Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Процветание Римской республики

Возможно, никогда мощь и влияние одного ума не ощущались так сильно, как во время внезапного, но кратковременного реформирования Рима трибуном Риенци. Логово грабителей было подчинено суровой дисциплине и стало подобием военного лагеря или монастыря. Суд трибуна выслушивал людей терпеливо, возмещал ущерб быстро, наказывал неумолимо, всегда был доступен для бедняка и чужеземца; ни знатное происхождение, ни высокое положение, ни неприкосновенность церкви не могли защитить обидчика и его сообщников. Была отменена неприкосновенность привилегированных домов Рима, частных святынь, куда не смел войти ни один служитель закона. Почтенный отец семьи Колонна в своем собственном дворце испытал двойной стыд – он пожелал защитить преступника и оказался не в силах это сделать. Поблизости от Капраники был украден мул с кувшином масла, и глава семейства Орсини был приговорен к возмещению ущерба хозяину мула и к уплате штрафа в четыреста флоринов за плохое исполнение своих обязанностей по охране дорог. Пьетро Агапет Колонна, сам побывавший в прошлом сенатором Рима, был арестован на улице за оскорбление кого-то или за неуплату долга; правосудие с опозданием выполнило свой долг, казнив Мартина Орсини, который совершил много различных насилий и грабежей, в том числе разграбил корабль, потерпевший крушение в устье Тибра. Непреклонного трибуна, выбравшего себе жертву, не остановили ни громкое имя Орсини, ни кардинальский сан двух его дядей, ни то, что Орсини незадолго до этого женился, ни его неизлечимая болезнь. Служители власти увели Орсини из дворца, вытащив из супружеской постели; суд над ним был короткий, и трибун остался доволен; колокол Капитолия созвал народ, с Орсини сорвали плащ; на коленях, со связанными за спиной руками подсудимый выслушал свой смертный приговор и после короткой исповеди был уведен на виселицу. После такого примера никто, если знал за собой какую-то вину, не мог надеяться на безнаказанность, и бегство порочных, своевольных и праздных людей вскоре очистило от скверны Рим и подвластные ему земли. В это время, по словам историка, «леса стали радоваться тому, что очистились от разбойников, быки тянули плуги, паломники посещали святые места, дороги и гостиницы были полны путников; на рынках были восстановлены торговля, изобилие и добросовестность; можно было без всяких опасений оставить посреди дороги кошелек, полный золота». Если жизнь и имущество подданных находятся в безопасности, само собой возрождается трудолюбие с его тяжелыми заботами и наградами для прилежного работника. Рим по-прежнему был духовной столицей христианского мира, и чужеземцы, испытавшие на себе те блага, которые принесло правление трибуна, разнесли по всем странам его славу и известие о его удаче.

Успешное освобождение собственной родины породило в уме Риенци большой и, возможно, неосуществимый замысел – объединить Италию и сделать ее большой федеративной республикой, где Рим был бы древним и законным главой, а независимые города и государи – полными или ассоциированными членами. Писал он не менее красноречиво, чем говорил, и его многочисленные письма доставлялись по адресам быстрыми и надежными гонцами. Гонцы эти пешком, с белым жезлом в руке, проходили через леса и горы, пользовались даже в самых враждебных странах священной неприкосновенностью послов и в своих отчетах докладывали, то ли ради лести, то ли правдиво, что во время их пути по сторонам дороги стояли на коленях толпы людей, моливших Небо об успехе их дела. Если бы страсть могла прислушаться к голосу разума, а личные интересы отступить перед благом общества, верховный суд конфедеративной Итальянской республики мог бы излечить Италию от междоусобных раздоров и закрыть Альпы для северных варваров. Но благоприятное время было упущено, и в итоге Венеция, Флоренция, Сиена, Перуджа и многие менее крупные города предложили жизнь своих граждан и свое имущество хорошему государству, но ломбардские и тосканские тираны, должно быть, презирали или ненавидели безродного автора конституции свободного народа. Однако и от них, и вообще со всех концов Италии трибун получил самые дружеские и полные уважения ответы. Вслед за этим в Рим стали прибывать послы монархов и республик, и в этой огромной толпе чужеземцев низкорожденный нотариус среди любых дел или удовольствий умел вести себя то с дружеской, то с величавой вежливостью государя[230]230
  Точно так же давние знакомые Оливера Кромвеля, которые помнили, как грубо и некрасиво он выглядел, входя в палату общин, поражались тому, как непринужденно и величаво он держался на вершине власти, став лордом-протектором. Иногда сознание собственных высоких достоинств и могущества улучшает манеры, поднимая их на один уровень с высоким саном.


