Текст книги "История русского народа"

Старец Густав Ваза также прислал грамоты и послов просить о помиловании Ливонской земли. Он жаловался, однако ж, на вероломство рыцарей, уверял, что просит только по желанию императора и готов уговаривать магистра покориться русскому царю; будет соблюдать дружбу, если Иоанн и не уважит его просьбы. «Зачем же вступаться вашему королю? – отвечал Иоанн послам Густава. Император может просить меня сам, если хочет, а навести на ум магистра у меня есть средства и без пособия Швеции».

Царю Ивану IV вручают трофеи, взятые у Девлет-Гирея князем Воротынским

Густав замолчал. Тем ревностнее начала действовать своекорыстная политика Польши. Честолюбие вдруг овладело Сигизмундом, и затмило в глазах его все препятствия, всю опасность московской силы. Мелкая война Иоанна с крымцами и страх, наведенный на Девлета русскими, обезопасили Польшу от татар. Всегда скорый и безрассудный в решении, Сигизмунд вдруг переменил речь в переговорах с Москвой. Послы его были у Иоанна в марте 1559 года и начали переговоры о мире. Польша потребовала Смоленска. Требование назвали несбыточным и соглашались мириться так, как есть владения обеих держав по перемирию. Всего более оскорбило Иоанна требование короля: не воевать Ливонии, ибо император отдает ее Польше. «Король передумал против прежнего – его воля; но Ливония моя земля; советую вашему королю не брать, когда император станет отдавать чужое», – отвечал царь. В июне послал он жаловаться на обиды литовцев русским купцам. Ему не внимали, и в ноябре послы польские приехали продолжить прежнее перемирие. «Что прибыли в перемирии?» – отвечали им. – Не вам ли предлагали мир прочный и дружеский союз против татар? Вы лучше хотите платить дань хану и в награду за то видеть землю вашу разоряемой его ордами». В досаду королю, Иоанн называл себя в грамотах к нему государем Ливонской земли и града Юрьева. В Москве видели неизбежность войны с Польшею, и вскоре опасение превратилось в уверенность.

Оставив на время оружие, Кеттлер приехал в Краков, готовый лучше быть рабом короля польского, нежели данником Москвы. Он убедил Сигизмунда помогать Ливонии. Кеттлер обещал заплатить Польше 700 000 гульденов, отдавал в залог шесть крепостей; за то король обязывался помогать магистру средствами мирными, заступлением у других государей и войском. После одержания побед над русскими положено разделить дружески все, что приобретут от России миром. Ливония ожила, когда Кеттлер привез договор с Польшей в Ригу. Получив обнадеживания императора, небольшую помощь людьми и деньгами из Германии, собрав у себя несколько воинов и денег на жалованье им, юный магистр уже мечтал о победах, об истреблении русских, не хотел дожидаться сборов Польши и говорил, что меч его должен показать пример друзьям ордена. Безрассудный готовил себе погибель, как будто не знал Сигизмунда, не проникал Иоанна!

Обращаемся к событиям, которые в это время увеличили горделивость русского царя неожиданными успехами на юге его владений.

Мы видели, что не уважая словами Девлета, уверявшего, будто из дружбы к России татары его грабят Польшу, Иоанн послал Ржевского и Вишневецкого занять хана мелкой войной. Храбрый Ржевский поплыл по Днепру, стал за 10 верст от Перекопа, ходил на Ислам-Кермень. Девлет укрылся в Крыму, робел так, что Ржевский решился остаться с дружинами в устье Днепра до зимы, а Вишневецкий, бывший с ним вместе, воротился в Москву. Тогда же разбили мелкие отряды крымцев, посланных на Казань: Девлет слышал, что около Казани бунтуют, и искал союзников. Еще более обманули его слухи, будто все русское войско находится в отдаленной Немецкой земле. Зимою 1558 года из Крыма отправились три сильные полчища. Ногаи соединились с крымцами, и крымцы вдруг пошли на Каширу и на Тулу; сын Девлета Махмет-Гирей пустился на Рязань. На берегах Мечи со страхом узнали хищники, что в Москве осталось сильное войско; они спрашивали об ужасных людях: Иване Шереметеве, Михайле Воротынском, Дмитрии Вишневецком; узнали, что сзади них, близ Перекопа, донские казаки грабят ногайские улусы; что Воротынский уже идет на них, Вишневецкий ждет их в Белеве, а Шереметев в Рязани. Толпы Девлетовы бросились обратно, и так поспешно, что Воротынский, шедший по следам их, не мог догнать беглецов.

