Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

IV. Все, кто верит в нематериальность души – а это правдоподобная и благородная идея, – должны признать на основе своего нынешнего опыта, что сознание и материя недоступным для понимания образом соединены между собой. Подобный союз с материей гораздо более высокого, даже высочайшего по своим свойствам сознания не противоречит логике, то есть утверждение о воплощении в земном теле небесного духа или архангела, совершеннейшего из сотворенных духов, не является ни противоречивым, ни глупым. Во времена религиозной свободы, которая была разрешена Никейским собором, достоинство Христа каждый измерял сам, согласуя свое суждение с нечеткими указаниями Священного Писания, разумом или традицией. Но когда на руинах арианства была утверждена подлинная божественность Христа, католики задрожали от страха: в вопросах веры они оказались на краю пропасти. Отойти от этого края было невозможно, стоять на нем – опасно, упасть в пропасть – страшно. К тому же многочисленные неудобства их символа веры усиливало то, что их богословие парило высоко над землей. Они не решались провозгласить, что сам Бог, второе из трех равноправных и единосущных лип Троицы, появился перед людьми, одетый в плоть[177]177
  Это резкое выражение может быть оправдано словами святого Павла (1 Тим., iii, 16), но наши современные библии вводят нас в заблуждение. Слово δ (который) было заменено на θεóς (Бог) в начале VI века в Константинополе. Но истинное прочтение, которое можно увидеть в латинской и сирийской версиях, дожило до наших дней в рассуждениях и греческих, и латинских отцов церкви. Этот обман вместе с обманом о трех свидетельствах святого Иоанна был прекрасно раскрыт сэром Исааком Ньютоном. Я взвесил все доводы и могу склониться перед авторитетом первого из философов, человека, весьма искусного в критике и богословии. Там должно было бы стоять δς. В обоих этих вопросах мнение авторитетов настолько против обычного прочтения, что благоразумные люди уже не спорят об этом. Неужели почтение Гиббона к первому из философов распространялось и на все его богословские выводы?


[Закрыть], что Тот, кто пронизывает собой весь мир, мог уместиться в утробе Марии, что Его вечное существование было размечено на дни, месяцы и годы человеческой жизни, что Всемогущий был бит бичами и распят, что Его нечувствительная к страданиям субстанция ощутила боль и тоску, что Всезнающий знал не все и что источник жизни и бессмертия умер на горе Голгофа. Эти тревожные последствия откровенно, просто и не смущаясь перечислил Аполлинарий, епископ Лаодикии, одному из светочей церкви. Сын ученого грамматика, он был мастером во всех греческих науках.

Свои красноречие, широту познаний и философский взгляд на мир, которые видны в его сочинениях, Аполлинарий смиренно отдал на служение религии. Достойный друг Афанасия, достойный противник Юлиана, он отважно боролся против ариан и язычников, и хотя он подчеркнуто старался применять для пояснения точные геометрические схемы, в своих комментариях к Священному Писанию Аполлинарий выявлял и буквальный, и аллегорический смысл священных текстов. Трудясь усердно, но идя по неверному пути, он предложил точное, простое решение тайны, которая долгое время существовала в переменчивой расплывчатой форме среди нечетких понятий народной веры: Аполлинарий первый произнес вошедшие в историю слова «Одна воплощенная природа Христа», которые до сих пор громко и враждебно повторяют голоса в церквах Азии, Египта и Эфиопии. Он учил, что божественность была объединена или смешана, но не слита с человеческим телом, и что Логос, то есть вечная мудрость, занимал в плоти место человеческой души и выполнял ее роль. Но все же этот мудрый ученый муж испугался собственного безрассудства: свидетели слышали, как Аполлинарий, оправдываясь и неуверенно бормоча пояснения, расставил в своем определении едва заметные акценты. Он ввел туда принятое у старинных греческих философов различие между разумной и чувственной душой человека и предположил, что Христос мог пользоваться Логосом для интеллектуальных функций, а низшую человеческую душу применять для более низких задач животного существования. Вместе с умеренными доцетами он чтил Марию как духовную мать Христа, а не мать по плоти, и считал, что тело Христа либо спустилось с неба, не чувствовало страданий и было недоступно ни для какого вреда, либо было поглощено и преобразовано сущностью Божества. Азиатские и сирийские богословы, чьи школы были прославлены именами Василия, Григория и Златоуста и запятнаны именами Диодора, Феодора и Нестория, оказали учению Аполлинария суровый прием. Но ни сам престарелый епископ Лаодикий, ни его доброе имя и достоинство не пострадали. Поскольку мы не можем подозревать, что его противники проявили слабость, их терпимость, возможно, объясняется изумлением и растерянностью из-за новизны его доводов и неуверенностью в том, каким будет окончательный приговор католической церкви. В конце концов церковь приняла решение в их пользу: точка зрения Аполлинария была осуждена как ересь, и разрозненные общины его последователей были запрещены императорскими законами. Но его учение тайно продолжало жить в монастырях Египта, а его враги испытали на себе ненависть патриархов Александрийских – Феофила и сменившего его Кирилла.

