Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Нация рабов всегда готова рукоплескать своему господину за милосердие, если он, злоупотребляя своей абсолютной властью, не доходит до крайностей в несправедливости и угнетении. Феодосии, без сомнения, мог бы предложить своим подданным-язычникам выбрать крещение или смерть, и красноречивый Либаний прославил хвалой умеренность государя, который не издал закон, где бы четко говорилось, что все его подданные должны принять религию своего государя и следовать ей в дальнейшем. Исповедание христианства не было сделано важнейшим условием для пользования гражданскими правами, и никаких особенных трудностей не было создано для тех сектантов, которые доверчиво принимали за истину басни Овидия и упрямо отвергали чудеса, описанные в Евангелии. Дворец, школы, армия и сенат были наполнены явными и искренними приверженцами язычества. Язычники без ограничений получали высшие гражданские и военные почести империи. Феодосии проявил широту своих взглядов присвоением звания консула Симмаху и своей дружбой с Либанием; от этих двух красноречивых защитников язычества никогда не требовали ни изменить, ни скрыть их религиозные взгляды. Язычникам была предоставлена полнейшая свобода говорить и писать. В уцелевших остатках исторических и философских работ Евнапия, Зосима и фанатичных учителей школы Платона заметна самая яростная вражда к победоносным противникам и содержатся самые ядовитые ругательства по поводу их взглядов и поведения. Если эти дерзкие книжки были известны публике, то мы должны похвалить за здравомыслие государей-христиан, которые с презрительной улыбкой наблюдали за предсмертными судорогами суеверия и отчаяния. Но имперские законы о запрещении языческих жертвоприношений и церемоний строго выполнялись, и каждый час разрушал влияние религии, основанной больше на обычае, чем на мнении. Набожность поэта или философа могли тайно питать молитва, размышление и ученые занятия; но похоже, что у народа его религиозное чувство, сила которого – в подражании и привычке, имеет лишь одну прочную основу – публичный культ. Прекращение этого культа может за несколько лет завершить важный переворот в жизни страны. Память о богословских взглядах не может сохраниться надолго без искусственной помощи в виде жрецов, храмов и книг. Невежественные простолюдины, чьи умы по-прежнему тревожит суеверие своими слепыми надеждами и страхами, вскоре, убежденные теми, кто выше их, станут адресовать свои обеты божествам, господствующим в данный момент, и постепенно почувствуют горячее желание поддерживать и распространять то новое учение, которое сначала заставил принять их духовный голод. Поколение, которое пришло в мир после издания имперских законов, было вовлечено в лоно католической церкви, и гибель язычества была такой быстрой, но такой безболезненной, что всего лишь через двадцать восемь лет после смерти Феодосия глаз законодателя уже не мог различить едва заметных крошечных остатков прежней веры.

