Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Важная тайна, что Юлиан отрекся от христианства, была доверена посвященным, с которыми он был связан святыми узами дружбы и религии. Этот приятный слух стали осторожно передавать друг другу сторонники древней веры, и его будущее величие стало предметом надежд, молитв и предсказаний язычников во всех провинциях империи. От усердия и добродетелей своего царственного единоверца они ожидали исправления всего причиненного им зла и возвращения всех благ. Вместо того чтобы осудить их за пылкость этих благочестивых желаний, Юлиан находчиво заявил, что он стремится достичь такого положения, в котором мог бы быть полезен для своей страны и своей религии. Но к этой религии враждебно относился преемник Константина, чьи капризы то спасали, то грозили оборвать жизнь Юлиана. Магия и прорицания были строго запрещены под властью деспота, который оказывал этим искусствам честь тем, что боялся их, и если язычникам неохотно делали послабление, разрешая исполнять их обряды, то на Юлиана из-за его высокого звания эта всеобщая веротерпимость не распространялась. Вскоре отступник стал предполагаемым наследником трона, и одна лишь его смерть могла успокоить справедливые опасения христиан. Но молодой правитель, который искал славы героя, а не мученика, обеспечивал себе безопасность тем, что скрывал свое вероисповедание, и мягкость правил язычества позволяла Юлиану участвовать в публичных богослужениях секты, которую он в глубине души презирал. Либаний посчитал это лицемерие своего друга достойным не осуждения, а похвалы. «Как статуи богов, оскверненные грязью, вновь занимают свои места в великолепном храме, так прекрасная истина поселилась в душе Юлиана после того, как эта душа очистилась от заблуждений и безумств, порожденных воспитанием. Его воззрения изменились, но поскольку признаться в новых воззрениях было опасно, поведение оставалось прежним. В противоположность ослу из басни Эзопа, нарядившемуся в шкуру льва, наш лев был вынужден прятаться под ослиной шкурой и, слушаясь велений разума, подчиняться законам благоразумия и необходимости». Такое притворство Юлиана продолжалось более десяти лет – от его тайного посвящения в Эфесе и до начала гражданской войны, когда он объявил себя непримиримым врагом Христа и Констанция. Это принуждение могло, вместе с другими причинами, усилить его преданность язычеству; выполнив обязанность присутствовать в дни больших праздников на собраниях христиан, Юлиан сразу же с нетерпением влюбленного возвращался домой, чтобы свободно и по собственной воле возжечь там ладан на алтарях Юпитера и Меркурия. Но поскольку любое притворство должно причинять боль изобретательному уму, исповедание христианства увеличивало отвращение Юлиана к религии, которая подавляла свободу его ума и принуждала его к поведению, несовместимому с самыми благородными свойствами человеческой природы – искренностью и мужеством.

Юлиан по своим склонностям мог предпочитать богов, которых чтили Гомер и Сципионы, новой религии, которую его дядя установил в Римской империи и в которую он сам был принят через таинство крещения. Но как философ он был обязан обосновать свой отход от христианской веры, в пользу которой свидетельствовали многочисленность тех, кто ее принял, передававшийся от учителя к ученику во многих поколениях дар пророчества, великолепие чудес и весомые доказательства ее истинности. Искусно составленное сочинение, которое он писал во время подготовки к войне с Персией, содержит основную суть тех аргументов, которые он долго рассматривал со всех сторон в своем уме. Несколько отрывков из нее переписал в свои сочинения и сохранил для потомства его противник, пылкий Кирилл Александрийский; в них видна очень странная смесь остроумия и книжной учености, софистики и фанатизма. Изящество стиля и высокое положение автора привлекали к его работам всеобщее внимание, и в списке нечестивых врагов Христа прославленное имя Порфирия было вытеснено именем Юлиана, чье дарование было более совершенным или имя – более громким. Верные христиане были либо очарованы его искусством, либо неприятно поражены, либо встревожены, а язычники, которые иногда осмеливались вступать в неравный спор, нашли в популярном сочинении своего миссионера-императора неисчерпаемый источник ложных возражений. Но, усердно занимаясь этими богословскими изысканиями, император римлян перенял у прорицателей проявлявшиеся у них в полемике предрассудки, порожденные ограниченным кругозором, и излишнюю страстность. Он взял на себя нерушимое обязательство отстаивать и распространять свои религиозные взгляды; втайне рукоплеща себе самому за силу и ловкость в обращении со словесным оружием, он испытывал соблазн не верить в искренность своих противников или презирать их за нехватку ума, раз они были способны так упрямо сопротивляться силе разума и красноречия.