Русский царь привык почитать Девлета бессильным причинять какое-либо зло России; набег его почел он оскорблением, достойным мести. Два вождя, равно славные воинской доблестью, Даниил Адашев и Дмитрий Вишневецкий, были посланы не с сильным войском, но с казаками и смелыми наездниками (в феврале 1559 г.). Первый изумил современников подвигом неслыханным: от Кременчуга он поплыл Днепром, имея 8000 воинов; под Очаковом взял турецкий корабль, близ острова Чула захватил другой, отправился прямо в Крым и пристал в сей стране, некогда даровавшей крещение Руси, но уже целые века после того враждебной и неприступной для русских. Шесть столетий протекло, как «русская сабля в тех землях не бывала очервлена кровию, и не гремела труба, сзывающая православное воинство». Истребив верблюжьи стада близ острова Ярлаша, Адашев напал на оседлых жителей Кременчика, Коршан, Когольника, был в 15 верстах далее Перекопа, грабил, жег, ушел безопасно на остров Озибек и поплыл обратно Днепром, отослав турок, захваченных русскими в полон, к паше очаковскому, сказывая ему, что царь русский наказывает своего злодея, хана крымского, но не воюет с великим султаном. Паша вежливо благодарил Адашева, а Девлет на мог опомниться от изумления. Весь Крым встревожился; народ встретил хана криком: «Гибнем! Русские здесь! Мирись с царем московским!» Девлет одумался наконец, когда русские удалились, хотел уничтожить их на Днепре; но Адашев плыл благополучно, отстреливаясь от татар, в бессильной ярости рыскавших по берегу Днепра. С другой стороны Вишневецкий бил крымцев под Азовом, приплыв туда по Дону и соединив в свои дружины казаков и ногаев. Осенью возвратился он в Москву с горскими князьями, желавшими иметь у себя русского воеводу, просившими крещения, требовавшими помощи, людей и запасов. Соединяя ногаев, горцев, казаков, Вишневецкий вызывался Иоанну с востока и с юга воевать Крым.

Все такие вести производили радость в Москве. Царь велел петь благодарственные молебны, дарил воевод, отвечал на мирные предложения Девлета, что пора ему перестать говорить безлепицу, что теперь ведом русским путь в его землю. Еще весной 1559 г. царь велел готовить большое войско на Крым; но другие дела, внешние и внутренние, увлекли его. Татары уже не дерзали явиться на Русь; их мелкие наезды в 1559 году были безуспешны; зимою и летом 1560 года ногаи, казаки, легкие русские отряды рассыпались повсюду от Алова до Днепра, ходили на Аккерман, плавали по Бугу, Ингулу, были под Очаковом. Крымцы не смели перекочевать за Перекоп; целые улусы их уходили для спасения своего за Днепр.

С весною 1559 года, по обещанию царя, данному королю Фридерику, Ливония не видела уже в опустошенных областях своих русского меча и пожаров, воспаленных рукой неприятеля. Русские сидели в занятых ими ливонских городах; сильные полчища Иоанна отдыхали в русских пределах. Что же Кеттлер? Мечтал, будто царь робеет его союза с Польшей, и не хотел ни слушать советов благоразумия, ни соблюдать правил осторожности. Нетерпеливо желал он доказать, напротив того, на деле, что столь легко казалось ему в безрассудных предположениях. Решительный шаг был сделан: Кеттлер нарушил срок не перемирия, но отдыха, данного Иоанном. Осенью войско магистра было готово; он слышал, что Польша также готовит вспомогательные войска, и – начал войну…

Отнять Дерпт, самое важнейшее завоевание русских, оглушить неприятеля сим нежданным ударом – такова была первая мысль Кеттлера. Он напал на отряд воеводы Захара Плещеева и истребил его; немедленно окружил Дерпт, открыл пальбу из пушек; боярин Катырев-Ростовский, защищавший Дерпт, не думал сдаваться. Холод и ненастье лишали Кеттлера возможности взять город приступом, когда он не сдался с первого нападения, от страха. Со стыдом принужден был магистр отступить, услышав, что русское войско уже идет на помощь Дерпту. Кеттлер отошел к Лаису, хотел взять хоть этот небольшой городок. Стрелецкий голова Каткаров показал необыкновенную храбрость: с 400 воинов, он выдержал все жестокие нападения рыцарей, и после двухдневной осады Кеттлер укрылся в Венден, с поздним сознанием, что безрассудство его только навлекло новые бедствия на Ливонию.

