Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Глава 28
КОНЕЦ ЯЗЫЧЕСТВА. УНИЧТОЖЕНИЕ ХРАМА СЕРАПИСА. ЗАПРЕЩЕНИЕ ЯЗЫЧЕСКИХ ОБРЯДОВ. ПОЧИТАНИЕ ХРИСТИАНСКИХ МУЧЕНИКОВ И ВОЗРОЖДЕНИЕ ОБЫЧАЕВ МНОГОБОЖИЯ

Гибель язычества в эпоху Феодосия, возможно, является единственным примером полного искоренения древнего и широко распространенного в народе суеверия, а потому заслуживает того, чтобы считаться уникальным событием в истории человеческого разума. Христиане, особенно духовенство, с трудом терпели благоразумные отсрочки Константина и одинаковую для всех веротерпимость старшего Валентиниана; кроме того, они не могли считать свою победу ни полной, ни прочной, пока их противникам было позволено существовать. Влияние, которое Амвросий и его братья по вере приобрели на молодого Грациана и благочестивого Феодосия, они использовали для того, чтобы вписать в души своих последователей-императоров правила преследования язычества. Были очень своевременно установлены два принципа религиозного правосудия, из которых они напрямую сделали суровый вывод, направленный против тех подданных империи, которые все еще держались за обряды своих предков: местный представитель власти в некоторой степени виновен в преступлениях, когда по небрежности не запрещает и не наказывает их, и почитание изображений вымышленных богов, а на деле демонов – самое отвратительное преступление против высочайшего величия Творца. Законы Моисея и примеры из истории евреев духовенство поспешно и, может быть, ошибочно применило к кроткому, охватывающему весь мир царствованию христианства. Оно возбудило в императорах религиозный пыл, вызывавший у них желание отомстить за собственную честь и честь Бога, и примерно через шестьдесят лет после крещения Константина храмы римского мира были упразднены.

Со времен Нумы до царствования Грациана римляне из поколения в поколение имели несколько жреческих сообществ. Пятнадцать понтификов имели верховную власть надо всеми вещами и людьми, предназначенными служить богам, их священный суд выносил решения по различным вопросам вероучения, постоянно возникавшим в основанной на традиции религиозной системе с нечеткими правилами. Пятнадцать высокоученых авгуров наблюдали за небом и на основании полета птиц указывали героям, как им следует поступать. Пятнадцать хранителей сибиллиных книг (называвшиеся по своему числу квиндецимвиры – Пятнадцать мужей) время от времени просматривали сделанные в прошлом описания будущих событий, которые, как кажется, лишь возможны. Шесть весталок посвящали свою девственность охране священного огня и неизвестных залогов долгого существования Рима – залогов, на которые ни один смертный не мог глядеть безнаказанно. Семь эпулов готовили стол для богов, возглавляли торжественное шествие и руководили церемониями на ежегодном празднике. Три фламина – служители Юпитера, Марса и Квирина – считались приближенными служителями трех самых могущественных богов, хранителей Рима и вселенной. Царь жертвоприношений представлял Нуму и его преемников в тех религиозных действиях, которые мог совершать лишь царь. Жреческие братства салиев, луперков и другие совершали такие обряды, которые могут вызвать у любого разумного человека лишь презрительную улыбку, и горячо верили, что этим заслуживают себе милость бессмертных богов. Власть, которую римские жрецы ранее имели в республике, постепенно исчезла после провозглашения домината и переноса столицы государства. Но достоинство их священного сана по-прежнему защищали закон и нравы их страны, и они, прежде всего коллегия понтификов, продолжали осуществлять в столице, а иногда и в провинциях свои духовные и гражданские полномочия. Их пурпурные одежды, величественные колесницы и роскошные развлечения вызывали восхищение у народа; кроме того, жрецы получали от священных земель и из казны большие выплаты, которые с избытком позволяли поддерживать великолепие жреческого сана и оплачивать все расходы по исполнению обрядов государственной религии. Поскольку служение у алтаря было совместимо с командованием армиями, римляне после консульской должности и триумфов стремились получить место понтифика или авгура. Места Цицерона и Помпея в IV веке занимали самые прославленные члены сената, и их высокое происхождение добавляло блеска их священному сану. Пятнадцать жрецов, составлявших коллегию понтификов, были выше остальных по званию как спутники своего государя, и императоры-христиане снисходительно принимали одежду и знаки, соответствующие должности верховного понтифика. Но Грациан оказался более щепетильным или более просвещенным и, взойдя на престол, сурово отверг эти языческие символы, передал государству или церкви доходы, принадлежавшие раньше жрецам и весталкам, отменил их почести и льготы и распустил древний узор римского суеверия, в основе которого лежали мнения и привычки, существовавшие одиннадцать столетий. Язычество по-прежнему было конституционной религией сената. Зал или храм, где собирались сенаторы, был украшен статуей и алтарем Виктории. Она была изображена в виде величественной крылатой женщины в просторной одежде, стоящей на шаре, раскинув крылья в стороны и протянув вперед руку, в которой держала лавровый венок. Сенаторы клялись на алтаре этой богини соблюдать законы императора и империи и перед публичным обсуждением очередных вопросов, как правило, торжественно приносили на него вино и ладан. Удаление этого памятника древности из сената было единственным оскорблением, которое Констанций нанес суеверию римлян. Юлиан вернул алтарь Виктории обратно, Валентиниан его терпел, а Грациан в своем религиозном усердии снова изгнал оттуда.