Почитание христианских мучеников и возрождение обычаев многобожия

Разрушение языческой религии софисты описали как поразительное грозное знамение, которое покрыло всю землю тьмой и восстановило древнюю власть хаоса и ночи. В торжественном патетическом стиле они повествуют, что храмы были превращены в гробницы и что святые места, которые ранее были украшены статуями богов, теперь осквернены останками христианских мучеников. «Монахи (порода гнусных животных, которым Евнапий склонен отказать в праве называться людьми) создали новый вид поклонения, где места тех богов, которые понятны разуму, заняли самые последние презренные рабы. Соленые и маринованные головы этих гнусных злодеев, справедливо наказанных позорной смертью за множество своих преступлений, их тела, на которых еще сохранились следы бича и шрамы от пыток, примененных по приговору представителя власти, – таковы, – продолжает Евнапий, – боги, которых земля порождает в наши дни; таковы мученики, верховные судьи наших молений и просьб Богу, чьи могилы теперь стали святыми предметами поклонения для народа». Нельзя одобрить его злобу, но вполне естественно удивиться вместе с этим софистом при виде переворота, который возвел самых безвестных жертв римского закона в сан невидимых небесных защитников Римской империи. Благодарное уважение христиан к мученикам за веру, время и победа возвысили религиозное поклонение, и почести, воздаваемые мученикам, были по заслугам распространены на самых знаменитых святых пророков. Через сто пятьдесят лет после славной смерти святых Петра и Павла Ватикан и Остийская дорога были отмечены могилами, а вернее, памятниками победы этих героев духа. В эпоху после крещения Константина императоры, консулы и командующие армией набожно посещали могилы изготовителя шатров и рыбака; почитаемые кости эти двоих были захоронены под алтарями Христа, на которых епископы царственного города постоянно приносили бескровную жертву. Новая столица восточного мира, не имея своих местных древних памятников такого рода, добыла себе это богатство в подчиненных ей провинциях. Тела святого Андрея, святого Луки и святого Тимофея, около трехсот лет пролежавшие в безвестных могилах, были торжественно и с большой пышностью перевезены в церковь апостолов, которую щедрый Константин основал на берегах Фракийского Боспора. Примерно через пятьдесят лет после этого те же берега почтил своим присутствием Самуил, судья и пророк народа Израиля. Его пепел, помещенный в золотую урну и накрытый шелковым покрывалом, передавали из рук в руки друг другу епископы. Народ встречал останки Самуила с такими же радостью и почтением, какие выпали бы на долю живому пророку. От Палестины до ворот Константинополя вдоль дорог стояла непрерывная цепь встречающих, и сам император Аркадий в сопровождении самых знаменитых особ из духовенства и сената вышел встретить своего необыкновенного гостя, который всегда заслуживал и требовал почета от царей. Пример Рима и Константинополя укрепил веру и дисциплину в католическом мире. Почитание святых и мучеников, преодолев слабый и безрезультатный ропот неверующего разума, было введено повсюду, и во времена Амвросия и Иеронима сложилось представление, что христианской церкви чего-то недостает для полной святости без частицы останков какого-нибудь святого, которая сосредоточивает на себе и воспламеняет религиозные чувства верующих. За долгие двенадцать столетий, которые прошли между царствованием Константина и реформацией Лютера, поклонение святым и реликвиям извратило чистую и простую христианскую религиозную систему, и некоторые признаки этого вырождения можно заметить уже у того поколения, которое первым приняло и полюбило это губительное новшество.

I. Достаточно большой опыт, показавший, что останки святых ценнее, чем золото и драгоценные камни, побуждал духовенство умножать сокровища церкви. Не слишком заботясь об истинности или вероятности, они придумывали имена для скелетов и деяния для имен. Славу апостолов и тех святых, которые уподобились им в добродетелях, затмило облако религиозного вымысла. К непобедимому малому отряду истинных раннехристианских мучеников добавили толпу вымышленных героев, которые существовали лишь в воображении хитрых или доверчивых составителей их житий, и логично предположить, что Тур мог быть не единственной епархией, где вместо останков святого почитали кости злодея[103]103
  Мартин Турский заставил самого мертвеца признаться в этом. Ошибку следует признать естественной, а ее обнаружение считается чудом. Какое же из двух событий происходит чаще?


[Закрыть].

Это суеверие, делая соблазнительнее обман и увеличивая искушения для доверчивых, постепенно погасило свет истории и разума в христианском мире.

