Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

ПРИЗНАНИЕ ХРИСТИАНСТВА. НАЧАЛО ЕРЕСИ

Глава 20
ОБРАЩЕНИЕ КОНСТАНТИНА В ХРИСТИАНСТВО. ЭДИКТ О ВЕРОТЕРПИМОСТИ. ВИДЕНИЕ КОНСТАНТИНА И ЕГО КРЕЩЕНИЕ. УЗАКОНЕНИЕ ХРИСТИАНСТВА. ОТДЕЛЕНИЕ ДУХОВНОЙ ВЛАСТИ ОТ СВЕТСКОЙ

Официальное признание христианства можно отнести к числу тех важнейших и революционных внутригосударственных перемен, которые возбуждают самое живое любопытство и являются ценнейшими уроками. Победы и политика Константина уже не влияют на положение в Европе, но впечатление, произведенное обращением этого монарха в христианство, до сих пор живо на большой части земного шара, и церковные учреждения, существовавшие при нем, по-прежнему неразрывно связаны с мнениями, страстями и интересами нашего поколения.

При исследовании этого вопроса, который можно изучать беспристрастно, но нельзя рассматривать равнодушно, сразу же возникает совершенно неожиданная трудность – необходимость определить истинную и точную дату принятия Константином христианства. Красноречивый Лактанций, живший при дворе, кажется, был нетерпелив и слишком поторопился указать миру на пример верховного правителя Галлии, который якобы с первой минуты своего царствования признавал и чтил величие единого истинного Бога. Высокоученый Евсевий писал, что Константин уверовал благодаря чудесному знамению, которое появилось в небе, когда он обдумывал и подготавливал поход в Италию. Историк Зосим злобно утверждает, что император запятнал свои руки кровью своего старшего сына перед тем, как публично отрекся от богов Рима, которых чтили его предки. Это вызывающее недоумение разногласие между авторитетными свидетелями возникло из-за поведения самого Константина. Если строго придерживаться церковного языка, то первый император-христианин был недостоин так называться до самого конца своей жизни, поскольку лишь во время своей предсмертной болезни был сначала рукоположен в оглашенные, а затем путем крещения принят в ряды христиан. Константина надо считать христианином в гораздо более широком смысле этого слова, и необходима величайшая точность при описании того, как постепенно, почти незаметными шагами этот монарх входил в ряды церкви, объявив себя сначала ее защитником, а потом приверженцем. Для императора было очень тяжелым трудом искоренить в себе привычки и предрассудки своего воспитания, признать божественность Христа и понять, что его истинное откровение несовместимо с почитанием богов. Препятствия, которые, вероятно, вставали перед его собственной душой, показали ему, что такую серьезную перемену, как смена государственной религии, надо совершать осторожно, и поэтому он открывал людям свои новые взгляды постепенно – объявлял из них столько, сколько мог заставить подданных исполнять без опасности для себя и с хорошим результатом. В годы его царствования поток христианства тек плавно, хотя все быстрее и быстрее. Однако путь этого потока то преграждали, то изменяли случайные кратковременные обстоятельства и благоразумие, а возможно, и прихоть монарха. Своим советникам Константин разрешал сообщать о намерениях повелителя страны по-разному, выбирая тот способ выражения, который больше соответствовал их взглядам. Умело поддерживая равновесие между надеждами и страхами своих подданных, он в одном и том же году издал два эдикта: первый о торжественном праздновании воскресного дня, второй о постоянных совещаниях с гаруспиками. Во время этого затишья перед серьезным переворотом христиане и язычники следили за поведением своего государя с одинаковой тревогой и озабоченностью, но с совершенно противоположными чувствами. Первых все доводы религиозного рвения и тщеславия побуждали преувеличивать знаки его благосклонности и свидетельства его принадлежности к их вере. Вторые, пока их обоснованная тревога не превратилась в отчаяние и злобу, пытались скрыть от мира и от себя самих, что боги Рима уже не могут считать императора своим поклонником. Эти же страсти или предрассудки побуждали писателей того времени вести себя пристрастно и относить публичный переход Константина в христианство к самому славному или самому позорному периоду его царствования.

