Текст книги "История русского народа"

Трепеща, болезнуя, видел царь страшное море огня и столпы дыма с высоких гор Воробьевских; слышал набатный звон, треск разрушающихся зданий, храмов. С изумлением узнал он, когда на другой день поспешил увидеться с митрополитом, что пожар произведен был колдовством злых людей. Его уверяли в этом бояре, люди, которым верил он; уверял сам владыка митрополит.

Не знаем, должно ли извинить жестокую хитрость, если и доброе намерение было ее основанием, если и благие последствия сопровождали ее? Враги правителей государства хотели воспользоваться общим бедствием, страхом царя, изумлением его. В Воробьевском дворце своем царь снова услышал набатный звон на уцелевших колоколах московских; но набат возвещал уже не пожар – другое бедствие: бунт, волнение народа, злодейство, дотоле неслыханное, – осквернение храма Божия убийством близкого родственника государева! Заговорщики Григорий Захарьин (дядя Анастасии), князь Петр Шуйский, князь Иван Темкин, князь Скопин-Шуйский, боярин Федоров, чиновник Нагой, и духовник Иоанна, благовещенский протоиерей Федор Бармин, взволновали народ слухами, что Глинские подожгли Москву. Дело казалось столь нелепо, что Юрий Глинский, остававшийся в Москве (мать его и брат Михаил находились тогда в своих поместьях), вышел на площадь вместе с другими боярами, желая, по повелению Иоанна, исследовать причины пожара. Толпы народа покрыли Кремлевскую площадь. С ужасом услышал Юрий со всех сторон неистовые вопли: «Глинские сожгли нас! Мать их вырезывала сердца человеческие, колдовала на воде, кропила улицы московские колдовскою водою! Смерть Глинским!» Юрий бросился бежать с площади; толпа кинулась за ним; он укрылся в Успенский собор. Убийцы вторглись в храм, вытащили Юрия из придела Св. Димитрия Салунского, где он прятался, убили его против митрополичьего места, поволокли тело на лобное место, грабили дома Глинских, умерщвляли всех, кого почли сообщниками их, буйствовали и наконец с яростью бросились на Воробьевы горы – требовать от Иоанна выдачи Михаила Глинского и матери его; бунтовщиков уверили, что царь укрывает злодеев в своем дворце.

Убийство Юрия Глинского. Миниатюра из Лицевого свода XVI в.

Иоанн видал мятежные сонмы бояр своих; может быть, забыл уж в это время даже и сии смятения. Но еще в первый раз увидел он буйные толпы народа, разъяренную чернь московскую, прибежавшую к нему с дрекольями и неистово вопиющую: «Выдай нам злодеев наших и твоих изменников!» Иоанн ужаснулся. Тогда, внезапу явился перед ним седовласый служитель Божий и заговорил с ним во имя Бога голосом карающей совести: это был Сильвестр, священник, вызванный из Новгорода митрополитом, тайный советник Захарьиных и Адашевых. Не знаем, что он говорил Иоанну. Современники сказывают только, что Сильвестр указал ему на дымящееся пожарище московское; возвестил ему, что пожары, смятение народа, страшные следствия сего смятения суть тяжкие плоды греха царева, за него же казнится народ, по словам Св. Писания. Как вдохновенный, предвещал Сильвестр Иоанну бедствия здесь и вечную погибель там, где некогда станет он наряду с последним рабом своим и отдаст отчет не только в каждом деле, но и в каждой мысли, где на главу его горящими углями падет каждое беззаконие его подвластных, каждая капля крови и слез его подданных! Может быть, он убедил его в тщете богатства и величия, указывая на пепелище града, за несколько дней кипевшего народом, светлого зданиями, чертогами, храмами Божиими, крепкого стенами и башнями и где теперь уцелел только тот храм, в котором дал Иоанн обещание быть царем добрым, и другой, в котором он ляжет некогда наряду с предками, но где все другое погибло – казна, запасы, даже в огне пожара сгорело послушание народа, и от гнева Божиего не уцелели самые святыни. Сильвестр исчислил, может быть, Иоанну годы юности его, проведенные в грехах, небрежение его о деле государском, презрение доблести ратной…