[Закрыть].

Самым славным событием правления Риенци было обращение к нему за правосудием короля Людовика Венгерского. Людовик принес жалобу на королеву Иоанну Неаполитанскую, считая, что его брат, который был ее мужем, был коварно задушен по ее приказу. В Риме был созван суд, на котором торжественно решался вопрос о том, виновна ли королева. Выслушав ее адвокатов, трибун отложил слушание этого сложного, важного и отвратительного дела, которое венгерский король вскоре решил в свою пользу своим мечом. По другую сторону Альп, прежде всего в Авиньоне, римский переворот вызвал любопытство, восхищение и одобрение. Петрарка был личным другом Риенци, а возможно, и его тайным советчиком. Его сочинения проникнуты самым горячим патриотизмом и самой пылкой радостью. Все уважение поэта к папе, вся его благодарность семейству Колонна обратились в ничто, когда нужно было исполнить более высокий долг римского гражданина. Поэт, увенчанный на Капитолии, поддержал переворот, приветствовал героя и вместе с опасениями и советами выразил самые возвышенные надежды на то, что величие республики будет вечным и постоянно растущим.

Посвящение Риенци в рыцари, его коронация и сумасбродства

Пока Петрарка давал волю своим чувствам в этих пророчествах, римский герой прошел зенит своей славы и могущества и стал быстро клониться к закату. Народ же, который с изумленным восхищением смотрел на взлетающий в небеса метеор, теперь начал замечать, что его траектория имеет отклонения от правил, а свет то вспыхивает, то гаснет. У Риенци было больше красноречия, чем рассудительности, больше предприимчивости и безрассудной отваги, чем решительности, и потому его одаренность не была уравновешена властью холодного разума. То, что вызывало надежду или страх, казалось ему в десять раз больше своей величины, и благоразумие, которое не смогло воздвигнуть для него трон, не осмеливалось этот трон укрепить. Когда трибуна окружил блеск славы, к его добродетелям стали постепенно примешиваться сопутствующие им пороки: к справедливости – жестокость, к щедрости – расточительность, к желанию славы – хвастливое мальчишеское тщеславие. Возможно, он узнал о том, что древние трибуны, столь сильные и священные в представлении народа, не отличались поведением, одеждой и внешним видом от обычных плебеев и что каждый раз, когда трибун приходил в Рим пешком, его при исполнении должности сопровождал всего один посыльный, называвшийся «путник». Гракхи бы нахмурились и улыбнулись, если бы смогли прочесть звучные титулы и наименования своего преемника: «НИКОЛО СУРОВЫЙ И МИЛОСТИВЫЙ, ОСВОБОДИТЕЛЬ РИМА, ЗАЩИТНИК ИТАЛИИ, ДРУГ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, ДРУГ СВОБОДЫ, МИРА И СПРАВЕДЛИВОСТИ, АВГУСТЕЙШИЙ ТРИБУН». Его театрализованные представления подготовили революцию, но в роскоши и гордости Риенци стал злоупотреблять правилом политиков, говоря с толпой, обращаться не только к ее уму, но и к ее глазам. От природы он получил в дар красоту и был красив, пока его не исказила приобретенная из-за невоздержанности полнота. Свою склонность к смеху он уравновешивал подчеркнутой серьезностью и строгостью при выполнении должностных обязанностей. Одевался Риенци, по крайней мере, когда появлялся на публике, в пеструю одежду из бархата или атласа на меховой подкладке, украшенную золотым шитьем. Жезл правосудия, который трибун держал в руке, был сделан из полированной стали и походил скорее на скипетр монарха: имел золотое навершие в форме шара и креста, а внутри жезла находилась частица Креста Господня. Во время гражданских и религиозных процессий Риенци ехал верхом на белом скакуне, символе королевской власти; над его головой развевалось большое знамя республики с изображением солнца, окруженного звездами, и голубки с оливковой веткой; в народ бросали целый дождь золотых и серебряных монет; трибуна окружали пятьдесят гвардейцев с алебардами; впереди ехал конный отряд музыкантов с тяжелыми литаврами и трубами из чистого серебра.

