Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Итальянцы, которые к тому времени уже давно перестали обучаться владению оружием, после сорока лет мира очень удивились приближению грозного варвара, на которого они смотрели с отвращением и ненавистью, поскольку он был врагом и их религии, и их государства. Среди всеобщего испуга и оцепенения только Аэций оказался неспособен на страх, но один, без помощников он не имел возможности совершить военные подвиги, достойные его прежней славы. Варвары, раньше защищавшие Галлию, отказались выступить в поход ради спасения Италии; подкрепление, обещанное императором Восточной империи, было далеко и могло вообще не появиться. Поскольку Аэций во главе войск Западной империи все же противостоял противнику, беспокоя войска Аттилы или замедляя их продвижение, он никогда не проявлял больше истинного величия, чем в эти дни, когда невежественный и неблагодарный народ упрекал его и осуждал его поступки. Если бы душа Валентиниана была способна на какие-нибудь великодушные чувства, он выбрал бы себе такого полководца примером и руководителем. Но робкий внук Феодосия вместо того, чтобы разделить со своим народом опасности войны, бежал от нее: поспешное отступление императора из Равенны в Рим – из неприступной крепости в незащищенную столицу – раскрыло его тайное намерение покинуть Италию, как только опасность станет грозить его императорской особе. Но это постыдное отречение императора от подданных было на время отложено из-за склонности к сомнениям и промедлению, которая обычно сочетается с трусливыми решениями и временами служит противовесом для их губительности. Западный император принял, совместно с сенатом и народом Рима, более полезное решение отвратить гнев Аттилы мольбами торжественного посольства. Это важное поручение взял на себя Авиен, который был в римском сенате первым благодаря высокому происхождению и богатству, консульскому званию, многочисленности клиентов и личным дарованиям. Авиен, умевший нравиться другим и хитрый, идеально подходил для ведения переговоров и в интересах общества, и в интересах частных лиц. Его товарищем по посольству стал Тригетий, в прошлом префект претория Италии, и с ними был римский епископ Лев, который согласился рискнуть собственной жизнью ради своей паствы. Гений Льва прошел школу народных бедствий и во время этих бедствий проявил себя, и Лев получил прозвище Великий за то, что успешно и усердно трудился, чтобы утвердить свои взгляды и свою власть под почтенными именами православной веры и церковной дисциплины. Когда римских послов провели в шатер Аттилы, царь гуннов стоял лагерем на том месте, где медленно вьющийся Минций[138]138
  Минций – река, приток реки По, сейчас называется Минчо.


[Закрыть] теряется в пенистых волнах озера Бенак[139]139
  Бенак – крупное озеро в Италии западнее города Верона, современное название – Гарда.


[Закрыть], и топтал копытами своей скифской конницы фермы Катулла и Вергилия. Варварский монарх выслушал послов с благосклонным и даже уважительным вниманием, и они купили свободу Италии, расплатившись за нее огромным выкупом или приданым принцессы Гонорий. Состояние войска Аттилы могло облегчить заключение договора и ускорить уход царя гуннов. Боевой дух его воинов был ослаблен богатством и теплым, располагающим к праздности климатом. Пастухи с севера, чьей обычной пищей были молоко и сырое мясо, слишком охотно лакомились хлебом, вином и мясом, приготовленным и приправленным согласно правилам кулинарного искусства; и среди них стала распространяться болезнь, которая в какой-то мере отомстила за беды Италии. Когда Аттила объявил о решении привести своих победоносных воинов к воротам Рима, и друзья, и враги стали напоминать ему о том, что Аларих недолго прожил после того, как завоевал Вечный город. Душа царя гуннов была сильнее подлинных опасностей, но теперь его осаждали воображаемые страхи, к тому же он не мог быть свободен от влияния суеверия, которое прежде так часто служило его целям. Настойчивость и красноречие Льва, его величественный вид и священное облачение вызвали у Аттилы почтение к духовному отцу христиан. Появление перед Аттилой апостолов Петра и Павла, которые угрожали варвару немедленной смертью, если он не исполнит просьбу их преемника, – одно из самых возвышенных преданий в церковной традиции. Безопасность Рима достойна вмешательства жителей неба, и нельзя не проявить снисхождения к сказанию, вдохновившему карандаш Рафаэля и резец Альгарди.