II. Но распространение суеверия было бы далеко не таким быстрым и победоносным, если бы народной вере не помогали в нужное время видения и чудеса, подтверждавшие неподдельность и святость самых подозрительных реликвий. В царствование младшего Феодосия Лукиан, пресвитер из Иерусалима и священник в церкви селения Кафаргамала, находившегося примерно в двадцати милях от этого города, рассказал о своем весьма необычном сне, который, чтобы его сомнения рассеялись, повторялся три субботы подряд. В ночной тишине перед ним стоял почтенный человек с длинной бородой, одетый в просторную белую одежду и с золотым жезлом в руке. Человек этот называл свое имя – Гамалиэль и говорил изумленному пресвитеру, что на соседнем поле тайно похоронены его собственное тело, а также тела его сына Авивы, его друга Никодема и прославленного Стефана, первого мученика за христианскую веру. Гамалиэль нетерпеливо добавлял к этому, что ему пора освободить себя и своих товарищей из их безвестной тюрьмы, что их появление принесет спасение страдающему от бедствий миру и они выбрали Лукана, чтобы он сообщил епископу Иерусалима, где они находятся и чего желают. Сомнения и трудности, и после этого замедлявшие важное открытие, постепенно устранялись с помощью новых видений, и наконец епископ в присутствии бесчисленного множества народа разрыл землю. Были найдены по порядку гробы Гамалиэля, его сына и друга. Когда же был вынесен на дневной свет четвертый гроб, хранивший останки Стефана, земля задрожала, и вокруг разнеслось благоухание, подобное райскому, которое мгновенно излечило различные болезни у семидесяти трех присутствовавших там людей. Товарищи Стефана были оставлены лежать в своем мирном приюте в Кафаргамале, но останки первого мученика были торжественно перевезены в церковь, воздвигнутую в их честь на горе Сион, и крошечные частицы этих останков – капля крови[104]104
  Чаша раствора крови святого Стефана ежегодно расходовалась в Неаполе, пока святого Стефана не заменили святым Януарием.


[Закрыть] или обломок кости – почти во всех провинциях римского мира считались священными и чудотворными. Серьезный и высокоученый Августин[105]105
  Августин сочинил двадцать две книги, из которых состоит его труд «О граде Божием», за тринадцать лет, с 413-го по 426 год н. э. Его ученость слишком часто оказывается заимствованной у других, а доводы слишком часто бывают его собственными. Но все сочинение в целом достойно похвалы как великолепный замысел, осуществленный с большой силой и не без мастерства.


[Закрыть], которого при его уме вряд ли можно оправдать доверчивостью, засвидетельствовал огромное множество чудес, совершенных в Африке останками святого Стефана, и это удивительное повествование включено в сложный труд «О граде Божием», который епископ Гиппона задумал как надежное вечное доказательство истинности христианства. Августин торжественно заявляет, что он отобрал в свою книгу лишь чудеса, публично засвидетельствованные людьми, которые испытали на себе или сами видели действие чудотворной силы мученика. Многие чудеса не были включены в рассказ или были позабыты, к тому же в этом отношении Бог обошелся с Гиппоном не так милостиво, как с остальными городами той же провинции. И все же епископ перечисляет около семидесяти чудес, в том числе три воскрешения из мертвых в течение двух лет и только в его собственной епархии[106]106
  См. Августин. О граде Божием. I. XII. С. 22, и приложение, в которое входят две книги с описаниями чудес святого Стефана, написанные Еводием, епископом Узалиса. Фрекульф сохранил для потомства галльскую или испанскую поговорку: «Кто бы ни говорил, будто прочел все о чудесах святого Стефана, он лжет».


[Закрыть].

Если мы посмотрим шире, то есть окинем взглядом все епархии и всех святых христианского мира, будет нелегко подсчитать, сколько вымыслов и заблуждений родилось из этого неисчерпаемого источника. Но мы, несомненно, имеем право указать на то, что в те полные суеверия и доверчивости времена чудо потеряло свое имя и ценность, поскольку едва ли могло считаться отклонением от обычных установленных законов природы.