Сильное желание получить звание рыцаря выдавало низкое происхождение Риенци и уменьшало значение его должности: трибун, принятый в сословие всадников, был ненавистен знати, в число которой вошел, не меньше, чем покинутому им народу. Все остатки сокровищ, роскоши и искусства были истрачены в этот торжественный день. Риенци возглавил процессию, которая прошла от Капитолия до Латерана; однообразие пути уменьшали декорации и игры; духовное, гражданское и военное сословие шли под своими многочисленными и разнообразными знаменами; римские дамы составляли свиту жены трибуна, и послы итальянских государств могли вслух громко восхвалять пышность этих торжеств, а в душе тайно смеяться над новизной этой роскоши. Вечером, когда все дошли до церкви и ворот Константина, Риенци поблагодарил и отпустил многочисленных участников торжества, пригласив на завтрашний праздник. Из рук почтенного рыцаря он принял орден Святого Духа. Перед этим посвящаемый должен был совершить обряд очистительного омовения в ванне, но Риенци совершил поступок, который из всего, сделанного им в жизни, вызвал наибольшее возмущение и осуждение: кощунственно вымылся в переносной купальне из порфира, в которой (согласно глупой легенде) Константин был исцелен от проказы папой Сильвестром. С такой же дерзостью трибун использовал для наблюдения за празднеством и своего отдыха баптистерий, то есть освященное место. Его парадная постель сломалась, и это было воспринято как предвестие его скорого падения. В час церковной службы он появился перед возвращавшимися толпами во всем великолепии: в пурпурной одежде, с мечом и с позолоченными шпорами на ногах; вскоре из-за его дерзкого легкомыслия священные обряды были прерваны. Риенци поднялся со своего трона, прошел вперед, ближе к верующим, и громко произнес: «Мы вызываем на наш суд папу Климента и приказываем ему жить в его римской епархии. Также мы вызываем священную коллегию кардиналов. Кроме того, мы вызываем обоих претендентов, Карла Богемского и Людовика Баварского, которые именуют себя императорами, и также вызываем всех князей – электоров Германии и требуем, чтобы они сообщили нам, на каком основании они незаконно присвоили себе неотъемлемое право римского народа, древнего и законного верховного правителя империи». Вынув из ножен свой не пробовавший крови меч, он трижды потряс им в направлении трех сторон света и трижды повторил нелепое преувеличенное заявление: «И это тоже мое!» Папский викарий, епископ Орвието, попытался остановить это безумство, но его слабый протест был заглушён военной музыкой, и вместо того, чтобы уйти с праздника, епископ согласился отобедать с трибуном за столом, который раньше берегли для главы церкви. Римлянам был устроен такой пир, какой когда-то устраивали цезари. Помещения, портики и дворы Латерана были уставлены бесчисленным множеством столов для мужчин и женщин всех сословий. Из ноздрей медного коня статуи Константина лился поток вина. Не было никаких жалоб, разве что на нехватку воды, а распущенность толпы была подавлена дисциплиной и страхом. На следующий день была назначена коронация Риенци. Семь венков из листвы разных растений и из разных металлов были один за другим возложены на голову трибуна самыми видными представителями римского духовенства. Эти венки означали семь даров Святого Духа, и Риенци еще раз объявил, что будет подражать примеру древних трибунов. Эти необычные зрелища могли обмануть народ или польстить народному самолюбию: своим тщеславием вождь римлян удовлетворял их тщеславие. Но в частной жизни Риенци скоро отступил от строгих правил воздержания и умеренности в пище; плебеи робели перед великолепием аристократов, но роскошная жизнь равного им человека вызывала у них раздражение и злобу. Жена Риенци, его сын и дядя (цирюльник по фамилии и по ремеслу) сочетали две противоположности: грубые манеры и расточительность, достойную королей. Риенци, не приобретя королевского величия, опустился до королевских пороков.

В 1347 году Риенци был смещен с должности трибуна и отправлен в изгнание. Через семь лет он вернулся в Рим в звании сенатора, но через четыре месяца – в сентябре 1354 года – был убит.