Смерть Аттилы и распад его империи

Перед тем как покинуть Италию, царь гуннов пригрозил, что вернется в нее более грозным и более неумолимым, если его невеста, принцесса Гонория, не будет передана его послам в течение срока, указанного в договоре. Однако еще до завершения этого срока Аттила скрасил свою любовную тревогу тем, что добавил к своим бесчисленным женам еще одну – прекрасную девушку, которую звали Илдико. Их свадьба была отпразднована с варварской пышностью в деревянном дворце Аттилы за Дунаем, и монарх, отяжелевший от выпитого вина и сонный, лишь поздно ночью удалился с пира в брачную постель. Его приближенные, уважая наслаждение или сон своего государя, не тревожили его большую часть следующего дня; и лишь тогда необычная тишина встревожила их, заставила заподозрить неладное. Они несколько раз безуспешно пытались разбудить Аттилу громкими криками и в конце концов взломали дверь царской спальни. Там они увидели сидящую возле кровати молодую жену царя, которая, закрыв лицо фатой, дрожала от страха и оплакивала свое опасное положение и кончину царя, который ночью умер. У него неожиданно разорвалась артерия, а поскольку Аттила лежал в это время на спине, он захлебнулся собственной кровью, которая, не находя себе выхода через ноздри, залила легкие и желудок. Его тело было торжественно выставлено на обозрение посреди равнины под шатром из шелковых тканей, и лучшие конные отряды гуннов, размеренным шагом объезжая на конях этот шатер, пропели погребальную песню в честь героя, который жил со славой и умер непобедимым, был отцом для своего народа, бичом для врагов и ужасом для всего мира. Согласно своим обычаям, варвары в знак горя отрезали часть волос и наносили себе глубокие уродливые раны на лице, чтобы оплакивать своего доблестного предводителя не женскими слезами, а кровью воинов. Останки Аттилы были положены в три гроба, золотой, серебряный и железный, и тайно похоронены ночью; в могилу было брошено много ценной добычи, захваченной во время войн; пленники, которые вырыли могилу, были бесчеловечно убиты; а потом те самые гунны, которые так сильно горевали о своем царе, с разгульной и неумеренной радостью пировали около его свежей могилы. В Константинополе стало известно, что Марциан в ту счастливую для него ночь, когда умер царь гуннов, увидел во сне, что лук Аттилы сломался, и это показывает, как редко образ этого грозного варвара покидал ум римского императора.

Переворот, который разрушил империю гуннов, укрепил славу Аттилы как гениального правителя, который один не давал распасться на куски огромному полотну, сшитому из лоскутов разных тканей. После его смерти самые отважные и дерзкие вожди стали надеяться стать царями, самые могущественные цари отказывались признавать над собой старшего, и многочисленные сыновья покойного монарха, рожденные от него множеством матерей, делили и оспаривали как частное наследство верховную власть над народами Германии и Скифии.

Отважный Ардарик чувствовал сам и разъяснял другим, как позорно это рабское разрывание государства на куски. Его воинственные подданные гепиды вместе с остготами, которыми командовали те же три доблестных брата, убедили своих союзников восстановить права свободы и царского сана. В решающем кровопролитном сражении на реке Нетад в Паннонии противостояли одно другому или поддерживали друг друга копья гепидов, мечи готов, стрелы гуннов, пешее войско свевов, легкое оружие герулов и тяжелое вооружение аланов. Ардарик победил, и его победа сопровождалась смертью тридцати тысяч его врагов. В этой памятной битве на Нетаде потерял жизнь и корону старший сын Аттилы Эллак. Доблесть, которую он рано проявил, помогла ему взойти на трон акациров – скифского народа, который он покорил. Отец Эллака, любивший сына за его высокие достоинства, позавидовал бы его смерти.

