Текст книги "История русского народа"

Казань подтвердила свою покорность; но с крымцами началось неприязнью. Мая 8-го толпы, набежавшие на Русь, были разбиты на реке Проне. В июне получили из Крыма известие от мнимого приятеля русских Ислама, что он низверг с трона Саип-Гирея и хочет продолжать старую дружбу. Этого хотели и в Москве, зная, что Крым послужит важною помощью против Польши, с которою не надеялись поддержать мира. Посланник, отправленный в Крым, донес, что Ислам обманывает, ибо Саип еще владеет частью Крыма. Этому не хотели верить; послали в Крым князя Мезецкого; дарили Ислама, заключили с ним договор; терпели все его мелочные требования. Но Саип сердился и, соединясь с казаками Дашковича, грабил Северскую область.

Польши опасались не без причины. Она отвыкла бояться русских в двенадцать лет мирного времени. Думая, что при беспорядках нового правления легко возвратить прежние потери, Сигизмунд не хотел мира. Он горделиво принял известие о воцарении Иоанна и желании русских продолжать дружбу. «Согласен, – отвечал он, – но пусть, уважая мою старость, князь русский пришлет послов ко мне заключить договор». Сигизмунд возобновил давно забытое: потребовал отнятых у Литвы областей. Ему не захотели и отвечать, готовясь к войне.

Король сам начал действовать немедленно, оружием и политикою; с одной стороны, готовил войско, с другой – повел переговоры с Крымом, указывая Сафа-Гирею средство овладеть снова Казанью, а Саипу и Исламу – возобновить смелые предприятия Махмета против Москвы. Крымцы продали ему свою дружбу с русскими, и Сигизмунд с надеждою двинул войско: в сентябре 1534 г. киевский воевода Андрей Немирович вступил в Северскую область, а князь Вишневецкий пошел к Смоленску. Но, к измлению Сигизмунда, он увидел Русь готовою к бою, вопреки внушениям беглецов, Симеона Вельского и Ляухого, уверявших его, что правительница и любимец ее не помышляют о государственных делах, и еще менее о воинском устройстве, занятые дворскою крамолою.

Немирович напал на Стародуб, зажег посады сего городка, хотел овладеть крепостью, но был отбит; он сжег Радогощ, где храбро защищался и погиб русский воевода Лыков; наконец, поляки осадили Чернигов; вылазка осажденных, ночью, так испугала польского воеводу, что он поспешно отступил, оставил все военные действия и ушел в Киев. Столь же неудачно Вишневецкий подходил к Смоленску; он был прогнан воеводою князем Никитою Оболенским. Литовских пленников привели в Москву, с отбитыми под Стародубом пушками. Народ, испуганный неожиданной войною, ожил духом.

Еще изумительнее показалось Сигизмунду, когда русские немедленно начали мстить ему за вероломное начало войны. Оболенский собрал Боярскую думу, где Елена, в присутствии младенца Иоанна, объявила о неприязни польского короля. Митрополит благословил государя воевать. С трех сторон: от Смоленска Михаил Горбатый, Никита Оболенский и сам И. Ф. Оболенский, предводя передовым полком; от Пскова Борис Горбатый; от Стародуба Феодор Оболенский, брат И. Ф., и князья Тростенские, вступили в Литву. Число русских войск простиралось до 150 тысяч человек, и ужас пожаров и грабежей разлился по Литве. Ни осенние грязи, ни зимние снега и морозы не остановили русских; только 15 верст не дошли отряды до Вильны, где находился сам Сигизмунд, не смея ничего предпринять против ожесточенных неприятелей.

Он обрадовался, когда русские ушли восвояси, и хотел деятельно начать войну следующего года. Слуги Симеона Вельского и Ляцкого прибежали в Москву, оставив господ своих, и известили о сборе польского войска и намерении короля осаждать Смоленск. Оболенский не медлил: из Москвы старший боярин Василий Шуйский и сам Оболенский опять в передовом полку, из Пскова Борис Горбатый и Михаил Воронцов снова явились в Литве, сожгли Мстиславль, опустошили окрестности, и в июне 1535 года заложили крепость на Сёбеже, назвав ее Иван-городом, как будто Русь хотела провести границы свои далее внутрь Литвы. Сигизмунд не препятствовал; но Немирович, Тарновский, Острожский, Симеон Вельский с 40-тысячным войском, вступили в область Северскую. Дмитрий Вельский и князь Мстиславский отправились навстречу им. Русских воевод поспешно воротили к Коломне, ибо узнали, что крымские хищники не соблюли обещанного мира; послы Исламовы находились еще в Москве, а крымцы уже опустошали Рязанскую область. Отряды их были невелики и бежали, едва выступило на них русское войско.