Почти до сорока лет Константин, какие бы признаки христианского благочестия ни проскальзывали в его словах или поступках, оставался верен официальной религии. При дворе в Никомедии такое его поведение можно было бы объяснить страхом, но у верховного правителя Галлии оно могло быть вызвано лишь его наклонностями или политическими причинами. Он восстанавливал и обогащал храмы богов, проявляя при этом щедрость; на имперском монетном дворе чеканились медали с изображением фигур и священных предметов Юпитера, Аполлона, Марса и Геркулеса; почтительный сын, он торжественным обожествлением ввел своего отца Констанция в совет богов Олимпа. Но больше всех богов Константин чтил бога солнца – Аполлона греческой и римской мифологии и любил, чтобы его самого изображали с символами бога света и поэзии. Не знающие промаха стрелы этого бога, яркий блеск его глаз, лавровый венок, неувядающая красота и изящество словно указывали, что именно он – покровитель молодого героя. Алтари Аполлона были украшены дарами, которые приносил на них по обету Константин, и доверчивую толпу приучали верить, что императору было дано видеть смертными глазами величие ее бога-покровителя и что он, то ли полностью бодрствуя, то ли в видении был благословлен счастливыми знамениями, которые предвещают ему долгое и полное побед царствование. Солнце по всей империи прославляли как непобедимого руководителя и защитника Константина, и язычники вполне обоснованно могли ожидать, что оскорбленный бог будет неутомимо мстить своему неблагодарному любимцу.

Пока Константин осуществлял ограниченную верховную власть над галльскими провинциями, его подданные-христиане были защищены авторитетом и, возможно, законами своего правителя, который мудро считал, что боги сами должны мстить за оскорбление своей чести. Если мы можем верить словам самого Константина, он с негодованием смотрел на зверские жестокости, которые римские солдаты чинили гражданам, чьим единственным преступлением была их вера[61]61
  Но легко можно показать, что греческий переводчик улучшил смысл латинского оригинала; к тому же в старости император мог вспоминать о преследованиях христиан при Диоклетиане с большим отвращением, чем то, которое он действительно чувствовал в годы молодости, когда был язычником.


[Закрыть].

На Востоке и на Западе он видел, какие разные плоды приносят суровость и снисходительность; ненавистная ему суровость становилась еще ненавистнее оттого, что ее пример подавал его неумолимый враг Галерий, а авторитет и предсмертный совет отца побуждали сына подражать ему в снисходительности. Сын Констанция сразу же приостановил действие эдиктов о преследовании христиан или отменил эти эдикты и позволил свободно исполнять религиозные обряды всем, кто уже объявил себя членами христианской церкви. Вскоре им придало бодрости сознание, что они зависят от правителя, не только справедливого, но и благосклонного к ним, который был научен втайне искренне чтить имя Христа и Бога христиан.

Эдикт о веротерпимости

Примерно через пять месяцев после занятия Италии император торжественно и откровенно выразил свои чувства в знаменитом Миланском эдикте, который вернул спокойствие католической церкви. При личной встрече двух государей Запада Константин, который был и одареннее, и сильнее, добился того, что его соправитель Лициний охотно согласился с ним. Объединение их имен разоружило ярость Максимина, а после смерти этого тирана восточных провинций Миланский эдикт был принят как основополагающий закон во всем римском мире.

Императоры в своей мудрости вернули христианам все гражданские и религиозные права, которых те были так несправедливо лишены. Было постановлено, что молитвенные здания и общинные земли, конфискованные ранее у церкви, должны быть ей возвращены немедленно и без спора, а издержки по возвращению относятся на счет возвращающего; но этот суровый указ был дополнен благородным обещанием, что, если кто-то из покупателей честно уплатил за церковное имущество его подлинную цену, ущерб будет ему возмещен из имперской казны.

