Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Упразднение должности римского консула

Примерно в то же время, когда Пифагор изобрел слово «философ», старший Брут положил начало свободе Рима и должности римского консула. Изменения в характере этой должности, которая сначала была истинной властью, потом – тенью, а после этого – только названием, время от времени упоминались в этой книге. Первых должностных лиц республики выбирал народ, чтобы они осуществляли верховную власть в сенате и военном лагере в дни мира и войны. Позже эта власть была передана императорам, но древнее высокое звание консула продолжало вызывать уважение у римлян и варваров. Историк-гот приветствует присвоение Теодориху звания консула как вершину земной славы и величия короля Италии; сам король поздравлял тех любимцев судьбы, кто в течение года наслаждался величием, которое дает трон, не имея тех забот, которые с ним связаны. Через тысячу лет после возникновения консульской должности римский и константинопольский государи назначали двух консулов лишь для того, чтобы дать название году и праздник людям. Но затраты на этот праздник, при устройстве которого каждый богач и честолюбец старался превзойти своих предшественников, постепенно выросли до огромной суммы в восемьдесят тысяч фунтов. Самые мудрые из сенаторов отказывались от этой бесполезной чести, которая разоряла их семьи. Этим нежеланием я бы объяснил частое появление незаполненных промежутков времени между консульскими сроками в последний период существования консульства. Предшественники Юстиниана помогали менее состоятельным кандидатам деньгами из казны, чтобы те поддержали свое достоинство, но этот скупой государь предпочел более дешевые и подходящие в таком случае средства – советы и указания. Своим эдиктом он ограничил количество заездов в гонках всадников и колесниц, выходов атлетов в спортивных состязаниях, выступлений музыкантов и пантомим во время театральных представлений, охотничьих выездов во время охоты на диких зверей, разрешив во всех случаях самое большее семь процессий, то есть отдельных зрелищ. Кроме того, вместо тяжелых золотых монет, которые щедрые руки в большом количестве бросали черни, порождая этим беспорядки и пьянство, постепенно стали разбрасывать мелкие серебряные монеты. Несмотря на эти меры предосторожности и вопреки примеру самого Юстиниана, на тринадцатом году его правления последовательность консулов навсегда оборвалась, и деспотичный император мог втайне быть доволен тем, что этот титул, напоминавший римлянам об их былой свободе, тихо прекратил существование. Однако воспоминание о должности консула, сменявшегося каждый год, продолжало жить в памяти народа. Люди горячо желали и ожидали ее скорого восстановления, приветствуя тех последующих правителей, которые милостиво снисходили до них и принимали титул консула в первый год своего правления. Лишь через триста лет после смерти Юстиниана это устаревшее почетное звание, уже уничтоженное обычаем, стало можно отменить законом. Несовершенный способ обозначать год именем должностного лица был с большой пользой заменен на порядковый номер относительно постоянного начала летоисчисления. Греки стали отсчитывать годы от сотворения мира по версии Септуагинты[171]171
  Септуагинта – название перевода Библии с древнееврейского на греческий.


[Закрыть], а латиняне со времени Карла Великого отсчитывают время от Рождества Христова.

Славе царствования Юстиниана вредили два подрывавших ее губительных обстоятельства. Одним из них была его расточительность, вторым – то, что он не сумел ни в экономическом, ни в богословском отношении примирить восточные провинции с западными. Его очень одаренная жена Феодора была монофизиткой. После ее смерти в 548 году Юстиниан пытался расположить к себе монофизитскую часть своих подданных. Добейся он успеха, восточные провинции могли бы остаться верны ему. Но учение монофизитов оказалось настолько близким к исламу, что, когда возникла эта новая могучая сила, восточные провинции легко и неизбежно отпали от империи.

В главе 41 Гиббон описывает завоевания Юстиниана (533–540). С помощью своих военачальников Велизария и Нарсеса Юстиниан удержал восточную границу, вернул империи Африку и часть Испании, отвоевав их у вандалов, и снова сделал Средиземное море римским. Велизарий разгромил войска остготов в Италии, вернул империи Рим и успешно выдержал осаду Рима готами, а затем сам осадил и захватил Равенну.

В главе 42 Гиббон рассказывает о возвышении лангобардов и появлении славянских и тюркских народов.