Но отвлекая Вельского и Мстиславского, татары помогли воеводам Сигизмунда. Немирович пришел под Гомель; воевода тамошний, князь Оболенский-Щепин, испугался, бежал; Гомель сдался, а Немирович осадил Стародуб. Его защищал храбрый Феодор Оболенский, не думал сдавать, бился неутомимо. Поляки взорвали часть стены (29 августа 1535 г.) и только числом людей победили воеводу, который не уступал, пока еще оставалась у него дружина, и наконец отдался в плен, вместе с князем Сицким. Тридцать тысяч жителей и воеводы Колычев и Ромодановский погибли от меча поляков и пожара. Немирович бросился к Почепу. Воевода Сукин сжег сей город, и Немирович овладел кучею пепла. И. О. Оболенский принужден был в это время воротиться к Смоленску; присутствие его было необходимо в Москве. Оставив в Смоленске сильное войско, а в Себежском Ивангороде храбрых воевод князя Засекина и Тушина, Оболенский спешил управлять мятежной боярской думой. Он взял с собою в Москву и Василия Шуйского. Сигизмунд думал лучше успеть в отсутствие любимца Елены. В феврале 1536 года Немирович напал на Ивангород Себежский. Засекин и Тушин бились крепко; выступили в поле, заманили неприятеля на лед озера, который подломился от тяжести, и, в замешательстве от удачной хитрости русских, Немирович был разбит совершенно; едва только мог убежать сам. Празднуя победу, Оболенский велел заложить в Ивангороде церковь на память славной защиты. Сигизмунд надеялся еще на пособие Крыма и Казани, но тщетно, ибо ум Оболенского был так же деятелен в совете, как в боях был силен меч его и тверда воля при неудачах и – в преступлениях.

Действия крымских хищников оказывались ничтожными. Прогнанные от Рязани в 1535 г., они напали на Белев в апреле 1536 г. и были опять разбиты; зимою явились на берегах Быстрой Сосны и бежали от войска, на них посланного. Но Казань уже снова находилась в руках врага русских, Сафа-Гирея, и являлась гораздо опаснее Крыма, раздираемого несогласием ханов его Саипа и Ислама. Осенью 1535 года Еналей, раздраживший казанцев своим женолюбием, был убит по наущению царевны Ковгоршад (славившейся между татарами своим умом, знаниями, даже волхвованием) и недруга Еналеева, мурзы Булата. Сафа-Гирей приехал из Крыма, и был объявлен царем казанским. Он немедленно послал опустошать берега Волги (зимою 1536 г.), горделиво отвергнув предложение о мире. Князь Гундоров и Замыцкий были посланы для защиты Приволжья и бежали при первой встрече с неприятелем. Казанцы опустошали Нижегородскую область, разбили отряд, вышедший против них из Балахны, и удалились от Лыскова после нерешительной битвы с наместником нижегородским и с князем Мстиславским, посланным на помощь. Воеводы Сабуров и Карпов подкрепили русское войско и отомстили казанцам под Коряковым в январе 1537 года. Мурза Галдей, начальник городецких казаков, резал отряды Каширские на Волге; но Софа-Гирей не унимался. Он напал на Галицкие и Костромские пределы, где убили в сражении воеводу князя Засекина, а другой воевода бежал разбитый. Сафа-Гирей, «вынырнув, будто змей из хвороста» (по словам летописи), перешел Волгу и сжег муромские посады. Он удалился, узнав о приближении русского войска. Оболенский видел необходимость смирить врага сильнейшею войною и велел готовиться в большой поход на Казань, уже не опасаясь Крыма, ведя с ним хитрые переговоры, и не боясь Польши, увидевшей, что надежды на беспорядок правления в Москве и уверения в этом Вельского и Лацкого, были тщетны.

