Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Поездка Иоанна II Палеолога

Старший сын Мануила, Иоанн II Палеолог, после смерти отца был признан единственным императором греков. Сразу же после этого он развелся со своей женой и вступил в новый брак с принцессой Трапезундской: для него красота была главным качеством императрицы, а духовенство уступило ему после его твердого заявления, что, если ему не будет разрешен развод, он уйдет в монастырь и отдаст трон своему брату Константину. Первой и, по сути дела, единственной победой Палеолога было обращение в христианскую веру некоего еврея, которого император в результате долгого научного спора уговорил перейти в христианство – и эта мимолетная победа подробно описана в летописи. Но вскоре Иоанн снова стал мечтать об объединении Востока и Запада и, не обращая внимания на совет отца, выслушал с одобрением, которое казалось искренним, предложение встретиться с папой римским на всеобщем съезде по другую сторону Адриатики. Этот опасный замысел Мартин V поощрял, но преемник Мартина Евгений обсуждал без увлечения. После долгих утомительных переговоров император в конце концов получил приглашение от участников латинского съезда нового типа – созванного в Базеле собрания независимых прелатов, которые именовали себя представителями и судьями католической церкви.

Римский первосвященник боролся за дело церковной свободы и завоевал ее, но освободитель духовенства скоро стал тираном для своих победивших подчиненных, а поскольку его особа была священна, он был неуязвим для того оружия, которое в их руках было таким метким и действенным против гражданских наместников. Право выбора – их Великая хартия вольностей – уничтожалось обжалованием решений, оказывалось обойдено путем назначения опекунов или покровителей, или его сила превращалась в ничто из-за действия противоположно направленной силы даров и пожалований. При римском дворе были устроены публичные торги, на которых кардиналы и любимцы папы обогатились за счет добычи, захваченной у народов, а жители любой страны могли жаловаться, что самые важные и богатые приходы достались чужеземцам и тем, кто сам не участвовал в аукционе. В те годы, когда папы жили в Авиньоне, их честолюбие ослабло и перешло в более низкие страсти – скупость[208]208
  Папа Иоанн XXII (в 1334 году) оставил после себя в Авиньоне восемнадцать миллионов золотых флоринов и еще посуды и драгоценностей на семь миллионов флоринов. Об этом смотрите в хронике Джованни Виллани, брат которого получил эти цифры от папских казначеев. Это шесть или восемь миллионов фунтов стерлингов – для XV века огромная, почти невероятная сумма.


[Закрыть] и любовь к роскоши: эти главы церкви строго требовали от священников своевременной уплаты налога первыми плодами и десятой части доходов, но легко оставляли без наказания пороки, нарушения общественного порядка и коррупцию.