Однако этот император все же пощадил статуи богов, предназначенные для публичного поклонения: у народа все еще оставались для его религиозных потребностей двадцать четыре храма или часовни, и в каждом квартале Рима чувствительных христиан раздражал дым от жертв, приносимых идолам.

Но в сенате Рима христиане были меньшинством и потому могли лишь отсутствием выразить свое несогласие с законными, хотя и кощунственными, постановлениями языческого большинства. В этом собрании едва тлеющий огонь свободы был на мгновение снова зажжен и раздут дуновением фанатизма. Ко двору императора были одна за другой отправлены четыре депутации из уважаемых людей, чтобы изложить там жалобы жречества и сената и просить о восстановлении алтаря Виктории. Это важное дело было поручено красноречивому Симмаху – богатому и знатному сенатору, который одновременно носил священные звания понтифика и авгура и почетные гражданские должности проконсула Африки и префекта Рима. Душа Симмаха была полна самого горячего стремления защищать дело умирающего язычества, а его противники в религиозной борьбе сожалели о том, что он неверно применяет свой гений, и о бесполезности его моральных добродетелей. Этот оратор, чье прошение на имя императора Валентиниана сохранилось до наших дней, сознавал трудность и опасность той задачи, которую взял на себя. Он осторожно избегает всех тем, которые могли бы бросить тень на религию его государя, смиренно заявляет, что его единственное оружие – мольбы и просьбы, и, руководствуясь хитростью, находит свои аргументы в школах риторики, а не в школах философии. Симмах старается пленить воображение молодого государя, описывая ему отличительные черты облика богини победы, намеками дает ему понять, что конфискация доходов, предназначенных обеспечивать служение богам, было недостойно его, щедрого и беспристрастного, и утверждает, что римские жертвоприношения лишатся своей силы, если не будут проводиться за счет и от имени государства. Даже скептицизм поставляет оправдание для суеверия. Великая и непостижимая тайна мира ускользает от исследующего ее человека. А там, где не может научить разум, можно позволить обычаю указывать путь, и, кажется, любой народ слушается велений благоразумия, храня верность тем обрядам и мнениям, которые выдержали испытание временем. Если это время было годами славы и процветания, если благочестивый народ часто получал те благословения, которых искал возле алтарей богов, то должно казаться еще более желательным продолжение той же самой благотворной практики и стремление не подвергать себя неизвестным опасностям, которые может принести любое безрассудное нововведение. Проверка на древность и успех была применена к религии Нумы и дала единственный в своем роде блестящий результат; сама Рома, небожительница, управляющая судьбой Рима, появляется в сочинении оратора, чтобы защищать свое дело перед судом императоров. «Благороднейшие государи, отцы своей страны! – говорит эта почтенная матрона. – Проявите жалость и уважение к моей старости, до которой я дожила, неизменно храня благочестие. Поскольку я родилась свободной, позвольте мне и дальше следовать обычаям моего дома. Эта религия привела мир к моему закону. Эта религия прогнала Ганнибала от стен нашего города и галлов от Капитолия. Неужели я дожила до седых волос затем, чтобы пережить такой невыносимый позор? Я не знаю того нового учения, которое от меня требуют принять, но я уверена, что исправлять того, кто стар, – неблагодарное и постыдное занятие». Страх народа добавил к этому то, о чем из осторожности умолчал оратор, и во всех бедствиях, постигавших увядающую империю или грозивших ей, язычники единодушно винили новую религию Христа и Константина.