Сигизмунд смирился до того, что сам просил мира. Он так был раздражен на изменников русских, что Симеон Вельский принужден был, спасая себя, бежать в Турцию, Ляцкий уже сидел в темнице по повелению Сигизмунда. Опустошение Северской области не вознаграждало за опустошения русских в Литве, и если поляки удержали Гомель, этого нельзя было почесть выигрышем важным. Укрепив Себежский Ивангород, Оболенский обновил Почеп в октябре 1535 г., Стародуб весною 1536 года; в то же время на литовской земле, в Торопецкой области заложили город Велиж, в Ржевской области город Заволочье; русские воеводы Горенский и Барбашев обожгли Любеч, Витебск. Словом, когда еще Немировича разбили под Ивангородом, Оболенский получил уже письма от брата своего, взятого в плен под Стародубом, и от князя Юрия Радзивилла, что король польский желает мириться. Оболенский отвечал согласием. Но время проходило в нерешительности. Король прислал поздравить Иоанна с восшествием на родительский престол; за то потребовал присылки послов, для переговоров о мире, в Литву. В этом отказано, как о деле никогда небывалом. В январе 1537 г. полоцкий воевода Ян Глебович прибыл в Москву, заговорил об отдаче Новгорода и Смоленска; от него требовали Киева. Жаркий и продолжительный спор кончился заключением перемирия на 5 лет: до того времени положено Гомелю оставаться за Польшею, а Себежскому Ивангороду, Ржевскому Заволочью с некоторыми местечками за Русью. Сигизмунд не согласился разменять пленников, хотя утвердил договор о мире после войны, не принесшей пользы ни которой стороне, но более славной для русских, ибо не они начали воевать, и потом, несмотря на малолетство своего государя, держались честно в боях, принудили неприятеля мириться.

Пока переговаривали с Польшею и готовились на Казань, Оболенский не оставлял и других средств вредить неприятелям Русской земли. Вскоре по завладении Казани Сафа-Гиреем, зная, что Шихалей имеет друзей между казанцами, он советовал простить Шихалея и возвести его в достоинство казанского царя. Декабря 12-го 1535 г., Шихалея возвратили из ссылки в Москву и простили с торжественным обрядом. Он привезен был во дворец при великолепном поезде; встречен у саней главными сановниками, Василием Шуйским и самим Оболенским. Введенный в палату, Шихалей кланялся до земли малолетнему Иоанну, потом был у Елены, раскаивался в измене своей, вспоминал благодеяния Василия, говоря, что Василий взял его, «как щенка негодного, вспоил, вскормил, сделал царем», и в награду видел от него одну неблагодарность. Малолетний Иоанн приветствовал жену Шихалея, сказав ей по-татарски: табуг-салам; потом был обед во дворце и Шихалея одарили богато.

Но число сообщников Шихалея в Казани оказалось невелико, и определение его в цари принуждены были отложить: надлежало прежде усмирить Сафа-Гирея, который гордился нерешительностью войны, своими набегами на Волгу и не хотел слышать о покорности русским.