Эти многочисленные скандальные истории стали еще более громкими во время великого раскола западной церкви, который продолжался больше пятидесяти лет. Во время яростной борьбы между Римом и Авиньоном каждый из соперников выставлял напоказ пороки другого, а шаткость их положения уменьшала почтение к их власти, ослабляла их дисциплину и умножала их желания и требования. Чтобы залечить раны церкви и восстановить внутри нее монархическое правление, были созваны два собора – в Пизе и затем в Констанце; но участники этих двух огромных собраний осознали свою силу и решили отомстить за права духовной аристократии. В Констанце святые отцы начали с решения по поводу личностей – отвергли двух глав церкви, а третьего, которого до той поры признавали своим верховным владыкой, низложили; затем они перешли к обсуждению природы и границ верховной власти Рима и разошлись лишь после того, как постановили, что власть всецерковного съезда выше власти папы. Было принято решение, что такие съезды должны собираться постоянно через одинаковые промежутки времени для управления церковью и для ее реформирования и что участники каждого собора перед тем, как объявить его закрытым, должны определить время и место следующего собрания. В следующий раз римский двор благодаря своему влиянию легко сумел обойти это постановление, и намеченный церковный съезд в Сиенне не был созван, но смелые и мужественные решения Базельского собора едва не погубили правившего тогда папу Евгения IV. Святые отцы, верно угадывая его намерения, поспешили обнародовать свое первое постановление, провозглашавшее, что представители воинствующей церкви на земле имеют право судить в богословских и духовных делах всех христиан, в том числе и папу римского, и что всецерковный съезд может быть распущен, прерван или перенесен в другое место лишь по добровольному и принятому в результате свободного обсуждения решению его участников. Когда им сообщили, что Евгений подготовил полную громоподобных угроз буллу, чтобы разогнать их съезд, они осмелились вызвать к себе преемника святого Петра, не подчинившегося решению высшей власти, читать ему наставления, угрожать ему и осуждать его. После многих отсрочек, целью которых было дать обвиняемому время покаяться, они в конце концов постановили, что если он не покорится в течение шестидесяти дней, то будет временно лишен всей своей церковной и светской власти. А чтобы исполнить свой приговор не только над служителем Бога, но и над светским государем, они взяли в свои руки управление Авиньоном, отменили решения об отчуждении церковного имущества и защитили Рим от новых налогов. Их дерзость была оправдана не только согласием всего духовенства, но также мощной поддержкой главных монархов христианского мира. Император Сигизмунд объявил, что будет слугой и защитником собора, Германия и Франция тоже встали на их сторону, герцог Миланский был врагом Евгения, а римский народ восстал против папы и изгнал его из Ватикана. Евгению, которого покинули сразу и земные, и духовные его подданные, оставалось лишь одно – покориться. В своей новой булле папа унизил себя до последней степени: отменил свои постановления и утвердил решения церковного съезда, включил в это почетное собрание своих легатов и кардиналов и, как казалось, покорился его решению о праве верховного суда. Слава о соборе разнеслась по всем странам Запада; именно при его участниках Сигизмунд принял посольство турецкого султана, и послы поставили у его ног двенадцать огромных ваз, наполненных шелковыми одеждами и золотыми монетами. Базельские святые отцы стремились прославиться еще больше – вернуть греков, а также и богемцев в лоно римской церкви. Поэтому их посланцы пригласили константинопольских императора и патриарха присоединиться к собранию, которому доверяют народы Запада. Палеолог был не против, и его послы были с положенными почестями представлены католическому сенату. Но было похоже, что выбор места встречи станет непреодолимым препятствием: император не желал ни переезжать через Альпы, ни переплывать Сицилийское море и ясно заявил, что собор должен заседать в каком-нибудь удобном для этого городе в Италии или хотя бы на Дунае. Остальные статьи договора обсуждались с большей охотой, и по обоюдному согласию было постановлено, что приглашающая сторона оплатит путевые расходы императора и его свиты из семисот человек, немедленно выделит восемь тысяч дукатов для устройства на новом месте греческих духовных лиц и предоставит денежную сумму в десять тысяч дукатов, отряд из трехсот лучников и несколько галер для защиты Константинополя на время отсутствия императора в его столице. Расходы по подготовке оплатил из своих средств город Авиньон, и после некоторых трудностей и задержек в Марселе были приготовлены корабли и все, что они должны были перевезти.