V. Не способные оторваться от земли эбиониты и фантазировавшие доцеты были отвергнуты и забыты; после недавнего пылкого осуждения ошибок Аполлинария у католиков оставался лишь один выход – кажущееся согласие с двойной природой Керинфа. Но вместо временного случайного союза они провозгласили (а мы по-прежнему считаем истиной) глубинное, неразрывное и вечное единение совершенного Бога с совершенным человеком, второго лица Троицы с разумной душой и человеческим телом. В начале V века соединение двух природ было преобладающей точкой зрения в церкви. Со всех сторон звучало утверждение, что способ их сосуществования не может быть ни представлен нашим разумом, ни описан нашими словами. Однако существовала тайная неугасимая вражда между теми, кто больше опасался смешать, и теми, кто больше боялся разделить Божественное и Человеческое в Христе. Подгоняемые своим религиозным безумием, они бежали прочь от ошибки, которую считали величайшей погибелью для истины и спасения души. С обеих сторон заботливо охраняли и ревниво защищали единство и различие двух природ и старательно придумывали такие обороты речи и символы учения, которые содержали бы меньше всего возможностей для сомнения или двусмысленного толкования. Из-за бедности мысли и языка они поддавались соблазну пускать в ход сравнения и дочиста ограбили искусство и природу, заимствуя оттуда любое возможное подобие, но каждое сравнение при разъяснении ни с чем не сравнимой тайны только уводило их воображение на неверный путь. Под микроскопом полемики пылинка выглядела огромным чудовищем, а обе стороны хорошо умели преувеличивать нелепость или нечестивость заключений, которые можно было вывести из утверждений противника. Чтобы уйти друг от друга, они блуждали по темному лесу, и после долгого пути по густым зарослям с изумлением видели перед собой ужасные призраки Керинфа и Аполлинария, сторожившие противоположные выходы из этого богословского лабиринта. Как только они замечали слабый свет здравого смысла и ереси, они замирали на месте и потом осторожно отходили обратно в непроницаемую тьму канонических взглядов. Чтобы очистить себя от обвинения или упрека в преступном заблуждении, они опровергали следствия собственных утверждений, разъясняли свои взгляды, извинялись за несдержанность и все единодушно говорили о согласии и вере. Однако в остывающих углях полемического пожара продолжала скрыто тлеть одна почти незаметная для глаз искра. Суеверие и страсти своим дыханием быстро раздули ее в мощный костер, и словесные споры восточных сект потрясли основы церкви и государства.