Его благодетельные установления, которые обеспечивали церкви покой в будущем, были основаны на принципах широкой и беспристрастной веротерпимости, а молодая секта должна воспринимать такое беспристрастие как преимущество и почетное отличие. Два императора объявили миру, что предоставляют каждому из христиан и всех остальных людей полную свободу исповедовать ту религию, которую тот считает правильным предпочесть, к которой привязан душой и которую, возможно, считает лучше всего приспособленной для себя. Они старательно разъясняют смысл каждого неоднозначного слова, не допускают никаких исключений из закона и требуют от наместников провинций строгого следования истинному и простому смыслу эдикта, предназначенного утвердить и защищать религиозную свободу без каких-либо ограничений. Императоры дают себе труд раскрыть две веские причины, которые заставили их ввести эту неограниченную веротерпимость – человеколюбивое намерение позаботиться о покое и счастье своего народа и благочестивую надежду, что таким поступком они угодят и послужат Божеству, живущему на Небесах. Они с благодарностью признают полученные ими многочисленные сильнейшие доказательства Божьей благосклонности к ним и верят, что это же Провидение будет и в дальнейшем вечно защищать процветание правителя и народа империи. Из этих туманных и неопределенных благочестивых фраз можно сделать несколько разных по характеру, но совместимых друг с другом выводов. Возможно, Константин колебался между языческой и христианской религиями. Согласно широким и гибким воззрениям язычников, он мог чтить Бога христиан как одного из многих богов небесной иерархии. Или же он мог придерживаться приятной философской точки зрения, что, хотя существует много различных имен, обрядов и мнений, все секты и все народы одинаково чтят единого для всех Отца и Создателя мира.

Но на решения государей чаще влияют земные выгоды, чем отвлеченные истины общего порядка. Пристрастную и все возраставшую благосклонность Константина к христианам можно вполне естественным образом объяснить тем, что он высоко ценил их строгую мораль и был убежден, что проповедь Евангелия научит его подданных быть добродетельными в частной и общественной жизни. Как бы много ни позволял себе абсолютный монарх в своих собственных поступках и какого бы снисхождения ни требовал он от других к своим собственным страстям, для него, несомненно, выгодно, чтобы все его подданные с уважением относились к своим природным и общественным обязанностям. Но даже самые мудрые законы дают неполный и ненадежный результат. Они редко вдохновляют того, кто добродетелен, и не всегда могут удержать того, кто порочен. Их власть недостаточна для того, чтобы запретить то, что они осуждают, и они не всегда могут наказать за то, что запрещают. Древние законодатели призывали себе на помощь силы воспитания и людского мнения. Но все те принципы, которые когда-то поддерживали могущество и чистоту нравов Рима и Спарты, в угасавшей деспотической империи уже давно утратили силу.

Философия по-прежнему обладала умеренной властью над умами людей, но добродетель получала от языческого суеверия очень слабую поддержку своему делу. В таких огорчительных обстоятельствах благоразумный наместник мог испытывать удовольствие при виде того, как развивалась и крепла религия, которая прививала народу систему этических правил, основанную на чистоте и добросердечии, распространяла ее действие на всех, приспосабливая ее к любому роду занятий и любым условиям жизни, рекомендовала ее как волю и решение разума Верховного Божества и внедряла с помощью вечных наград и вечных наказаний. Исторический опыт греков и римлян не мог подсказать миру, насколько сильно могут преобразовать и усовершенствовать нравы нации наставления, данные в откровении Богом; поэтому Константин мог с какой-то долей доверия прислушиваться к лестным для него и действительно разумным уверениям Лактанция. Этот красноречивый мастер хвалебных речей, похоже, очень уверенно ожидал и почти рисковал обещать, что переход империи к христианству вернет чистоту и счастье ее первых дней; что поклонение истинному богу прекратит войны и разногласия среди тех, кто станет считать себя детьми одного и того же отца; что знание Евангелия будет сдерживать все нечистые желания, все гневные и себялюбивые чувства и что наместники могли бы вложить меч правосудия в ножны, если бы управляли народом, где все живут по законам правды и благочестия, беспристрастия и умеренности, гармонии и любви ко всем.