Палеолог был в беде, а церковные власти Запада в это время спорили между собой о том, насколько надежна его дружба. Но деятельный и ловкий монарх оказался сильнее, чем медленная и негибкая государственная машина республики. Базельские отцы в своих постановлениях все время старались ограничить деспотизм папы и создать для церкви постоянный верховный суд. Евгению не терпелось сбросить ярмо, а союз с греками мог стать удобным предлогом для того, чтобы переселить мятежный собор с берегов Рейна на берега По. По другую сторону Альп святые отцы из собора утратили бы свою независимость. Савойя и Авиньон, на которые они неохотно согласились, были описаны в Константинополе как расположенные далеко за Геркулесовыми столбами. Император и его священнослужители боялись опасностей долгого плавания по морю. Кроме того, они были оскорблены высокомерным заявлением, что собор, уничтожив молодую ересь богемцев, теперь быстро искоренит и старую ересь греков. А в отношениях с Евгением все шло гладко, все были уступчивы и почтительны, и он пригласил византийского монарха исцелить своим присутствием сразу два раскола – в латинской церкви и в восточной. Для их дружеской встречи была выбрана Феррара, расположенная поблизости от побережья Адриатики, и после некоторых допустимых подделок и краж было тайно подготовлено постановление о том, что собор по собственному согласию переезжает в этот итальянский город. Для этого были снаряжены девять галер в Венеции и на острове Кандия. Усердные итальянцы опередили более медленные базельские корабли. Римский адмирал получил приказ жечь, топить и уничтожать противника, и эти два церковных флота могли бы встретиться в тех же морях, где когда-то Афины и Спарта сражались за первенство в славе. Палеолог, потрясенный наглостью двух партий, которые не давали ему покоя и готовы были сражаться за обладание им, не сразу решился покинуть свой дворец и свою страну ради испытаний опасного пути. Совет отца еще не стерся из его памяти, а разум должен был подсказать императору, что, пока латиняне расколоты, они не могут все вместе выступить против иноземного врага. Сигизмунд отговаривал его от несвоевременного и рискованного предприятия; совет был бескорыстным, поскольку Сигизмунд был на стороне собора, и подкреплялся странным убеждением, будто бы германский цезарь выберет себе среди греков наследника и преемника на престоле Западной империи. Даже турецкий султан выступил в роли советчика, а ему, возможно, было опасно верить, но было опасно и оскорбить его. Мурад не разбирался в ученом смысле споров между христианами, но опасался объединения христиан. Он предложил выделить из собственной казны средства на удовлетворение нужд византийского двора и с притворным великодушием пообещал, что Константинополь останется цел и невредим в отсутствие своего властителя. Палеолог принял решение в пользу самых роскошных даров и самых своевременных обещаний. Он хотел на время покинуть то место опасностей и бед, где находился, поэтому дал посланцам собора двусмысленный ответ, отпустил их, а затем заявил, что намерен перейти на римские галеры. Патриарх Иосиф был в таких годах, когда человек более доступен для страха, чем для надежды. Он боялся моря и потому выразил опасение, что в чужой стране могущество и многочисленность латинского собора заглушит и его слабый голос, и еще около тридцати голосов его православных собратьев. Воля монарха, который поручил ему быть на соборе, лестные для него заверения, что там его выслушают как оракула народов, и собственное тайное желание научиться у западного собрата тому, как освобождают церковь от ига королей, заставили патриарха уступить. Сопровождать его были назначены пять служителей собора Святой Софии, носившие высокое церковное звание «крестоносители», и один из них, еклезиарх, то есть проповедник Сильвестр Сиропул, оставил интересный и написанный без принуждения рассказ об этом ложном союзе. Для духовных лиц, которые неохотно повиновались приказу императора и патриарха, покорность была первейшей обязанностью, а терпение – самой полезной добродетелью. В списке двадцати выбранных для поездки епископов мы встречаем имена митрополитов Гераклеи и Кизика, Никеи и Никомедии, Эфеса и Трапезунда и прославленные личными заслугами имена Марка и Виссариона – двух епископов, которые получили свой сан благодаря учености и красноречию. Вместе с ними отправились в путь несколько монахов и философов, которые должны были показать чужеземцам ученость и святость греков, а также хор из специально отобранных лучших певцов и музыкантов. Патриархи Александрии, Антиохии и Иерусалима были представлены своими подлинными или мнимыми посольствами, примас Руси представлял церковь своей страны, и греки могли сравниться с латинянами по размеру своей духовной империи. Драгоценные сосуды собора Святой Софии были выставлены под удары ветров и волн для того, чтобы патриарх мог проводить службы с подобающей пышностью. Все золото, какое смог раздобыть император, было истрачено на массивные украшения для его постели и колесницы, а император и патриарх притворялись, будто так же процветают и богаты, как их древние предшественники, и в то же время ссорились из-за того, как они поделят пятнадцать тысяч дукатов – первую милостыню римского первосвященника. После необходимых приготовлений Иоанн Палеолог, его многочисленная свита, а также сопровождавшие его брат Димитрий и самые уважаемые лица церкви и государства погрузились на восемь парус-но-гребных судов и направились по турецким проливам мимо Галлиполи через Архипелаг и мимо Морей в Адриатический залив.