Иоанн слушал, молчал, плакал и со слезами, упадая на колени перед иконою, поклялся быть отныне добрым царем, изменить нрав свой, приблизить к себе благих, добрых советников и посвятить всю жизнь свою счастию подданных и чести государства. Сильвестр простил, благословил его; мятежную чернь разогнали; смятение утихло, и между тем, пока спешили обновлять Москву, очищать ее от трупов и развалин, настало время исправления Иоаннова, непостижимое чудо для народа, ибо он не ведал, что совершается в чертогах царских.

Глава 3. Покорение Казани и Астрахани, покорность Сибири, унижение Крыма. Смерть Анастасии, первой царицы российской

В самом деле, не чудо ли было, когда прежний Иоанн, буйный, своевольный, строптивый, немилосердый в минуту гнева, казался превратившимся в ангела кротости, царя послушного доброму совету, юношу тихого, снисходительного, забывающего оскорбления и вины, оценяющего одно добро и заслугу? Не чудо ли было, когда целые годы проходили потом, и царь, в летах пылкой юности, являлся мудрым во внутреннем устроении государства, грозным победами, блистал умом в советах, величием сана среди сонма добрых советников, ибо и злые исправились с его переменою, как говорят современники?

Подавая собою пример супружеской любви и семейственного благотишия, он заставлял самих чужеземцев славить мудрость его в отдаленных странах; подданные возносили имя его, и несколько лет после 1547 года составляют в истории страницы утешительные для сердца, поучительные для ума: это был прекрасный полдень жизни Иоанна, после бурного утра. И кто из современников мог думать, что за сим прекрасным временем настанет грозный вечер и мрачная, темная ночь жизни его!

Утишив волнение народное, Иоанн не мстил никому, не изыскивал виновников; не было ни истязаний, ни розысков; исчезло и различие партий при дворе его: сообщники Шуйских, Глинских, Вельских оставались в почестях наряду с другими, новыми его любимцами. В бояре немедленно произведены были: Захарьин (дядя Анастасии, Григорий Юрьевич), Хабарбов, князь Даниил Пронский, князь Фед. Куракин-Булгак, князь Дмитрий Палицкий. Глинский слышал, что его лишили звания конюшего, возведя в знаменитый сан сей князя Ушатого, и что непримиримый враг, князь Петр Шуйский, послан взять его. Глинский хотел бежать в Литву, но одумался, решился изумить смелостью: он и друг его Турунтай-Пронский явились в Москву; их еще более изумили, объявив им прощение и оставя при них звание бояр. Так и главный виновник народного бунта и убиения Юрия Глинского, государев духовник Федор остался на своем месте, и только через два года был заменен Сильвестром. Но оставляя злых в покое, их лишали, однако ж, средства делать зло; лихоимцы, притеснители народа были сменены, уволены, и народ благословил Иоанна.

Доселе восточная политика была наблюдаема с близкими родными русских властителей: их свобода, самая жизнь были в опасности; им не позволяли жениться, если наследие престола не было утверждено. Недоверчивость, опасение разрушали дружбу и согласие в. к. с родными. Напротив, Иоанн начал оказывать всю возможную любовь и дружбу родственную своему родному и своему двоюродному братьям, хотя Юрий был слаб телом и скудоумен; Владимир же отличался умом и телесным благообразием; мать его была женщина гордая, хитрая, властолюбивая, а Иоанн еще не имел детей. В ноябре 1548 г. Юрий женился, а в 1550 году женился и Владимир. На свадьбах дружно пировали Иоанн и двор его. Соблюдая обряды, для выбора невесты обоим князьям собирали знатнейших девиц; но Юрий особенно полюбил ту, которую назначили ему – дочь Дмитрия Палецкого, а Владимир – дочь Александра Нагого, друзей Захарьиных и Адашева. В приговорах Иоанна имя братьев его начали упоминать после его имени.