За ним шли мстители, русские воеводы; они разорили Вольмарский, Венденский уезды, не боясь магистра; сожгли предместье Тарваста, где находился бывший магистр Фирстенберг; разбили Фирстенберга, когда он сделал вылазку из крепости, и осадили Мариенбург. Озеро, на острову которого стоял город, делавшее его неприступным во время лета, замерзло; стены разбили пушками; защитник Мариенбурга, коммандор Зибург, испросил позволения выйти и сдал город. Заняв его русскою дружиной, воеводы удалились в Псков. Весной они начали действовать легкими отрядами, ожидая на смену себе новых воевод из Москвы.

Иоанн прислал новых воевод. В числе их были князь Андрей Курбский, и, к удивлению всех, Алексей Адашев, до тех пор душа советов Иоанна, неотлучно находившийся при нем, самовластный правитель Русского государства, ибо управлял волею самого государя. Правда, Адашев явился в Ливонию с почестью: находясь в звании окольничьего, он считался третьим воеводой большого полка, и, не показывая ни горести, ни оскорбления, ревностно начал доказывать усердие к царю своим мечом в битвах, как доселе доказывал его умом в советах. Но все увидели, что время владычества Адашева миновало; вскоре узнали, что и Сильвестра нет уже в Москве.

Но докончим прежде описание Ливонских событий. Вместо помощи войском, Польша помогла в это время рыцарям только советами. Кеттлер печально смотрел на пожар Тарваста и падение Мариенбурга, но не двигался на помощь. В январе 1560 г. прибыл в Москву секретарь Сигизмунда Володкович. Король решительно объявил Иоанну, что русские должны оставить все ливонские города; не скрывал уже и того, что магистр поддался Польше. Называя ложными все притязания Иоанна на давность владения Ливонией, Сигизмунд грозил войной. Володкович говорил боярам, что весь народ польский требует у Сигизмунда защиты рыцарей от свирепости русских, но король рад продолжать мир, если Иоанн добровольно отступится от Ливонии. Не упоминая о старых правах, Володковичу указали на договор, которым Дерпт обязался платить дань, и смеялись над хвастливой гордостью короля. Не более успеха имел император, заступившийся за Ливонию также только словами. Гонцу, привезшему грамоту императорскую, отвечали, что с ним переговаривать не станут; что император может прислать послов к царю, если имеет какие-либо объяснения касательно Ливонии. Между тем русские действовали мечом – сильно, быстро и беспощадно.

В мае 1560 г. Курбский и Алексей Адашев пошли из Дерпта, взяли Фегефеер, замок епископа Ревельского, подходили под Витгенштейн, разорили Коскильскую область, и, узнав, что Фирстенберг вышел из Феллина, обратились на него. Фирстенберг стал в неприступном месте, за болотами, не смел напасть на русских, когда они пробирались через болота, заплатил за нерешительность потерей битвы и бежал в Феллин. Курбский истребил мелкие отряды немцев, выманил на засаду Фирстенберга, и старый воин едва мог ускакать обратно в Феллин.

Здесь он не видел уже безопасности, спешил отправлять лучшее имение жителей в Гаспаль. Его опасения оправдались. Шестьдесят тысяч войска, сто пушек, главные воеводы русские шли к Феллину по приказанию Иоанна. Отряд из 12 000 человек пересек сообщение Феллина с Гаспалем. Отчаянное нападение ланд-маршала Беля не смешало князя Барбашина, начальствовавшего сим отрядом: с тысячью воинов Бель ударил на русских неожиданно, и попался в плен, вместе с 11 чиновниками и 120 рыцарями. Плен сего старца, уважаемого всем ливонским рыцарством, произвел общую скорбь. Представленный русским воеводам, Бель со слезами говорил им, что гнев Божий, за грехи и преступления, явно губит его несчастную отчизну. «Неужели вы думаете, что меч ваш дает вам победы? – продолжал Бель, в беседе, умилившей самих его победителей. – Но я благодарю Бога, что могу хотя пострадать за мою родину!» Старец как будто предчувствовал близкую страдальческую смерть свою.