Покорное и смиренное повиновение, которое заставляет послушно гнуться под ярмом и даже под гнетом власти, наверное, было для абсолютного монарха самой заметной и самой полезной из евангельских добродетелей. Первые христиане считали источником власти правительства не согласие народа, а веления Небес. Император, хотя бы он и незаконно пришел к власти через предательство и убийство, как только начинал царствовать, сразу же становился священной особой и наместником Божества. Только перед Божеством он отвечал за злоупотребление своей властью, и его подданные были прикованы нерушимой клятвой верности к тирану, нарушившему все законы природы и общества. Смиренные христиане были посланы в мир как овны к волкам; а поскольку им было запрещено применять силу даже для защиты их веры, они стали бы еще большими преступниками, если бы поддались соблазну и пролили кровь себе подобных в споре из-за пустых привилегий или суетного имущества, которым человек владеет во временной земной жизни. Верные учению апостола, который в царствование Нерона проповедовал безоговорочную покорность, христиане трех первых веков хранили свою совесть чистой и не были виновны ни в тайных заговорах, ни в открытых мятежах. Когда их преследовали, суровые гонения не заставили их ни вступить в бой с врагом, ни с негодованием переселиться в какой-нибудь далекий уединенный угол мира. Протестанты Франции, Германии и Британии, которые с таким неустрашимым мужеством отстаивали свою гражданскую и религиозную свободу, считали оскорбительной для себя несправедливостью и обидой сравнение поведения первых христиан с поступками новых христиан-реформаторов. Возможно, мы могли бы не осуждать, как сейчас, а похвалить за высочайшее благородство ума и чувств наших предков, убедивших себя, что религия не может отменять неотъемлемые права человеческой природы. Возможно, что терпение раннехристианской церкви объясняется не только ее добродетелями, но и ее слабостью. Секта, состоявшая из невоинственных плебеев, не имевшая ни вождей, ни оружия, ни укрепленных крепостей, несомненно, была бы уничтожена при безрассудной и бесплодной попытке сопротивляться повелителю римских легионов. Но, стараясь отвратить мольбами гнев Диоклетиана или добиваясь благосклонности Константина, христиане могли правдиво и с уверенностью в себе утверждать, что они руководствуются принципом повиновения властям и за три столетия ни разу не нарушили своих принципов. Они могли прибавить еще, что трон императоров вечно имел бы под собой прочную опору, если бы все их подданные приняли христианскую веру и научились бы терпеть и повиноваться.