Возвращение пап в Рим

Первым и самым благородным желанием Петрарки было восстановление свободной республики, но после смерти своего героя-плебея поэт перевел свой взгляд с трибуна римлян на их царя. Капитолий был еще запятнан кровью Риенци, когда Карл IV спустился с Альп, чтобы получить две короны – Италии и империи. Проезжая через Милан, он принял пришедшего к нему с визитом поэта и вознаградил Петрарку за лесть, принял от него в подарок древнюю монету Августа и без улыбки пообещал, что будет подражать основателю римской монархии. Надежды и разочарования Петрарки были порождены неверным применением античных имен и правил, но поэт все же не мог не замечать различие эпох и действующих лип истории, не мог не увидеть, как неизмеримо далек от первых цезарей этот богемский князь, который с помощью благоволившего к нему духовенства был избран номинальным главой немецкой аристократии. Вместо того чтобы вернуть Риму славу и провинции, этот государь заключил с папой тайное соглашение о том, что в день коронации уедет из Рима, и при постыдном бегстве Карла преследовали упреки певца-патриота.

После потери свободы и верховной власти оставалась третья, более скромная надежда – примирить пастыря с его паствой, уговорить римского епископа вернуться в его собственную древнюю епархию. С юношеским пылом и властным тоном уже немолодого человека Петрарка горячо призывал к возвращению пятерых сменявших друг друга пап, и его красноречие всегда вдохновлялось горячим чувством и свободной речью. Петрарка, сын гражданина Флоренции, неизменно отдавал предпочтение родной стране перед страной, где получил образование; для него Италия была царицей и садом всего мира. Даже разрываемая борьбой партий, она, несомненно, была выше Франции в искусстве и науках, в богатстве и благородстве манер, но едва ли разница была так велика, чтобы служить основанием для слова «варварские», которое Петрарка часто применяет к странам, отделенным от Италии Альпами. Авиньон, мистический Вавилон, выгребная яма, полная порока и разврата, вызывает у него ненависть и презрение, но поэт забывает, что позорные пороки Авиньона выросли не на местной почве и что на любом месте они бы сопутствовали власти и роскоши папского двора. Петрарка признает, что преемник святого Петра является епископом вселенской церкви, но все же апостол навечно утвердил свой престол не на берегах Роны, а на берегах Тибра, а теперь каждый город христианского мира по благословению Божьему имеет своего епископа, и лишь одна древняя столица покинута и пуста. Со времени переноса Святого престола из Рима священные здания Латерана и Ватикана, их алтари и святые оставлены в бедности и разрушаются, и Рим часто изображают в виде безутешной почтенной матроны, словно странствующего мужа может вернуть домой портрет, изображающий некрасивые черты уже немолодой и плачущей супруги. Но туча, нависшая над семью холмами, рассеется от присутствия их законного властителя; вечная слава, процветание Рима и мир в Италии станут наградой тому папе, который осмелится принять это благородное решение. Из пяти пап, к которым обращал свои призывы Петрарка, три первых – Иоанн XXII, Бенедикт XII и Климент VI – либо были раздражены навязчивостью оратора, либо забавлялись его дерзостью; но Урбан V попытался осуществить эту памятную в истории перемену, а Григорий XI осуществил ее. Выполнению их намерения мешали серьезные и почти непреодолимые препятствия. Король Франции Карл, заслуживший прозвание Мудрый, не хотел отпускать пап оттуда, где они зависели от него; кардиналы, большинство которых являлись его подданными, были привязаны сердцем к языку, нравам и климату Авиньона, к своим величественным дворцам и в первую очередь к бургундским винам. Для них Италия была чужой или даже враждебной страной, и они поднимались на корабли в Марселе так неохотно, словно их продавали или изгоняли в страну сарацин. Урбан V три года прожил в Ватикане с почетом и в безопасности; его святость находилась под защитой двух тысяч конных воинов; король Кипра, королева Неаполитанская, императоры Востока и Запада почтительно приветствовали своего общего духовного отца, восседавшего на престоле Святого Петра. Но вскоре радость Петрарки и итальянцев сменилась печалью и негодованием. Какие-то причины государственного или личного порядка, собственное нетерпение или просьбы кардиналов заставили Урбана вернуться во Францию, и приближавшиеся выборы были спасены от тиранического патриотизма римлян. Делом римлян заинтересовались небесные силы: святая Бригитта Шведская во время своего паломничества осудила отъезд Урбана V из Рима и предсказала ему скорую смерть; Григория же XI побуждала переехать в Рим Екатерина Сиенская, невеста Христова и посланница флорентийцев; похоже, что эти папы, великие мастера использовать человеческое легковерие, прислушивались к пророчествам святых предсказательниц. Однако небесные увещевания подкреплялись земными политическими соображениями. Авиньонскую резиденцию пап перед этим захватили и чинили в ней насилие враги: какой-то герой, предводитель тридцати тысяч разбойников, вырвал у наместника Христова и священной коллегии кардиналов выкуп и отпущение грехов; среди французских воинов распространилось правило щадить народ и грабить церковь, а эта новая ересь была очень опасна. Папу выгоняли из Авиньона и в то же время настойчиво приглашали в Рим. Сенат и народ признавали его своим законным властителем и клали к его ногам ключи от ворот, мостов и крепостей по крайней мере того квартала Рима, который расположен за Тибром. Но это предложение своей верности они сопровождали заявлением, что больше не могут терпеть позор и бедствия, вызываемые его отсутствием, и что его упорство в конце концов заставит их возродить и осуществить исконное право выбора. Настоятелю монастыря Монте-Кассино был задан вопрос, согласится ли он принять тройной венец главы церкви от духовенства и народа. «Я гражданин Рима, и голос моей страны для меня – главный закон», – ответил этот почтенный служитель церкви.