Временный союз греков и латинян

После утомительного и беспокойного плавания, продолжавшегося семьдесят семь дней, эскадра встала на якорь в виду Венеции, где гостям оказали прием, который выразил радость и показал все великолепие этой богатой республики. Скромный Август, правя всем миром, никогда не требовал для себя от подданных таких почестей, какие независимое государство расточало его слабому преемнику. С высокого трона, который был установлен на корме корабля, император принял визит – или, как выражались греки, поклонение дожа и сенаторов. Они приплыли на «Буцентавре», за которым следовали двенадцать величественных галер; море вокруг было усеяно бесчисленными гондолами, парадными и прогулочными. Воздух звенел от музыки и приветственных криков; моряки и даже суда были одеты в шелк и золото, а на всех гербах и карнавальных фигурах были рядом римские орлы и львы святого Марка. Триумфальное шествие поднялось к Большому каналу, проплыло под мостом Риальто. Восточные чужеземцы не сводили восхищенных глаз с дворцов, церквей и многолюдной толпы жителей города, который словно плавал на поверхности вод, и грустно вздохнули, увидев военные трофеи и памятники побед, которыми этот город был украшен после разграбления Константинополя. Проведя пятнадцать дней в гостеприимной Венеции, Палеолог продолжил свой путь по суше и по воде в Феррару, и в этом случае Ватикан смирил свою гордость, следуя давней политике – щадить достоинство древнего сана императоров Востока. Палеолог въехал в город на вороном коне, но перед ним вели коня молочно-белой масти в сбруе, украшенной вышитыми изображениями золотых орлов. Балдахин над его головой несли князья д'Эсте, сыновья или родственники Николо, маркиза города, который был более могущественным государем, чем сам император. Палеолог сошел с коня лишь у подножия лестницы. Папа прошел к нему навстречу до дверей своего жилища. Император заявил, что готов преклонить колени перед папой – папа отказался принять эту честь, обнял его по-отечески и провел к креслу, стоявшему слева от его собственного. Патриарх же не сошел на берег со своей галеры, пока не была разработана и принята церемония встречи епископов Рима и Константинополя, почти как двух равных. Папа под звуки приветствий поцеловал патриарха как брата в знак единения и милосердия, и ни один из служителей греческой церкви не целовал покорно ноги примасу Запада. При открытии собора светские и церковные властители потребовали для себя почетные места в центре зала, и Евгений смог избежать повторения древнего случая с Константином и Марцианом лишь благодаря тому, что напомнил: его предшественники не присутствовали лично ни в Никее, ни в Халкедоне. После долгих споров было решено, что одному народу будет отведена правая половина церкви, другому левая; в латинском ряду первым будет стоять трон святого Петра, один из всех самый высокий; трон греческого императора будет стоять напротив второго места – пустого трона императора Запада[209]209
  Латинская чернь смеялась над странными нарядами греков, особенно над длиной их одежд, рукавов и бород. Император в этом отношении не отличался от остальных и выделялся только пурпурным цветом одежды и венцом с драгоценным камнем наверху. Однако был и зритель, который признался, что в греческих одеждах больше солидности и достоинства, чем в итальянских.


[Закрыть], которому будет равен по высоте.

Но как только праздники и ритуал уступили место более серьезным переговорам, греки оказались недовольны и своей поездкой, и собой, и папой. Хитрые послы Евгения рассказывали, что он процветает и стоит во главе государей и прелатов Европы, которые слушаются его голоса, верят и вооружаются, как и когда он велит. Малочисленность Вселенского собора в Ферраре показала, что папа слаб: на первом заседании, когда его открывали, от латинян присутствовали только пять архиепископов, восемнадцать епископов и десять аббатов, из которых большинство были подданными или земляками первосвященника-итальянца. Кроме герцога Бургундского, ни один западный правитель не появился на этом съезде сам и даже не прислал своих послов. Отменить вполне обоснованные базельские постановления, направленные против Евгения и его сана, тоже было невозможно, и в конце концов было решено провести новые выборы. В этих обстоятельствах Палеолог попросил и получил то ли перемирие, то ли отсрочку до тех пор, пока не сможет ожидать от согласия латинян какой-нибудь земной награды за непопулярный союз; после первого заседания публичные переговоры были отложены более чем на шесть месяцев. Император с группой своих избранных любимцев и своих «янычар» поселился на лето в приятном просторном монастыре на расстоянии шести миль от Феррары, забыл среди радостей охоты о бедах церкви и государства и упрямо нарушал правила игры, не слушая ничьих справедливых жалоб, будь жалобщик маркизом или крестьянином. Несчастные греки в это время терпели все тяготы изгнания и бедности. Каждому чужеземцу, чтобы он имел на что жить, выдавали содержание в размере трех или четырех золотых флоринов в месяц, и хотя вся сумма была не больше семисот флоринов, выплата этих денег много раз и надолго задерживалась из-за беспечности или намеренной политики римского двора[210]210
  Греки с большим трудом добились, чтобы им вместо продовольствия выдавали деньги – по четыре флорина в месяц людям благородного звания и по три флорина их слугам, а кроме того, еще тридцать флоринов императору, двадцать пять патриарху и двадцать деспоту, то есть князю Димитрию. В первый месяц был выплачен 691 флорин, и по этой сумме можно вычислить, что греков всех сословий было не больше 200 человек. К двадцатому октября 1438 года задержка по выплате этого содержания составляла четыре месяца, в апреле 1439 года – три месяца, а в июле того же года, ко времени заключения союза, задержка была пять с половиной месяцев.