Брат Эллака, Денгизич, во главе армии гуннов, грозных даже в дни поражения и бегства, еще около пятнадцати лет держался на берегах Дуная. Дворец Аттилы и страна от Карпатских гор до Эвксинского моря, прежде носившая имя Дакия, перешли к новому государству, которое создал Ардарик, король гепидов. Завоеванные гуннами земли Паннонии, от Вьенны до Сирмиума, были заняты остготами, остальные племена, которые так храбро отстаивали свою изначальную свободу, получили земли для поселения, но земли эти были распределены не равномерно, а соответственно силе племен. Королевство Денгизича, окруженного и теснимого многочисленными рабами его отца, сжалось до клочка земли, огороженного его повозками. Мужество, порожденное отчаянием, побудило его вторгнуться в Восточную империю. Денгизич погиб в бою, и его голова, позорно выставленная для обозрения на ипподроме, стала приятным зрелищем для жителей Константинополя. Аттила то ли по причине родительской любви, то ли из-за суеверия считал, что его младший сын Ирнак должен продолжить славу своего народа. Характер этого молодого князя, который пытался умерить безрассудство своего брата Денгизича, больше подходил для правления находившимся в упадке народом гуннов, и во главе подвластных ему орд Ирнак ушел в центр Малой Скифии. Вскоре их раздавил поток новых варваров, пришедших по тому пути, который когда-то проложили предки самих гуннов. Геугены, они же авары[140]140
  Авары – народ, известный в славянских летописях под именем обры. Второе их название современные ученые произносят как жужани.


[Закрыть], чьей родиной греческие писатели называют берега океана, гнали перед собой соседние с ними племена, и в конце концов айгуры[141]141
  Гиббон, видимо, имеет в виду уйгуров.


[Закрыть] – северный народ из тех холодных областей Сибири, откуда поступают самые ценные меха, – расселились по пустыне до самого Борисфена и ворот Каспия и окончательно уничтожили империю гуннов.

Убийство Аэция и смерть Валентиниана III

Такой ход событий мог бы упрочить безопасность Восточной империи, если бы в ней царствовал государь, который бы искал дружбы варваров, не теряя при этом их уважения. Но император Запада, слабый и развращенный Валентиниан, который на тридцать пятом году своей жизни так и не вступил в возраст рассудка и мужества, употребил во зло свою видимую безопасность и подвел подкоп под свой собственный трон, убив Аэция. Инстинкт низкой и завистливой души заставлял его ненавидеть человека, которого все прославляли как грозу варваров и опору государства; а новый любимец, евнух Ирклий, пробудил императора от сонного оцепенения, которое тот при жизни Плацидии[142]142
  Плацидия умерла в Риме 27 ноября 450 года нашей эры. Она была похоронена в Равенне, где в течение многих столетий сохранялись ее гробница и даже труп, усаженный в кресло из кипарисового дерева. Императрица получила много похвал от православного духовенства, а святой Петр Хризолог заверил Плацидию, что ее усердное служение Троице было вознаграждено рождением трех царственных детей.


[Закрыть] мог скрывать под видом сыновней почтительности.

Слава Аэция, его богатство и высокое положение, его многочисленная воинственная свита из сторонников-варваров, зависимость от него могущественных людей, занимавших гражданские государственные должности, и надежды его сына Гауденция, который уже был обручен с дочерью императора Евдоксией, возвышали военачальника над уровнем обычных подданных. Честолюбивые замыслы, в которых его тайно обвинили, вызвали у Валентиниана страх и негодование. Притом Аэций, видимо, вел себя высокомерно и нескромно: ему служили опорой знание собственных высоких достоинств, прежние заслуги и, возможно, невиновность. Патриций обидел своего государя враждебным заявлением и усилил обиду тем, что заставил императора заключить с ним соглашение о примирении и союзе и скрепить это соглашение торжественной клятвой. Аэций открыто заявлял о своих подозрениях и пренебрегал своей безопасностью; ошибочно веря, будто враг, которого он презирал, не способен быть мужчиной даже в преступлениях, он безрассудно рискнул собой, явившись в римский дворец. Пока он настаивал – может быть, слишком горячо и нетерпеливо, – чтобы свадьба его сына была ускорена, Валентиниан впервые в жизни вынул меч из ножен и вонзил клинок в грудь полководцу, который спас его империю. Честолюбивые придворные и евнухи, отталкивая один другого, поспешили последовать примеру своего господина, и Аэций, которому они нанесли сто ран, упал мертвый в присутствии императора. В этот же миг был убит префект претория Боэций; и прежде чем могло стать известно о случившемся, наиболее влиятельные друзья патриция были вызваны во дворец и убиты поодиночке. Император немедленно сообщил своим солдатам, подданным и союзникам о своем ужасном деле, лицемерно давая ему красивые имена правосудия и необходимости. Те народы, для которых Аэций был чужаком или врагом, великодушно оплакивали недостойную гибель героя; варвары, которые состояли у него на службе, скрывали горе и негодование, а презрение, которое народ до этого времени испытывал к Валентиниану, мгновенно превратилось в сильнейшее всеобщее отвращение. Такие чувства редко проникают за стены дворца, но все же императора смутил честный ответ одного римлянина, чьего одобрения он не постыдился добиваться: «Государь, мне неизвестно, какие у вас были основания для этого или что вынудило вас на это; я лишь знаю, что вы поступили как человек, который левой рукой отрубает себе правую».