Как будто сильнее желая укрепить обеты, данные Иоанном на добро, хотели придать им особенную гласность, торжественность, и Москва увидела зрелище, достойное веков патриархального Востока. Велено было собраться жителям Москвы на Лобное место; призваны были избранные люди из областей. Иоанн предварительно провел несколько дней в посте и молитвах, получил разрешение отца духовного и в воскресный день, приобщась Св. Тайн, вышел на лобное место в сопровождении митрополита, бояр, дружины. После молебна, отправленного при бесчисленном стечении, Иоанн громогласно говорил: «Владыко митрополит! знаю тебя благо и любви желателя; будь мне помощник и любви поборник. Я остался младенцем от отца и от матери. Обо мне не было попечения родительского, а сильные мои самовластвовали похищали почесть и сан моим именем. Глух был я, и не было обличения им в устах моих, ради моей юности. Пусть отвечают Богу лихоимцы и хищники за слезы и кровь моего народа: я чист от них! Знаю, люди Божии, Богом мне дарованные, что прошедших обид и разорений ваших воротить не можно; но молю вас: оставьте вражды и забудьте тяготы; отныне я вам судья и оборона: сколько будет возможно мне, я разорю неправду и обращу хищения». Иоанн поклонился на все стороны и возвратился во дворец, а народ, со слезами радости, тихо разошелся, ожидая исполнения слов царских.

Они исполнились. Внимание правителей государства немедленно обратилось на внутреннее устройство, законы гражданские, постановления церковные, порядок чиновный и воинский; наконец, на дела и отношения внешние.

Кроме истребления лихоимства и притеснений, правители признали необходимость общего устройства законов и судебных положений в разнородных областях Русской земли. Были собраны уставные грамоты и законы областей, принадлежавших прежде Литве, вольным городам Пскову и Новгороду, Тверскому княжеству, своевольной Вятке, пересмотрены, даны многие вновь. Но главнейший памятник сего времени составил Судебник царя Иоанна, служивший основанием русского законоведения более ста лет. Изданный в 1550 г. и дополняемый потом приговорами царя и бояр, он обнимал главные положения, в которых думали тогда заключить всю сущность законоведения – уголовное судопроизводство и порядок судоведения. Судебник разослан был повсюду во множестве списков.

Устроив гражданские законы, правители подумали о церковных и общественных постановлениях. В 1551 г. собрался в Москве Собор. Митрополит, архиепископы Новгородский и Ростовский, епископы Суздальский, Смоленский, Рязанский, Тверской, Коломенский, Сарский, Пермский, архимандриты, игумены, сановники дворские заседали на нем. Царь открыл собор речью. «Если обрел я благодать пред очами вашими, – сказал он, – молю вас, духовные пастыри, утвердить любовь вашу ко мне как присному сыну вашему. Потщитесь изречь слова к благочестию единосленно, о православной вере, благосостоянии св. церквей, нашем благочестии и устроении христианства. Желаю, радуюсь, соглашаюсь быть ваш сослужебник и вере поборник, служа Святой, животворящей и неразделимой Троице, Отца, и Сына, и Св. Духа. Воздадим хвалу и славу нашей благочестной Церкви, да будет от нас далече всякое разногласие, и да содержат нас согласие и единомыслие». До слез тронуто было все собрание, когда после того прочитали послание Иоанна к собору, где царь каялся в грехах юности, говорил о сиротстве своего детства, самоволии и преступлениях правителей, и молил спасти его молитвою и советом. Собору отдали на рассмотрение Судебник и предложили множество вопросов о церковном благочинии, духовном благолепии, народной нравственности, вредных обычаях в народе. Судебник был утвержден собором; на все царские вопросы были написаны ответы. Список всех соборных постановлений и актов разделили на сто глав и, после пересмотра всех статей бывшим митрополитом Иоасафом и Сильвестром, утвердили его и ввели повсюду. Сия важная книга, любопытный памятник понятий и нравов русских XVI столетия, известна была потом в народе под именем Стоглава.