Христиане, которые восприняли отступничество Юлиана с ужасом и негодованием, имели гораздо больше оснований бояться его власти, чем его аргументов. Язычники, знавшие, как горяч его религиозный пыл, ожидали – возможно, с нетерпением, – что он немедленно зажжет пламя преследования и станет расправляться с врагами богов, что Юлиан, изобретательный и озлобленный, придумает особенно изощренные и жестокие виды смерти и пыток, которых не применяли в своем гневе его грубые неопытные предшественники. Но этот благоразумный и человечный государь, который заботился о собственной славе, о мире в стране и о соблюдении прав человечества, явным образом уничтожил надежды и рассеял страхи религиозных партий. На основе опыта истории и собственных размышлений Юлиан был убежден, что болезни тела иногда можно излечить с помощью спасительного насилия, но заблуждения ума невозможно искоренить ни сталью, ни огнем. Можно силой притащить к подножию алтаря не желающую идти жертву, но сердце все равно будет ненавидеть и отрицать святотатственное движение руки. Гнет только делает крепче и доводит до крайней степени упрямство в делах религии; как только гонения становятся слабее, те, кто уступил давлению силы, возвращаются обратно как кающиеся, а тех, кто сопротивлялся, начинают чтить как святых мучеников. Юлиан понимал, что начни он подражать Диоклетиану и его соправителям в их не имевшей успеха жестокости, то запятнал бы свою память именем тирана и возвеличил бы славу католической церкви, которая стала сильной и выросла за счет суровости язычников, представлявших власть на местах. По этим причинам и, кроме того, из боязни расшатать свою еще не окрепшую верховную власть, Юлиан удивил мир эдиктом, достойным государственного мужа и философа. Он предоставил всем жителям Римской империи выгоды свободы исповедовать любую веру и одинаковой для всех веротерпимости; единственным тяжелым запретом, который он наложил на христиан, было то, что он лишил их власти причинять страдания их согражданам, которых они клеймили ненавистными названиями идолопоклонников и еретиков. Язычники получили милостивое разрешение, а вернее, четко отданный приказ открыть все свои храмы, были освобождены сразу и от угнетающих законов, и от беспричинных притеснений и придирок, которые им приходилось терпеть в царствование Константина и его сыновей. Одновременно были возвращены из изгнания и снова направлены служить в свои прежние церкви епископы и другие духовные лица, отправленные в ссылку монархом-арианином, – донатисты, новатиане, македониане, евномиане и те, кто, сделав более удачный выбор, придерживался учения, принятого Никейским собором. Юлиан, который понимал и высмеивал их богословские споры, пригласил вождей враждующих сект к себе во дворец, чтобы доставить себе удовольствие посмотреть, как они яростно будут нападать друг на друга при встрече. Спор был таким шумным, что император время от времени восклицал: «Выслушайте меня! Франки и алеманны меня слушали!»; но скоро он понял, что на этот раз имеет дело с более упрямыми и непримиримыми врагами. Хотя он, напрягая свои ораторские способности, пытался убедить этих врагов жить в согласии или по крайней мере в мире друг с другом, прощаясь с ними, он был совершенно доволен тем, что у него нет никаких причин бояться объединения христиан. Беспристрастный Аммиан объяснил это показное милосердие желанием посеять раздоры внутри церкви, и этот коварный план (обрушить основы христианства) был неразрывно связан с усердным старанием Юлиана восстановить древнюю религию империи.