III. Бесчисленные чудеса, постоянной сценой для которых были могилы мучеников, показывали благочестивому верующему, каковы подлинные состояние и конституция невидимого мира; под его отвлеченные рассуждения по поводу религии подводился прочный фундамент фактов и опыта. Что бы ни происходило с обычными душами в течение долгого времени между распадом и воскресением их тел, было очевидно, что более высокие души святых и мучеников не проводят эту часть своего существования в бесславном тихом сне. Было очевидно (хотя верующий не осмеливался точно определить место их обитания и точно установить, что представляет собой их блаженство), что они ярко и живо осознают свое счастье, свою добродетель и свои чудесные способности и что они уже обеспечили себе вечную награду. Их умственные способности усилились до степени, которую не в силах представить человеческое воображение: ведь на опыте было доказано, что они способны слышать и понимать разнообразные просьбы своих многочисленных почитателей, которые одновременно в противоположных концах мира произносили имя Стефана или Мартина и просили их о помощи. Доверие этих просителей было основано на убеждении, что святые, которые царствуют вместе с Христом, иногда бросают взгляд на землю и чувствуют при этом жалость, что они глубоко заинтересованы в процветании католической церкви и что те люди, которые подражают им в вере и благочестии, делаются им особо дороги и становятся предметами их самой нежной заботы. Правда, в некоторых случаях их дружба может быть вызвана менее возвышенными чувствами: они особенно любят места, освященные их рождением, пребыванием, смертью, погребением или их останками. Более низкие чувства – гордость, алчность и мстительность – могут считаться недостойными обитателей Неба, но святые снисходят до того, чтобы лично одобрить щедрость своих почитателей, и сжимают в тисках самых суровых наказаний тех несчастных нечестивцев, которые уродуют их великолепные алтари или не верят в их сверхъестественные способности. Правду говоря, очень велика должна быть вина этих людей и странным был их скептицизм, если они упрямо отвергали доказательства действия божественной силы, которой повинуются стихии, весь мир животных и даже невидимая тонкая работа человеческого мозга. Предположение, что результат молитвы и кара за преступление происходят немедленно, почти в следующее мгновение позволяло христианам с удовлетворением считать, что святые в полной мере пользуются у Всевышнего Бога благосклонностью и авторитетом; казалось почти излишним выяснять, обязаны ли они постоянно заступаться за людей перед Троном Благодати и могут ли они иметь позволение исполнять порученные им по их должностям обязанности так, как им подсказывают их доброта и справедливость. Воображение, мучительным напряжением сил поднятое до созерцания Причины Всего, жадно хваталось за возможность иметь такие низшие предметы поклонения, которые больше подходили к его грубым понятиям и несовершенным способностям. Возвышенная и простая богословская система первых христиан была постепенно искажена, и единовластие Царя Небесного, уже потерявшее ясность из-за тонкостей метафизики, было унижено введением народной мифологии, почти вернувшим к власти многобожие.

IV. По мере того как объекты религиозного почитания постепенно уменьшались до размера, удобного воображению, были введены обряды и церемонии – такие, которые, как казалось, сильнее всего действовали на чувства простонародья. Если бы в начале V века Тертуллиан или Лактанций вдруг воскресли из мертвых и попали на праздник в честь какого-нибудь любимого в народе святого или мученика, они бы с изумлением и негодованием смотрели на языческое зрелище, пришедшее на смену чисто духовному религиозному культу христианской общины. Когда двери церкви были бы распахнуты, чувства воскресших оскорбили бы дым ладана, запах цветов и сияние светильников и факелов, проливавших в полдень слишком яркий, излишний и, с их точки зрения, кощунственный свет. Если бы они решили подойти к ограде алтаря, им пришлось бы пройти через толпу лежащих ничком верующих, в основном чужеземцев и паломников, которые собрались в этом городе накануне праздника и уже сильно опьянели от фанатизма, а возможно, еще и от вина. Эти верующие набожно покрывали бы поцелуями стены и пол священного здания и, на каком бы языке ни говорили в их церкви, обращали бы пылкие молитвы к костям, крови или пеплу святого, которые обычно бывали скрыты от глаз простого народа льняным или шелковым покрывалом. Христиане посещали могилы мучеников в надежде получить благодаря их могучему заступничеству всевозможные благословения – духовные тоже, но прежде всего земные. Они молились о сохранении своего здоровья, об излечении своих болезней, об избавлении своих жен от бесплодия или о безопасности и счастье своих детей. Перед каждой далекой или опасной поездкой они просили святых мучеников быть им проводниками и защитниками в пути, а если возвращались, не пережив никакой беды, снова спешили к могилам мучеников, чтобы отблагодарить их, выразив этим свою признательность и выполнив свою обязанность перед памятью и останками своих небесных защитников. Стены были увешаны символами милостей, полученных просителями, – золотыми и серебряными изображениями глаз, рук и ног и поучительными картинами, изображавшими святого покровителя, его отличительных знаков и сотворенных им чудес; эти картины не могли не стать предметами почитания для тех, кто был неразборчив или поклонялся христианским святыням словно идолам, и такого неверного применения не понадобилось долго ждать. Один и тот же повсюду изначальный дух суеверия мог в самые далекие одна от другой эпохи и в самых далеких одна от другой странах подсказывать одни и те же способы обманывать доверчивых людей и действовать на их чувства. Но следует признать, что служители католической церкви сделали очень хитроумный ход, когда стали подражать той языческой системе, которую так нетерпеливо стремились уничтожить. Самые почтенные епископы убедили себя, что невежественные сельские жители с большей радостью откажутся от языческих предрассудков, если найдут в христианстве что-то похожее, что возместило бы им утрату. Меньше чем за сто лет религия Константина окончательно завоевала Римскую империю, но победители постепенно были побеждены искусством своих побежденных соперников.