Согласно общему закону Провидения государи и тираны являются представителями Небес, и им поручено управлять народами Земли или карать их. Но священная история содержит много прославленных примеров более непосредственного вмешательства Божества в управление его избранным народом. Моисей, Иисус Навин, Гедеон, Давид, Маккавеи получили от Бога скипетр и меч. Добродетели этих героев были либо причиной, либо результатом Божьей благосклонности к ним; их военным успехам было предопределено привести церковь к свободе или к победному торжеству. В отличие от судей Израиля, правителей выборных, временных и назначаемых от случая к случаю, цари Иудеи в силу помазания, которым был возведен на царство их великий предок, имели наследственное и неоспоримое право царствовать, которое не могли отменить их собственные пороки или отнять каприз подданных. В таком же чрезвычайном исключительном случае Провидение, которое уже не ограничивалось одним еврейским народом, могло выбрать Константина и его семью защитниками для христианского мира, и благочестивый Лактанний, возвещая о будущей славе долгого царствования Константина над всей империей, говорит языком пророка. Соперниками любимца Небес, которые делили с ним империю, были Галерий и Максимин, Максенций и Лициний. Трагическая смерть Галерия и Максимина вскоре утолила ненависть и оправдала кровожадные ожидания христиан. Победа Константина в борьбе с Максенцием и Лицинием устранила двух последних грозных конкурентов, еще мешавших триумфу нового Давида, и могло показаться, что такого успеха нельзя добиться без особого вмешательства Провидения. Римский тиран своим нравом бесчестил пурпур и человеческую природу, и христиане, хотя, возможно, и пользовались у него ненадежной благосклонностью, вместе с остальными его подданными страдали от последствий его беспричинного, вызванного капризами гнева. Лициний вскоре выдал свои чувства: по его поведению стало видно, что он неохотно согласился принять мудрые и человечные положения Миланского эдикта. В подвластных ему землях было запрещено созывать провинциальные соборы; из его армии с позором увольняли офицеров-христиан; хотя он не решился на гонения против всех христиан в целом, боясь принять на себя такую вину, а вернее – боясь связанных с этим опасностей, те частные случаи, когда он поступал с ними как угнетатель, вызывали еще больше ненависти из-за того, что были нарушениями добровольной торжественной клятвы. Как выразительно и образно сказал Евсевий, «Восток был окутан адской тьмой, а предвещавшие счастье лучи небесного света согревали и освещали провинции Запада». Благочестие Константина было признано безупречным доказательством правоты его оружия; а то, как он воспользовался своей победой, подтвердило мнение христиан, что их героя вдохновляет и ведет Господь. Завоевание Италии привело к эдикту о всеобщей веротерпимости, и как только поражение Лициния сделало Константина единственным властителем римского мира, он в циркулярных письмах потребовал, чтобы все его подданные немедленно последовали примеру своего государя и приняли истинную богоданную христианскую веру.

Уверенность в том, что вступление на престол Константина тесно связано с путями Провидения, породило в умах христиан два мнения, которые очень не похожими один на другой способами помогли исполнению пророчества. В своей пылкой и деятельной верности ему христиане исчерпали все возможности человеческой изобретательности ради его пользы и с уверенностью ожидали, что их тяжелые усилия будут подкреплены чудесной помощью Бога. Враги Константина объясняли соображениями выгоды тот союз, в который он постепенно вступал с католической церковью и который явно помог успешному осуществлению его честолюбивых замыслов. В начале IV века доля христиан среди жителей империи была еще очень мала, но среди выродившегося народа, который с рабским безразличием смотрел на то, как один его хозяин сменяет другого, сила духа и сплоченность религиозной партии могли помочь популярному вождю, которому ее члены по велению своей совести служили бы своими жизнью и деньгами. Пример отца научил Константина высоко ценить и награждать христиан за их достоинства. Распределяя государственные должности, он получал дополнительное преимущество – возможность укрепить свою систему правления, выбирая себе таких советников и полководцев, которым он имел основания доверять, и доверять полностью. Благодаря влиянию этих высокопоставленных миссионеров должно было увеличиться число христиан при дворе и в армии. Германские варвары, из которых состояли легионы, беззаботно и без сопротивления принимали религию своего командира, и вполне можно предположить, что, когда они переходили через Альпы, многие солдаты уже поклялись служить своим мечом Христу и Константину. Привычки человечества и интересы религии постепенно ослабили отвращение к войне и пролитию крови, которое очень долго преобладало у христиан, и на советах, которые собирались под милостивой защитой Константина, авторитет епископов был своевременно использован для того, чтобы подтвердить необходимость соблюдать военную присягу и наказать отлучением от церкви тех солдат, которые сложили оружие, пока церковь жила в покое. Пока Константин в подвластных ему землях увеличивал число и усердие своих верных сторонников, он мог опираться и на поддержку мощной партии в тех провинциях, которыми по-прежнему владели или которые незаконно захватили его соперники. Среди христианских подданных Максенция и Лициния все шире распространялось тайное недовольство этими правителями, и озлобление против них Лициния, который даже не пытался скрыть свою злобу, только крепче привязало их к его сопернику. Постоянная переписка, которую вели между собой епископы даже самых отдаленных одна от другой провинций, позволяла им свободно сообщать друг другу свои пожелания и решения и без всякой опасности передавать любые полезные сведения или церковные пожертвования, способные помочь делу Константина, который публично заявил, что взялся за оружие ради освобождения церкви.