Но надежды Симмаха снова и снова разбивались, сталкиваясь с упорным и умелым противодействием архиепископа Миланского, который оборонял умы императоров от обманчивого красноречия защитника Рима. В этом споре Амвросий снисходит до того, что говорит на языке философов, и с некоторым презрением спрашивает, зачем нужно придумывать воображаемую невидимую силу в качестве причины для тех побед, которые вполне можно объяснить доблестью и высокой дисциплиной легионов. Он справедливо осмеивает нелепое преклонение перед стариной, которое может только лишить людей охоты совершенствовать искусство и вернуть человечество к первоначальному варварству. Постепенно двигаясь с этой исходной точки все выше и ближе к богословию в своем стиле, он провозглашает, что одно лишь христианство – истинное и спасающее душу учение и что любая разновидность язычества ведет своих обманутых последователей по пути заблуждения в пропасть вечной гибели. Такие доводы, произнесенные любимцем-епископом, имели достаточно силы, чтобы помешать восстановлению алтаря Виктории. Но они же прозвучали гораздо суровее из уст завоевателя, и Феодосии проволок богов Античности за своей триумфальной колесницей. На заседании сената, где собрались все его члены, император, согласно правилам демократии, предложил решить важный вопрос: поклонение Юпитеру или Христу должно быть религией римлян? Свобода голосования, которую он притворно дал сенаторам, была уничтожена теми надеждами и страхами, которые создавало его присутствие, а судьба Симмаха, незадолго до этого без вины отправленного в изгнание, стала для них уроком того, как опасно противиться желаниям самодержца. При голосовании, проходившем в обычном для сената порядке, Юпитер был осужден и развенчан решением очень значительного большинства, и удивляться нужно скорее тому, что у кого-то из сенаторов хватило отваги своей речью или голосованием против заявить, что он по-прежнему верен интересам божества, свергнутого с престола. Торопливое обращение сената в христианство можно объяснить либо духовными, либо земными причинами; но многие из этих христиан поневоле при каждом удобном случае проявляли свое тайное желание сбросить ненавистную маску и перестать притворяться. Однако они постепенно врастали в новую веру по мере того, как дело веры древней становилось все безнадежнее. Они уступали авторитету императора, духу времени и уговорам своих жен и детей, которых настраивали и которыми управляли служители церкви из Рима и монахи с Востока. Поучительный пример семьи Аникиев вскоре стал образцом для остальной знати, и «светильники мира, почтенное собрание Катонов (так высокопарно называет их Пруденций) нетерпеливо спешили снять с себя одежды понтификов, сбросить старую змеиную кожу, надеть белоснежные в знак невинности одежды принимающих крещение и склонить гордые консульские фасции перед могилами мучеников». Граждане, кормившиеся благодаря собственной изобретательности, и чернь, существовавшая за счет щедрости государства, наполнили церкви Латерана и Ватикана нескончаемым потоком благочестивых христиан. Декреты сената, запрещавшие почитание идолов, были единогласно утверждены римлянами; Капитолий лишили его блеска, и всеми покинутые храмы были с презрением оставлены разрушаться. Рим склонился под ярмо Евангелия, а побежденные провинции еще сохраняли почтение к имени и авторитету Рима.