Кирилл, Несторий и Первый Эфесский собор

I. Имя Кирилла Александрийского прославила именно эта борьба, а титул святой указывает на то, что его мнение и его партия в конце концов одержали победу. В доме архиепископа Феофила, своего дяди, он получил уроки религиозного усердия и властности по канонической системе и усвоил их. Пять лет своей юности он с пользой для себя провел в соседних с Александрией монастырях Нитрии. Под руководством настоятеля Серапиона, своего наставника, Кирилл изучал церковные науки и учился так старательно и неутомимо, что всего за одну ночь просмотрел все четыре Евангелия, католические послания и Послание к римлянам. Оригена он ненавидел, но труды Климента, Дионисия, Афанасия и Василия постоянно были у него в ходу; теория и практика ведения дискуссий укрепили его веру и отточили ум. Кирилл ткал в своей келье невидимую паутину схоластического богословия и обдумывал полные аллегорий сочинения по метафизике. Уцелевшие остатки его трудов – семь фолиантов богословия – теперь мирно дремлют на полках рядом со своими соперниками. Кирилл молился и постился в пустыне, но его мысли (так упрекал его друг) по-прежнему были прикованы к миру, и честолюбивый отшельник слишком уж охотно повиновался приказу, когда Феофил вызвал его обратно в суету городов и церковных съездов. С одобрения дяди он стал читать проповеди и добился славы популярного проповедника. Он был хорош собой и украшал своей особой кафедру; его голос мощно и гармонично звучал под сводами храма; его друзья, расставленные среди слушателей, обеспечивали ему приветственные возгласы и рукоплескания, либо ведя прихожан за собой, либо поддерживая их, а его речи, сохранившиеся в торопливой записи писцов, по силе воздействия на слушателя можно сравнить с речами афинских ораторов, хотя по красоте композиции они не равны афинским. Смерть Феофила позволила его племяннику надеяться на большее и помогла этим надеждам осуществиться. Среди александрийского духовенства не было единства; солдаты и их начальник поддерживали притязания архидьякона, но неодолимая народная толпа голосами и силой рук принесла победу своему любимцу, и через тридцать девять лет после Афанасия на его престол взошел Кирилл.