Видение Константина

Воодушевление, охватившее войска, а возможно, и самого императора, делало острее их мечи и при этом успокаивало их. Они шли на поле боя в полной уверенности, что тот Бог, который в прошлом открыл перед израильтянами путь через воды Иордана и заставил стены Иерихона обрушиться от звука труб Иисуса Навина, видимым образом проявит свое величие и могущество, дав победу Константину. Церковная история готова утверждать и подтвердить свидетельствами, что в ответ на их ожидания произошло хорошо видимое всем чудо, которое почти все единодушно посчитали причиной обращения в христианство императора Константина. Подлинная или мнимая причина столь важного события заслуживает и требует внимания со стороны потомства, и поэтому я постараюсь реально оценить знаменитое видение Константина, рассмотрев по отдельности штандарт, сон и небесный знак и отделив историческую, естественную и чудесную часть этого необыкновенного рассказа, которые при его составлении были умело смешаны и образовали великолепную массу из хрупких кусочков под названием своевременный аргумент.

I. Любое орудие пыток, применявшихся только к рабам и чужеземцам, стало вызывать у каждого римского гражданина отвращение; в представлении граждан с крестом были тесно связаны вина, боль и позор[62]62
  Христианские писатели – Юстин, Минуций Феликс, Тертуллиан, Иероним и Максим Туринский – искали подобие фигуры креста почти во всех созданиях природы и искусства и получили вполне удовлетворительный результат: пересечение меридиана и экватора, лицо человека, летящая птица, плывущий человек, мачта и рей, плуг, штандарт и т. д.


[Закрыть].

Скорее из благочестия, чем из человечности Константин вскоре отменил в своих владениях наказание, которое соизволил перенести Спаситель человечества. Но лишь после того, как император научился презирать предрассудки своего воспитания и своего народа, он смог поставить в центре Рима статую, изображавшую его самого с крестом в правой руке и с надписью, где причиной победы его оружия и освобождения Рима было названо действие этого спасительного знака, истинного символа силы и мужества. Этот же символ освятил оружие солдат Константина: крест блестел на их шлемах, был выгравирован на их щитах и вышит на их знаменах; священные эмблемы, которыми украсил себя сам император, отличались от остальных лишь более дорогим материалом и более изящной работой. Но главный штандарт, возвестивший победу креста, назывался лабарум – темное по смыслу, хотя и знаменитое слово, происхождение которого напрасно пытались вывести почти из всех языков мира. Согласно описаниям, он представлял собой длинную пику с пересекавшей ее поперечной планкой. С этой планки свисало покрывало из шелка, на котором были причудливо вытканы изображения царствующего монарха и его детей. На верху пики находился золотой венец, а внутри венца – таинственная монограмма, в которую входили одновременно фигура креста и первые буквы имени Христа. Охрана лабарума была доверена пятидесяти гвардейцам, чьи доблесть и верность были уже испытаны. Их новое положение было отмечено почестями и денежными наградами, а вскоре несколько счастливых случаев породили мнение, что хранители лабарума, когда выполняют свои обязанности, остаются неуязвимы для дротиков врага. Во время второй гражданской войны Лициний почувствовал могучую силу этого священного знамени и стал ее бояться. Вид лабарума в бою в час беды воодушевлял солдат Константина так, что они становились непобедимыми, и сеял ужас и отчаяние в рядах их противника. Императоры-христиане, уважавшие пример Константина, во все свои военные походы выступали под этим штандартом-крестом; но когда выродившиеся преемники Феодосия перестали сами возглавлять свои войска, лабарум стали хранить в константинопольском дворце в качестве почитаемой, но бесполезной реликвии. Его славу до сих пор хранят медали семьи Флавианов. В своей благодарной набожности они поместили монограмму имени Христа посреди символов Рима. Торжественные слова «безопасность государства, слава армии, восстановление народного счастья» используются в равной степени и на религиозных, и на военных памятниках побед; до наших дней сохранилась медаль императора Констанция, на которой изображение штандарта-лабарума дополнено памятными словами «СИМ ПОБЕДИШИ» – «этим ты победишь».