Защищая пределы Руси от крымцев, Оболенский беспрерывно вел между тем с ними переговоры. Симеон Вельский находился тогда в Крыму, куда приехал из Царьграда. Он писал к Елене, умоляя о прощении, а письма Ислама наполнялись уверениями в дружбе его к русским. Первому отвечали, что Елена все прощает ему и призывает его в Москву на прежние почести; но в то же время Ислама уговаривали выдать беглого холопа Вельского, врага и клеветника Руси. Ислам соглашался; Крым, разделенный между им и братом, не мог угрожать Москве большою опасностью. К досаде Оболенского, Ислам вскоре погиб при нападении ногайцев на Крым; они разграбили ханские улусы и захватили Вельского в полон. С самого начала правления Елены русские были в сношениях с ногаями, льстили их полудикому честолюбию, дарили их и вооружали против Крыма. Теперь, в залог дружбы, потребовали от них Вельского, даже посылали за него выкуп, будто бы от имени его родственников. Хитрый изменник уговорил ногаев не выдавать его на верную казнь русским, и успел, так что ногайцы отослали Вельского к Сафа-Гирею, уже единовластителю Крыма. Оболенский вскоре увидел действие советов Вельского. Саип возгордился, сделался неприступен, угрожал нападением, подговаривал ногаев идти на Русь, ограбил русского посла, требовал даров, хотел, чтобы сам Оболенский или Василий Шуйский приехали переговаривать с ним. «Не троньте моей Казани, или двину мои полчища, и прах русского не останется на земле, – писал Саип. «С чего вздумал ты называть Казань твоею?» – отвечали ему от имени Иоанна. «Или забыл ты, что еще дед мой завоевал сей город и цари казанские доныне были его подданными? Соглашаюсь на мир с Сафа-Гиреем, но пусть признает власть мою; посылаю к тебе знатного сановника, но не могу послать Оболенского или Шуйского: я млад, и присутствие их при мне и советы их мне необходимы».

Суд в Московском государстве. Художник С. Иванов

Поступая таким образом с Польшею, Казанью и Крымом, Оболенский поддерживал сношения русских с другими государствами, и чужеземцы не могли заметить никакой перемены в правлении Руси.

Послы Густава Вазы приезжали в Москву в 1535 г. и заключили мир на 60 лет; но Густав заспорил, не утвердил договора и прислал других послов в 1537 г. В Новгороде переговаривали с ними князь Борис Горбатый и Михаил Воронцов. Швеция обязалась не помогать ни Литве, ни ливонским рыцарям; с обеих сторон положили утвердить прежние грамоты, возвратить перебежчиков и позволить свободную торговлю.

Плеттенберг скончался в 1535 г., «славнейший и счастливейший из всех лифляндских гермейстеров, не только храбрый воин, но умный правитель Лифляндии, в течение сорока лет». Преемник его, Герман фон Бриггеней, просил подтвердить мир. Горбатый и Воронцов заключили договор вновь на 17 лет, считая с 1 октября 1534 года.

Оболенский не решался возобновить бесполезных пересылок с султаном, хотя султан упрекал Иоанна в забвении старой дружбы, прислал в Москву грека Адриана за покупками. Но к императору, и брату его, королю венгерскому и богемскому, отправили посольство в 1538 году.

Во все это время Оболенский также ревностно думал о делах внутреннего управления. Кроме охранения пределов от Польши новыми крепостями и новых стен Московского Китай-города, в 1535 г. выстроили Мокшанскую крепость в Мещере, а в 1536 г. крепости в Буйгороде, Балахне, на месте бывшего Пронска; мысль ограждать Русь от Казани и крымцев сими постройками была благоразумна. Кроме того, перестроили крепости в Темникове, Устюге, Вологде; тогда же обновили Новгородский кремль.

Кто мог бы подумать, что правление Елены, по-видимому, столь твердое и благоразумное, кипело между тем всеми ужасами внутренней крамолы, тайной и явной, и поддерживалось только жестоким самовластием и неумолимою строгостью любимца Елены!

Он употреблял в дела единственно своих приверженцев: Михаил Воронцов, сделавшийся в то время ревностным слугою Елены, Борис Горбатый, князья Оболенские предводили войсками и заключали договора. Василий Шуйский, взятый на польскую войну для почета, был ворочен в Москву от Смоленска, как мы видели, когда самому Оболенскому нельзя было остаться при войске. Шуйскому не хотели ничего доверять; он и другие вельможи сидели на первых местах Боярской думы, но решал все один – Оболенский. В руках его сообщников было воспитание Иоанна; он успевал еще и сопровождать Елену на богомолья, которыми хотела она доказывать народу свое благочестие.

Малейшее попущение властолюбию других вельмож производило беспорядки. В походе на Литву, летом 1535 года, Горбатый и Воронцов перессорились с Шуйским, и тем повредили полному успеху, дали средства Сигизмунду разорить Северскую область. Оболенский строго наказал небрежность, ослушание, пренебрежение к чести правительства: послов крымского хана посадили в темницу за нарушение мира (1535 г.); казанцев, взятых в плен под Коряковым, казнили в Москве, как непослушных присяжников Иоанна (1536 г.); князь Щепин, за умышленное, или невольное оставление Гомеля в 1535 г. и воеводы Гундоров и Замыцкий, за трусость в Лысковской битве с Сафа-Гиреем, были наказаны тюрьмою.