Глава 43
ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА И СМЕРТЬ ВЕЛИЗАРИЯ. ХАРАКТЕР И СМЕРТЬ ЮСТИНИАНА. КОМЕТЫ, ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ И ЧУМА В ЦАРСТВОВАНИЕ ЮСТИНИАНА

Готы восстали под предводительством Тотилы и в 546 году захватили Рим. Город был отбит обратно Велизарием, но снова захвачен после того, как Велизария отозвали оттуда. В 552 году евнух Нарсес нанес поражение Тотиле и освободил Рим. Затем он же нанес поражение преемнику Тотилы Тейасу, последнему королю готов, и подавил вторжение франков и алеманнов. Трон готских королей стали занимать представители константинопольского императора – экзархи Равенны. Нарсес сам стал первым экзархом и более пятнадцати лет управлял всем Италийским королевством.

Последняя победа и смерть Велизария

Я хочу верить, но не осмелюсь утверждать, что Велизарий искренне радовался торжеству Нарсеса. Однако сознание того, как велики его собственные подвиги, могло научить его не завидовать заслугам соперника, а уважать его достоинства. К тому же покой старого воина был увенчан последней победой, которая спасла императора и столицу. Варвары каждый год нападали на европейские провинции империи, и две надежды сразу – на военную добычу и откупные деньги – были у них сильнее, чем разочарование из-за нескольких случайных поражений. В тридцать вторую зиму царствования Юстиниана лед на Дунае был толстым, и по этому льду провел болгарскую конницу ее начальник Заберган, под знаменем которого шло также огромное множество южных славян. Этот вождь дикарей прошел, не встретив никакого сопротивления, через реку и горы, распустил свои войска по Македонии и Фракии и во главе всего лишь семи тысяч конников подошел к длинным стенам, которые должны были бы защищать землю Константинополя. Но творения человека бессильны против нападения природы, и незадолго до этого землетрясение расшатало фундамент стен; к тому же войска империи были заняты на далеких границах – итальянской, африканской и персидской. К этому времени численность внутриимперских охранных войск выросла до пяти тысяч пятисот человек, которые делились на семь схол (по-современному – рот) и обычно были расквартированы в спокойных городах Азии. Но места отважных армян в этих схолах постепенно заняли ленивые горожане, которые покупали себе эту возможность не исполнять обязанности гражданских подданных и при этом не подвергаться опасностям военной службы. Мало кого из таких солдат можно было уговорить пойти на вылазку за ворота, и ни одного нельзя было убедить оставаться на поле боя, если у него хватало сил быстро убежать от болгар. Беженцы в своих рассказах преувеличивали количество и свирепость врагов, которые бесчестили святых девственниц и бросали новорожденных младенцев псам и стервятникам. Толпа крестьян, которые умоляли накормить и защитить их, увеличила ужас горожан; столица оцепенела от страха; Заберган поставил свои шатры на расстоянии двадцати миль от нее, на берегах маленькой речки, которая огибает Мелантий, а затем впадает в Пропонтиду. Юстиниан дрожал от страха, и те, кто видел этого императора лишь в его старости, утешали себя предположением, что он потерял быстроту и силу, которые были у него в молодые годы. По его приказу в окрестностях и даже пригородах Константинополя из всех церквей увезли золотые и серебряные сосуды. На городских стенах было тесно от перепуганных людей, смотревших на это, в Золотых воротах толпились бесполезные полководцы и трибуны, а сенат был един с чернью в усталости и тревоге.