В следующие за тем годы выходили постановления касательно воинского устройства: учредили постоянное войско под именем стрельцов; утвержена воинская ответственность, и служба воинская получила постоянные правила. Предположения и предприятия деда государева, пришедшие в забвение в течение полувека, принимались в сем случае за основание. Видим систему Иоанна III, обновленную в последовавшем тогда запрещении покупать монастырям вотчины. Со времен Иоанна III не помышляли уже о вызове чужеземных художников в Русскую землю. Теперь правители решились возобновить вызовы, в обширнейшем и более правильном размере. В Москве жил ученый немец, Шлитт горячая голова, имевший обширные предприятия, хотевший соединить Церкви, просветить Скифию Русскую. Его пригласили ехать в Германию для вызова знающих людей, мудрецов и художников; дали ему денег, грамоты, и Шлитт явился к императору Карлу V с титулом посланника от русского царя. После многих совещаний, взяв с посланника клятву, что он не употребит вызываемых в Русь людей ко вреду империи, и что сии люди ничего не передадут туркам, ко вреду всего христианства, Шлитту позволили исполнить препорученное дело. Он набрал целую колонию охотников ехать в Русскую землю. Тут были хирурги, аптекари, цирюльники, мастеровые всех родов и между ними переводчики, медики, богословы, певчие, зодчие, всего числом, по одним известиям, более 100, по другим – до 300 человек. Эта колония и с нею Шлитт отправились в Русь; но предприятие разрушилось от завистливых распоряжений Ганзейского союза. Помня оскорбление, нанесенное купцам Ганзы, и страшась просвещения северных варваров, Любекский сенат задержал Шлитта, уже готового сесть на корабли; товарищи его рассеялись и немногие из них достигли Русской земли, где были приняты ласково и большею частию поселились навсегда. Шлитт послал к царю известие о своей беседе с доктором Цегендером; но Цегендера не пропустили через Ливонию; другой земляк Шлитта бессовестно обманул его, и только в 1555 г. Шлитт успел убежать из Любекской тюрьмы и писать к Иоанну; в 1557 г. он опять приехал в Москву. Вероятно, безрассудные проекты лишили его доверенности царя и советников царских.

Но кого называем мы правителями государства, приписывая им столь благоразумное управление Русскою землею? Все делалось именем царя, было обдумываемо и решаемо боярским советом; но, собственно, два человека: иерей Сильвестр и Алексей Адашев, сделались душою всех дел и советов. Необыкновенный ум обоих виден даже и в том, что никаким наружным знаком отличий не оскорбляли они честолюбия других сановников, почетных родом, старшинством мест и званий. Морозовы, Воротынские, Захарьины, Глинские, Пронские, Шуйские поступали в бояре, занимали первые места в думе; Сильвестр и Адашев, обладавшие умом и совестью государя, самовластные повелители всех его деяний, были скрыты, являлись только при исполнении, и в сем случае уступали первенство каждому в обрядах, выходах, в росписи мест и званий. Доверенность к ним царя и преданность вельмож равнялись только их неограниченной власти. Но Сильвестр, утвердивший постановления Стоглавого собора, Адашев, которому дана была власть безотчетная, были и остались людьми безчиновными – Сильвестр простым священником Благовещенского собора, но только духовником царским; Алексей Адашев пожалован в окольничие в 1555 году. Брат Алексея, Даниил Адашев, доблестнейший из воевод царских, был окольничим только с 1559 года. Но здесь все уравнивалось почестями отцу Адашевых, с 1548 г. бывшему окольничим, а с 1553 года возведенному в бояре. Притом еще с 1550 года указом царя был нанесен смертельный удар гордости бояр и князей, на случай, когда дело шло о службе государству: в походах и делах государственных повелено быть без мест всем воеводам, и кроме воеводы большого полка старшинством родов и мест на считаться. Далее повелено всем князьям именоваться княжатами, пока они не достигнут боярства, а именуясь княжатами, месть между собою и с другими не иметь; по достижении же в боярство прежних служб не вспоминать, а считаться только после боярства, и при всяком случае никто, кроме царя, решения полагать не должен; но царское решение всего неизменно и в бесчестие никому не ставится. Митрополит утвердил; бояре не спорили: зло местничества являлось после сего бессильно. Упомянем еще об одном важном обстоятельстве: кротости и терпимости в делах Церкви – постоянном правиле мудрого Иоанна III, которое нарушил он только в преклонных летах. Сильвестр и Адашев следовали сему правилу. В 1553 г. благочестивые люди были смущены ересью какого-то Матвея Башкина, тем более что ей причастными оказались несколько монахов, иностранцев, в Москве живущих, и владыка Рязанский Кассиан, человек нетрезвый и дерзко порицавший книгу св. Иоасафа Волоколамского о жидовской ереси. Собран был собор в Москве; еретиков уличили и удовольствовались только заключением их и сменою Кассиана, щадя жизнь всех заблудшихся и предоставляя их только церковному покаянию.