Если суеверие станет истолковывать безвременную смерть и если достоинство советов можно определять их результатами, то может показаться, что небеса были недовольны явно разумным и своевременным возвращением пап в Рим: Григорий XI прожил не больше четырнадцати месяцев после своего переезда в Ватикан, а за его кончиной последовал Великий западный раскол, терзавший церковь более сорока лет. В то время священная коллегия состояла из двадцати двух кардиналов; из них шесть остались в Авиньоне, одиннадцать французов, один испанец и четыре итальянца были в обычном порядке приняты в конклав, и все они единогласно избрали на престол Святого Петра под именем Урбана VI архиепископа города Бари, неаполитанского подданного, выделявшегося своей набожностью и ученостью. В послании священной коллегии утверждается, что он был избран без принуждения и согласно правилам и что выбор, как обычно, был сделан по внушению Святого Духа. Избраннику поклонились, облачили его в папские одежды и венчали тиарой, как положено по обряду. Его земной власти подчинялись Рим и Авиньон, и весь латинский мир признал его главой церкви. В течение нескольких недель кардиналы сопровождали своего нового господина в качестве его свиты и самыми красивыми словами заверяли его в своей любви и верности, пока летняя жара не дала им благовидный предлог для бегства из города. Но, оказавшись в Ананьи и Фунди, где им уже не грозила опасность, они тут же сбросили маски: обвинили себя в лживости и лицемерии, отлучили от церкви римского вероотступника и антихриста. Затем они выбрали Роберта, епископа Женевского, новым папой (Климентом VII) и объявили всему миру, что Климент – истинный и законный наместник Христа. Их первый выбор, недобровольный и незаконный, был сделан под страхом смерти и под влиянием угроз со стороны римлян и потому недействителен, и жалобу кардиналов подтверждали убедительные доказательства возможности и реальности этого принуждения. Двенадцать кардиналов-французов составляли более чем две трети всех голосовавших и потому были хозяевами на выборах. Как бы сильна ни была в их среде зависть между уроженцами разных провинций, вряд ли можно предположить, что они бы пожертвовали своим правом и своей выгодой ради кандидата-нефранцуза, который никогда не вернул бы их на родину. В непохожих один на другой и часто несвязных рассказах об этих событиях народное насилие изображено то более яркими, то более бледными красками, но на этот раз мятежные страсти буйных римлян разжигались тем, что горожане знали о своих привилегиях и опасались вторичного отъезда пап. Конклав был окружен тридцатью тысячами вооруженных мятежников и напуган их криками; колокола Капитолия и собора Святого Петра ударили тревогу. «Смерть – или папа-итальянец!» – был всеобщий крик, и эту угрозу повторили – в виде милосердного совета – двенадцать старшин городских кварталов, а эти старшины носили звание «знаменные рыцари». Были сделаны какие-то приготовления к тому, чтобы сжечь упрямых кардиналов, и если бы они выбрали подданного заальпийской страны, то, вероятно, не покинули бы Ватикан живыми. Это же принуждение заставило их скрывать свои намерения от Рима и мира. Гордость и жестокость Урбана оказались новой опасностью, избежать которой было еще труднее. Вскоре они увидели, что новый папа – тиран, который способен ходить по саду и читать молитвы по требнику под стоны шести кардиналов, которых пытали на дыбе в соседней комнате. Непоколебимый и набожный Урбан, который громко осуждал кардиналов за роскошь и пороки, хотел заставить их жить в их римских приходах и исполнять связанные с этими приходами обязанности. Если бы он не погубил себя сам, промедлив с возведением в кардинальский сан новых кандидатов, кардиналы-французы могли бы стать беспомощным меньшинством в священной коллегии. По этим причинам и в надежде вернуться за Альпы они безрассудно нарушили покой и единство церкви, и в католических школах до сих пор идут споры о достоинствах этого двойного избрания. Духовенство и королевский двор Франции сделали свой выбор, руководствуясь тщеславием, а не интересами нации. Под влиянием их примера и их авторитета государства Савойя, Сицилия, Кипр, Арагон, Кастилия, Наварра и Шотландия подчинились Клименту VII, а после его смерти Бенедикту XIII. Рим и основные итальянские государства, Германия, Португалия, Англия, Нидерланды и северные королевства остались верны более раннему выбору и признавали папой Урбана VI, которого сменили один за другим Бонифаций IX, Иннокентий VII и Григорий XII.