Похоже, роскошь Рима побуждала Валентиниана приезжать туда часто и надолго; поэтому императора презирали в Риме сильнее, чем в любой другой части его владений. Поскольку слабое правительство, которое не могло обойтись без власти сенаторов и даже без запасов с их складов, нуждалось в их поддержке, в сенате постепенно возродился республиканский дух. Наследственный монарх Валентиниан своим высокомерием ранил их гордость, а его удовольствия нарушали покой и пятнали честь знатных семей. Императрица Евдоксия по рождению была равна ему, а своей красотой и нежной любовью заслуживала, чтобы непостоянный муж давал ей те свидетельства любви, которые растрачивал на легкие внебрачные увлечения.

Петроний Максим, богатый сенатор из семьи Анициев, дважды побывавший консулом, имел целомудренную и красивую жену. Своим упорным сопротивлением она лишь разжигала вожделение Валентиниана, и тот решил осуществить свое желание хитростью или силой. Одним из пороков двора были азартные игры с крупными ставками. Император благодаря удаче или ловкости выиграл у Максима крупную сумму денег, невежливо потребовал от него кольцо в залог обеспечения уплаты долга, а потом с верным посланцем отправил это кольцо жене Максима и от имени мужа приказал ей срочно явиться во дворец, чтобы находиться при императрице Евдоксии. Ничего не подозревавшая женщина прибыла в своих носилках в императорский дворец. По приказу нетерпеливого влюбленного ее провели в тихую отдаленную спальню, и Валентиниан без всяких угрызений совести нарушил закон гостеприимства. Слезы этой женщины по возвращении домой, ее глубокое горе и горькие упреки мужу, которого она считала сообщником виновника ее позора, побудили Максима к справедливой мести. Желание отомстить усиливалось честолюбием: Максим мог надеяться, что свободное голосование римских сенаторов возведет его на трон ненавистного и презренного соперника.

Валентиниан полагал, что все души так же, как его собственная, не способны на дружбу и благодарность, и неосторожно принял в свою охрану нескольких слуг и сторонников Аэция. Двух из них, варваров по происхождению, убедили исполнить священный и почетный долг: покарать смертью убийцу их покровителя, и мужеству этих бесстрашных мстителей не пришлось долго ждать подходящего момента. Когда Валентиниан развлекался на Марсовом поле, любуясь какими-то военными упражнениями, эти двое внезапно бросились к нему с обнаженным оружием в руках, расправились с преступным Ираклием и закололи императора ударом в сердце, не встретив ни малейшего сопротивления его многочисленной свиты, которая, видимо, была рада смерти тирана. Такова была судьба Валентиниана III, последнего римского императора из семьи Феодосия. В нем точно повторилась та наследственная слабость характера, которой отличались его двоюродный брат и два дяди, но он не унаследовал мягкости нрава, чистоты души и невинности, которые частично восполняли нехватку у них дарований и твердости духа. Валентиниана труднее простить за его недостатки, поскольку страсти у него были, а добродетелей не было. Даже его религия была сомнительной: он никогда не ступал на путь ереси, но возмущал благочестивых христиан своей привязанностью к языческим наукам магии и гадания.