Сыновняя почтительность самих императоров побуждала их преобразовывать Вечный город осторожно и мягко. Но с предрассудками провинциалов эти абсолютные монархи считались меньше. Благочестивый труд, остановившийся примерно на двадцать лет после смерти Констанция, был мощно возобновлен и, наконец, завершен усердным в вере Феодосием. Еще в то время, когда этот воинственный государь сражался с готами не за славу, а за безопасность государства, он рискнул оскорбить значительную часть своих подданных несколькими поступками, которые, возможно, обеспечили ему защиту Неба, но благоразумному человеку покажутся безрассудными и несвоевременными. Успех этих первых опытов борьбы против язычников ободрил благочестивого императора и побудил его повторить и усилить запретительные эдикты. Те законы, которые первоначально были изданы в провинциях Востока после того, как Максим потерпел поражение, были распространены на всю Западную империю, и каждая победа православного Феодосия способствовала триумфу канонической христианской веры. Он нанес суеверию удар в жизненно важное место тем, что запретил жертвоприношения, объявив их преступлением и позором; особенно строго в его эдиктах осуждалось нечестивое любопытство, при котором рассматривают внутренности жертв, а каждое последующее толкование вело к тому, чтобы признать таким же преступлением умерщвление жертвы, которое применялось у всех язычников и было основной составной частью их религии. Поскольку храмы были построены для того, чтобы в них приносили жертвы, благосклонный к своим подданным государь посчитал своим долгом избавить своих подданных от опасного соблазна нарушить введенные им законы. Сначала Кинегию, префекту претория Востока, а затем двум высокопоставленным чиновникам администрации Запада, комесам Иовию и Гауденцию, было дано специальное поручение закрыть храмы, наложить арест на предметы, служащие для идолопоклонства, или уничтожить их, отменить привилегии жрецов, а посвященное богам имущество конфисковать в пользу императора, церкви или армии. На этом разрушение могло бы остановиться, и оголенные здания, где больше не поклонялись бы идолам, могли бы быть защищены от разрушительной ярости фанатиков. Многие из этих храмов были великолепнейшими и прекраснейшими памятниками греческой архитектуры. Император и сам был заинтересован в том, чтобы не лишать свои города их красоты и не уменьшать ценность своего имущества. Эти величественные здания можно было бы сохранить как памятники победы Христа, которые существовали бы долго. В эпоху упадка искусств они могли бы с пользой быть превращены в склады, мастерские или дома для народных собраний; а достаточно очистив стены храма святыми обрядами, можно было бы позволить почитанию истинного Бога искупить в этих стенах давний грех идолопоклонства. Но пока храмы существовали, язычники втайне горячо надеялись, что произойдет счастливый для них переворот и второй Юлиан снова восстановит алтари богов; а искренность и пылкость безрезультатных просьб, которые они обращали к трону, усиливали жажду христианских реформаторов беспощадно истребить суеверие, вырвав его с корнем. В законах императоров заметны некоторые признаки меньшей суровости, но их холодные вялые старания были слишком слабы, чтобы остановить стремительно катившуюся по стране волну энтузиазма и грабежа, которую направляли или скорее приводили в движение духовные вожди церкви. В Галлии святой Мартин, епископ города Тура[100]100
  См. «Житие Мартина», написанное Сульпицием Севером. Однажды святой принял (как мог бы сделать Дон Кихот) безобидные похороны за процессию идолопоклонников и неосторожно совершил чудо.