II. Достойная награда, которой он добился, была соразмерна его честолюбию. Вдали от двора и во главе огромной столицы патриарх Александрийский – так он теперь именовался – понемногу незаконно занял положение гражданского наместника и приобрел гражданскую власть. Он по своей воле распоряжался общественной и частной благотворительностью в своем городе; его голос разжигал и гасил страсти толпы; его приказам слепо повиновались многочисленные фанатичные параболаны, которые на своей повседневной службе привыкли видеть смерть; а префекты Египта либо замирали в священном ужасе перед земной властью этих христианских первосвященников, либо, раздраженные этой властью, попадали в ловушку своего гнева. Кирилл, страстный борец против ересей, начал свое правление с преследования новатиан, наименее виновных и наименее вредных среди сектантов, считая это хорошим предзнаменованием. Запрещение их религиозных обрядов казалось ему справедливым и похвальным делом, и он конфисковал их священные сосуды, не опасаясь, что сам окажется виновен в кощунстве. Законы цезарей и Птолемеев и традиция, которая насчитывала семь столетий и вела начало от основания Александрии, предписывали терпимость к вере евреев, число которых в городе увеличилось до сорока тысяч, и даже давали им привилегии. Патриарх однажды на рассвете без приговора суда и без указа государя повел мятежную толпу захватывать синагоги. Безоружные и неподготовленные евреи были не в силах сопротивляться; их молитвенные дома были разрушены до основания, и воинственный Кирилл изгнал из своего города остатки этого неверующего народа, но перед этим вознаградил свои войска грабежом – позволил им отнять у евреев товары. Возможно, он оправдывал себя тем, что преуспевание сделало евреев наглыми, что они смертельно ненавидят христиан и незадолго до этого пролили христианскую кровь во время бунта, то ли случайного, то ли поднятого умышленно. Такие преступления заслуживали порицания со стороны гражданского наместника, но Кирилл покарал всех подряд, не отличая невинных от виновных и грубо нарушая закон, а Александрия обеднела, лишившись богатой и трудолюбивой колонии. За такое усердие в делах веры Кирилл подлежал наказанию по Юлиеву закону, но при слабом правительстве и в суеверный век он был уверен, что его не накажут, а даже похвалят. Префект Египта Орест жаловался, но его обоснованные жалобы слишком быстро оказывались забыты министрами Феодосия и слишком хорошо запоминались священнику, который делал вид, что прощает наместника, но продолжал его ненавидеть. Однажды, когда Орест проезжал по улицам, на его колесницу напала банда монахов из Нитрии числом в пятьсот человек. Охранники префекта убежали от этих диких зверей из пустыни. В ответ на слова префекта, что он христианин и католик, в него полетел град камней, и лицо Ореста окрасилось кровью. Верные своей власти граждане Александрии пришли на помощь префекту. Орест сразу же удовлетворил требование правосудия и жажду мести, покарав того, чьей рукой был ранен; этот монах, по имени Аммоний, умер под палками ликторов. По приказу Кирилла тело Аммония подняли с земли и перенесли в собор, дали ему новое имя – Фавмасий, что означает «чудесный», его могила была украшена символами мученичества, и патриарх с кафедры восхвалял величие души убийцы и мятежника. Такие почести могли пробудить у верующих желание сражаться и умереть под знаменем святого, и вскоре Кирилл либо сам указал, либо принял в дар новую жертву – жизнь девственницы, которая исповедовала религию греков и была в дружеских отношениях с Орестом. Ипатия, дочь математика Теона, научилась от отца его науке; ее ученые комментарии сделали понятнее геометрию Аполлония и Диафанта; она публично преподавала в Афинах и Александрии философию Платона и Аристотеля. В расцвете красоты и ума эта скромная дева отвергала влюблявшихся в нее мужчин и продолжала наставлять своих учеников. Самые знаменитые своими званиями или заслугами люди империи стремились увидеться с этой женщиной-философом, и Кирилл с завистью смотрел на длинную нарядную вереницу их коней и рабов, которые выстраивались у дверей ее академии. Среди христиан стали ходить слухи, что дочь Теона – единственное препятствие для примирения префекта и архиепископа, и вскоре это препятствие было устранено. В один роковой день, в святое время Великого поста шайка диких безжалостных фанатиков во главе с дьячком Петром вытащила Ипатию из ее колесницы, раздела донага, притащила в церковь и бесчеловечно зарезала. Мясо ее тела срезали с костей остро отточенными раковинами устриц, а еще трепещущий остов изрубили на части и сожгли в огне. Законный ход расследования и наказания был прекращен с помощью вовремя поднесенных даров, но убийство Ипатии осталось несмываемым пятном на Кирилле Александрийском как человеке и на его вере.