Признаки упадка Западной Римской империи

Уже во времена Цицерона и Варрона римские авгуры считали, что двенадцать ястребов, которых увидел Ромул, означают двенадцать столетий, в течение которых будет существовать по воле судьбы его город. Это пророчество, на которое не обращали внимания в дни здоровья и процветания государства, стало вызывать у людей опасения, когда почти закончился двенадцатый век существования Рима, омраченный позором и несчастьями, и даже потомки должны с некоторым удивлением согласиться, что это произвольное толкование случайного или вымышленного события было подтверждено падением Западной империи. Но ее гибель предвещали более ясные признаки, чем полет ястребов, – римское правительство с каждым днем становилось менее грозным для врагов и все более ненавистным и угнетающим для подданных. Вместе с усилением народных бедствий увеличивались налоги, бережливостью пренебрегали тем больше, чем нужнее она становилась, и несправедливые богачи перекладывали разное по тяжести для них и простых людей налоговое бремя с себя на народ, обманом отнимая у народа индульгенции – льготы, которые иногда могли облегчить простолюдинам их нищету. Суровая инквизиция, которая конфисковывала имущество граждан и пытала их самих, заставляла подданных Валентиниана предпочитать более простую тиранию варваров, бежать в леса или переходить в мерзкий и отвратительный для них разряд наемных слуг. Жители империи с отвращением отрекались от звания римского гражданина, которого когда-то честолюбиво добивались люди всего мира. Племенные союзы багаудов незаконно установили свою независимую власть в армориканских провинциях Галлии и в большей части Испании, и министры империи с помощью репрессивных законов и приносившей мало успехов военной силы боролись против мятежников, которых сами же создали. Исчезни все захватчики-варвары в один миг, это не спасло бы Западную империю. Рим остался жить, но лишился свободы, добродетели и чести.

Глава 36
ИМПЕРАТОР МАЙОРИАН. КОРОЛЬ ИТАЛИИ ОДОАКР

Хотя гунны недолго находились в Италии, система управления Западной империей была непоправимо расшатана. Меньше чем через три месяца после смерти Валентиниана (в 455 г.) Гензерик (Гайзерик) привел свой флот к устью Тибра и разграбил Рим.

Следующие двадцать лет были временем окончательного распада Западной империи под властью нескольких сменявших один другого императоров, которые были государями лишь по имени. Небольшой передышкой в этом разрушении было короткое правление (457–461) императора Майориана.

Император Майориан

В преемнике Авита мы с удовольствием обнаруживаем человека с великой и героической душой: такие люди иногда появляются на свет во времена вырождения, чтобы восстановить честь человеческого рода. Император Майориан заслужил похвалы современников и потомков, и эти похвалы с большой силой выражены в словах рассудительного и беспристрастного историка: «Он был ласков для подданных, ужасен для врагов и в любой добродетели превосходил всех, кто правил римлянами до него». Такое свидетельство может в конечном счете служить оправданием славословий Сидония, и мы можем с уверенностью признать, что, хотя этот услужливый оратор так же усердно льстил бы и самому ничтожному правителю, высочайшие достоинства предмета хвалы в данном случае заставили хвалившего удержаться в рамках правды.

Майориан получил свое имя в честь деда со стороны матери, который в царствование великого Феодосия командовал войсками на иллирийской границе. Этот командующий отдал свою дочь замуж за отца Майориана, почтенного чиновника, который умело и честно управлял доходами Галлии и великодушно предпочитал дружбу Аэция соблазнительным предложениям коварного двора. Его сын, будущий император, рос, обучаясь воинскому делу, и с первых лет юности отличался бесстрашием и мужеством, ранней мудростью и безграничной щедростью при скромном достатке. Он служил под знаменем Аэция, способствовал его успеху, разделял с ним славу, а иногда и затмевал его. В конце концов он вызвал зависть патриция или, скорее, его жены, которая заставила Майориана покинуть военную службу. После смерти Аэция Майориан был вызван обратно в армию и получил повышение в должности; промежуточной ступенью на пути к трону Западной империи была для него тесная близость с комесом Рикимером.