Восстановление и реформирование Юлианом язычества

Как только Юлиан вступил на трон, он, по обычаю своих предшественников, принял звание великого понтифика, но не только как самый почетный из великих титулов империи, а как важную священную должность, которую он решительно был намерен исполнять с благочестивым усердием. Поскольку государственные дела не позволяли императору каждый день публично молиться вместе с его подданными, он устроил себе домашнюю часовню, которая была посвящена его богу-покровителю – Солнцу. Сады Юлиана были полны статуями и алтарями богов, и в каждой части дворца можно было увидеть великолепный храм. Каждое утро он приветствовал отца света жертвоприношением; кровь еще одной жертвы проливалась в тот момент, когда Солнце опускалось за горизонт, и Луна, звезды и духи ночи каждый в свое время принимали положенные им почести от неутомимого в своей набожности Юлиана.

Он постоянно в дни торжественных праздников посещал храм того бога или богини, которым был посвящен этот день, и старался собственным примером возбудить религиозные чувства в должностных липах и народе. Вместо того чтобы поддерживать своим обликом высокое звание монарха, который выделяется среди всех великолепными пурпурными одеждами и окружен кольцом золотых щитов своей охраны, Юлиан почтительно и горячо добивался самых низших обязанностей в культе богов. Посреди священной, но развратной толпы жрецов, низших служителей и танцовщиц император брал на себя обязанности приносить дрова, зажигать огонь, закалывать жертву и, погрузив покрытые кровью руки во внутренности издыхающего животного, вырвать сердце или печень и прочесть, как в совершенстве владеющий своим искусством гаруспик[85]85
  Гаруспик (haruspex – др.-рим.) – предсказатель, гадающий по внутренностям животных.


[Закрыть], мнимые знаки будущих событий. Самые мудрые среди язычников осуждали эти причуды суеверия, которыми император подчеркнуто нарушал границы благоразумия и пристойности. В царствование государя, который был очень экономным, значительная часть государственного дохода, тратилась на религиозные нужды; из дальних стран с иным климатом постоянно привозили редчайших прекрасных птиц, чтобы они пролили свою кровь на алтарях богов. Юлиан часто приносил в жертву сто быков за один день, и вскоре стала популярной шутка, что если бы он вернулся с войны против Персии победителем, то рогатый скот обязательно бы вымер. И все же эти затраты могут показаться незначительными по сравнению с великолепными подарками, которые император лично или посредством приказа делал всем прославленным святилищам римского мира, и с суммами, выделенными на починку и украшение старинных храмов, пострадавших от тихого разрушительного действия времени или недавно потерпевших ущерб от грабителей-христиан. Поощряемые примером, настойчивыми призывами и щедростью своего благочестивого самодержца, города и семьи снова начинали исполнять обряды, которыми стали было пренебрегать. «Во всех частях мира, – восклицает в набожном восторге Либаний, – был заметен триумф религии и видно приятное зрелище – огонь на алтарях, истекающие кровью жертвенные животные, дым ладана и торжественная вереница жрецов и прорицателей, не чувствующих страха и не находящихся в опасности. Звуки молитв и музыки были слышны на вершинах самых высоких гор, и один и тот же бык становился жертвой богам и ужином для их радостных почитателей».