Великий раскол на Западе

Враждующие первосвященники с берегов Тибра и Роны наносили друг другу удары пером и мечом, порядок в обществе и церкви был нарушен, и римляне сами испытали полную меру тех бедствий, в которых можно обвинить их самих, зачинщиков смуты. Напрасно они тешили себя надеждой, что вернут в свой город престол церковной монархии и облегчат свою бедность данями и дарами народов. Отделение Франции и Испании от Рима направило мощный поток благочестивых доходов в иное русло, и эту потерю не могли восполнить два святых года, втиснутые в узкий промежуток одного десятилетия. Из-за побочных следствий раскола, действий вражеских войск и народных волнений Урбан VI и три его преемника часто бывали вынуждены на время выезжать из Ватикана. Семьи Колонна и Орсини продолжали свою смертоносную вражду. «Знаменные рыцари» Рима доказывали, что Рим имеет привилегии республики, и сами злоупотребляли этими привилегиями. Наместники Христа набрали для себя армию и теперь карали римлян за бунт виселицами, мечом и кинжалом. Даже представителей народа коварно убивали во время дружеской беседы и выбрасывали их тела на улицу. Со времени вторжения нормандца Роберта Гвискара римляне не страдали от опасного вмешательства посторонних чужеземцев в их внутренние споры. Но во время вызванных расколом беспорядков честолюбивый сосед Рима, Владислав Неаполитанский, то поддерживал, то предавал либо папу, либо народ. Папа официально объявил его гонфалоньером, то есть военачальником церкви, а римляне позволили ему же по его собственному выбору назначать им чиновников. Владислав осаждал Рим с суши и с моря и трижды входил в ворота Рима как варвар-завоеватель, осквернял алтари, насиловал девственниц, грабил купцов, молился в соборе Святого Петра и оставлял гарнизон в замке Святого ангела. Иногда военная удача изменяла ему, и однажды три дня промедления сохранили ему жизнь и корону. Но после этого Владислав в свою очередь восторжествовал над противниками. Лишь его ранняя смерть спасла столицу и церковное государство от этого честолюбивого захватчика, который принял титул или по меньшей мере получил власть короля Рима.