[Закрыть], повел своих верных монахов в поход, чтобы уничтожить идолов, храмы и священные деревья своей обширной епархии, и пусть благоразумный читатель решает сам, что помогало Мартину при выполнении этой тяжелой задачи – чудесные силы или земное оружие. В Сирии божественный и превосходный, как говорит о нем Теодорет, епископ Марцелл, горя апостольским пылом, решил сровнять с землей величественные храмы в своей Апамейской епархии. На его пути стали препятствием мастерство и прочность, с которыми был построен храм Юпитера. Здание храма было расположено на возвышенности; его высокая крыша с каждой стороны опиралась на пятнадцать массивных колонн, имевших шестнадцать футов в окружности; огромные камни, из которых колонны были сложены, были прочно скреплены свинцом и железом. Самые мощные и острые инструменты были применены против них, но безрезультатно. Понадобилось подкопать основания колонн, и они упали, когда были сожжены временные деревянные подпорки. Трудности этого дела были аллегорически представлены в виде черного демона, который замедлил работу христианских инженеров, хотя и не смог помешать им. Воодушевленный этой победой, Марцелл лично отправился в поход против сил тьмы; под знаменем епископа выступил многочисленный отряд солдат и гладиаторов, и Мартин атаковал один за другим поселковые и деревенские храмы в Апамейской епархии. Каждый раз, когда можно было ожидать сопротивления или опасности, защитник веры, которому его хромота не дала бы ни сражаться, ни бежать с поля боя, отходил на такое расстояние, чтобы до него не долетели дротики. Но эта осторожность стала причиной его смерти: отряд доведенных до отчаяния крестьян застал его врасплох и убил, а собор духовенства провинции без колебаний провозгласил, что святой Марцелл отдал свою жизнь за дело Бога. В борьбе за это дело особенно отличились усердием монахи, которые с буйной яростью примчались из пустыни поддержать его. Они по праву заслужили вражду к себе язычников, а некоторые из них, возможно, заслуживали и упрека за алчность и неумеренность. Алчность они утоляли благочестивым грабежом, а неумеренности давали волю за счет народа, который имел глупость восхищаться их лохмотьями, громким пением псалмов и искусственной бледностью[101]101
  Из Либания. Он высмеивает этих людей в черном, христианских монахов, которые едят больше, чем слоны. Бедные слоны! Они – существа умеренные.


[Закрыть].

Небольшое число храмов было защищено страхами, продажностью, хорошим вкусом или благоразумием гражданских и церковных наместников. Храм Небесной Венеры в Карфагене, священная земля которого имела две мили в окружности, был разумно превращен в христианскую церковь; такое же новое освящение помогло остаться невредимым величественному Пантеону в Риме. Но почти во всех провинциях римского мира армия фанатиков, не имевшая ни полномочий от власти, ни дисциплины в своих рядах, нападала на мирных жителей, и развалины прекраснейших построек Античности до сих пор напоминают об опустошительных набегах этих варваров, которые имели время и желание для таких трудоемких разрушений.

Уничтожение храма Сераписа

На этой широкой картине опустошения среди разнообразных его следов зритель может рассмотреть развалины храма Сераписа в Александрии. Серапис, видимо, не был одним из исконных местных богов или чудовищ, возникших на плодородной почве суеверного Египта. Первый Птолемей получил во сне указание переселить к себе этого загадочного незнакомца с берегов Понта, где этому богу уже давно поклонялись жители Синопа; но его отличительные признаки и характер его власти были поняты так плохо, что возник вопрос, изображает понтийская статуя божество ясного дневного светила или мрачного повелителя подземных областей. Египтяне, которые упрямо держались за веру своих отцов, отказались впустить этого чужеземного бога в стены своих городов. Но раболепные священники, прельстившись щедрыми дарами Птолемеев, без сопротивления подчинились власти понтийского божества; ему составили почетную египетскую родословную, и удачливый узурпатор был возведен на трон и ложе Осириса, мужа Изиды и небесного монарха Египта. Александрия, которая считала, что находится под его особой защитой, гордилась названием город Сераписа. Его храм, который гордым видом и великолепием соперничал с Капитолием, был воздвигнут на просторной вершине искусственной горы, которая возвышалась на сто шагов над соседними кварталами города, а помещение внутри с мощными сводами было разбито на подвалы и подземные комнаты. Священные здания, окруженные четырехугольным портиком, величавые залы и изящные статуи были триумфом искусств, а сокровища древней науки хранились в знаменитой Александрийской библиотеке, которая возродилась из пепла в новом великолепии. После того как эдикты Феодосия наложили строгий запрет на языческие жертвоприношения, в городе и храме Сераписа продолжали терпеть эти обряды, и эту исключительную терпимость неосторожно приписывали суеверному страху самих христиан: будто бы они боялись отменить те древние обряды, которые одни заставляли Нил разливаться, обеспечивали урожай Египту и кормили Константинополь.

