамотах годы от своего воцарения, покорения Казани и покорения Астрахани. Судьбе угодно было порадовать его приобретением еще третьего царства, в самую ужасную минуту его земного бытия: мы говорим о Сибири и событиях 1582 года. Но в 1554 году он именовался еще только повелителем Сибири, имея на то право, ибо слух о падении Казани достиг отдаленных берегов Тобола, и властитель тамошних татарских завоеваний, хан Едигер, знавший, что северные страны от его царства уже издавна покорны русским, прислал в Москву посла своего униженно поздравить Иоанна и обязаться данью, требуя, чтобы только его не тревожили в его отдаленном Сибирском царстве. Послали к Едигеру с грамотою, утвердили его в покорности присягой, и в 1556 и 1558 годах была получена в Москве дань сибирская: Едигер обязался взносить Иоанну по соболю и по белке с человека.

Московит в военном наряде. С немецкой гравюры XVI в.

Русский купец. С немецкой гравюры XVI в.

Такие успехи русских на Востоке тревожили даже западных соседей Русской земли, как увидим далее; тем более страшили они крымских хищников, видевших, что с подчиненностью казаков на Дону, с покорением Казани и Астрахани на Волге русский царь становится близким соседом их, делает опасною вражду дотоле только беспокойных ногаев и бессильным покровительство султана, который не думает прерывать сношений и торговли с Русью, златословесными грамотами уверяя русского царя в дружбе своей. Владычество и смелость русских увеличивались необыкновенным образом. В то время когда к покорителю Астрахани являлись послы Хивские и Бухарские, прося о свободной торговле и делая Астрахань богатым торжищем, из земли Закавказской приезжали послы, знатные люди, самые князья, просили защиты, помощи, покровительства русского царя, вызывались воевать Крым. Горцы машухские, жаженские, баштауские, кабардинские передавались русским, и несколько князей их выехали в Москву; здесь они крестились и вступили в службу. После неудачного похода в 1552 году Девлет собрался с большими силами в 1553 г. Думали, что он ударит на Русь, и поставили охранное войско: Иоанн стал в Коломне, с царями Симеоном и Шихалеем; третий царь, Дербыш (тогда находившийся в Москве), отряжен был в Калугу с князем Мстиславским; особый отряд войска стоял в Сурпухове. Но только мелкие разъезды крымцев появились около Мценска, были схвачены и уведомили, что Девлет воюет черкесские земли, а на Русь не пойдет. В октябре приехали в Москву с шерными грамотами Девлета; договоры утвердили; но когда на другой год хан потребовал даров за свою дружбу – «Разве дружбу покупают?» – насмешливо отвечали ему, и уведомили его о покорении Астрахани. Девлет затаил досаду и хотел исплошить Русь: он снова объявил поход на черкесов, весною 1555 года собрал орды свои. Но его предупредили и осторожностью, и смелостью предприятий.

После взятия Казани упорная система прочных завоеваний казалась решительно верною и единственною для укрепления России, а покорение Астрахани доказало, что отдаленность не должна пугать смелого завоевателя. Если Иоанн III успел вырвать у Польши вдруг обширные области, а Василий упорством своим удержал их, присовокупив еще Смоленск, правители почитали достоверным, особливо пользуясь страхом, наведенным на мусульман, что теперь можно будет вдруг раздвинуть пределы русские до самых берегов Черного моря: они хотели не усмирить, но – уничтожить Крым.

Предприятие столь обширное ужаснуло Иоанна; может быть, он боялся султана, боялся самой огромности дела, хотя верные средства находили правители в силах Русской земли, в пособиях казаков донских и днепровских, с которыми завели близкие сношения.

Днепровские казаки опять имели в это время вождя смелого и умного, нового Дашковича: то был князь Димитрий Вишневецкий, потомок знаменитых предков, от рода Корибута-Димитрия, сына Ольгердова. Братья его оставались в службе королевской, несмотря на бездействие Сигизмунда-Августа, который завидовал Москве, хотел приобретений и не умел ни собрать сил, ни освободиться от мелкой интриги двора и внутренних смятений. По следам Ланцкоронского Димитрий уехал в раздольные степи казацкие, собрал, соединил там толпы казаков под свое начальство и на острове Хортице основал крепость, сделавшись страхом крымцев и опасным соседом Молдавии.

Правители предлагали Иоанну принять Вишневецкого в подданство, усилить его русскими войсками. Иоанн отверг сие предложение. Не знаем достоверно причин, как мы уже говорили выше, но главною не было ли то, что Иоанну хотелось уже в это время более и более показывать свою самостоятельность в делах, и что он обращал особенное внимание на предприятие совсем другого рода, в другой стороне, а против этого предприятия спорили Адашев и его товарищи.