Но гений и могущество Юлиана были недостаточно велики для того, чтобы вернуть силу религии, которая не имела ни богословских принципов, ни моральных правил, ни церковной дисциплины, быстро приходила в упадок и разрушалась и была непригодна ни для какой прочной или последовательной реформации. Юрисдикция верховного понтифика, в особенности после того как эта должность была объединена с саном императора, охватывала всю Римскую империю. Юлиан назначил своими заместителями в нескольких провинциях жрецов и философов, которых считал наиболее способными сотрудничать с ним в выполнении великого замысла, и его пастырские – если можно применить это слово – письма и теперь представляют нам очень любопытный очерк его желаний и намерений. Он приказывает, чтобы во всех городах в сословие жрецов набирали людей любого происхождения и достатка, особо отличающихся своей любовью к богам и людям. «Если они оказываются виновны в каком-либо постыдном преступлении, – пишет он дальше, – их осуждает или лишает сана верховный понтифик; но пока они сохраняют свое звание, их обязаны уважать должностные лица и народ. Свое смирение они могут показывать простотой своей домашней одежды, а достоинство – роскошью и торжественностью священных одеяний. Когда наступает их очередь служить у алтаря и их вызывают в храм, они в течение установленного для них количества дней не имеют права покидать пределы храма, и ни один день не должен проходить у них без молитв и жертвоприношений, которыми они обязаны просить богов о процветании государства и отдельных людей. При исполнении священных обязанностей от них требуется незапятнанная чистота и души и тела; даже когда их отпускают из храма для обычной жизни, на них лежит обязанность превосходить своих сограждан в благопристойности и добродетели.

Служитель богов никогда не должен показываться в театрах и кабаках. Он должен соблюдать целомудрие в разговоре и умеренность в еде, не пить вина, выбирать в друзья людей, о которых идет добрая слава; а если он иногда приходит на форум или во дворец императора, он должен появляться там лишь как защитник тех, кто напрасно просил о справедливости или милосердии. Изучать он должен лишь то, что достойно святости его занятия. Бесстыдные рассказы, комедии и сатиры должны быть изгнаны из его библиотеки, которая должна состоять только из книг по истории и философии, причем история должна быть основана на истине, а философия – связана с религией. Нечестивые взгляды эпикурейцев и скептиков достойны его ненависти и презрения[86]86
  Ликуя по поводу того, что эти нечестивые секты и даже сочинения их последователей уничтожаются, Юлиан поступал в согласии со своим саном жреца; но для философа недостойно желать, чтобы какие-либо мнения и доводы, даже самые противоположные его собственным взглядам, были скрыты от человечества.


[Закрыть], но он должен старательно изучать взгляды Пифагора, Платона и стоиков, которые все единодушно учат, что боги существуют, что миром правит их промысел, что их доброта – источник всех земных благ и что они уготовили человеческой душе загробное будущее, где ее ждет награда или наказание». Император-понтифик в самых убедительных выражениях внушает подчиненным ему священнослужителям, что их долг – быть добросердечными и гостеприимными, настойчиво убеждает их советовать всем всегда поступать согласно этим добродетелям, обещает помогать им в случае нужды деньгами из государственной казны и заявляет о своей решимости основать во всех городах больницы, где принимали бы бедняков из любой страны и любого вероисповедания. Юлиан с завистью смотрел на мудрые и человечные правила, по которым жила церковь, и с полным чистосердечием признавался в своем намерении лишить христиан одобрения и преимущества, которые они приобрели тем, что они одни занимались благотворительностью[87]87
  Он делает намек, что христиане под предлогом благотворительной помощи обольщали детей уговорами, отрывали от прежней религии и родителей, увозили на кораблях и обрекали эти жертвы на бедность и рабство в дальнем краю. Если бы это обвинение было доказано, долгом императора было бы не жаловаться, а наказать.


[Закрыть].

Тот же самый дух подражания мог подсказать императору заимствование у церкви нескольких ее учреждений, полезность и важное значение которых подтверждались успехом его врагов. Но если бы эти нереальные планы реформации были проведены в жизнь, такая навязанная несовершенная копия принесла бы больше почета христианству, чем пользы язычеству. Язычники, которые мирно следовали обычаям своих предков, были не столько довольны, сколько удивлены введением чуждых им нравов, и за короткий срок своего царствования Юлиан часто имел случаи жаловаться на недостаточное усердие своей собственной партии.