После смерти Феодосия западная и восточная половины империи окончательно отделились одна от другой. Его сыновья Аркадий и Гонорий правили: первый – на Востоке, второй – на Западе. Гонорий имел слабый характер, поэтому Западом управляли его советник Руфин и Стилихон, вандал по происхождению, талантливый и как полководец, и как дипломат. О его действиях во второй из этих ролей известно мало, а в ведении войн ему мешала возраставшая враждебность между Востоком и Западом.

В годы с 395-го по 398-й готы под началом Алариха вторглись в Грецию и едва не оказались заперты на Пелопоннесском полуострове. Аларих выбрался из этого положения благодаря молчаливому согласию Стилихона, заключил тайное соглашение с властями Востока, был назначен главнокомандующим войсками в Восточной Иллирии и провозглашен королем вестготов. Затем Аларих осуществил свой первый набег на Италию, но был отброшен. Гонорий отпраздновал триумф в Риме, а потом поселился в Равенне. В 406 году в Италию вторгся Радагайс. Стилихон уничтожил его армию, начал переговоры с Аларихом, но был побежден в результате дворцовой интриги и казнен.

Эти события Гиббон описал в главах 29 и 30.

ВЕЛИКИЕ ВТОРЖЕНИЯ

Глава 31
ВТОРЖЕНИЕ АЛАРИХА В ИТАЛИЮ. ХАРАКТЕРИСТИКА ЗНАТИ И НАРОДА РИМА. ТРИ ОСАДЫ РИМА И ЕГО РАЗГРАБЛЕНИЕ. ОТСТУПЛЕНИЕ ГОТОВ И СМЕРТЬ АЛАРИХА