III. Возможно, суеверие легче позволяет простить кровь девственницы, чем изгнание святого; а Кирилл сопровождал своего дядю на чудовищно несправедливый собор в предместье «Дуб». Когда память Златоуста была очищена от позора и признана священной, племянник Феофила, глава умирающей партии, продолжал отстаивать справедливость приговора и лишь после томительной отсрочки и упорного сопротивления подчинился единодушно выраженной воле всего католического мира. Его вражда с византийскими первосвященниками была вызвана не страстями, а пониманием собственной выгоды: Кирилл завидовал константинопольским патриархам, счастливцам, которые грелись под солнцем императорского двора, и опасался этих честолюбивых выскочек, которые притесняли европейских и азиатских митрополитов, вторгались в провинции Антиохии и Александрии и считали всю империю своей собственной епархией. Долгое терпение мягкосердечного Аттика, незаконно занявшего престол Златоуста, на время прекратило борьбу между восточными патриархами, но Кирилл в конце концов пробудился от этого сна для боя с противником, более достойным его уважения и ненависти. После короткого беспокойного правления Сисинния, епископа Константинопольского, император сделал выбор, который угодил всем партиям духовенства и народа. На этот раз государь послушался голоса молвы и пригласил чужестранца, о высоких достоинствах которого много говорили, – Нестория, уроженца города Германиция, монаха из Антиохии. Этот выбор императору подсказали строгий аскетизм Нестория и яркость его проповедей. Но первая же проповедь, которую он произнес перед благочестивым Феодосием, показала, что избранник отличается желчным нравом и ему не терпится проявить себя борцом за веру. «Дай мне, о цезарь, землю, очищенную от еретиков, и в обмен я дам тебе Царство Небесное. Истреби еретиков вместе со мной, и я вместе с тобой истреблю персов». На пятый день своего правления патриарх Константинопольский поступил так, словно это соглашение было подписано: обнаружил тайный молитвенный дом ари-ан, захватил их там врасплох и напал. Они предпочли умереть, но не покориться, и в отчаянии подожгли себя. Огонь перекинулся на соседние дома, и Несторий получил омрачившее его победу прозвище Поджигатель. Своей епископской властью он установил по обе стороны Геллеспонта строгий порядок и дисциплину в делах веры: ошибка во времени празднования Пасхи была наказана как преступление против церкви и государства. Лидия, Кария, Сарды и Милет были очищены от скверны кровью упрямых квартодециман, и в эдикте императора, вернее, патриарха, перечислены двадцать три вида и степени ереси, за которые виновный подлежал наказанию. Но карающий меч, которым так яростно размахивал Несторий, вскоре был обращен против него самого. Предлогом для войны, которую вел этот епископ, была религия; но живший в одно время с ним святой считал, что подлинной причиной было честолюбие.

IV. В сирийской школе богословия Несторий был научен считать смешение двух природ отвратительным и проводить тонкое различие между человеческой природой своего господина Христа и Божественной природой своего Господа Иисуса. Пресвятую Деву он чтил как мать Христа, но недавно и безрассудно присвоенное ей имя «мать Бога», которое ей стали давать в начале борьбы против арианства и постепенно за ней закрепили, резало его слух. Друг патриарха, а позже сам патриарх много раз произносили с константинопольской кафедры проповеди против использования или ошибочного применения этого наименования, неизвестного апостолам, не разрешенного церковью и способного лишь встревожить робких, сбить с пути простодушных, позабавить народ и из-за внешнего сходства с прежними родословными олимпийских богов служить для них оправданием. Находясь в более спокойном расположении духа, Несторий признавал, что это выражение можно было бы терпеть или даже признать допустимым на том основании, что две природы объединены одна с другой и потому происходит обмен содержанием между обозначающими их словами. Но ему противоречили, и это вывело Нестория из себя до такой степени, что он стал отрицать почитание новорожденного Бога-младенца, использовать в своих рассуждениях неверные сравнения с совместной жизнью людей в супружестве и гражданском обществе, описывать человеческое в Христе как одеяние, орудие и вместилище для Божественного. От звука этих богохульных слов зашатались опоры церковного здания. Неудачливые соперники Нестория дали волю своему благочестивому гневу – или же своей личной злобе; византийские служители церкви в глубине души были недовольны вторжением к ним чужеземца; монахи были готовы защищать все, что суеверно или нелепо, а народ оберегал славу своей девственной покровительницы. Недовольные мешали проповедям архиепископа и церковным службам мятежными криками; некоторые церковные общины перестали признавать его власть и отвергли его учение; ветры разносили семена вражды во все стороны, и звучные голоса тех, кто сражался на этой сцене, отдавались эхом в кельях Палестины и Египта. На Кирилле лежала обязанность просветить в этом отношении его многочисленных монахов, усердных и невежественных. В александрийской школе он усвоил и проповедовал воплощение одной природы, и скоро преемник Афанасия, занимавший второй престол в церковной иерархии, послушавшись советов своей гордости и своего честолюбия, восстал против нового Ария, более грозного и более виновного. После кратковременного обмена письмами, в которых прелаты-соперники скрывали свою ненависть за пустыми словами об уважении и милосердии, патриарх Александрийский указал государю и народу, Востоку и Западу на греховные заблуждения византийского первосвященника. С Востока, и прежде всего из Антиохии, он получил в ответ советы быть терпимым и молчать – советы двусмысленные потому, что они были адресованы обеим сторонам, а шли на пользу только Несторию. Но в Ватикане послы из Египта были приняты с распростертыми объятиями. Папе Целестину польстило, что к нему обратились за советом, и пристрастный рассказ монаха определил религиозные взгляды папы, который так же, как его латинское духовенство, не знал ни языка греков, ни их хитрых уловок, ни их богословия.