И действительно: казалось, что невидимая сила бодрила самых храбрых. В августе 1560 г. русские окружили Феллин; началась пальба, и тщетно Фирстенберг умолял биться мужественно, уверял, что вскоре придет помощь, отдавал все свое имение воинам. Испуганные пожаром, войска не слушали бывшего магистра, начали переговоры о сдаче города: всем обещана была свобода – кроме Фирстенберга. Царь хотел видеть пленником в Москве знаменитого своего неприятеля, и – его выдали русским.

Так легко завоеван был один из главных городов Ливонии, имевший три каменные крепости, 450 пушек, большое количество запасов, окруженный глубокими рвами, защищаемый мужественным Фирстенбергом!

Кеттлер приходил в бешенство, слыша о трусости, робости защитников Ливонии; бросил в тюрьму командора Зибурга, сдавшего Мариенбург; повесил многих из воинов, бывших в Феллине, упрекая их изменой. Несколько польских дружин явились наконец помогать рыцарям. Между тем Тарваст, Руя, Верполь сдались без боя. Курбский встретил польские отряды, сражался, разбил и гнал их до литовской границы. Воевода Яковлев приблизился к Ревелю. Оттуда напали на него городские отряды и были прогнаны до самого Ревеля. Мстиславский осаждал между тем Вейсенштейн; осень принудила его снять осаду, и русские войска удалились восвояси. Поход 1560 года был кончен. Следующий год готовил события новые, более обширные. Кеттлер помышлял уже не о защите самобытности ордена: он продавал орден за частные выгоды себе; другие знали это; жадные взоры окрестных государей обращались уже на дележ земель рыцарских; не думая уступать их без раздела Польше, о пособии рыцарям перестали думать; в Швеции, Дании, Литве готовились войска идти и захватывать в Ливонии кто что успеет. Но Иоанн готовил новые удары, смело вызывая воевать против него всякого, кто дерзнул бы теперь усомниться в его могуществе и его мудрости.

Уже все изменилось в это время при дворе Иоан на, изменился и сам он: «Благодать Господня отступила от Государя», как говорили современники. Народ еще ничего не видел, не замечал, славил победы, величавшие имя Иоанна в одно время на берегах Черного, Каспийского, Балтийского морей. Но уже Сильвестра и Адашева не было при Иоанне; заслуженные, знаменитые люди подвергались его гневу и недоверчивости; новые любимцы теснились у трона. Смирение, преданность воле Бога, отнесение побед Его помощи, сменялось нестерпимой гордостью; царь не слушал возражений и пеплом и разорением Ливонии доказывал свою дальновидность, робость и безумие советников, отвлекавших его от войны Ливонской. Кровь еще не лилась на плахе палача и во мраке темниц, но время нравственной погибели Иоанна приближалось быстро.

Когда, по слову царскому, Алексей Адашев отправился в Ливонию, Сильвестр предстал пред царем. Может быть, царь ожидал упреков, еще раз потупил взоры перед взорами сего старца, столько лет бывшего вторым его провидением. Но – Сильвестр не упрекал, не советовал; только смиренно просил позволить ему удалиться от суеты мира, и в отдаленной обители кончить дни, которых уже не мог он посвящать чести и пользе отечества. Иоанн хладнокровно выслушал предложение Сильвестра, дал согласие, и Сильвестр удалился в Кирилловский Белозерский монастырь. Там принял он иноческий чин, под именем Спиридона, и молился за благо России, за спасение царя.