Но взгляды государя и народа обратились на слабого ветерана, и опасность, угрожавшая стране, заставила его вновь надеть доспехи, в которых он вошел в Карфаген и защитил Рим. Было срочно набрано нужное количество коней в императорских конюшнях, у частных лиц и даже в цирке. Имя Велизария побуждало юных и старых соревноваться друг с другом, и перед лицом победоносного врага он разбил свой первый лагерь. Благоразумие Велизария и труд дружественных крестьян обеспечили лагерю безопасность на ночь с помощью рва и вала; было зажжено бесчисленное множество костров и поднято множество облаков пыли, чтобы его армия казалась сильнее. У солдат Велизария отчаяние вдруг сменилось самоуверенностью, и десять тысяч голосов потребовали начать бой, а Велизарий, слушая их, не показывал виду, что знает: в час испытания все будет зависеть от стойкости трехсот ветеранов. На следующее утро болгарская конница пошла на приступ. Но конники слышали крики огромной толпы, видели оружие и дисциплину тех, кто держал фронт, а с флангов на них напали два отряда, стоявшие в засаде в лесу. Передовые воины болгар пали от рук престарелого героя и его охранников, а быстрота маневра не могла помочь болгарам: атака была проведена с близкого расстояния, и римляне преследовали их на большой скорости. В этом сражении болгары потеряли только четыреста лошадей (так быстро они отступили), но Заберган, почувствовавший, что удар нанесен рукой мастера, отступил на почтительное расстояние. Однако среди императорских советников у него оказалось много друзей, и Велизарий против своего желания подчинился приказу и зависти Юстиниана, когда император запретил ему завершить освобождение родины. При возвращении Велизария в столицу народ, еще чувствовавший, как велика была опасность, отметил его триумф радостными и полными благодарности приветственными криками, и это вменили полководцу в вину как преступление.

Велизарий, появившись на совете, был больше разгневан, чем испуган. Его, верно прослужившего сорок лет, император признал виновным еще до рассмотрения дела, и эта несправедливость была освящена присутствием и авторитетом патриарха. Велизарию милостиво сохранили жизнь, но его имущество было конфисковано, и с декабря по июль он находился под арестом в собственном дворце. В конце концов он был признан невиновным, ему были возвращены свобода и почетные звания; но смерть, которую, возможно, ускорили гнев и горе, унесла его из этого мира примерно через восемь месяцев после освобождения.

Имя Велизария никогда не умрет, но вместо похоронной процессии, памятников и статуй, которыми по справедливости следовало почтить его память, я прочел лишь о том, что его богатства, добытые в войнах против готов и вандалов, были сразу же конфискованы императором. Впрочем, достойная часть этих богатств была оставлена вдове Велизария Антонине, и поскольку Антонина имела причины каяться во многом, она потратила последние дни своей жизни и отдала последние остатки своего имущества на создание монастыря. Таков простой и правдивый рассказ о падении Велизария. Мнение, что будто бы ему выкололи глаза и враги-завистники довели героя до того, что он просил милостыню: «Подайте грош полководцу Велизарию!» – вымысел, который был сочинен позднее и приобрел доверие или, вернее, любовь людей как странный пример непостоянства судьбы.

Характер и смерть Юстиниана

Если император был способен обрадоваться смерти Велизария, то эта низкая радость доставляла ему удовольствие всего восемь месяцев – последние дни из тридцати восьми лет его царствования и из восьмидесяти трех лет его жизни. Трудно определить, каков характер государя, если государь не слишком часто попадается наблюдателям на глаза, но самыми надежными свидетельствами о его добродетелях могут стать признания врага. Враги Юстиниана, злобно подчеркивая его сходство с бюстом Домициана, признавали, однако, что он хорошо сложен, и упоминали о его румяных щеках и приятном выражении лица. Император был доступен для людей, являлся терпеливым слушателем, вежливым собеседником и умел сдерживать те гневные страсти, которые с такой губительной силой бушуют в груди любого деспота. Прокопий хвалит его за самообладание лишь для того, чтобы обвинить в расчетливой хладнокровной жестокости, но более беспристрастный судья одобрит справедливость Юстиниана или восхитится его милосердием. Император был высоким образцом личных добродетелей – целомудрия и умеренности, но неразборчивая любовь к красоте принесла бы меньше вреда, чем супружеская нежность к Феодоре; он соблюдал воздержание в пище, но руководствовался при этом не благоразумием философа, а суеверием монаха. Ел он быстро и помалу, а в большие посты питался только водой и овощами; так велики были его сила и духовный пыл, что он часто обходился совсем без пищи по два дня и две ночи. Сон Юстиниан отмерял себе так же скупо: отдохнув всего один час, его тело просыпалось, разбуженное душой, и Юстиниан ходил или учился до рассвета, изумляя этим своих камердинеров. Такие неутомимость и прилежание давали ему больше времени для приобретения знаний и ведения дел, и он, возможно, действительно заслужил упрек за то, что придирчивостью к мелочам нарушал общий порядок управления страной. Этот император пробовал себя в качестве музыканта и архитектора, поэта и философа, юриста и богослова; его старания примирить христианские секты между собой окончились неудачей, но обзор римского законодательства остался славным памятником уму и трудолюбию Юстиниана. Как правитель империи он был менее мудр или менее удачлив: время было неблагоприятное, Феодора злоупотребляла своей властью, и потому Юстиниана не любили при жизни и не сожалели о нем после его смерти. Любовь к славе имела глубокие корни в его душе, но Юстиниану было достаточно жалких игрушек честолюбия – громких званий, почестей и похвалы современников, и в то время, когда император трудился, закрепляя и делая четче очертания системы управления страной, он терял уважение и любовь римлян. Во время африканской и итальянской войн планы боевых действий были дерзко задуманы и отважно выполнены, и проницательность помогла ему разглядеть дарования Велизария в военном лагере, а Нарсеса во дворце. Но тут слава императора померкла перед славой его победоносных полководцев, и Велизарий до сих пор живет в памяти людей как укор завистливому и неблагодарному государю. Люди сильнее любят и потому приветствуют тех завоевателей, которые сами ведут своих подданных в бой и руководят ими в этом бою. Для Филиппа II и Юстиниана было характерно холодное честолюбие, которое учит приходить в восторг от войны, но не подвергать себя опасностям на поле боя. Однако существовала огромная бронзовая статуя императора Юстиниана, изображавшая его выступающим в поход против персов, на коне, в оружии и доспехах Ахилла. Этот монумент стоял посреди огромной площади перед церковью Святой Софии на медной колонне, которую поддерживал пьедестал с семью ступенями. Скупость и тщеславие побудили Юстиниана убрать с этой площади весившую семь тысяч четыреста фунтов серебряную колонну Феодосия. К его собственной памяти жившие позже правители отнеслись более справедливо или более снисходительно: в начале XIV века Андроник Старший отреставрировал и украсил его конную статую. После падения империи победители-турки переплавили монумент Юстиниана на пушки.