Бессилие слабого и сбитого с толку правительства часто может выглядеть как предательский сговор с врагом государства и иметь те же результаты. Если бы Аларих сам оказался на совете в Равенне, он бы, вероятно, посоветовал как раз те самые меры, которые принимали советники Гонория. Король готов вступил бы – возможно, не совсем охотно – с ними в заговор против грозного противника, который два раза – в Италии и в Греции – победил его силой своего оружия. Это они в своей деятельной и расчетливой ненависти, приложив немало труда, добились позора и падения великого Стилихона. Доблесть Сара, его боевая слава и личное или унаследованное влияние на варваров-союзников могли бы стать доводами в его пользу лишь для друзей своей родины, которые бы презирали или ненавидели Турпилиона, Варанеса и Вигиланция за их ничтожество. Но в результате настойчивых требований новых фаворитов именно эти военачальники, показавшие себя недостойными имени солдата, были поставлены во главе конницы, пехоты и дворцовых войск. Правитель готов с удовольствием бы подписался под эдиктом, который фанатичный Олимпий продиктовал простодушному и набожному императору. Этим постановлением Гонорий лишал всех, кто враждебно относится к католической церкви, права занимать любые государственные должности, упрямо отвергал услуги всех, кто откололся от его религии, и безрассудно отстранял от должностей многих своих самых отважных и умелых офицеров, которые исповедовали языческую веру или приняли учение ариан. Эти очень выгодные для врага меры Аларих бы одобрил, а мог бы даже и предложить. Но можно усомниться в том, что он, варвар, допустил бы ради своей выгоды нелепое и бесчеловечно жестокое дело, которое было совершено по указанию или по меньшей мере при молчаливом одобрении императорских министров. Наемники-иноземцы, сопровождавшие по долгу службы Стилихона, оплакивали его смерть, но их желание отомстить сдерживал естественный страх за судьбу их жен и детей, которых держали как заложников в укрепленных городах Италии, где хранились также их самые пенные вещи. В один и тот же час и похоже, что по одному и тому же сигналу города Италии были осквернены одинаковыми ужасными зрелищами – резней, в которой убивали всех без разбора, и грабежом. Были уничтожены многие семьи варваров и значительная часть их имущества. Наемники пришли в ярость от этого оскорбления, способного пробудить гнев даже в самых покорных и раболепных душах, с негодованием и надеждой обратили свой взгляд в сторону готского лагеря и единодушно поклялись вести справедливую и беспощадную войну против коварного народа, который так подло нарушил законы гостеприимства. Из-за неразумного поведения советников Гонория его государство потеряло поддержку тридцати тысяч своих самых отважных солдат и заслужило их вражду. Такая грозная армия одна могла бы решить исход войны; теперь эту тяжелую гирю сняли с римской чаши весов и переложили на готскую.

В искусстве вести переговоры король готов, как и в искусстве войны, оказался сильнее своего противника, который, казалось, менял свои планы, на деле же просто не имел никаких намерений или планов. Из своего лагеря на границе Италии Аларих внимательно наблюдал за изменением обстановки внутри дворца, следил за развитием борьбы партий и усилением недовольства и прикрывал свой облик врага и варвара-завоевателя более приятной народу маской, называя себя другом и союзником великого Стилихона. Теперь он мог по заслугам почтить искренними хвалой и сожалением добродетели Стилихона, поскольку они уже не были опасны. К просьбе недовольных, которые настойчиво звали и торопили короля готов вступить в Италию, добавилось его возмущение из-за нанесенных ему лично обид, которые были для него болезненны. Аларих имел возможность очень своевременно пожаловаться, что чиновники империи до сих пор откладывают и затягивают выплату четырех тысяч фунтов золота, которые были обещаны ему римским сенатом то ли как плата за услуги, то ли чтобы успокоить его гнев. Свою решительность, не выходившую за пределы приличий, Аларих укрепил притворной умеренностью, которая помогла успешному осуществлению его замыслов. Он потребовал справедливого и разумного удовлетворения своих требований, но дал самые твердые заверения, что, получив это удовлетворение, сразу же уйдет. Он заявил, что не поверит в честность римлян, если Аэций и Ясон, сыновья двух видных должностных лиц государства, не будут присланы к нему в лагерь в качестве заложников, но предложил в обмен на них передать римлянам нескольких знатнейших юношей готского народа. Равеннские чиновники истолковали скромность требований Алариха как несомненное доказательство его слабости и страха. Они отнеслись к нему с презрением, не стали ни заключать соглашение, ни собирать армию и с безрассудной самоуверенностью, которая могла быть вызвана лишь непониманием того, как велика опасность, упустили невозвратимые решающие минуты, когда можно было выбрать мир или войну. Пока они угрюмо молчали, дожидаясь ухода варваров с границ Италии, Аларих отважно и быстро перешел Альпы и По, торопливо разграбил Аквилею, Альтинум, Конкордию и Кремону, уступившие силе его оружия, увеличил свои силы, приняв на службу тридцать тысяч наемников, и, не встретив ни одного противника, дошел до границы болот, защищавших неприступную резиденцию императора Запада. Вместо того чтобы начать безнадежную попытку осадить Равенну, благоразумный вождь готов прошел до Римини, опустошил побережье Адриатики и уже обдумывал захват столицы, которая когда-то была владычицей мира. Итальянский отшельник, которого сами варвары уважали за набожность и святость, встретился с победоносным монархом и отважно объявил, что Небо гневается на тех, кто угнетает землю. Но святой сам был поражен и приведен в смущение ответом Алариха: король торжественно заявил, что ощущает, как какая-то сверхъестественная сила тайно направляет его путь и даже понуждает его идти к воротам Рима. Он чувствовал, что его гению и удаче по плечу самые трудные предприятия, и воодушевление, которое он вселил в готов, постепенно вытеснило обычное у многих народов почти суеверное почтение перед великим именем Рима. Его воины, ободренные надеждой на добычу, прошли по Фламиниевой дороге, заняли неохраняемые проходы в Апеннинах[107]107
  Эддисон очень красочно описал дорогу через Апеннины. У готов не было времени на то, чтобы любоваться красотой открывающихся видов, но они с радостью обнаружили, что Saxa Intercisa (что значит прорезь в скалах), узкий проход, пробитый в скалах Веспасианом, был оставлен без всякого присмотра.