Оставалось приступить к распоряжениям неполным. Правители думали, что честь и польза требуют защиты союзников Руси, кавказских народов; они хотели сделать опыт предположенной ими войны с Крымом, и летом 1555 года Шереметев отправился от Белева Муравским шляхом, с 13 тысячами войска и казаками. Он должен был напасть на Перекоп, стараться причинить более вреда Крыму, отогнать многочисленные стада из тамошних степей и отвлечь Девлета от нападения на черкесов. Достигнув берегов Донца и Святых гор, Шереметев узнал хитрость ханскую: от Изюма полчища татар, вышедшие с Девлетом из Крыма, поворотили влево и быстро пустились на Тулу. По уведомлению Шереметева, новое войско немедленно выступило из Москвы, не останавливалось на Оке, но спешило переправиться на другой берег. Иоанн, Симеон, Владимир Андреевич были при войске. Девлет мог погибнуть, ибо Шереметев сносился с Тулою, поворотя по следам крымцев и таким образом пресекая им обратную дорогу, когда Иоанн быстро шел навстречу хищникам. К несчастью, распоряжения воевод сделались гласными; хан узнал о них и со страхом поворотил назад. Он встретил Шереметева на Судбищах за Тулою; испуганный, не хотел он сражаться, оставил стада коней, верблюдов и бежал; Шереметев забрал все оставленное, отправил под прикрытием в Мценск и Рязань, и с остальными семью тысячами воинов еще осмелился гнаться за ханом. Они встретились. Первая битва была удачна, но Девлет, истязуя пленных, узнал малочисленность отряда русского, и на другой день 60 тысяч татар хлынули на Шереметева. Русские бились восемь часов, не страшась грома турецких пушек, бывших в войске хана, но Шереметев был ранен, и войско его бежало, рассеялось. Алексей Басманов и Стефан Сидоров собрали часть бегущих, спасли главного вождя, бились насмерть, и Девлет не мог сломить их; слыша, что Иоанн уже близ Тулы, он пустился обратно в Крым. В Туле сначала получено было известие о разбитии Шереметева; многие советовали царю перейти обратно за Оку, но Иоанн не послушался и стал в Туле. Сюда пришли Шереметев и Басманов с остатками войск. Храбрый Сидоров умер от ран. Царь наградил воевод, но Девлет спасся, и предприятие правителей было разрушено.

Они хотели, однако ж, доказать возможность его. Храбрый дьяк Ржевский, несмотря на возобновленные с ханом сношения, был отправлен в Путивль, когда разъезды казацкие известили о новых приготовлениях Девлета. В Путивле Ржевский приготовил суда, выплыл ими по Семи в Десну, Днепр и явился к отважному Вишневецкому. Бездействуя сам, по воле короля, Вишневецкий придал русским 300 казаков своих, с атаманами Млынским и Яшковичем. Они проплыли днепровские пороги, напали на Ислам-Кирмен, сожгли Очаковскую крепость, отогнали множество скота. Девлет стоял у Конских вод и, изумленный неслыханным появлением русских близ Крыма, поворотил восвояси, отправив войско на нового неприятеля. Ржевский поделал подсады из тростника, отбился от татар пищалями и ушел благополучно. Тогда Випшевецкий не вытерпел, сам пошел на татар, опять взял, сжег Ислам-Кирмен, вооружил тамошними пушками свою Хортицкую крепость и весною 1557 года увидел Девлета с сильным войском. Хортицу осадили. Вишневецкий защищался 24 дня, дерзко, мужественно. Девлет узнал, что русские приходили уже на Крым с другой стороны; что, соединясь с кавказскими горцами, они разграбили городки Азовский, Темрюк, Тамань. В то же время жестокая зима губила людей и скотину в Крыму и у ногаев; начались междоусобия: против самого Девлета открылся заговор, и он в отчаянии просил помощи у султана. Сопутник Ржевского, Яшкович, находился тогда в Москве. Вишневецкий предлагал царю принять его в подданство. Он уведомил Иоанна о странном миролюбии короля польского против крымцев. Несмотря на то что в 1549 году татары жестоко опустошили Польшу, еще сильнее разоряли ее в 1551 г. и что тогда же Польша самовольно посадила господаря в Молдавии, объявляя его своим данником, Сигизмунд Август строго запрещал казакам воевать Крым, говоря, что он опасается раздражить султана. Вишневецкий возобновлял предположения Дашковича, уверяя Иоанна, что если устроить крепости по Днепру, то при малой помощи он запрет хана в его Крымском полуострове. Дела опережали решения. Пока Иоанн думал о том, должно ли согласиться на предложения Яшковича, Вишневецкий уже утратил Хортицу. В другой раз окруженный татарами и янычарами, присланными от султана, от тщетно отбивался от превосходной силы неприятеля, не видел помощи ниоткуда и принужден был потребовать честного выхода; Девлет согласился, радуясь, что наконец разорит проклятую Хортицу. В досаде на своего короля Вишневецкий перешел в Черкасы и Канев, снова извещая Иоанна, что при беспечности Сигизмунда Августа он покорит ему всех казаков, подвластных Польше, и откроет путь русским к завоеванию самого Киева. Иоанн отказался решительно, говоря, что хочет крепкого мира с Польшею, приказывал Вишневецкому оставить занятые им города и звал его к себе. С горестью удалой вольницы Вишневецкий выехал в Москву. Он получил в поместье Белев, с множеством подарков, и еще более ласковых слов.