Царь торжествовал между тем победы и тщеславился унижением неприятелей, привлеченных силою оружия перед трон его. Герман, бывший епископ Дерптский, по договору должен был жить в монастыре Фалькенауском. Иоанн лишил его власти, вытребовал в Москву; но был, однако ж, доволен его покорностью и дал ему поместье в России. Еще более усладило его зрелище Фирстенберга, привезенного в Москву: сего старца знаменитого и, нескольких других чиновников, водили по московским улицам, говоря народу: «Вот ослушники царя, бывший начальник латинских крыжаков». – «Поделом вам, немецкие собаки! – сказал с горькой усмешкой бывший царь Казанский, – вы дали русским прутья, и они сперва высекли ими нас, а теперь и ваша очередь наступила!» Но Иоанн остался доволен Фирстенбергом, дал ему в поместье городок Любим, и старец в грустном плену кончил безотрадные дни свои. Не такая участь ожидала благородного, мужественного Беля. Иоанн начал укорять его в вероломстве, в клятвопреступлении. «Нет! – отвечал Бель, – ты терзаешь нас неправдой и безбожно пьешь кровь нашу!» Разгневанный царь велел вести его на казнь, одумался, послал остановить свое повеление: посланный увидел только холодный труп Беля – казнь уже была совершена…

В это время уже не было той, которая могла бы и без Сильвестра и Адашева умолить Иоанна, быть последним союзом его с добродетелью, – не было Анастасии! Еще в цвете лет, мать двух сынов, она была неизменно любима Иоанном, и – прибавим с горестью – радовалась вместе со своими родственниками, что наконец избавились и она и супруг ее от опеки Адашевых, Сильвестра, всех, кого Захарьины почитали врагами своими. Но – бедна жизнь человеческая исполнением надежд! – В ноябре 1559 г., когда надобно было возвращаться с богомолья из Можайска, Анастасия почувствовала себя нездоровой. Дурная дорога еще более расстроила ее здоровье. С весной она поправилась. В июле 1560 года загорелся дом князя Пожарского на Арбате; огонь распространился при сильном ветре. Анастасия, едва оправившись от болезни, испугалась; Иоанн спешил оказать ей пособие, и при зареве пожара, пожиравшего Чертолье, Арбат, Новинское, сам отвез ее в село Коломенское, еле живую; воротился в Москву, тушил пожар вместе с Владимиром Андреевичем; стал у церкви Св. Леонтия на Успенском Вражке, сказал, что не пустит огня далее к Кремлю – и сдержал слово. Но через два дня, июля 19-го, новый пожар испепелил 20 дворов на большом посаде. Едва утушили его, загорелась Дмитровка; Иоанн и весь двор его бесстрашно тушили огонь, но царь возвратился в Кремль уже к умирающей супруге. Что, если чувствуя смерть в груди своей, Анастасия думала: так за 13 лет пожары предвещали славу и спасение моего супруга, а теперь предвещают они, может быть, погибель его? При дверях гроба она могла отдать справедливость тем людям, удалению которых способствовала и которые были столько лет ангелами-хранителями Иоанна…

Рано утром, 7 августа 1560 года, скончалась Анастасия, «первая Царица Российская».

Вся Москва стенала, провожая бренные останки ее в Вознесенскую обитель, где гроб Анастасии поставили подле гроба Елены Глинской. Нищие собрались толпами, не для милостыни: они хотели почтить слезами мать всех сирых и беспомощных. Иоанн рыдал, едва мог держаться на ногах; брат Юрий и Владимир поддерживали его под руки…

Мрачный и печальный удалился он в свой царский чертог. И в то время, когда смерть Анастасии казалась ему каким-то нарушением естественных законов, клевета воспользовалась пагубной мыслью и отравила душу царя безумным подозрением. Опасались горести Иоанна, чрезмерной скорби его. Августа 14-го явился к нему митрополит, духовенство, бояре, умоляя щадить жизнь, драгоценную для Русской земли, и надеждой, что Бог пошлет ему вторую Анастасию. Иоанн явился среди двора своего; видел вокруг себя веселые лица; все спешили развлечь царя забавами, дали место шутам и скоморохам, и царь утешился. Через неделю он объявил, что намерен сочетаться браком с сестрой польского короля; сомневался только: не в родстве ли он с ней? Митрополит разуверил его в этом сомнении. Немного времени прошло, и разгульные, великолепные пиры начались во дворце, где уже не было благочестивой царицы. Может быть, сначала Иоанн действительно хотел только забыть свое горе, и – забыл самого себя. Ему было только тридцать пять лет; чувственные забавы увлекли его; веселая жизнь скоро понравилась ему. Желая свободы, Иоанн спешил удалить свидетелей, которых мог устыдиться: брат государя Юрий, Владимир Андреевич, царевич казанский Александр, дотоле жившие во дворце, были переселены в особенные дома. Дворец сделался пристанищем тех людей, кого прежде отгоняли от царя дворское благочестие, добродетель царицы и строгая мудрость Адашевых и Сильвестра.