Здесь видим, однако ж, справедливость и умеренность в наказании. Но жестокость других поступков показывали в могущественном Оболенском свирепого вельможу, который ничего не щадит для собственной своей безопасности, и – судьба Михаила Глинского, и дядей Иоанна, несчастных Юрия и Андрея Иоанновичей, лежит позором на памяти любимца Елены…

Мы видели, что до самого вступления Елены в правление Иван Вельский, Андрей Шуйский, Михаил Глинский и дядя малолетнего Иоанна, князь Юрий, были обречены на жестокое заключение. Не прошло года, и Михаил Глинский умер в темнице. Знаменитого вельможу, старца, родного дядю Елены, схоронили без всякой чести на погосте одной из бедных церквей московских. Народ возроптал так, что успокаивая его, велено было вырыть гроб Глинского и отвести в Троицко-Сергиевскую обитель. С ужасом говорили в Москве, что Глинский преставился в нужде темничной, от лихих людей, и забыли об его участи, когда, почти после трехлетней неволи, Юрий Иоаннович скончался в темнице своей, 26 августа 1536 года, от голода, как говорила общая молва. Юрия с честью похоронили в Архангельском соборе, и немедленно потребовали в Москву Андрея Иоанновича. Видя, что три года совершенной покорности не безопасят его, Андрей был в ужасном замешательстве, не смел ехать, не смел отказаться, и наконец уведомил племянника, что за тяжкою болезнию ехать не может. «От болезни и кручины в беде моей я потерял ум и мысли. Неужели велите меня, больного и безумного, волочить к Москве? – униженно писал Андрей. Покажите милость; согрейте мне сердце, холопу своему, вашим жалованьем!» Оболенский ничему не внимал. Андрея окружал знаменитый двор, знатные люди, сильная дружина. Послали лекаря Феофила узнать болезнь его, а Досифея, владыку Крутицкого, сказать Андрею, что «никакого лиха ему не будет», но за непослушание митрополит и Церковь проклянут его как злодея. Оболенский выступил из Москвы по следам посланных к Андрею, с воинскими дружинами. Вскоре Феофил донес, что Андрей только притворяется больным, а владыка Досифей извещал, что Андрей не слушает слов его. Тогда обвинили несчастного князя в злом умысле. К несчастью, он подтвердил сие обвинение, в отчаянии согласясь на совет приближенных своих, уговаривавших его бежать из Старицы, где жил он дотоле, завладеть Новгородом и объявить себя великим князем, или, по крайней мере, правителем государства, по малолетству своего племянника. Разослав грамоты по городам с укоризненными словами против Елены и бояр-правителей, Андрей выступил к Новгороду, медлил и от Зайцова повернул в сторону когда услышал, что Новгород успел защититься против него сильным войском. Оболенский окружил Андрея и небольшую воинскую дружину его со всех сторон, при селении Тюхолях. Андрей хотел сражаться, но Оболенский решил дело без кровопролития, хитростью: он ручался за безопасность князя, если только он покорится добровольно, и просил его не проливать крови христианской напрасно. Несчастный сын Иоанна III поверил всему; людей его обезоружили, а его самого, с женою, с сыном Владимиром и со всем двором, повезли в Москву. При въезде в посад московский посланный от Елены возвестил притворный гнев ее и опалу Оболенскому за то, что он договаривался с изменником князем Старицким без воли государя. Оболенский казался изумленным; объявил Андрею, что теперь поневоле не может он исполнить своих обещаний. Андрей отвезен был прямо в темницу; жену и сына разлучили с ним и посадили под стражу отдельно. Бояр и сановников Андрея, князей Пронских, Ленинских, Палецких, Хованских, также родовых бояр его Колычевых, Валуевых допрашивали о мнимом заговоре против великого князя, пытали их, секли кнутом, заключали в темницы; некоторые из них погибли в мучениях. Тридцать детей боярских было повешено в разных местах, по дорогам от Москвы до Новгорода. Через полгода объявили народу, что изменник князь Андрей умер волею Божией в заключении своем, в палате на дворе у Рождества Иоанна Предтечи. Андрей был умерщвлен 10 декабря 1537 года. Жена и сын его остались в заключении.