На архиепископском престоле Александрии в это время находился Феофил, вечный враг спокойствия и добродетели; это был дурной человек, наглый и безнравственный, который осквернял свои руки то золотом, то кровью. Почести, воздаваемые Серапису, вызывали у Феофила благочестивое негодование, и оскорбления, которые он нанес древнему святилищу Вакха, убедили язычников, что он замышляет против них что-то более крупное и опасное. В буйной столице Египта малейшей провокации было достаточно, чтобы началась гражданская война. Почитатели Сераписа, у которых и людей, и силы было гораздо меньше, чем у их противников, взялись за оружие по наущению философа Олимпия, который горячо убеждал их умереть, защищая алтари богов. Эти языческие фанатики укрепились в храме или, вернее, крепости Сераписа, отражали удары осаждающих дерзкими вылазками и решительной обороной и в своем отчаянии получали последнее утешение, бесчеловечно пытая своих христианских пленников. Благоразумный наместник императора с пользой употребил свои силы на то, чтобы добиться перемирия до тех пор, пока Феодосии своим ответом не решит судьбу Сераписа. Обе партии собрались без оружия на главной площади, и там было публично прочитано постановление императора. Но когда было объявлено, что александрийские идолы должны быть уничтожены, христиане приветствовали этот приговор криком радости и ликования, а несчастные язычники, чья ярость сменилась ужасом и оцепенением, молча торопливо ушли с площади и бегством или безвестностью спаслись от гнева своих врагов. Феофил приступил к разрушению храма Сераписа, не встречая никаких препятствий, кроме тех, что создавали вес и прочность материала. Но эти препятствия оказались такими неодолимыми, что он был вынужден оставить в покое фундаменты и ограничился тем, что превратил само здание в кучу щебня, большая часть которого вскоре была убрана, чтобы расчистить место для церкви, воздвигнутой в честь христианских мучеников. Драгоценная Александрийская библиотека была разграблена или уничтожена, и примерно через двадцать лет после этих событий вид пустых полок вызывал сожаление и гнев у каждого видевшего их человека, чей ум не был полностью помрачен религиозными предрассудками. Сочинения гениев древности, из которых столь многие погибли безвозвратно, конечно, могли быть спасены при крушении идолопоклонства, и архиепископ мог бы удовлетворить либо свой религиозный пыл, либо свою алчность за счет богатой добычи, вознаградившей его победу. Изображения богов и вазы, изготовленные из золота и серебра, были аккуратно расплавлены, а те, которые были из менее ценных металлов, – с презрением разбиты и выброшены на улицы, а Феофил, пока это делалось, старательно выставлял напоказ обманы и пороки служителей идолов – то, как ловко они орудуют кусками магнитной руды, их тайные способы спрятать человека-актера в пустую статую и их скандальное злоупотребление доверием благочестивых мужей и не подозревающих обмана женщин[102]102
  Руфин упоминает об одном жреце Сатурна, который под именем своего бога фамильярно беседовал со многими благочестивыми знатными женщинами, пока в минуту увлечения не выдал себя, забыв изменить свой голос. Подлинный и беспристрастный рассказ Эсхина и приключения Мунда могут быть доказательствами, что такие любовные уловки успешно применялись.


[Закрыть].