[Закрыть].

Они мечтали скорее освободиться, но им не давала убежать тройная цепь: в воротах Феррары у них требовали паспорт от их начальства, правительство Венеции обещало арестовывать и отсылать назад беглецов, а в Константинополе их ждало неизбежное наказание – отлучение от церкви, штрафы и приговор, по которому виновного должны были раздеть догола и прилюдно выпороть плетьми, даже если он был из духовного сословия. Только необходимость выбирать между голодом и диспутом смогла заставить греков открыть первое заседание, и они очень неохотно согласились переехать из Феррары во Флоренцию вместе с арьергардом летучего собора. Этот новый переезд был вызван крайней необходимостью: в Ферраре началась чума, верность маркиза могла казаться ненадежной, у ворот стояли наемные войска герцога Миланского, а поскольку Романья была захвачена ими, то папа, император и епископы не без труда и не без опасности для себя разведывали путь по заброшенным тропам через Апеннины.

Но время и дипломатия помогли преодолеть все эти препятствия. Применяя грубую силу, базельские отцы не повредили, а, наоборот, помогли делу Евгения: народы Европы с отвращением отвергли раскол и не признали избрание Феликса V, который был сначала герцогом Савойским, затем отшельником, а теперь стал папой римским. Соперник Феликса постепенно вернул на свою сторону великих государей, сначала добившись от них выгодного нейтралитета, а затем прочного союза. Легаты базельцев и несколько почтенных членов собора перебежали в римскую армию, которая понемногу увеличивалась в числе и приобретала уважение. Базельский съезд уменьшился до тридцати девяти епископов и трехсот духовных лиц более низкого звания, а флорентийские латиняне могли предъявить миру подписи самого папы, восьми кардиналов, двух патриархов, восьми архиепископов, пятидесяти двух епископов и сорока пяти аббатов или глав религиозных орденов. После девяти месяцев работы и двадцати пяти заседаний они добились выгодного и славного для них воссоединения греков с латинской церковью. Представители двух церквей обсуждали главным образом четыре вопроса: 1. Только ли неквасной хлеб может быть телом Христовым в таинстве причащения. 2. Чистилище. 3. Верховенство папы и 4. Исхождение Святого Духа от одного или двух лиц Троицы. Дело каждого народа защищали десять богословов. Латинян поддерживал своим неистощимым красноречием кардинал Юлиан, а греками умело и отважно руководили Марк Эфесский и Виссарион Никейский. Мы можем в какой-то степени воздать хвалу прогрессу человеческого разума за решение первого вопроса: теперь причащение было признано нематериальным обрядом, который может без вредных последствий изменяться в зависимости от времени и страны. По второму вопросу обе стороны согласились, что существует промежуточное состояние, в котором души христиан очищаются от простительных грехов; насчет же того, очищаются они огненной стихией или как-то иначе, остаются сомнения, но в течение нескольких лет участники обсуждения смогут их разрешить, работая у себя на местах. Требование признать папу верховным главой было более материальным и более тяжелым, но восточные христиане всегда уважали римского епископа как первого среди пяти патриархов. Представители Востока не постеснялись согласиться и с тем, что папа будет осуществлять свои верховные права в согласии со священными канонами – расплывчатая формулировка, которую можно уточнить или обойти, если это удобно. Догмат веры о том, исходит Святой Дух только от Отца или же от Отца и Сына, гораздо прочнее укоренился в сознании людей, и потому на заседаниях в Ферраре и Флоренции вопрос о внесенном латинянами добавлении «и от Сына» был разделен на две части: законно ли это добавление с точки зрения права и соответствует ли оно канонам церкви. Возможно, мне нет необходимости хвалиться моим беспристрастием и безразличием к этому вопросу, но я должен помнить, что греки имели сильную опору – запрет Халкедонского собора на внесение любых дополнений в никейский, а точнее, константинопольский символ веры[211]211
  Греки, которым не нравился заключаемый союз, не имели желания выходить из этой мощной крепости. Позор латинян был увеличен тем, что они предъявили явную фальшивку – старые рукописные материалы Никейского собора, где в никейский символ веры было вписано «и от Сына».