Здесь был предел самовластию слабой Елены и ее жестокого любимца. В феврале 1538 года Елена возвратилась с великолепным двором своим с богомолья в Можайск, где находился чудотворный образ Николая Чудотворца и куда супруг ее ездил ежегодно; а 3 апреля жестокий яд прекратил дни правительницы! Дотоле бодрый, Оболенский оказал удивительное малодушие: в отчаянии обнимал он малолетнего Иоанна, плакал, неутешно рыдал над гробом Елены – и только! В испуге своем он, конечно, думал, что теперь ничто не спасет его от злобы врагов, и не делал даже никаких усилий поддержать власть свою, противиться своим неприятелям. Робко ожидал бедный временщик свершения судьбы. Апреля 9-го, по определению Боярской думы, власть и попечительство над государем вручили Василию Васильевичу Шуйскому. Оболенский находился в комнате Иоанна вместе с мамушкою юного великого князя, своею сестрой, когда явились воины, и именем старшего боярина и Боярской думы вырвали его и сестру его из объятий Иоанна, нежно любившего их, горестно плакавшего и умолявшего не трогать мамушки и брата ее. Агриппину сослали в Каргополь и там постригли в монахини. Оболенский, четыре года властвовавший над Русью и государем ее, без суда обречен был на ужасную смерть: его уморили голодом…

Погибель Оболенского взволновала между тем все партии. Казалось, что Шуйские хотели присоединить к себе Вельских. Вместе с Андреем Михайловичем Шуйским освобожден был из заключения и Иван Федорович Вельский. Василий Шуйский призвал его на совет бояр и разделил с ним власть свою. Они не могли ужиться.

Вельских не терпели другие бояре как литовских выходцев, превышавших русские роды своим образованием и умом; хотели пользоваться их участием в делах; но Вельские невольно брали первенство, особливо перед Шуйскими, жадными только корысти и власти, но неспособными ни к государственному правлению, ни к военному делу. Вельский соединился с хитрым митрополитом Даниилом, дворецким Михаилом Тучковым и без согласия Шуйского успел испросить у Иоан на друзьям своим князю Булгакову-Голице боярств, а сыну Хабара-Симского окольничество. Это было началом открытой вражды. Шуйские обвинили Вельского в лихоимстве и злых умыслах; нагло захватили они, секли и пытали знаменитого дьяка Федора Мишурина; наконец отрубили голову несчастному Мишурину и снова заключили в тюрьму И. Ф. Вельского и многих друзей его. Василий Шуйский думал укрепить власть свою супружеством с дочерью Петра, казанского царевича, следовательно близкой родственницей государя. В июне была свадьба. Но смерть – естественная или насильственная, как думали многие, – положила предел замыслам старого честолюбца: в октябре 1538 года Василий был уже в могиле.