Кометы

Я завершу эту главу рассказом о кометах, землетрясениях и чуме, которые заставляли изумляться или страдать современников Юстиниана.

На пятом году его царствования, в месяце сентябре, в течение двадцати дней в западной части неба была видна комета, от которой исходили лучи, направленные на север. Через восемь лет после нее, когда Солнце было в созвездии Козерога, в созвездии Стрельца появилась другая комета, которая постепенно увеличивалась в размере. Ее голова была на востоке, хвост – на западе; комета была видна в течение примерно сорока дней. Народы, с изумлением смотревшие на нее, ожидали от ее вредоносной силы войн и бедствий; эти ожидания сбылись с избытком. Астрономы, скрывая свое незнание, притворялись, будто им известно, какова природа этих сверкающих ярких звезд, и решительно уверяли, будто кометы – это порождения воздуха, плавающие в атмосфере. Лишь немногие из них принимали простое объяснение Сенеки и халдеев и считали, что кометы – это планеты, только у них более долгий период обращения и более сложная траектория. Время и наука подтвердили справедливость догадок римского мудреца, а телескоп открыл глазам астрономов новые миры, и оказалось, что за тот короткий отрезок времени, который отражен в истории и сказаниях, одна и та же комета семь раз посещала Землю, появляясь через одинаковые промежутки длиной в пятьсот семьдесят пять лет. Ее первое появление за тысяча семьсот шестьдесят семь лет до начала христианской эры приходится на времена Огигеса, праотца античных греков. Этим объясняется увековеченное Варроном предание о том, что в царствование Огигеса произошло чудо, которому не было равных ни в более ранние, ни в более поздние времена: планета Венера изменила цвет, размер, форму и путь. Второе появление в 1193 году до Рождества Христова смутно подразумевается в сказании об Электре, седьмой из сестер-плеяд, которых после Троянской войны стало шесть. Эта нимфа когда-то была женой троянского царя Дардана и не смогла смотреть на гибель своей родины. Электра перестала танцевать круговые танцы вместе со своими сестрами – небесными светилами и убежала от зодиака к Северному полюсу; за то, что во время бега ее косы растрепались, она получила прозвище «комета»[172]172
  Это значит «волосатая».


[Закрыть].