Укрепление пограничных областей городами было особенно усилено. Увидим Свияжск, стены коего предвозвестили падение Казани. Безопася Мещерскую сторону, откуда чаще всего приходили крымские и ногайские хищники, в 1551 г. построили Михайловскую крепость в Рязанской, а в 1552 г. – Шатскую крепость в Мещерской стороне; Тулу заслонили Дедиловскою крепостью в 1553 году, а в 1556 г. построили крепость в Галиче. Особенное внимание обращено было на казацкую орду, из кочевой сделавшеюся тогда оседлою по берегам Дона. Здесь видим первое настоящее начало донских казаков.

Мы уже говорили о начале казацких орд, общем казакам всем названий, под какими они ни появлялись: азовских, ордынских, городецких, мещерских, волжских, днепровских, литовских. Зная имя казаков с половины XV века, мы видели постоянное основание казаков днепровских в конце сего столетия, а с начала XVI – их буйные набеги, их дерзкие подвиги под начальством Дашковича и Ланцоронского, сделавшие поселение казаков оплотом Польши и Литвы, грозою Москвы и Крыма.

Советники Иоанна поняли, кажется, всю пользу, какую извлекала уже в сие время Польша от Днепровской казацкой республики. Не владея Киевом, нельзя было в сем отношении соперничать с Польшею, хотя православное исповедание являлось отличительною чертою казацкого быта и, следовательно, могло расположить казаков более к русским, нежели к полякам. Но тем старательнее думали теперь: каким образом извлечь подобные выгоды от донских казацких полчищ?

Вероятно, донские казаки усилились в сие время и получили основной характер свой от политических действий России с половины XV столетия. С распространением московской власти за Окою, в Рязанской и Мещерской стороне казацкая жизнь должна была исчезать в сих местах, и толпы удальцов, раздельно кочевавших здесь, принуждены были отдвигаться далее, по берегам Дона и Донца. С другой стороны, погибель Золотой Орды давала им более раздолья и безопасности заводить по Дону оседлую жизнь, когда в то же время днепровские их товарищи были важным для них отвлечением против набегов крымских на берега Дона.