В то время, когда трон пустовал после отречения Авита, честолюбивый Рикимер, которому варварское происхождение не позволяло стать императором, управлял Италией, нося звание патриция. Он передал своему другу Майориану видный пост главнокомандующего конницей и пехотой и через несколько месяцев возвел его на престол, согласившись с единодушным желанием римлян, любви которых Майориан добился, одержав незадолго до этого победу над алеманнами. Церемония, на которой главнокомандующий был облачен в императорский пурпур, прошла в Равенне, и послание, с которым новый император обратился к сенату, лучше всего отражает его положение и его чувства. «Отцы-сенаторы! Ваш выбор и веление нашей доблестнейшей армии сделали меня вашим императором. Я желал бы, чтобы милостивое Божество во время моего правления направляло решения и поступки государственной власти и способствовало их успеху на пользу вам и на благо народу. Что касается меня, то я не стремился царствовать, а покорился этой необходимости. Я не исполнил бы свои обязанности как гражданин, если бы трусливо, себялюбиво и неблагодарно отказался принять на себя тяжесть этих трудов, которые поручает мне государство. Поэтому помогите государю, которого сами создали: участвуйте в исполнении обязанностей, которые вы сами возложили на него, и пусть наши совместные усилия способствуют счастью империи, которую я принял из ваших рук. Заверяю вас в том, что в наше время к правосудию вернется та сила, которую оно имело в древности, и что добродетель не только будет невиновна, но и заслужит награду. Пусть доносов не боится никто, кроме тех, кто их пишет: как подданный я всегда осуждал доносчиков, а как государь буду их сурово наказывать. Я сам и мой отец патриций Рикимер будем управлять всеми военными делами и обеспечивать безопасность римского мира, который мы спасли от иноземных и внутренних врагов. Теперь вам понятны правила моего правления, и вы можете быть уверены в верной любви к вам и искренности заверений государя, который прежде был вашим товарищем в жизни и опасностях, который по-прежнему с гордостью носит имя сенатора и который очень желает, чтобы вы никогда не раскаялись в том, что приняли решение в его пользу». Император, который на развалинах римского мира вспомнил древний язык закона и свободы, от которого не отказался бы и Траян, должен был найти эти благородные чувства в своем собственном сердце, поскольку ни обычаи его эпохи, ни пример предшественников не могли указать ему такой пример для подражания.

О частной жизи и публичных поступках Майориана известно очень мало, но его законы, которые отличаются необычным сплавом хорошо продуманного содержания и выразительности изложения, точно отражают характер этого государя – правителя, который любил свой народ и сочувствовал ему в его беде, который изучил причины упадка империи и был способен применить (насколько такая реформа возможна) обдуманные и действенные лекарства против болезней общества. Его постановления относительно финансов явно были направлены на то, чтобы устранить или по меньшей мере ослабить самые невыносимые причины недовольства. I. С первого часа своего царствования он старался (я перевожу его собственные слова) помочь уставшим состояниям провинциалов и уменьшить давящий их накопившийся вес основных и дополнительных налогов на имущество. С этой целью он объявил всеобщую амнистию: полностью и окончательно списал все задолженности по налогам и все долги, которые чиновники его налоговой службы могли под каким-либо предлогом потребовать с народа. Этот мудрый отказ от устаревших, обременительных и бесполезных требований улучшил и очистил источники государственного дохода, и подданный, который теперь мог смотреть назад без отчаяния, получил возможность с надеждой и благодарностью работать для себя и своей страны. II. Майориан вернул расчет размера налогов и их сбор под юрисдикцию наместников провинций, которые обычно этим занимались, и распустил чрезвычайные комиссии, прежде учрежденные для этого по указанию императоров или префектов претория. Любимые слуги учредителей, получавшие эту временную власть, вели себя нагло, а их требования были необоснованными. Кроме того, они с подчеркнутым презрением относились к судам низших инстанций и были недовольны, если их сборы и прибыли не превышали в два раза ту сумму, которую они изволили передавать в казну. Один из способов, которыми они вымогали деньги, мог бы показаться невероятным, если бы о нем не написал сам законодатель. Они требовали, чтобы вся сумма была уплачена золотом, но отказывались от имевших хождение в империи монет своего времени и принимали только те старинные монеты, на которых были отчеканены имена Фаустины или Антонинов. Подданный, не имевший этих редкостных старинных монет, был вынужден согласиться на требования алчных вымогателей; если же ему удавалось найти такие деньги, получалось, что он платил двойной налог, с учетом разницы в номинале и весе старинных и современных ему монет. III. По словам императора, «муниципальные собрания – малые сенаты, как их справедливо именовали в древности, – заслужили право считаться сердцем городов и мускулами государства. А при этом несправедливость наместников и продажность налоговых сборщиков опустили их на такой низкий уровень, что многие их члены, отказавшись от своей должности и своей родины, нашли себе убежище в дальнем изгнании и безвестности». Майориан настойчиво призывает, даже вынуждает их вернуться в покинутые ими города, но избавляет от той причины, которая заставила их отказаться от исполнения муниципальных должностей. Он приказывает им снова приступить – под началом наместников провинций – к выполнению обязанностей по взиманию налогов, но не делает их ответственными за всю сумму налога, собранную в их округе, а лишь требует, чтобы они регулярно представляли отчет о фактически полученных платежах и неплательщиках, у которых остались долги перед обществом. IV. Но Майориану было известно, что эти корпоративные органы были слишком склонны мстить за перенесенные ими несправедливости и притеснения, и поэтому он возродил полезную должность защитников города. Император призвал население каждого города выбрать на эту должность решением общего и свободного собрания горожан осмотрительного и честного человека, который бы имел смелость отстаивать их права, представлять на обсуждение их жалобы, защищать бедных от тирании богатых и сообщать императору о злоупотреблениях, совершаемых под прикрытием его, императора, имени и власти.