Третий период обращения завершается в 618 году до нашей эры, что точно совпадает с датой появления огромной кометы, взошедшей на Западе за два поколения до рождения Кира; ее упоминают Сивилла и, возможно, Плиний. Четвертое появление, за сорок четыре года до рождения Христа, было самым великолепным и имело самое большое значение. После смерти Цезаря во время игр, которые молодой Октавиан устроил в честь Венеры и своего дяди, в небе была видна звезда с длинным хвостом, хорошо заметная и Риму, и иным народам. Как государственный деятель и благочестивый человек, Октавиан поддержал и освятил мнение народа, что звезда уносила в небеса божественную душу диктатора, но в своих тайных суеверных мыслях он считал, что комета предвещает славу его собственному времени. Пятое, как уже было сказано, произошло в пятый год правления Юстиниана, то есть в пятьсот тридцать первый год христианской эры. Стоит упомянуть о том, что и в этот раз, так же как в предыдущий, но в течение более долгого времени, комете сопутствовала необычная бледность Солнца. Шестое возвращение кометы в 1106 году было отмечено в европейских и китайских летописях; это было начало Крестовых походов, и в первом пылу порожденных ими страстей христиане и магометане могли с одинаковой правотой утверждать, что она предвещает гибель неверным. Седьмое, случившееся в 1680 году, произошло уже в просвещенное время. Бейль средствами философии развенчивал предрассудок, который Мильтон совсем недавно украсил своим поэтическим даром, – веру в то, что комета «стряхивает со своих ужасных волос чуму и войну». Флэмстид и Кассини с высочайшим мастерством проследили ее путь по небу, а Бернулли, Ньютон и Галлей с помощью своей математической науки изучили законы ее обращения. При восьмом ее появлении в 2335 году их вычисления, возможно, будут проверены астрономами какой-нибудь будущей столицы, которая возникнет в сибирских или американских пустошах.

Землетрясения

Какая-нибудь комета, подойдя слишком близко, может повредить или даже уничтожить шар, на котором мы живем, но до сих пор его поверхность изменялась лишь под действием вулканов и землетрясений. Страны, наиболее подверженные этим ужасающим толчкам, можно определить по характеру почвы, поскольку причиной толчков являются подземные огни, которые загораются от соединения и брожения железа и серы. Но время и последствия землетрясений, кажется, недоступны для пытливого человеческого разума, и философ должен скромно отказаться предсказывать землетрясения до тех пор, пока он не сосчитает капли воды, которые бесшумно просачиваются в легковоспламенимый минерал, и не измерит впадины, которые своим сопротивлением придают дополнительную силу взрыву заключенного в тесном пространстве воздуха. История, не называя причину этих бедствий, будет лишь указывать периоды, когда они случались часто или редко, и отметит, что в царствование Юстиниана эта лихорадка Земли буйствовала с необычной силой. Каждый год его правления был отмечен землетрясениями, такими долгими, что в Константинополе толчки однажды продолжались более сорока дней, и такими сильными, что их удары ощущались на всей поверхности Земли или по меньшей мере на всей территории Римской империи. Землетрясение принимало форму толчков или вибрации, в земле возникали огромные пропасти, громадные тяжелые предметы взлетали в воздух, море то выступало из берегов, то отступало от них дальше, чем обычно; однажды подземные толчки откололи от гор Ливана целую скалу и сбросили ее в море, где она стала молом, защищавшим новую гавань города Ботриса в Финикии. Удар, потревоживший муравейник, может раздавить в пыли тысячи этих насекомых, но тот, кто желает быть правдивым, должен признать, что в этом случае люди сами потратили много труда, чтобы подготовить свою гибель. Огромные города, где целая нация умещается на пространстве, которое можно окружить одной стеной, – это почти исполнившееся желание Калигулы, чтобы у римского народа была всего одна шея. Согласно дошедшим до нас сообщениям, в Антиохии погибло двести пятьдесят тысяч человек во время землетрясения, которое случилось, когда огромное население этого города еще увеличилось за счет тех, кто съехался туда из других мест на праздник Вознесения. Потери Берита были меньше по размеру, но тяжелее по ценности. Этот город на побережье Финикии был знаменит как лучшее место для изучения гражданского права, которое открывало самый верный путь к богатству и высокому положению. В беритских школах учились молодые дарования того времени, и во время землетрясения там погибло много юношей, которые, если бы остались жить, могли бы стать карой или защитой для своей родины. При этом роде бедствий архитектор становится врагом человечества: хижина дикаря или шатер араба, обрушившись, может не причинить вреда своему обитателю. Перуанцы имели причину смеяться, когда шутили о своих испанских завоевателях, что те лишились ума: тратят столько материала и труда на постройки, а строят себе гробницы. Дорогие мраморные потолки и стены патриция обрушиваются ему же на голову, целый народ погибает под развалинами общественных зданий и частных домов, возникает и распространяется пожар, зажженный бесчисленными огнями, необходимыми для жизни и ремесел в большом городе. Вместо сочувствия собратьев по несчастью друг другу, которое могло бы утешить бедствующих и облегчить их несчастье, происходят ужасные страдания от пороков и страстей, которые больше не сдерживает страх перед наказанием. Алчные смельчаки отважно грабят разрушающиеся дома, мститель пользуется удачным моментом и выбирает себе жертву, а земля часто поглощает убийцу или грабителя в тот момент, когда он совершает преступление. Суеверие связывает реальную опасность с невидимыми ужасами, и если образ смерти иногда может быть полезен людям, обращая их к добродетели или покаянию, то испуганный народ легче заставить ожидать конца мира или с рабской почтительностью упрекать Бога за гнев, с которым он мстит людям.