Брат его Иван немедленно завладел правлением и волею восьмилетнего государя. Вельский оставался в заключении; в начале 1539 г. Шуйский успел низложить другого сильного неприятеля: митрополит Даниил, любимец Василия и Елены, гонитель Максима Грека, семнадцать лет умевший удержаться в сане первосвятителя русского, был осужден по суду Божескому и великокняжескому изволению и лишен своего знаменитого сана; на место его избрали игумена Троицко-Сергиевского Иоасафа. Даниила сослали в ту самую обитель, где некогда по его воле страдал и умер Вассиан Патрикеев. В свой черед Даниил принужден был смиренно объявить, что «пребыв на Московской митрополии довольно лет, с некоторого времени чувствует себя немощным к такому делу, чувствует мысль свою погрешительною, разумение недостаточно для святительских начинаний, отрекается митрополии и архиерейского действа отступает, умоляя, да отпустят его, не зазрят его отступления от святейшества и упросят государя дозволить ему молчальное житие. Умоляю всех о молитвах за меня, даю мир всем и благословение тому, кого же изберет Бог на мое место». Даниил недолго пережил свое падение и вскоре скончался, удивляя примерною постническою жизнью и непритворным раскаянием о заблуждениях прежней жизни. Иван Шуйский торжествовал; все повиновалось ему; казна великокняжеская удовлетворяла его жадное корыстолюбие; надменно обходился он даже с самим государем. Лишенный ума хитрого и проницательного, Шуйский не замечал тайных происков. Крамола не умерла: только сделалась скрытнее. К удивлению и досаде Шуйского, новый митрополит и многие царедворцы составили тайный заговор. Во множестве явились они во дворец и единодушно жаловались юному Иоанну на своевольство старшего боярина, злые дела его друзей и родственников, худое управление государством; требовали освобождения Вельского – и успели во всем. В бессильной ярости, клянясь отмстить нанесенное ему оскорбление, Иван Шуйский удалился от двора, даже перестал ездить в Боярскую думу. И. Ф. Вельский был выведен из темницы и занял первое место в совете государя. Власть Ивана Шуйского продолжалась менее года.

Вельский хотел показать всю противоположность кроткого, благоразумного управления безрассудному свирепому самоуправству. Никому не мстил он, никто не был ни сослан, ни казнен. Только сменили и удалили от должностей родственников и друзей Шуйского. Напротив, сострадание оказано было жене и сыну несчастного Андрея Иоанновича: им возвратили свободу, удел их и московские дворы; Владимир Андреевич явился в Кремлевском дворце как ближайший родственник государя. Вельский вспомнил и о несчастной жертве политики Иоанна III, князе Димитрии Андреевиче: страдальца велено было освободить от тюрьмы и оков; ему позволили умереть в отдаленной обители, близ гробницы брата. Все согласились на просьбу Вельского, который ходатайствовал за близкого ему преступника, брата Симеона, ручаясь в его раскаянии. К Симеону послали известие, что государь прощает его и позволяет ему возвратиться в Москву.

Вельский обратил внимание на государственные дела. В последние два года они уже не поддерживали чести Русской земли. Правда, из Москвы ездил в Царьград чиновник, с письмами к султану и патриарху Цареградскому (в конце 1538 г.); был послан другой в Стокгольм и возвратился с ласковым приветствием шведского короля (летом 1539 г.); с ганзейским послом подтвердили договор торговый (в феврале 1540 г.); заключили договор с астраханским ханом Абдул-Рахманом, когда он победил ногаев и снова овладел Астраханью; ссылались с ногайскими владельцами, и Польша не беспокоила более Русской земли; но Казань и Крым изменили свои поступки.

Держава Мономаха. Рисунок Ф. Г. Солнцева. XIX в.

Смерть Елены и падение Оболенского остановили приготовления к походу на Казань, который предполагал Оболенский, испытывая с Сафа-Гиреем мирные средства. Путь к Казани был знаком смелому Оболенскому: на стенах казанских были еще следы пожара, зажженного руками его дружины в 1530 году. Боярская дума не помышляла о наказании Сафа-Гирея, при своих внутренних смятениях, и казанцы без препятствий набегали на Приволжье, опустошали Кострому, Вятку, Пермь. Современники говорят, что для них было тогда время тошнее Батыева: «Батый только протек по русским областям с огнем и мечом, а Сафа-Гирей постоянно жил и злодействовал в Руси, и никто не противился хищнику». В 1538 г. отправили в Казань посла Яхонтова; Сафа-Гирей требовал посла более знатного и не давал мира. «Слышу, что вы дерзко готовитесь напасть на меня, – отвечал он, – и готовлю вам не покорность, но месть». Также униженно и тщетно убеждали на мир крымского хана. Захватив русского посла на пути в Молдавию, хан называл свой поступок праведною отплатою за то, что также ловили некогда послов его на пути из Крыма в Казань отец и мать Иоанновы. «Если хотите мстить мне, я не боюсь: у меня наготове сто тысяч воинов. Пусть каждый из них убьет одного и уведет еще одного русского; подумайте: легко ли вам это будет? Знай, русский князь, что и Москвою владеешь ты по милости нашей, ибо прадед твой получил ее от предка моего Улу-Махмета, после суздальского своего пленения. Не думай, что в Крыму царствуют прежние ханы; приготовляйся, иду на тебя и не скрываю своего намерения; хочу взять за себя всю твою землю, а захочешь ты меня предупредить походом – иди ко мне; только найдешь ли дорогу». Никогда так дерзко не говаривали крымцы, и дума Боярская слушала терпеливо. Окольничий Злобин поехал уговаривать Саипа (в конце 1538 г.), повез ему подарки, уверял его в смирении русского государя. Хан слушал, гордился и обещал прислать своего посла в Москву, упрекая, что русские, несмотря на его приказ, не перестают тревожить Казань. Злобин уверял, напротив, что, несмотря на набеги Сафа-Гирея, бояре свято блюдут мир и до сих пор «черным волосом не двинулись, уважая заступления великого крымского властителя». Весною 1539 года приехал в Москву Сулемша, посол ханский, и заключил мир. Пока угощали его в Москве, крымцы грабили Каширскую область, и сын Саипа, Иминь, был с ними. «Уверен, что хан не посылал своего сына; юноша своевольствует», – отвечал Сулемша на жалобу бояр о вероломстве хана.