Может показаться, что эти обвинения в какой-то степени заслуживают доверия, поскольку они не чужды суеверию, проникнутому духом хитрости и выгоды. Но этот же самый дух легко побуждает людей низко оскорблять поверженного противника и клеветать на него. Кроме того, нас, естественно, удерживает от веры мысль о том, что сочинить вымышленный рассказ гораздо легче, чем совершить обман на самом деле. Гигантская статуя Сераписа погибла вместе с его храмом и культом. Это величественное изваяние божества, касавшееся сразу обеих боковых стен святилища, было составлено из множества искусно скрепленных пластин разных металлов. Облик Сераписа – сидячая поза и скипетр в левой руке – был очень похож на то, как обычно изображали Юпитера. Отличался он от Юпитера корзиной на голове и символическим чудовищем в правой руке; у чудовища были змеиная голова и туловище змеи, которое разветвлялось, образуя три хвоста, а они заканчивались еще тремя головами – собачьей, львиной и волчьей. Молва самоуверенно утверждала, что, если чья-нибудь нечестивая рука осмелится оскорбить величие этого бога, небо и земля мгновенно вернутся в изначальный хаос. Отважный солдат, воодушевленный христианской верой, поднялся по лестнице, вооружившись тяжелым боевым топором, и даже христиане в толпе с некоторой тревогой ожидали исхода этой схватки. Солдат нанес мощный удар по щеке Сераписа, и щека упала на землю – но гром не прогремел, небо и земля сохранили свои привычные порядок и спокойствие. Солдат-победитель продолжал наносить удар за ударом, огромный идол был опрокинут и разбит на куски, и разрушители, чтобы опозорить Сераписа, проволокли его руки и ноги по улицам города. Его изуродованный остов был сожжен в амфитеатре под крики черни, и многие люди говорили, что обратились в христианство оттого, что увидели бессилие своего бога-покровителя. Народные виды религии, которые предлагают верующим для поклонения какой-либо видимый материальный предмет, имеют то преимущество, что приспосабливаются к человеческим чувствам и приучают эти чувства к себе. Но это преимущество имеет противовес – неизбежные разнообразные случайности, которые испытывают на прочность веру идолопоклонника. Вряд ли возможно, чтобы он в любом расположении духа сохранял свое полубессознательное почтение к идолам или реликвиям, которые незатуманенный глаз и рука неверующего не могут отличить от самых обычных произведений искусства и природы. И если в час опасности их тайная чудесная сила не действует ради их собственного спасения, он смеется над напрасными оправданиями своих жрецов и по праву потешается над своим прежним сумасбродством и над предметом своей суеверной привязанности. После падения Сераписа у язычников еще оставалась надежда на то, что Нил не принесет свои ежегодные дары нечестивым повелителям Египта, и необычно долгая задержка разлива, казалось, говорила о гневе бога реки. Но эту отсрочку вскоре уравновесил быстрый подъем воды. Она достигла такой необычной высоты, что уже утешала недовольную партию предвкушением потопа; и недовольные ждали его, пока мирная река не вернулась к своему обычному приносящему плодородие уровню в шестнадцать локтей, то есть около тридцати английских футов.

Запрещение языческих обрядов

Храмы Римской империи опустели или были разрушены, но изобретательные в своем суеверии язычники и после этого пытались обойти законы Феодосия, по которым были строго запрещены любые жертвоприношения. Сельские жители, чье поведение было лучше укрыто от любопытного взгляда людской злобы, скрывали свои религиозные собрания под видом праздничных пиров. В дни больших праздников они собирались большой толпой в широкой тени каких-нибудь священных деревьев, резали и жарили овец и быков и освящали эти деревенские развлечения курением ладана и пением гимнов в честь богов. Народ утверждал, что, поскольку ни одна часть туши животного не сжигалась как приношение богам, не было алтаря, на который лилась бы кровь, а начальное приношение соленых хлебцев и завершающее возлияние вина из осторожности тоже не выполнялись, участники этих праздничных гуляний не были виновны в противозаконном жертвоприношении и не подлежали наказанию. Независимо от истинности фактов и правомерности такого различия, эти напрасные претензии уничтожил последний эдикт Феодосия, который нанес смертельную рану суеверию язычников. «Мы изъявляем свою волю и желание, – пишет император, – чтобы ни один из наших подданных, будь то государственный служащий или частное лицо, какое бы высокое или низкое звание и имущественное положение они ни занимали, ни в одном городе и ни в одной местности не смел почитать бездушного идола, убивая в его честь невинную жертву». Принесение жертвы и гадание по ее внутренностям объявляются (независимо от цели гадания) государственной изменой, которая может быть искуплена лишь смертью виновного.