Чума

Во все времена Эфиопию и Египет клеймили именем родины и рассадника чумы. Эта африканская лихорадка рождается во влажном, жарком, застойном воздухе от гниющих останков животных, в особенности полчищ саранчи, которые и после смерти губительны для человечества не меньше, чем при жизни. Смертельная болезнь, от которой обезлюдел мир во времена Юстиниана и его преемников, началась поблизости от Пелузия, между Сербонийскими болотами и восточным протоком Нила. Оттуда она, словно идя по двум дорогам сразу, распространилась одновременно на восток – в Сирию, Персию и земли Индии – и на запад – вдоль побережья Африки и по европейскому материку. Весной второго года чума на три или четыре месяца захватила Константинополь, и Прокопий, видевший ее развитие и симптомы глазами врача, описал ее с теми же мастерством и усердием, с какими Фукидид – чуму в Афинах. Иногда на то, что человек заразился, указывали видения расстроенного воображения, и жертва приходила в отчаяние, как только слышала об угрожающей ей опасности и чувствовала удар невидимого призрака. Но большинство больных просто почувствовали, лежа в своей постели, идя по улице или занимаясь своими обычными делами, небольшой жар, такой слабый, что ни пульс, ни цвет кожи больного не указывали на приближавшуюся опасность. В этот же, следующий или третий день болезнь проявлялась разбуханием желез, в особенности тех, что находятся в паху, под мышками и под ушами, и когда образовавшиеся там опухоли, иначе называемые бубонами, лопались, в них был виден кусок похожего на уголь черного вещества размером с зерно чечевицы. Если бубоны разбухали до положенного им размера и созревали, это естественное избавление от смертоносной мокроты спасало больного. Но если они оставались твердыми и сухими, больной быстро угасал, и обычно пятый день был последним днем его жизни. Часто лихорадка сопровождалась летаргией или бредом. Тела больных покрывались черными нарывами-пустулами, которые были признаком близкой смерти, а тех, чей организм был слишком слаб, чтобы освободиться от болезни через опухоли, рвало кровью, после чего у них отмирал кишечник. Беременные женщины умирали от чумы всегда, но все же один младенец был вынут живым из трупа своей умершей матери, а три женщины остались живы, потеряв зараженных младенцев, которых носили в утробе. Из возрастов самым опасным была молодость; женский пол был менее восприимчив к болезни, чем мужской, но на людей всех званий и профессий чума нападала с одинаковой яростью, а из выживших многие лишились дара речи и не могли быть уверены, что снова смогут говорить. Константинопольские врачи были старательными и умелыми, но их искусству мешало разнообразие симптомов болезни, а также ее упорство и сила. Одни и те же лекарства производили противоположные действия, и жизнь капризно обманывала врачей, не исполняя их предсказания о том, умрет или выздоровеет больной. Порядок похорон и права семей на родовые склепы не соблюдались. Те, кто остался без друзей и слуг, лежали непогребенные на улицах или в своих опустевших домах; был назначен специальный чиновник для того, чтобы собирать эти кучи трупов, вывозить их из столицы по воде или по суше и хоронить за пределами города. Опасность для собственной жизни и предполагаемые в будущем бедствия для всего общества пробуждали хотя бы слабые угрызения совести в душах людей, даже самых порочных, а уверенность в здоровье возрождала в них прежние страсти и привычки; но философия должна оставить без внимания замечание Прокопия, что таким людям сохранила жизнь особая любовь к ним судьбы или Провидение. Он забыл – а может быть, втайне помнил, – что чума коснулась и самого Юстиниана; но воздержанность императора в пище может быть, как у Сократа, более разумной и почтенной причиной его выздоровления[173]173
  Именно так умеренность спасла Сократа во время чумы в Афинах. Др. Мид объясняет особую пользу монастырей для здоровья двумя преимуществами – отгороженностью от остального мира и воздержанием.