Ободренные таким постыдным бездействием, хищники замыслили наконец решительное нападение. Сафа-Гирей и Саип напоминали друг другу дела Эдигея и Махмета; не могли только согласиться во временем похода, ибо крымцам удобнее было идти летом, а казанцам зимою. Не дожидаясь Крыма, зимою 1540 г. Сафа-Гирей ограбил Нижегородскую область. Еще летом нападал он на Муром и Кострому; с ним были крымцы и ногаи.

Но Москва оправилась от робости и бездействия. Вельский отрядил войско к Костроме. Сразились недалеко от сего города; бились жестоко; четверо воевод: князья Ф. Курбский, Сисеев, Тулупов и Засекин, были убиты, но товарищи их разбили казанцев. Другое войско, с Шихалеем и Мстиславским, преследовало бегущих. Зимою Шихалей и Дмитрий Вельский спешили окружить Сафа-Гирея, пока он осаждал Муром. Казанцы увидели опасность и опрометью бежали восвояси. Между тем слухи о нападении крымцев становились достовернее; уже шайки Саиповы бродили повсюду в степях украинских. Вельский хотел показать твердую решительность.

Оставаясь сам в Москве и первенствуя в совете, он хотел примирить все личные вражды и несогласия, уговаривая крепко стать за дело отчизны и забыть вражду и крамолу. Казалось, что все крамольники внимали его советам. Сильное войско, собранное во Владимире для защиты от Сафа-Гирея, поручено было начальству Ивана Шуйского. Он охотно согласился принять начальство. Другое, еще сильнейшее войско собралось в Коломне. Им предводил Дмитрий Вельский; но враги Вельских – Шуйские, Пронские, Кубенские, Палецкие, были в числе главных вождей. Иван Вельский думал умилить сердца воинов и воевод, показав им юного государя. Иоанн явился в стан Коломенский, осматривал войско; потом, по возвращении в Москву, при стечении многочисленного народа, молился в Успенском соборе, громко произнося молитвы и со слезами восклицал: «Спаси, Владычица! нас юных, меня и брата, сирот, без отца и матери, без силы в разуме, без крепости в деснице!» В думе Боярской рассуждали в присутствии Иоанна: оставаться ли ему, брату его Юрию и Владимиру Андреевичу в Москве или удалиться на случай опасности? Народ толпами стоял в Кремле и ждал решения думы. С радостью услышали, что, надеясь на помощь Божию и сильные ополчения во Владимире и в Коломне, государь не оставляет Москвы и разделяет опасность верных своих подданных. Все готовы были умереть за него и ревностно помогали очищать, укреплять посады, готовить запасы, оружие. Услышав о раздоре воевод в Коломенском стане, Вельский отправил к ним от имени Иоанна трогательное увещание. Его читали в собрании всех военачальников, и, забыв свои несогласия, все поклялись не щадить живота и не допускать торжества поганому Саипу и его неверным полчищам.