Энтузиазм Юлиана заставлял его считать друзей Юпитера своими собственными друзьями и братьями, и хотя он в своей пристрастности не считал заслугой постоянство христиан, но восхищался благородной стойкостью язычников и вознаграждал тех, кто ранее предпочитал милость богов милости императора. Если они развивали не только религию греков, но и их литературу, это становилось еще одним поводом, чтобы приобрести дружбу Юлиана, который включил муз в число своих богов-покровителей. В той религии, которую он принял, благочестие и ученость значили почти одно и то же, и поэты, риторы, философы толпой поспешили ко двору императора, чтобы занять освободившиеся места тех епископов, которые обольстили доверчивого Констанция. Его преемник считал узы посвящения в одни и те же таинства гораздо более священными, чем кровное родство, и выбирал себе любимцев среди тех мудрецов, которые были большими мастерами оккультных наук – магии и предсказания, так что любой самозваный обманщик, который заявлял, будто может открывать людям тайны будущего, мог быть уверен, что в настоящем получит почет и достаток. Место первого императорского друга среди философов завоевал Максим, и царственный ученик в тревожное время, когда империя ожидала гражданской войны, с безграничным доверием к учителю рассказывал о его действиях, воззрениях и планах в области религии. Как только Юлиан вступил во владение константинопольским дворцом, он отправил почтительное и настойчивое приглашение Максиму, который жил тогда в городе Сарде, в Лидии, вместе с Хрисанфом, своим помощником в искусствах и науках. Осмотрительный и суеверный Хрисанф отказался отправиться в путь, поскольку по правилам гадания получалось, что поездка в высшей степени опасна и принесет величайшие беды. Но его товарищ, который в своем фанатизме был более дерзким и бесстрашным, упорно продолжал вопрошать судьбу, пока не вырвал у богов якобы согласие со своим собственным желанием и желанием императора. Путь Максима через города Азии был триумфом философского тщеславия, и местные представители власти соперничали друг с другом в том, кто с большим почетом примет друга их государя. Юлиан произносил речь перед сенаторами, когда ему сообщили о прибытии Максима. Император тут же прервал свое выступление, отправился навстречу философу, нежно его обнял, за руку ввел в зал сената и публично заявил о том, как ему полезны наставления Максима. Максим, который вскоре приобрел доверие Юлиана и стал влиять на решения его советов, постепенно развратился под действием придворных соблазнов. Его одежда стала более богатой, поведение – более высокомерным, и в одно из последующих царствований он был подвергнут постыдному допросу о том, какими путями он, ученик Платона, сумел, пока был в милости, накопить подозрительно большие сравнительно с краткостью этого времени богатства. Среди других философов и софистов, приглашенных в императорскую резиденцию по выбору Юлиана или привлеченных туда успехом Максима, мало кто смог сохранить свое имя незапятнанным. Щедро раздаваемых в дар денег, земель и домов было недостаточно, чтобы удовлетворить их ненасытную алчность, и народ справедливо негодовал против них, вспоминая об их прежней жалкой бедности и об их роде занятий, требовавшем бескорыстия. Проницательного Юлиана не всегда можно было обмануть, но ему не хотелось презирать за душевные свойства тех людей, чьи таланты заслуживали его уважения; он желал избежать упреков сразу в неосмотрительности и непостоянстве и к тому же остерегался унижать в глазах невежд науки и религию.

Юлиан делил свои милости почти поровну между язычниками, которые твердо держались веры своих предков, и теми христианами, которые из благоразумия приняли веру своего государя. Приобретение новых единомышленников[88]88
  В царствование Людовика XIV его подданные любого звания стремились получить славное наименование Обращающий души, говорившее об их религиозном усердии в приобретении новых последователей для веры. Во Франции это слово и понятие, им выражаемое, устаревают; пусть же они никогда не появятся в Англии!