[Закрыть], спустились на богатые равнины Умбрии и стояли лагерем на берегах Клитумна, где за это время могли ради забавы зарезать и съесть тех молочно-белых быков, которых так долго растили там специально для римских триумфов. Маленький город Нарни спасли большая высота, на которой он был расположен, и вовремя случившаяся гроза, но король готов, с презрением отвергнув эту слишком мелкую для него добычу, продолжал двигаться вперед, и мощь его натиска не слабела. Пройдя под величественными арками, которые были украшены военной добычей, захваченной у варваров римскими победителями, он встал лагерем под стенами Рима.

За шестьсот девятнадцать лет ни один иноземный враг не коснулся столицы империи. Неудачный поход Ганнибала лишь показал, каков был дух сената и народа: сенат был не польщен, а унижен, когда его сравнили с собранием царей, а о народе послы Пирра сказали, что он неистребим, как Гидра. Во времена Пунической войны каждый из сенаторов имел опыт военной службы, которую прошел либо как подчиненный, либо как начальник. Декрет, временно назначавший на командные должности всех, кто был раньше консулом, цензором или диктатором, немедленно обеспечил республике помощь многих храбрых и опытных полководцев. В начале войны римский народ насчитывал двести пятьдесят тысяч граждан, годных по возрасту для военной службы. К этому времени пятьдесят тысяч уже погибли, защищая свою родину, и около ста тысяч человек служили в двадцати трех легионах, расквартированных в разных лагерях в Италии и Греции, на Сардинии и Сицилии и в Испании. Но в Риме и его окрестностях оставалось еще столько же бойцов, таких же неустрашимых и мужественных, а каждый гражданин с самого раннего детства обучался военной дисциплине и умению владеть оружием. Ганнибал был изумлен твердостью сената, который не снял осаду с Капуи и не подтянул к столице свои разбросанные по стране войска, а спокойно ожидал его прихода. Он встал лагерем на берегах Анцио в трех милях от Рима. Вскоре он узнал, что земля, на которой он поставил свой шатер, была продана за достойную цену на публичном аукционе и что из Рима через противоположные ворота вышел отряд воинов – подкрепление для испанских легионов. Он подвел своих африканцев к воротам Рима и увидел перед собой три стоявшие в боевом порядке армии, готовые сразиться с ним. Но Ганнибал, не уверенный в исходе битвы, которую мог надеяться кончить, только уничтожив последнего из противников, побоялся вступить в бой, и его быстрое отступление стало свидетельством непобедимого мужества римлян.