Те обряды языческого суеверия, которые могли казаться менее кровавыми и жестокими, отменялись как в высшей степени оскорбительные для чести истинной религии. Светильники, гирлянды, благовония и возлияние вина перечислены специально и осуждены; безвредные призывы к духу – покровителю местности или к домашним богам-покровителям тоже включены в этот строгий запрет. За выполнение любой из этих противозаконных языческих церемоний у преступника конфисковывались дом или имение, где это было сделано, а если он хитроумно выбрал для своего нечестивого дела чужое владение, то должен был срочно уплатить большой штраф размером двадцать пять фунтов золота, то есть более тысячи фунтов стерлингов. Столь же крупный штраф взимался за потворство с тайных врагов христианской веры, которые пренебрегут своим служебным долгом раскрывать акты преступного идолопоклонства или наказывать за него. Такие гонения установил Феодосии своими законами, действие которых затем продлевали его сыновья и внуки при громком единодушном одобрении христианского мира.

В жестокие времена правления Деция и Диоклетиана христианство было под запретом, как бунт против древней и унаследованной от предков религии империи, и несправедливые подозрения в каком-то опасном темном заговоре, которые вызывали у властей христиане, были в какой-то степени оправданы нерушимым единством и быстрыми завоеваниями католической церкви. Но императоров-христиан, которые шли против законов человечности и Евангелия, нельзя, как язычников, оправдать страхом и невежеством. Опыт многих лет раскрыл перед людьми и слабость язычества, и его безумства. Свет разума и веры уже показал большей части человечества бесполезность идолов, и угасающей секте, даже теперь продолжавшей цепляться за них, можно было бы позволить в покое и безвестности следовать религиозным обычаям предков. Если бы язычники чувствовали тот заставляющий забыть о страхе религиозный пыл, который жил в душах первых христиан, триумф церкви могла бы запятнать кровь, и мученики Юпитера и Аполлона могли бы использовать великолепную возможность принести свою жизнь и имущество на алтари своих богов. Но такое религиозное упорство не было свойственно рыхлому и беспечному язычеству. Мощные удары православных императоров один за другим гасли в той мягкой податливой массе, по которой их наносили; язычники охотно подчинялись и своим повиновением защищали себя от страданий и наказаний, предусмотренных кодексом Феодосия. Вместо того чтобы заявлять, что власть богов выше власти императора, они с жалобным ропотом отказывались от тех священных обрядов, которые осудил их верховный владыка. Если иногда порыв страсти или надежда скрыть нарушение закона соблазняли их дать волю любимому суеверию, их смиренное раскаяние обезоруживало чиновника-христианина, и виновные редко отказывались для искупления своего безрассудного поступка склонить, хотя и с тайной неохотой, шею под ярмо Евангелия. Церкви были полны все увеличивавшейся толпой этих недостойных новых христиан, которые по земным причинам уступили власти господствующей религии и, благочестиво подражая верующим христианам в позах, читая их молитвы, успокаивали свою совесть тем, что в своих мыслях искренне призывали богов древности. У язычников не хватало не только терпения, чтобы страдать, но и силы духа, чтобы сопротивляться, и рассеянные по одному миллионы тех, кто осуждал разрушение храмов, без борьбы уступили своим удачливым противникам. Беспорядочное сопротивление крестьян в Сирии и черни в Александрии, направленное против ярости отдельных фанатиков, угасло при звуке имени императора и напоминании о его власти. Язычники Запада, хотя и не участвовали в возведении на престол Евгения, бесчестили этого узурпатора и его дело своей пристрастной любовью к ним. Служители церкви с жаром восклицали, что он отягчил одно преступление – мятеж – другим – вероотступничеством, что с его разрешения вновь был восстановлен алтарь Виктории, что знаки Юпитера и Геркулеса, символы поклонения идолам, были подняты в сражении против непобедимого знамени Креста. Но напрасные надежды язычников вскоре были уничтожены поражением Евгения, и они оказались во власти гневного завоевателя, который старался заслужить милость Неба искоренением идолопоклонства.