[Закрыть] удовлетворяло главную страсть его души, его суеверие и тщеславие. Слышали, как он с пылкостью миссионера сказал, что, если бы он смог сделать каждого человека богаче, чем был Мидас, и каждый город более великим, чем Вавилон, он все же не считал бы себя благодетелем человечества, пока, кроме этого, не отговорил бы своих подданных от нечестивого бунта против бессмертных богов. Правитель, изучивший человеческую природу и владевший всеми сокровищами Римской империи, мог найти подходящие доводы, обещания и награды для каждого разряда христиан, и допускалось, чтобы поставленная в заслугу своевременная смена веры уравновешивала недостатки соискателя или даже искупала вину преступника. Поскольку самым мощным орудием абсолютной власти является армия, Юлиан особенно старался подорвать христианскую веру в своих войсках; без искреннего сотрудничества любые его мероприятия должны были оказаться опасными и безрезультатными, а особенности солдатского характера делали эту победу настолько же легкой, насколько она была важна. Галльские легионы приняли веру своего победоносного вождя, как делили с ним его судьбу, и еще до смерти Констанция Юлиан мог с удовлетворением объявить друзьям, что солдаты этих легионов благочестиво молились и с большим аппетитом ели мясо, когда он в своем лагере приносил в жертву богам по целой сотне жирных быков. Для восточных армий, которые обучались воевать под знаменем креста и Констанция, был нужен более хитрый и более дорогостоящий способ убеждения. В дни торжеств и общенародных праздников император принимал почести от своих войск и награждал их за заслуги. Вокруг его парадного трона были размещены военные символы Рима и римского государства, с лабарума было стерто святое имя Христа; символы войны, величия и языческого суеверия были перемешаны так хитроумно, что верный Христу подданный императора совершал грех идолопоклонства, когда почтительно приветствовал своего государя или его изображение. Солдаты во время смотра проходили по одному мимо императора, и каждый, чтобы получить из рук Юлиана щедрый дар соответственно своему званию и выполненной службе, должен был бросить несколько крупиц ладана в огонь, горевший на алтаре. Возможно, некоторые исповедники христианства воспротивились этому, а другие покаялись, но гораздо больше было тех, кто, привлеченный возможностью получить золото и оробевший перед императором, заключил преступную сделку, а их будущая верность культу богов подкреплялась всеми возможными соображениями долга и выгоды. Часто повторяя эту хитрую уловку и потратив такие деньги, за которые мог бы нанять себе на службу половину народов Скифии, Юлиан постепенно добился для своих войск мнимой защиты богов, а для себя – надежной и действенной поддержки римских легионов. Впрочем, очень вероятно, что возрождение и поощрение язычества выявило множество мнимых христиан, которые ради земных преимуществ следовали религии предыдущего царствования и потом с той же гибкостью совести вернулись к христианской вере, поскольку ее исповедовали преемники Юлиана.

Юлиан и евреи

Набожный монарх, неустанно трудясь для того, чтобы восстановить и распространить религию своих предков, в то же время возымел странное намерение восстановить Иерусалимский храм. В распространенном в провинциях официальном послании к евреям, народу и религиозному сообществу он выражает сожаление об их несчастьях, осуждает их угнетателей, хвалит евреев за постоянство, объявляет себя их милостивым защитником и благочестиво выражает надежду, что после своего возвращения с персидской войны получит позволение принести в знак благодарности обеты Всемогущему в его святом городе Иерусалиме. Эти несчастные изгнанники должны были бы вызывать презрение у императора-философа своим тупым суеверием и жалким рабским положением, но они заслужили дружбу Юлиана своей непримиримой ненавистью ко всему христианскому. Бесплодная синагога чувствовала ненависть и зависть к восставшей против нее церкви за то, что церковь была плодородна. Сила евреев была меньше их злобы, однако самые солидные из раввинов одобряли тайное убийство отступника веры, и мятежные крики евреев часто пробуждали от ленивой праздности язычников, представлявших власть на местах. В царствование Константина евреи стали подданными своих мятежных детей и скоро почувствовали на себе всю горечь семейного тиранства. Гражданские льготы, когда-то данные или подтвержденные Севером, были постепенно отменены государями-христианами; безрассудно начатый бунт, вдохновителями которого были палестинские евреи, казалось, оправдывал те высокоприбыльные меры подавления, которые были изобретены епископами и евнухами при дворе Констанция. Еврейский первосвященник, которому все еще разрешали осуществлять его непрочную судебную власть, проживал в Тивериаде, а города расположенной по соседству Палестины были наполнены остатками народа, который крепко держался за свою любимую обетованную землю. Но эдикт Адриана был продлен и усилен, и потому они смотрели лишь издали на стены святого города, которые в их глазах были обесчещены триумфом креста и благочестием христиан.