II. У ранних христиан было в обычае во всех опасностях и бедах укреплять свои души и тела знаком креста, который они использовали во всех своих церковных обрядах и во всех случаях повседневной жизни как нерушимую защиту от любого духовного или земного зла. Лишь церковь могла обладать достаточным авторитетом для того, чтобы подтвердить благочестие Константина, который с одинаковыми осмотрительностью и постепенностью признавал истинность христианства и его символ. Но свидетельство жившего в те времена писателя, который в формальном трактате отомстил за религию, показывает, что набожность Константина была более благоговейной и возвышенной. С полной уверенностью он утверждает, что в ночь перед своей битвой с Максенцием Константин получил во сне указание изобразить на щитах своих солдат небесный знак Бога – священную монограмму имени Христа, выполнил это повеление Неба и был вознагражден за доблесть и послушание решающей победой на Мульвийском мосту. Некоторые соображения могут побудить скептический ум усомниться в верности суждений или в правдивости ритора, который своим пером верно служил, то ли от религиозного усердия, то ли ради выгоды, делу взявшей верх партии. Похоже, что он выпустил в свет свое сочинение «Смерть гонителей» в Никомедии примерно через три года после победы в окрестностях Рима; но тысяча миль и тысяча дней – это много, вполне достаточно для того, чтобы декламаторы сочинили вымысел, партия проявила доверчивость и выразил молчанием свое одобрение сам император, который мог без возмущения выслушать чудесный рассказ, прославлявший его и помогавший выполнению его замыслов. На пользу Лицинию, который тогда еще скрывал свое враждебное отношение к христианам, тот же автор рассказал о подобном же видении – явлении ангела, сообщившего Лицинию молитву, которую вся его армия повторила перед тем, как пойти в бой против легионов тирана Максимина. Если чудеса часто повторяются, это побуждает разум человечества к противодействию, если не подавляет его; но если рассматривать сон Константина отдельно, он может быть объяснен вполне естественным образом – либо политическими соображениями, либо воодушевлением императора. Когда тревогу за исход завтрашнего дня, который должен был решить судьбу империи, на короткое время прервал беспокойный сон, облик почитаемого Константином Христа и хорошо знакомый императору символ его веры вполне могли возникнуть в продолжавшем работать воображении государя, который чтил имя Бога христиан и, может быть, тайно умолял Бога, чтобы тот помог ему своим могуществом. Точно так же этот политик до мозга костей мог позволить себе одну из тех военных хитростей, один из тех благочестивых обманов, которые с таким мастерством и с таким успехом применяли Филипп и Серторий. Сверхъестественное происхождение снов признавали все народы Античности, и значительная часть галльской армии была уже готова поверить в спасительный знак христианской веры. Тайное видение Константина мог опровергнуть лишь ход событий, а бесстрашный герой, который прошел через Альпы и Апеннины, мог с беспечностью отчаяния не думать о последствиях поражения под стенами Рима. Сенат и народ, которые были в восторге, освободившись от ненавистного тирана, признали, что победа Константина потребовала сил больших, чем человеческие, не осмелившись заявить, что она была одержана благодаря защите богов. На триумфальной арке, поставленной примерно через три года после победы, было написано в расплывчатых выражениях, что Константин спас римское государство и отомстил за него благодаря величию своего разума и природному влечению или порыву силы, исходящей от Божества. Оратор-язычник, который еще раньше нашел возможность прославить добродетели победителя, предполагает, что Константин один находился в тайном и близком общении с Верховным Существом, которое поручает заботу о смертных низшим божествам, своим подчиненным; это очень правдоподобное объяснение того, что подданным Константина не следует осмеливаться на то же, что делает он, и принимать новую веру своего государя.