Зритель, который окидывает печальным взглядом развалины древнего Рима, чувствует искушение обвинить готов и вандалов в этом разрушении, для которого у них не было ни свободного времени, ни сил, а возможно, не было и желания. Бури войны могли сбросить на землю несколько высоких башенок, но то разрушение, которое подрывало фундаменты этих массивных построек, происходило бесшумно и медленно в течение десяти веков. Император Майориан, с его хорошим вкусом и твердостью духа, сурово подавлял те соображения выгоды, которые позже действовали бесстыдно и бесконтрольно.

Упадок города повлиял и на ценность общественных построек. Цирки и театры могли и теперь возбуждать в народе желания, но редко их удовлетворяли; в тех храмах, которые спаслись от религиозного пыла христиан, больше не обитали ни боги, ни люди; уменьшившиеся толпы римлян терялись на огромном пространстве бань и портиков; величественные библиотеки и залы суда стали бесполезны для праздного поколения, чей покой редко нарушали учение и дела. Памятники величия консулов и императоров больше не вызывали почтения как бессмертная слава столицы; их ценили только как неистощимый источник материалов – рудник, более дешевый и удобный, чем находившиеся далеко каменоломни. Городские чиновники Рима были снисходительны и уступчивы в этих случаях, и к ним постоянно поступали оправданные благовидными предлогами прошения, в которых шла речь о нехватке камня или кирпича для каких-нибудь необходимых работ; прекраснейшие архитектурные сооружения были грубо изуродованы ради мелкого или надуманного ремонта, и выродившиеся римляне, используя приобретенную добычу для собственной выгоды, кощунственно разрушали труды своих предков.

Майориан, часто сожалевший о запустении Рима, применил против этого разраставшегося зла суровое лекарство. Он оставил только государю и сенату право определять те исключительные случаи, когда уничтожение древнего здания может быть оправдано; наложил штраф в пятьдесят фунтов золота на каждого чиновника, который осмелится выдать незаконное и позорное разрешение на такое уничтожение, и грозил покарать их подчиненных за преступное повиновение жестокой поркой плетьми и отсечением обеих рук. В этом последнем пункте постановления законодатель, возможно, забыл о том, что наказание должно быть соразмерно преступлению, но его усердие имело благородную причину: Майориан горячо желал защитить памятники тех времен, в которые он желал бы и был бы достоин жить. Император понимал, что ему выгодно увеличить количество его подданных и что он обязан охранять чистоту супружеского ложа, но средства, которые он применил для достижения этих полезных целей, были неоднозначными по последствиям и, может быть, чрезмерными. Благочестивым девицам, которые посвящали свою девственность Христу, было запрещено удаляться в монастырь до достижения ими сорокового года жизни. Вдов, которые были моложе этого же возраста, закон принуждал к вступлению в новый брак в течение пяти лет после смерти мужа: если этого не происходило, половина имущества вдовы переходила к ее ближайшему родственнику или к государству. Неравные браки осуждались или расторгались. Конфискация имущества и изгнание показались малой карой за нарушение супружеской верности, и Майориан явным образом объявил, что виновный в этом преступник в случае, если возвращался в Италию, мог быть безнаказанно убит.