Мы упоминали о многих случаях, где являлись уже донские казацкие сборища. С 1549 г. узнаем наконец имя одного из первобытных атаманов донского казачества: это был некто Сарыазман. Ногайский хан жаловался в 1549 году, что Сарыазман, называя себя подданным русского царя, построил себе три или четыре городка. Хан извещал, что и султан турецкий оскорбляется дерзкими поступками казаков, живущих на Дону и подвластных русскому государю; что от них «бывает обида великая» – поля и реки ими отняты, Дон в их власти, и Азову приходится опустеть от их разбоев: «без оброка и подати, они не дадут из Дона воды напиться. Неужели пришли те времена, когда сбудется пророчество, что рука русского царя Ивана будет высока над мусульманами?» Так жаловался хан, повторяя слова султана. Из Москвы все еще отвечали на подобные жалобы, что донские казаки неподвластны русскому царю, что поле Донское широко и пространно, и ходят по нем крымские, казацкие, азовские и других сторон баловни. Если с ними и соединяются из Русской украйны люди, то все такие люди суть воры и разбойники своевольные, на лихо никто их не учит, и где же лихих людей нет? И как может русский царь наказывать их, если они, учинив зло, разбегаются кто куда попало? – Но покровительство русское было слишком явно; ни ногаи, ни крымцы не верили отговоркам московским. Вероятно, к городкам, построенным Сарыазманом, должно причесть донские Раздоры, сторожевое место, из которого удальцы донские теснили азовцев и перебивали дорогу в Крым.

Покровительство Москвы донским казакам в это время подтверждается еще более тем, что советники Иоанна вскоре нашли средство обратить в пользу Руси самих днепровских казаков. Несмотря на важные заслуги Дашковича и Ландкоронского, Польша все еще не умела извлечь надлежащей пользы из удальцов Днепровских: только помогала им оружием, снарядами, давала им земли для жительства; но Сигизмунд, старый и слабый, не в состоянии был сделать того, что впоследствии сделал Баторий. Дела и подвиги казаков являлись изумительны, хотя и беспорядочны. Доказав отвагу и важность казаков набегом на Русь после Оршанской битвы, походом на Аккерман (1516 г.), на Москву с Махметом (1521 г.), на Крым после своего плена (1523 г.) и битвы под Соколом (1528 г.), Дашкович опять участвовал в нападениях татар на Северскую область (1534 г.). Но прежде этого, он и Ланцкоронский ссорились с Крымом, ходили до самого Очакова и отгоняли многочисленные табуны татарские. В 1531 г. Ланцкоронский умер. Во время беспрерывных ссор Ислама и Сайдета, Ислам бежал в 1532 г. в Черкасы, и Дашкович выдержал сильную осаду в своем ничтожном городке, не сдавался, и наконец разбил войско Сайдета, осаждавшее Черкасы. На Пиотрковском сейме сей опытный вождь предлагал средства навсегда отвратить набеги крымцев на Польшу, но его не слушали. Дашкович умер вскоре после знаменитого князя Константина Острожского, скончавшегося в 1533 году. Имена бывших после него начальников казацких неизвестны. Знаем, что в 1534 г. какой-то Венцеслав разбил с казаками крымскую толпу под Заславом; но был ли он главным начальником казаков – известий нет. Всего вероятнее, что до храброго князя Димитрия Вишневецкого казаки уже не были соединены под рукою одного сильного вождя. Поселения их в польской земле отделились от кочевых казаков по берегам Днепра, к порогам, и далее. Это резделяло действие казаков, и русские успели на время сделать себе союзников из непримиримых воинов Дашковича, не оскорбляя Польши, и поддерживая перемирие, заключенное в 1537 году, и подтвержденное в 1542 и 1545 гг.

Управляя Польшей с 1544 года, Сигизмунд Август был уже королем Польши с 1548 г., когда умер престарелый отец его. За терпимость вер, любовь к наукам, добродушие и щегольство современники хвалили Августа, но частные добродетели не препятствовали ему быть государем слабым, нерешительным, допускавшим своеволия подчиненных и не умевших остановить честолюбивых предприятий соседей, хотя несколько раз он увлекался в войну по причинам ничтожным. Август желал мира с русскими, вступив на престол отца, но медлил подтверждением прежнего перемирия. Правители Руси напоминали ему, что срок перемирия уже вышел. В 1549 г. послы польские приехали в Москву спорить об условиях, о новом царском титуле Иоанна, но перемирие было, однако ж, утверждено. Правителям русским надобно было поддержать мир с Польшею, ибо другие предприятия увлекали их внимание: они хотели управиться с Крымом, Казанью, ногаями. Предприятия их были дальновидны, обширны, ведены с твердою решительностью.