Римская знать

Со времени Пунической войны родословные линии сенаторов не прерывались, чем сохранялись имя и образ римского государства; выродившиеся подданные Гонория в своем самомнении возводили свой род к тем героям, которые отразили нападение Ганнибала и покорили все народы земли. Иероним, духовник и биограф благочестивой Паулы, аккуратно перечисляет земные почести, которые она унаследовала, но презрела. Родословная ее отца Рогатуса, восходившая в очень далекую древность – к Агамемнону, возможно, указывает на его греческое происхождение, но ее мать Блезилла числила среди своих предков Сципионов, Эмилия Павла и Гракхов; муж Паулы Токсоций возводил свой царский род к Энею, основателю рода Юлиев. Эти высокие претензии льстили тщеславию тех, кто был богат и желал быть знатным. Богачи, поощряемые своими нахлебниками, легко производили впечатление на доверчивое простонародье и в какой-то степени чувствовали себя правыми благодаря господствовавшему у вольноотпущенников и клиентов знаменитых семей обычаю принимать родовое имя своего покровителя. Однако большинство знаменитых семей постепенно угасли: причин, которые их истребляли, было много и в области внешнего насилия, и в области внутреннего упадка. Искать род, насчитывающий двадцать поколений, было разумнее в Альпийских горах или в мирном уединении Апулии, чем в Риме, городе удачи, опасности и постоянных переворотов. В каждое новое царствование целая толпа отчаянных авантюристов, собравшихся из всех провинций Рима и возвысившихся благодаря своим дарованиям или своим порокам, захватывала богатства, почести и дворцы Рима и угнетала или защищала бедные и смиренные остатки консульских семей, возможно и не знавших о славе своих предков.

Во времена Иеронима и Клавдиана сенаторы единодушно отдавали первое место в своей среде семейству Анициев. Беглый взгляд на историю этой семьи поможет читателю оценить высоту положения в обществе и древность происхождения тех благородных семей, которые боролись лишь за второе место. В первые пять веков существования Рима имя Анициев не было известно; они, видимо, были родом из Пренеста, и честолюбие этих недавних граждан долгое время удовлетворял почет для плебеев – должность народного трибуна. За сто шестьдесят восемь лет до начала христианской эры эту семью облагородил своей преторской должностью Аниций, который со славой завершил Иллирийскую войну, покорив жителей Иллирии и захватив в плен их царя. После триумфа этого полководца наследники имени Анициев три раза занимали консульские должности в далекие одно от другого времена. Начиная с царствования Диоклетиана и до окончательной гибели Западной империи это имя сияло таким блеском, который в глазах народа не затмевало даже величие императорского пурпура. Несколько ветвей рода Анициев, к которым оно перешло, соединили в своих руках путем браков и получения наследств богатства и почетные звания семейств Петрониев, Аннеев и Олибриев, и в каждом поколении было все больше консулов благодаря наследственным правам. Семья Анициев достигла вершин веры и богатства. Они первыми в римском сенате приняли христианство, хотя есть вероятность, что Аниций Юлиан, который позже был консулом и префектом Рима, искупил тем, что охотно принял религию Константина, свою принадлежность к партии Максенция. Их большое имущество было еще увеличено изобретательным Пробом, главой семьи Анициев, который был товарищем Грациана по консульству и четыре раза исполнял высокую должность префекта претория. Его огромные имения были расположены по всему обширному римскому миру, и, хотя общество могло бы с подозрением или неодобрением отнестись к способам, которыми эти земли были приобретены, великодушие и щедрость этого удачливого гражданина заслужили ему благодарность его клиентов и восхищение чужеземцев. Уважение к памяти Проба было так велико, что его двое сыновей в самой ранней юности по просьбе сената были совместно назначены на должности консулов; в летописях Рима нет другого примера такого достопамятного отличия.