Стена Иерусалима окружала две горы – Сион и Акру – посреди бесплодной скалистой местности и представляла собой овал длиной примерно в три английские мили. К югу от нее на высоком склоне горы Сион были построены верхний город и крепость Давида; с северной стороны здания нижнего города покрывали собой просторную вершину горы Акра; часть этой горы, имевшая отдельное имя Мория, была выровнена трудом изобретательных людей и увенчана величественным храмом еврейского народа. После того как этот храм был окончательно уничтожен военной силой Тита и Адриана, вдоль границы его священной земли была пропахана плугом борозда в знак, что это место навеки запретно. Сион покинули люди, и освободившееся пространство нижнего города было заполнено общественными зданиями и частными домами колонии Элия, которые заняли и соседнюю гору Голгофа. Эти святые места были осквернены памятниками идолопоклонства и то ли случайно, то ли намеренно часовня, посвященная Венере, оказалась на том самом месте, которое было освящено смертью и воскресением Христа. Почти через триста лет после этих поразительных событий кощунственная часовня Венеры была разрушена по приказу Константина, и освобожденный от земли и камней Гроб Господень стал виден глазам человечества. Первый император-христианин воздвиг на этой таинственной земле великолепную церковь и распространил свою благочестивую щедрость на все места, по которым прошли, освятив их этим, патриархи, пророки и Сын Божий.

Страстное желание увидеть подлинные памятники своего искупления привлекало в Иерусалим сменявшие одна другую толпы паломников то с берегов Атлантического океана, то из самых дальних стран Востока; их благочестие поощрял пример императрицы Елены, которая, видимо, сочетала в себе доверчивость пожилых лет и пылкую религиозность новообращенной. Мудрецы и герои, посещавшие памятные места мудрости или славы древних, признавались, что гений места, где они побывали, вдохновил их; а христианин, склоняясь перед Гробом Господним, приписывал свою горячую веру и религиозный пыл более прямому влиянию Божественного Духа. Религиозное рвение, а может быть, жадность заставляли иерусалимское духовенство высоко ценить этих полезных гостей и умножать их число. Они в согласии с неоспоримой традицией точно обозначили место памятного события, показывали орудия Страстей Христовых – гвозди, пронзившие Его ладони, ступни и бок, терновый венец, который был надет Ему на голову, столб, у которого Его бичевали, но прежде всего – крест, на котором Он страдал и который был откопан из земли при правлении тех государей, которые начертали этот символ христианства на знаменах римских легионов. Те чудеса, которые казались необходимыми для объяснения его чудесной сохранности и своевременности его открытия, постепенно становились известны людям стараниями распространителей молвы о них и не встречали противодействия. Хранение истинного Креста, который в Пасхальное воскресенье торжественно выставлялся на обозрение перед народом, было поручено епископу Иерусалимскому, и только этот епископ мог удовлетворять набожное любопытство паломников, даря им маленькие кусочки этой святыни, которые владельцы заключали в оправы из золота или драгоценных камней и торжественно уносили с собой в свои родные страны. Но поскольку эта прибыльная отрасль торговли должна была быстро прекратить существование, посчитали удобным предположить, что чудесное дерево обладает таинственной способностью расти, и, хотя его вещество постоянно убывает, оно остается целым и неповрежденным. Вероятно, можно было бы ожидать, что влияние такого места и вера в постоянно совершающееся чудо будут благотворно влиять на нравственность его жителей так же, как и на их веру. Однако даже самые уважаемые церковные писатели были вынуждены признать не только то, что улицы Иерусалима были наполнены непрерывной суетой дел и удовольствий, но и то, что жителям этого святого города были хорошо знакомы все виды порока – прелюбодеяние, воровство, поклонение идолам, отравление, убийство. Богатство и главенство Иерусалимского храма возбуждали честолюбие как православных, так и арианских искателей места ее епископа; Кирилл, после смерти удостоенный звания святого, проявил свои добродетели, когда исполнял должность епископа, но не когда ее добивался[89]89
  Он отказался от православного рукоположения, служил в звании дьякона и был снова рукоположен арианами. Но позже Кирилл изменился вслед за ходом времени и благоразумно согласился с никейскими догматами веры. Тильмонт, который относится к его памяти с нежностью и уважением, рассказал о его добродетелях в основном тексте, а его ошибки благопристойно оставил в тени, рассказав о них в примечаниях в конце своей книги.