[Закрыть].

В земных делах нелегко понять, как участники собрания законодателей могут связать запретом своих преемников, наделенных такой же властью, как они. Но решения, которые вдохновил Бог, должны быть верными и не подлежат изменению; кроме того, ни один епископ-одиночка и ни один провинциальный собор не смеет изменять нововведениями решения всей католической церкви. В области религиозного учения спорившие стороны были равны, и спор мог тянуться бесконечно. Разум отступает в растерянности перед исхождением Божества. Евангелие, лежавшее на алтаре, молчало. Многочисленные и разнообразные тексты святых отцов могли быть искажены обманом или запутаны софистикой, к тому же греки не знали ни латинских святых, ни их сочинений[212]212
  «Когда я хожу в латинскую церковь, то не кланяюсь в ней святым, потому что не знаю ни одного из них» (перевод высказывания Сиропула, которое Гиббон процитировал по-гречески).


[Закрыть].

Мы можем быть уверены по меньшей мере в том, что ни одна сторона не могла быть убеждена доводами своих противников. Предрассудок может рассеяться от света разума, поверхностное мнение может быть исправлено более ясным и точным представлением о предмете, если предмет приспособлен к нашим возможностям. Но епископы и монахи с детства были научены повторять определенные загадочные слова; от того, чтобы слова не изменялись при повторе, зависела честь их народа и их собственная честь, и их ограниченные умы становились жестче и воспламенялись от огня язвительных насмешек, без которых не бывает публичного спора.

Папа и император, попав в облако пыли, которое закрыло им свет, и заблудившись в темноте, желали создать видимость союза: только так они могли добиться тех целей, ради которых встретились, и упрямство, проявленное представителями обеих сторон в публичном споре, смягчалось уловками при негласных переговорах между отдельными участниками встречи. Патриарх Иосиф скончался от старости и болезней. Умирая, он давал советы о милосердии и согласии, и его освободившееся место могло соблазнять честолюбцев из среды духовенства. Архиепископ Руси Исидор и архиепископ Никеи Виссарион за охотное и деятельное подчинение этим советам были для поощрения и награды срочно произведены в кардиналы. Виссарион в начале дебатов был самым стойким и красноречивым защитником греческой церкви, и хотя на родине его ругали, называя отступником, негодяем и ублюдком, в истории церкви он остался как редкий пример – патриот, который заслужил милость двора тем, что громко выступал против него, а затем вовремя покорился. При поддержке этих двух своих церковных помощников император приспособил свои доводы к общему положению и личным особенностям епископов, и все епископы один за другим уступили влиянию власти и примера. Их доходы были в руках турок, сами они были в руках латинян. Епископская казна – три облачения и сорок дукатов – быстро опустела; надежда на возвращение по-прежнему зависела от кораблей Венеции и милостыни Рима. Они были настолько бедны, что могли принять уплату своих долгов как милость, и она могла быть использована как подкуп. Опасность Константинополя и его спасение могли послужить оправданием для какой-то доли благоразумного и благочестивого обмана, и епископам намеками дали понять, что упрямый еретик, который воспротивится согласию Востока и Запада, будет оставлен во вражеской стране на волю мести или справедливости римского первосвященника. На первом отдельном собрании греков протокол объединительного соглашения одобрили двадцать четыре человека и отвергли двенадцать; но пять «крестоносителей» Святой Софии, желавшие быть представителями патриарха, были лишены права голоса по древнему правилу, а их голоса были переданы послушным людям из свиты – монахам, грамматикам и невежественным мирянам. Воля монарха создала лживое и рабское единодушие, и в итоге всего лишь два патриота нашли в себе смелость высказать свои чувства и чувства своего народа – брат императора Димитрий, уехавший в Венецию, чтобы не присутствовать при заключении такого союза, и Марк Эфесский, который – возможно, ошибочно приняв свою гордость за совесть – отказался от всякого общения с латинскими еретиками и объявил себя защитником и исповедником православного символа веры[213]213
  Я забыл еще одну протестовавшую тогда и дорогую для народа защитницу православия – любимую гончую императора, которая обычно спокойно лежала на коврике возле его трона, но когда читали акт объединения церквей, яростно лаяла, и слуги императора ни лаской, ни ударами плети не смогли заставить ее замолчать.


[Закрыть].