III. Философ, который спокойно и недоверчиво изучает сны, знамения и чудеса, описанные в светской истории и даже в истории церкви, вероятно, придет к выводу, что хоть иногда глаза зрителей вводил в заблуждение обман, но гораздо чаще ум читателей оскорбляли вымыслы. Каждое событие, явление природы или случай, которые выглядели отклонениями от обычного порядка вещей, поспешно признавались деяниями самого Бога; потрясенное воображение изумленной толпы иногда наделяло формой и цветом, речью и способностью двигаться быстро пролетавшие, но необычные воздушные явления. Назарий и Евсевий – два самых знаменитых оратора среди тех, кто старательно трудился, чтобы прославить Константина в умело сложенных хвалебных речах. Назарий через девять лет после победы возле Рима описывает армию божественных воинов, которые, казалось, падали с неба. Он особо упоминает их красоту, их мужество, огромные размеры их тел, поток света, который излучали их небесные доспехи, терпение, с которым они старались, чтобы смертные увидели и услышали их, и их заявление, что они посланы помочь великому Константину и спешат к нему. В свидетели истинности этого знамения оратор-язычник брал весь галльский народ, перед которым он тогда выступал и, кажется, надеялся, что люди поверят в древние видения теперь, после этого недавнего и произошедшего у всех на глазах события. Христианский рассказ Евсевия, который, хотя и был написан через двадцать три года, мог иметь в своей основе подлинный сон, отлит в гораздо более точную и изящную форму. В нем говорится, что во время одного из своих походов Константин собственными глазами увидел в полдень над солнцем светящийся знак – символ победы в форме креста с надписью: «СИМ ПОБЕДИШИ». Этот удивительный предмет в небе вызвал изумление у всей армии и самого императора, который тогда еще не решил, какую религию выберет; но его изумление превратилось в веру после видения, которое явилось ему следующей ночью. Перед его глазами возник Христос; он показал Константину тот же самый небесный знак креста и сказал императору, чтобы тот изготовил себе такой же штандарт и с верой в победу шел в бой против Максенция и всех своих врагов. Ученый епископ Кесарии явно чувствовал, что то, как недавно стал известен этот чудесный случай, вызовет некоторое удивление и недоверие у наиболее благочестивых из его читателей. Но вместо того чтобы подтвердить его указанием точного времени и места, что всегда помогает обнаружить ложь или утвердить истину, вместо того чтобы собрать и записать свидетельства огромного количества живых очевидцев, которые должны были наблюдать это ошеломляющее чудо, Евсевий ограничивается тем, что приводит лишь одно далеко не рядовое свидетельство – слова покойного Константина, который через много лет после этого происшествия рассказал ему об этом выдающемся событии своей жизни и подтвердил истинность своих слов торжественной клятвой. Благоразумие и благодарность ученого прелата не позволили ему усомниться в правдивости его победоносного повелителя, но он откровенно заявляет, что в деле такого рода не поверил бы никакому менее авторитетному свидетелю. Эта причина для легковерия не могла просуществовать дольше, чем власть семейства Флавиев, и небесный знак, над которым могли бы позже смеяться иноверцы, был оставлен без внимания христианами тех времен, которые последовали сразу за обращением Константина. Но и восточная и западная католическая церковь признали истинность знамения, которое укрепляет распространенный в народе культ креста. Видение Константина занимало почетное место в собрании суеверий, пока дерзкая проницательность здравомыслящих критиков не осмелилась уменьшить триумф первого императора-христианина и усомниться в его правдивости.