Целестин, председательствуя на соборе Италии, обдумал обстоятельства этого дела, одобрил символ веры, признанный Кириллом, осудил Нестория и его взгляды, лишил еретика епископского сана, но дал ему десять дней отсрочки для отречения от ереси и покаяния и поручил врагу Нестория выполнение этого поспешного и незаконного решения. Но патриарх Александрийский в то самое время, когда обрушивал на врагов громы, словно бог, выставил напоказ свои человеческие заблуждения и страсти, и его двенадцать анафем до сих пор терзают тех рабов православия, которые чтут его память как святого, но остаются верны решениям Халкедонского собора. На этих дерзких утверждениях лежит неизгладимый отпечаток ереси Аполлинария, но серьезные и, возможно, искренние заявления Нестория удовлетворили более мудрых и менее пристрастных богословов нашего времени.

Однако ни император, ни примас Востока не имели желания подчиниться приказу итальянского священника, и все в один голос потребовали созвать собор католической или, вернее, греческой церкви, который один мог прекратить или решить этот внутрицерковный спор. Местом этого собрания был избран город Эфес, куда со всех сторон можно было доехать по морю и по суше, а временем – праздник Троицы. Всем митрополитам разослали письменные приглашения; и была подготовлена стража, которая предназначалась для того, чтобы одновременно защищать и держать взаперти святых отцов, пока они не придут к соглашению по поводу небесных тайн и земной веры. Несторий, когда прибыл туда, держал себя не как преступник, а как судья. Он надеялся не на количество, а на авторитет верных ему прелатов; кроме того, его крепкие телом рабы из бань Зевксиппа получили оружие и были готовы служить ему в любом деле для нападения или обороны. Но его противник Кирилл лучше владел и телесным, и духовным оружием. Кирилл не подчинился приказу государя или по меньшей мере истолковал этот приказ по-своему – явился в сопровождении пятидесяти египетских епископов, которые ожидали, что от кивка их патриарха Святой Дух явится вдохновить их. Деспотичный примас Азии заключил тесный союз с епископом Эфеса Мемноном. За Кириллом готовы были пойти при голосовании тридцать или сорок епископов; в город была введена целая толпа крестьян – рабов церкви, которые должны были поддержать метафизический аргумент кулаками и криком, а народ Эфеса горячо отстаивал честь Пресвятой Девы, тело которой покоилось в земле этого города[178]178
  Христиане первых четырех веков ничего не знали о смерти и погребении Марии. Традиция, по которой их местом был Эфес, была подтверждена собором, но позже Эфес заменили на предъявивший свои права Иерусалим. Паломникам показывали пустую гробницу Марии, и отсюда возникло сказание о ее успении и воскрешении, которое благочестиво признали истиной греческая и латинская церкви.


[Закрыть].