Саип скоро заметил, что управление Русскою землею уже не прежнее. Он успел захватить Астрахань, опустошил ее, вздумал горделиво писать к Иоанну, называя себя повелителем Астрахани и ногаев; наконец, обесчестил посланника русского в Крыму и нагло требовал золота. Ему отвечали презрением и посадили в тюрьму его посланников, бывших тогда в Москве. Саип грозил набегом на Москву (в 1551 г.); выставлено было охранительное войско в Коломне; сам Иоанн выехал осматривать его, и Саип отложил поход свой. Он уговаривал ногаев идти на Русь, недовольных скупостью русского царя, тем, что он не дает управы на казаков и хочет решительно действовать против Казани. Ногаи явились в русских пределах зимою 1551 года. Их разбили и разогнали в Рязанских и Мещерских областях; донские казаки преследовали их потом до самой Волги; жестокие морозы и глубокие снега погубили остальных; только 50 человек и двое мурз воротились восвояси. Тщетно после того заступались ногаи за Казань, не смея действовать оружием.

До сих пор мы не говорили о Казани, сказав о низвержении Шихалея, новом воцарении Сафа-Гирея и ничтожном походе на Свиягу, в 1546 году. Представляем здесь ряд всех последних событий казанских, с 1546 года до самого падения сего царства монголов, коего начало ознаменовалось несчастием прадеда Иоаннова, которое после сего, более ста лет, было непримиримым врагом Русской земли, иногда покорным, но всегда враждебным и всегда вредоносным для Приволжья, северных русских областей, всегда готовым соединиться с Крымом и другими соотчичами на пагубу Руси. С самого начала своего царствования великий дед Иоанна наложил на Казань тяжелую руку (1469 г.); с 1487 года цари казанские сделались ему подвластными, и знамена русские в первый раз веялись тогда на стенах Казани. Но еще при жизни Иоанна Казань восстала снова (1505 г.) и с тех пор, в течение полувека, и при Василии, и при владычестве бояр в малолетство Иоанна, она была неукротима и своевольна. Саип являлся в 1521 г. даже близ Москвы. Раскаяние Магмет Аминя, покорность Еналея, двукратное постановление на казанский трон Шихалея ничто не помогало. Сафа-Гирей, в юности отбивший русских от Казани (1524 г.), дважды сверженный, теперь в третий раз властвовавший Казанью, не слушал увещаний, не боялся войны.

Правители Руси испытали все средства в течение пяти лет. Дела внутренние не мешали им действовать сильно и смело, не робея от многих неудачных предприятий, не страшась войны и не отвергая мира. Эти пять лет были обильны событиями, и мы видим в сих событиях истинное изображение народа, клонящегося к падению, когда страсти бывают безумны, и кажется, что все соединено бывает для погибели – дела, люди, случаи, удачи и неудачи…

Неукротимый Сафа-Гирей погиб в начале 1549 года жертвою неумеренного пристрастия к пьянству: бывши пьян, он хотел освежиться холодною водою, запнулся за умывальницу, упал и разбил себе голову. Умирая, он успел сказать своим подчиненным, что они должны повиноваться двухлетнему Утемышу, сыну его от любимой жены Сумбеки, дочери ногайского хана Юссуфа. Казанцы присягнули Утемышу; от имени его прислали в Москву (в июне 1549 г.) говорить о мире; но в то же время казаки перехватили гонцов казанских, ехавших к крымскому хану с просьбою – дать им в цари, вместо малолетнего ребенка и юной, сластолюбивой его матери, кого-нибудь из крымских царевичей.