[Закрыть].

Юлиан с его тщеславием и честолюбием мог стремиться к восстановлению древней славы Иерусалимского храма. Поскольку христиане были твердо убеждены, что приговор об уничтожении навеки относится ко всему зданию Моисеева закона, император-софист мог бы сделать успех своего предприятия своевременным доводом против веры в пророчества и в истинность божественного откровения[90]90
  Это тайное намерение Юлиана раскрыл покойный епископ Глочестерский, ученый догматик Уорбартон, который авторитетным тоном богослова предписывает Верховному Существу, по какой причине и как Оно должно поступать. В трактате этого епископа, озаглавленном «Юлиан», сильно проявляются все особенности, которые приписывают школе Уорбартона.


[Закрыть].

Ему не нравилось, что религиозный культ в синагоге был только духовным, но он одобрял законы Моисея, который не постыдился позаимствовать многие обряды и церемонии у египтян. Юлиан, последователь многобожия, лишь того и хотел, чтобы богов стало больше, и потому искренне чтил бога евреев, местного и национального; а страсть Юлиана приносить кровавые жертвы была так велика, что он мог бы захотеть уподобиться в благочестии Соломону, который на празднике в честь освящения храма принес в жертву двадцать две тысячи быков и сто двадцать тысяч овец. Эти соображения могли повлиять на его решение, но предвкушение большой немедленной выгоды мешало нетерпеливому монарху дожидаться нескорого и неизвестного конца Персидской войны. Он решил теперь же построить на господствующей возвышенности Мория величественный храм, который мог бы затмить великолепием церковь Воскресения на соседней горе Голгофа, учредить для него сословие священников, которые ради своей выгоды стали бы усердно разоблачать хитрости своих христианских соперников и противостоять их честолюбивым замыслам, и пригласить туда многочисленную колонию евреев, которые при своем суровом фанатизме всегда будут готовы помочь языческому правительству в его враждебных действиях против христиан и даже опередить это правительство. Среди друзей императора (если понятия «император» и «друг» совместимы) Юлиан сам отдал первое место добродетельному и высокоученому Алипию. Человечность Алипия сдерживалась суровой справедливостью и мужской стойкостью, и в те дни, когда он проявлял свои способности в должности гражданского управителя Британии, он подражал в своих стихах гармоничным и нежным одам Сапфо. Этот советник, которому Юлиан доверял без ограничений свои самые беззаботные легкомысленные затеи и самые серьезные мысли, получил чрезвычайное поручение восстановить Иерусалимский храм в его изначальной красоте; нужно было, чтобы усердие Алипия поддержал напряженной работой наместник Палестины, и эта поддержка была получена. По призыву своего великого освободителя евреи из всех провинций империи собрались на священной горе своих отцов; их дерзкое торжество встревожило и вывело из себя иерусалимских христиан. Желание заново построить храм во все времена было главной страстью детей Израиля, и в этот счастливый миг мужчины забыли о своей скупости, а женщины о своей хрупкости; тщеславные богачи пообещали принести в дар лопаты и кирки из серебра, в плащах из шелка и пурпура носили мусор. Все кошельки открылись и отдали щедрые вклады, все руки тянулись к богоугодному труду, желая принять в нем участие, и приказ великого монарха с воодушевлением исполнялся целым народом.