Флот, который привез Кирилла из Александрии, был нагружен богатствами Египта, и с его кораблей высадился на берег большой отряд моряков, рабов и фанатиков, которые, слепо повинуясь своему пастырю, встали под знамя святого Марка и Богоматери. Отцы церкви и даже стражники, охранявшие место собрания, задрожали при виде этого воинства; противников Кирилла и Марии стали оскорблять на улицах или запугивать угрозами в их домах, красноречие и щедрость самого Кирилла увеличивали ряды его сторонников, и вскоре египтянин мог рассчитывать на помощь и голоса уже двухсот епископов. Но автор двенадцати проклятий предвидел и боялся, что против него будет Иоанн Антиохийский, который с малочисленной, но почтенной свитой из митрополитов и богословов медленно ехал в Эфес из своей далекой восточной столицы. Не имея сил переносить задержку, нетерпеливый Кирилл осудил его медлительность как сознательную и преступную и через шестнадцать дней после праздника Троицы объявил собор открытым. Несторий, судьба которого зависела от его восточных друзей, в ожидании их скорого приезда вел себя как его предшественник Златоуст – не признавал судебные полномочия своих врагов и не подчинялся, когда они вызывали его к себе. Противники ускорили суд над Несторием, и место председателя на этом суде занял его обвинитель. Шестьдесят восемь епископов, из которых двадцать два имели сан митрополита, пытались защищать дело Нестория скромным умеренным протестом и были лишены права участвовать в советах своих собратьев. Кандидиан от имени императора потребовал четыре дня отсрочки – чиновника-мирянина грубо и оскорбительно выгнали с собрания святых. Все события этой быстрой процедуры уместились в один летний день. Епископы сообщили свои мнения каждый отдельно, однако единство стиля говорит о влиянии или правке их хозяина, которого обвиняли в том, что он исказил их акты и подписи, которые свидетельствовали обществу о принятом решении. Единогласно – ни одного голоса против – они признали послания Кирилла соответствующими никейскому символу веры и учению отцов церкви, а чтение пристрастно подобранных отрывков из писем и проповедей Нестория прерывалось ругательствами и анафемами; еретик был лишен епископского звания и духовного сана. Этот приговор, злобно адресованный «новому Иуде», был вывешен в письменном виде и объявлен устно на улицах Эфеса. Усталых прелатов, когда они выходили из церкви, приветствовали как защитников Богоматери, которой эта церковь была посвящена.

На пятый день это торжество было омрачено приездом восточных епископов и их гневом. Иоанн Антиохийский, не успев стереть дорожную пыль с башмаков, принял в комнате гостиницы императорского министра Кандидиана, и тот рассказал ему о своих безрезультатных попытках предотвратить или отменить поспешное насилие египтянина. С такими же торопливостью и грубостью церковный совет Востока из пятидесяти епископов лишил Кирилла и Мемнона епископского сана, двенадцатью проклятиями осудил его взгляды как чистейший яд Аполлинариевой ереси и назвал александрийского примаса чудовищем, рожденным и обученным для того, чтобы уничтожить церковь. Престол Кирилла был далеко и недоступен для них, но эфесскую паству они решили немедленно облагодетельствовать назначением другого, верного пастыря. Стараниями бдительного Мемнона церкви были перед ними закрыты и в собор был введен сильный гарнизон. Войска под командованием Кандидиана пошли на приступ; они перехватили и уничтожили дозорные отряды противника, но его крепость была неприступна, и осаждающие отступили. Во время их отхода сильный отряд противника гнался за ними, отступавшие потеряли своих лошадей, и многие из солдат были тяжело ранены дубинами и камнями. Эфес, город Богородицы, был осквернен яростью и криками, мятежом и кровью. Соперничающие соборы обстреливали друг друга анафемами и отлучениями, а при дворе Феодосия все были растеряны и ничего не могли понять из полных вражды и противоречивших один другому рассказов сирийской и египетской партий. За три месяца непрерывного труда император испробовал все способы для прекращения этих раздоров на почве богословия, кроме самого действенного средства – равнодушия и презрения. Он пытался оставить обе партии без предводителей, оправдав вождей обеих сторон, пытался запугать вождей обеих партий, осудив их в одном общем приговоре, посылал в Эфес своих представителей с широкими полномочиями и в сопровождении военной силы, вызвал выборных представителей сторон, по восемь от каждой стороны, на свободные и откровенные переговоры в окрестностях столицы, вдали от народа, чтобы тот не заражал их своим бешенством. Но восточная партия отказывалась уступить, а католики, гордясь своей многочисленностью и союзом с латинянами, отвергали попытки любых предложений о союзе или терпимости. Это вывело из терпения мягкосердечного Феодосия, он рассердился и распустил буйное сборище епископов, которое на расстоянии тринадцати веков приобрело для нас почтенный облик Третьего Вселенского собора. «Бог свидетель, что не я создал эту смуту, – заявил этот благочестивый государь. – Он сам в своей премудрости определит и накажет виновного. Возвращайтесь в свои провинции, и пусть ваши личные добродетели устранят вред и соблазн, исходившие от вашего собрания». Епископы вернулись в свои провинции, но распространили во всей империи те страсти, которые раскололи собор. После трех упорных сражений, закончившихся вничью, Иоанн Антиохийский и Кирилл Александрийский любезно согласились объясниться и дружески обняться. Но причиной их внешнего примирения была осторожность, а не разум, усталость патриархов друг от друга, а не их христианское милосердие.