[Закрыть].

Во время болезни Юстиниана жители Константинополя были так скованы страхом, что это оцепенение отразилось на их привычках, а праздность и уныние привели к тому, что столица Востока стала испытывать недостаток во всем.

Заразность – неотъемлемое свойство чумы: при дыхании она попадает от больных в легкие и желудки тех, кто приближается к ним. Философы в этом случае верят и трепещут от страха, но народ, который так легко пугается вымышленных ужасов, как ни странно, отказывается верить в подлинную опасность[174]174
  Мид доказывает, что чума заразна, на основе свидетельств Фукидида, Лукреция, Аристотеля, Галена и народного опыта. Он опровергает противоположное мнение французских врачей, побывавших в Марселе в 1720 году. Однако эти врачи были недавними и просвещенными свидетелями чумы, которая за немногие месяцы унесла жизнь пятидесяти тысяч человек в городе, где сейчас, когда он процветает и преуспевает в торговле, можно насчитать не больше девяноста тысяч жителей.


[Закрыть].

Правда, соотечественники Прокопия поверили на основе какого-то кратковременного и пристрастно истолкованного опыта, будто бы чума не передается даже при разговоре на самом близком расстоянии, и это убеждение, возможно, помогало друзьям и врачам усерднее ухаживать за больными, которых бесчеловечное благоразумие обрекло бы на одиночество и отчаяние. Но должно быть, эта губительная вера в свою безопасность, так же как вера турок в предопределение, помогла распространению болезни, и те спасительные меры предосторожности, которым Европа обязана своей безопасностью, были неизвестны в дни правления Юстиниана. Связь между римскими провинциями не была ограничена, и их жители встречались свободно и часто. Войны и движение переселенцев перемешали народы от Персии до Франции, а злоупотребление торговлей приводило к тому, что испарения чумы, которые могут, затаившись, существовать годами, добирались в тюках с хлопком даже до самых дальних мест. Сам Прокопий объяснил, каким путем распространялась болезнь, когда отметил, что она всегда двигалась от побережья моря внутрь страны. Чума побывала в самых уединенных островах и горах, а те места, которые избежали ее ярости при ее первом приходе, одни только и пострадали от заразы на следующий год. Эту скрытую отраву могли разносить по воздуху ветры, но в холодном или умеренном климате чума скоро бы угасла, не будь атмосфера заранее предрасположена к ней. Воздух был повсеместно так заражен, что мор, который начался в пятнадцатом году правления Юстиниана, не прекращался и даже не ослабевал от смены времен года. Его первоначальная губительная сила временами ослабевала и рассеивалась, болезнь то угасала, то возникала снова, но лишь после пятидесяти двух бедственных лет человечество вновь стало здоровым или же воздух опять сделался чистым и полезным для здоровья. Не осталось никаких точных данных, которые бы позволили хотя бы приблизительно подсчитать количество жертв этой необычной эпидемии. Я сумел лишь найти упоминания о том, что было три месяца, когда в Константинополе за один день умирали сначала пять тысяч, а под конец десять тысяч человек; что многие города Востока опустели и в нескольких округах Италии урожай злаков и винограда остался засыхать на корню. На подданных Юстиниана обрушились сразу три Божьи кары – война, мор и голод, и его правление опозорено заметным уменьшением человеческого рода. В нескольких прекраснейших странах мира прежняя численность населения так никогда и не восстановилась.

Главным достижением царствования Юстиниана было составление кодекса римских законов. Об этом Гиббон пишет в главе 44, которая здесь опущена.