Царь Иван Грозный. Художник В. М. Васнецов. 1897 г.

На поприще страстей труден только первый шаг, но далее лежит широкий путь. Он ведет к погибели, но погибель бывает скрыта от человека, а путь к ней, до самого края бездны, обольстителен. Новые любимцы Иоанна страшились Адашева, Сильвестра, друзей их, даже и в удалении от Иоанна. Какой быстрый переход вдруг совершила душа царя на пути страстей своевластных, когда он мог внять клеветам на Адашева и Сильвестра, – клеветам нелепым, безумным, которым сам не верил впоследствии! Развратники – и с ними соединились вельможи дотоле благодушные, даже сами Захарьины – уверили царя, что Адашев, Сильвестр и друзья их таят злые умыслы на него, что они ненавидели и извели Анастасию. В числе наветников были люди, отличенные подвигами, и – совершилось беззаконие!

Собрали совет во дворце. Тут были митрополит, епископы, бояре – кроме опальных. Иоанн предложил совету преступления своих злодеев и изменников, Адашева и Сильвестра. Какие были на них обвинения? Не знаем. Митрополит и немногие из бояр дерзнули сказать, что надобно спросить преступников, уличить их. «Представьте их, – говорил митрополит, – мы должны выслушать, что будут они отвечать». Клик негодования заглушил сии слова: «Разве не знаете, что дьявольской силой они волхвуют и, очаровав некогда великого царя нашего, очаруют и нас?» Да, может быть, самые злодеи не вынесли бы очарования добродетели и доблести; может быть, сам царь уступил бы волхованию светлых взоров невинности. Совет заочно обвинил Адашева и Сильвестра, предоставляя царю избрать наказание злодеям. Иоанн не дерзнул определить смерти: велено было Сильвестра отвезти на покаяние в Соловецкий монастырь, Адашева лишить звания воеводы и до времени заключить в темнице того города, где застанет его повеление царское; оно застало его в Феллине. Безмолвно повиновался Адашев, но хотел оправдаться; письма его не допустили к царю; муж добродетельный не перенес своего бесславия, своего позора; прошло немного времени, и жестокая горячка прекратила дни бывшего правителя Русской земли. Участь Сильвестра осталась для нас неизвестной. Вероятно, он угас в тишине монастырской келии, забвенный всеми. И о нем ли можно было вспомнить современникам!

Гнев царя постиг всех других изменников. Кто они были? Знаменитый князь Михаил Воротынский, главноначальствовавший под Казанью воевода; боярин Иван Шереметев, о котором со страхом спрашивал хан крымский, идя на Россию; брат его Никита Шереметев; бесстрашный Даниил Адашев, ужаснувший Девлета в его собственном жилище, первый из русских, огласивший победой имя русское на берегах Крыма. Отец Адашевых не дожил до погибели детей: он умер за четыре года прежде. Опала царская коснулась всех, кто был в родстве с Адашевыми, кого подозревали в дружбе с ним или Сильвестром, знаменитых и безвестных: тестя Алексея Адашева и братьев жены его, Сатиных; тестя Даниила Адашева, Петра Турова; Шиткиных, отца с детьми; князя Юрия Кашина, князя Дмитрия Курлятева. Еще никого не казнили, не ссылали; добрые трепетали, но надеялись, злые надеялись, но трепетали. Народ недоумевал; недоумение продолжалось недолго.

Здесь даже и историк может повторить слова современника: «Кладу перст на уста, изумляюсь и плачу». Гнев губит и разумных, говорил венценосный мудрец, и, влагая речь в уста премудрости, вещал святые истины: «Страх Господень ненавидит неправды, досаждение гордыни и пути лукавых – ненавижу и я развращенные пути злых: мои бывают – совет и утверждение, разум и крепость; мною царствуют Цари и Сильные пишут правду, величаются Вельможи и держат землю Властители; но в путях правды хожу я, и живу посреди стезей оправдания…»