Византийский первосвященник нашептывал государю дурное о своем египетском сопернике и этим внушил императору пагубное предубеждение против него. Полное угроз и гнева письмо, приложенное к повелению приехать, содержало такие обвинения: Кирилл – беспокойный, наглый и завистливый священник, который запутывает и усложняет простые истины веры, нарушает покой церкви и государства и обращается отдельно к жене и сестре Феодосия, а эта хитрость показывает, что он смеет предполагать существование разлада в императорской семье или вносить в нее разлад. Подчиняясь суровому приказу своего монарха, Кирилл вновь явился в Эфес, где государственные чиновники, действовавшие ради выгоды Нестория и восточной партии, встретили его сопротивлением и угрозами, посадили под арест и созвали войска из Лидии и Ионии, чтобы справиться с фанатичной буйной свитой патриарха. Кирилл, не дожидаясь императорского разрешения, бежал из-под стражи, поспешно взошел на корабль и, покинув неполный по составу собор, вернулся в свою епископскую крепость, где был независим и в безопасности. Однако его ловкие и хитрые посланцы успешно трудились и при дворе, и в столице, чтобы успокоить гнев императора и добиться императорской милости. Слабовольным сыном Аркадия управляли то жена и сестра, то дворцовые евнухи, то женщины из дворца. У всех у них преобладающими страстями были суеверие и алчность, а вожди православия очень усердно старались встревожить первое из этих чувств и удовлетворить второе. Константинополь и его пригороды были освящены многочисленными монастырями, святые настоятели которых, Далмации и Евтихий, верно и усердно служили делу Кирилла, почитания Богородицы и единства Христа. С первого мгновения своей монашеской жизни они ни разу не появлялись среди мирян и не ступали по мирской земле столицы. Но в страшный час, когда церковь была в опасности, этот обет был нарушен ради более высокого долга, который было нужнее исполнить. Настоятели пришли из своих монастырей к императорскому дворцу во главе длинной вереницы монахов и отшельников, которые несли в руках зажженные свечи и пели молитвы Богоматери. Это необыкновенное зрелище просветило и воодушевило народ, и дрожащий от испуга монарх выслушал молитвы и увещевания святых, а те отважно заявили, что никто не вправе надеяться на спасение души, если не поддержит преемника Афанасия и его православный символ веры. В то же время на всех подходах к трону велась осада с помощью золота. Придворные – мужчины и женщины – получали прикрытые благовидными именами хвалебных речей и благословений взятки, каждый в меру своего могущества и своей алчности. Но их постоянные требования опустошили святые места Константинополя и Александрии, и патриарх своей властью уже не мог заставить умолкнуть недовольный шепот духовенства о том, что уже шестьдесят тысяч фунтов взято в долг для покрытия затрат на этот постыдный подкуп.