Не давать мира Казани и идти на нее походом немедленно, зимою, пока враги не приготовились к отпору: таково было решение правителей русских. Сам Иоанн в ноябре отправился из Москвы; Дмитрий Вельский был главным воеводою. Митрополит приехал во Владимир благословить войско. Несмотря не жестокую зиму в январе 1550 г., Иоанн пошел на Казань. Полки сбирали и шли медленно; только в феврале – в первый раз – Казань увидела царя русского под своими стенами, и – к несчастью, предприятие оказалось неудачно. Хотели застать казанцев врасплох – они успели приготовиться, призвать крымцев; хотели в один приступ взять город – битва, целый день продолжавшаяся, ничего не решила и только привела войско в уныние. Жестокие холода вдруг заступила сырая погода; сделалась оттепель, пошел дождь; порох промокал и не годился к употреблению; опасались недостатка в съестных припасах. К радости казанцев, к досаде русских, войска принуждены были снять осаду. Иоанн показывал твердость духа, оставался в задних полках, и при его личном присутствии русские, отступая, отражали неприятеля, который старался преследовать их легкими отрядами.

Сильвестр и Адашев

Неудача произвела общее уныние в душах; говорили даже, что и на сей раз Дмитрий Вельский изменил, обманул неопытного государя; другие уверяли, что Казань защищена была волхвованием; многие осуждали намерение идти в поход зимою, когда в прежнее время русские всегда хоживали на Казань летом.

Не уважая народных толков, правители положили продолжать усиленные предприятия против казанцев. Немедленно употребили в дело одно из верных средств: ослабить силу казанцев, иметь возможность наблюдать за каждым их движением, каждою враждебною мыслью: часть русского войска поворотила обратно к Казани. Князья Булгаков, Микулинский, Палецкий, брат царицы Даниил Захарьин, бояре Федоров, Морозов, Хабаров предводили войском; мещерские казаки посланы с князем Хилковым; из Нижнего пошел князь Серебряный-Оболенский; вятских стрельцов и казаков повел Бахтеяр Зюзин. Мая 16-го Серебряный стал на устье Свияги и через два дня сделал сильный поиск в окрестностях Казани. В то же время отец Алексея Адашева и Шихалей принялись за исполнение нового предприятия: на устье Свияги, в 30 верстах от Казани, они поставили новый город, назвав его во имя Иоанна Ивангородом. Крепостные стены, церкви, дома привезены были туда на судах. Заложив город, объявили всю окрестность и горную сторону Волги землею Русскою. Шихалей назначен был наместником государевым. Казанцы изумились, почувствовали всю важность сильного охранного войска, которое постоянно останется в Свияжске. Окрестные народы, черемисы, мордва, чуваши присягнули на верность русскому царю и даже нападали на Казань, в доказательство своей преданности. Кругом всей Казани облегали таким образом русские земли; Казань была стеснена пресечением подвозов, прекращением торговли. Думали, что она без войны сама преклонит голову.

Так и сделалось, по-видимому, но следствия не соответствовали доброму началу.

Раздоры и смятения раздирали Казань более и более. Одни из ее жителей и чиновников держали сторону Утемыша и Сумбеки; другие были на стороне крымского хана; третьи составляли крамолу Астрахани и ногаев, уверяя, что в Астрахани и у ногаев надобно искать помощи, а крымский хан далеко от них и ничего сделать не может. Наконец, сильная партия хотела требовать милосердия русского царя, с ужасом указывая на стены Свияжска, наполненные русским войском. Противники их не соглашались, напоминали неудачный поход русских в 1550 году, когда сам царь московский безуспешно нападал на Казань. Смятения умножались еще соперничеством казанцев и крымцев, составлявших двор и дружины Утемыша вместе с ногаями. Дерзновеннее других являлся Улан Кощак, любовник Сумбеки, храбрый и смелый воин. Но близость опасности от русских превозмогла наконец все другие отношения. Сумбеки не слушались. Кощак и его сообщники принуждены были бежать, обратились на Каму, потом на Вятку; везде встречали они русскую стражу; повсюду ловили, убивали беглецов; Кощак, взятый в плен, был привезен в Москву и казнен.