В договоре между двумя народами было предложено несколько формулировок согласия, которые могли удовлетворить латинян и не обесчестить греков. Тщательно взвешивались каждое слово, каждый слог, и наконец было установлено богословское равновесие с небольшим перевесом в сторону Ватикана. Согласились считать (я должен просить читателя быть внимательным), что Святой Дух исходит от Отца и Сына как от одного принципа и одной субстанции; что он исходит через Сына и имеет ту же самую натуру и субстанцию; что он исходит от Отца и Сына единым дыханием и порождением. Статьи предварительного договора понять было проще: папа должен оплатить все расходы греков по их возвращении домой; он будет в течение года содержать две галеры и триста солдат для обороны Константинополя; все корабли, которые перевозят паломников в Иерусалим, обязательно должны заходить в константинопольский порт, папа должен каждый раз, когда его попросят, предоставлять грекам десять галер на год или двадцать галер на полгода, и если императору понадобятся пешие войска, папа приложит большие усилия, чтобы добиться их посылки от европейских государей.

В один и тот же год и почти в один и тот же день Евгений в Базеле был низложен, а во Флоренции сам объединил греков и латинян. Базельский собор (который он, правда, назвал собранием демонов) заклеймил этого папу как преступника, виновного в симонии, нарушении клятв, тирании, ереси и расколе и объявил его неисправимым в своих пороках, недостойным никакого звания и неспособным занимать никакую церковную должность. Флорентийский собор с почтением назвал его истинным и святым наместником Христа, который после шестисот лет разделения примирил католиков Запада и Востока, собрав их воедино под власть одного пастыря. Акт объединения церквей подписали папа римский, император и главные иерархи обеих церквей – подписали даже те, кто, как Сиропул, были лишены права голоса. Можно было изготовить только два экземпляра соглашения – для Востока и для Запада; но Евгений не успокоился, пока не были подписаны четыре одинаковых экземпляра, все подлинники: это были памятники его победы. В памятный день 6 июля преемник святого Петра и преемник Константина заняли места на своих тронах, делегации двух народов собрались в соборе Флоренции, представители делегатов – кардинал Юлиан и Виссарион, архиепископ Никеи, поднялись на кафедру, прочли каждый на своем языке объединительный договор, а затем обняли друг друга от имени, в присутствии и под приветствия своих собратьев. После этого греки отслужили литургию по римскому обряду; символ веры был пропет со словами «и от Сына». Согласие на это греков можно с трудом объяснить тем, что они не поняли смысла гармонично, но нечетко произнесенных слов. Более щепетильные латиняне отказались публично исполнять какие-либо византийские обряды. Все же император и его духовенство не совсем забыли о чести своего народа. Они утвердили своим согласием заключенный договор; было без слов решено, что они не будут даже пытаться вносить изменения в свой символ веры и свои обряды; они пощадили Марка Эфесского и втайне уважали его за благородную твердость; а когда скончался патриарх, они отказались выбирать ему преемника где-либо, кроме собора Святой Софии. При раздаче общественных и частных наград щедрый первосвященник превзошел их надежды и свои обещания. После этого греки вернулись на родину той же дорогой – через Феррару и Венецию, но уже не с такими великолепием и гордостью, как выезжали. Встреча, устроенная им в Константинополе, описана в следующей главе. Успех первой попытки внушил Евгению желание повторить это поучительное зрелище, и к римскому первосвященнику привели одну за другой депутации от армян, маронитов, сирийских и египетских якобитов, несториан и эфиопов. Посланцы целовали ноги папы и провозглашали, что восточные церкви признают Рим православным и подчиняются ему. Эти восточные посольства, о которых ничего не знали в странах, которые они осмеливались представлять, разнесли по землям Запада славу Евгения, кроме того, был ловко организован ропот против остатков раскола среди швейцарцев и савойцев – что они одни нарушают согласие и лад в христианском мире. Отвага и мощь противников Евгения сменились отчаянием и усталостью; базельский съезд был без шума распущен, Феликс отрекся от папской тиары и вернулся в Рипай, в свое благочестивое или сладостное уединение отшельника. Всеобщий мир был обеспечен постановлениями обеих сторон о забвении прежних провинностей и о неприкосновенности бывших противников. Все мысли о реформации были подавлены, папы продолжали пользоваться деспотической властью над церковью и употреблять эту власть во зло. С тех пор Риму больше никогда не приносило тревогу и беды соперничество двух избранных пап.