Я не собираюсь писать церковную историю западного раскола, но Рим, которому посвящены эти последние главы, глубоко заинтересован в исходе спора о том, в каком порядке сменяли один другого его государи. Первые советы христианам заключить между собой мир и объединиться прозвучали в Парижском университете из уст преподавателей Сорбонны, которые считались, по крайней мере во французской церкви, самыми большими знатоками богословской науки. Осторожно уклоняясь от оскорбительного выяснения причин и достоинств спора, они предложили лекарство от болезни: пусть оба претендента, римский и авиньонский, одновременно отрекутся от папского сана, но перед этим пусть каждый из них объявит, что кардиналы враждебной ему партии имеют право участвовать в законных выборах, и пусть народы лишат своего повиновения того из претендентов, кто предпочтет свою выгоду общей пользе. Каждую свою свободную минуту эти «врачи церкви» использовали для протеста против смуты, порожденной поспешным выбором. Но политика конклава и честолюбие его членов оказались сильнее разума и настойчивости; горячая просьба не была услышана. К тому же, какие бы обещания ни дали кардиналы, папа не был обязан выполнять их клятву. В течение пятнадцати лет мирным планам университета не давали осуществиться хитрые уловки соперничающих пап, сомнения или страсти их сторонников и превратности борьбы французских партий, управлявших душевнобольным королем Карлом VI. В конце концов были приняты решительные меры: к авиньонскому и римскому дворам было направлено торжественное посольство, куда входили носитель титула патриарха Александрийского, два архиепископа, пять епископов, пять настоятелей монастырей, три рыцаря и двадцать ученых богословов. Они должны были именем церкви и короля потребовать отречения от обоих претендентов – Педро де Луны, именующего себя Бенедиктом XIII, и Анджело Коррарио, принявшего имя Григория XII. Из почтения к древней чести Рима и ради успеха своего поручения послы добились встречи с римскими должностными лицами. Участники посольства твердо заверили их, что христианнейший король не имеет желания переносить Святой престол из Ватикана и считает Ватикан истинным и самым подходящим местом жительства преемников святого Петра. В ответ красноречивый римлянин от имени сената и народа уверил послов, что римляне желают сотрудничать с ними в деле объединения церкви, с сожалением сказал о земных и духовных бедствиях, вызванных долгим расколом церкви, и потребовал у Франции для Рима защиты от оружия короля Неаполитанского. Ответы Бенедикта и Григория были одинаково поучительными и одинаково обманчивыми: уклоняясь от ответа на просьбу об отречении, оба соперника испытывали одни и те же чувства. Оба были согласны в том, что перед отречением они должны встретиться; но никак не могли договориться о времени, месте и порядке встречи. Один из служителей Григория сказал об этом так: «Если один идет вперед, другой отходит назад; один похож на животное, которое боится суши, другой на зверя, которого пугает вода. Весь короткий срок, который им осталось жить и править, эти старые священники будут так ставить под угрозу покой в христианском мире и спасение душ всех христиан».

В конце концов христианский мир был выведен из себя их упрямством и обманом; кардиналы покинули их и объединились как друзья и коллеги; этот кардинальский бунт поддержало многочисленное собрание прелатов и послов. Собор в Пизе на одинаково справедливых основаниях низложил обоих пап – римского и авиньонского, конклав единогласно избрал папой Александра V, после которого на освободившийся престол был подобным же образом избран Иоанн XXIII, самый развратный и расточительный из людей. Но вместо того, чтобы уничтожить раскол, французы и итальянцы своей безрассудной торопливостью создали третьего претендента на кафедру Святого Петра. Начались споры о том, могли или нет собор и конклав присвоить себе эти новые права. Три короля – германский, венгерский и неаполитанский – были на стороне Григория XII, а Бенедикта XIII, испанца, признавал папой могучий, набожный и патриотичный народ Испании. Ошибка, безрассудно совершенная в Пизе, была исправлена на Констанцском соборе. Император Сигизмунд внес в это дело большой вклад как защитник католической церкви, а по численности и влиянию своих светских и церковных участников этот собор вполне мог бы называться Генеральными штатами Европы. Из трех пап первой жертвой стал Иоанн XXIII. Он бежал, но был возвращен назад уже в качестве пленника. Самые позорные обвинения против него были сняты, и наместник Христа был обвинен только в пиратстве, убийстве, изнасиловании, содомском грехе и кровосмешении. Он собственной рукой подписал свой приговор и после расплачивался в тюрьме за то, что неосмотрительно попросил защиты в свободном городе за Альпами. Григорий XII, которому подчинялись лишь окрестности Римини, покинул трон более достойно: его посол созвал собрание, на котором Григорий отрекся от звания и власти законного папы. Чтобы сломить упорство Бенедикта XIII и его сторонников, император сам приехал из Констанца в Перпиньян. Короли Кастилии, Арагона, Наварры и Шотландии были приняты с одинаковым почетом; благодаря сотрудничеству испанцев собор низложил Бенедикта, и безвредный старик был оставлен доживать свой век в уединенном замке, где он каждый день два раза отлучал от церкви покинувшие его мятежные королевства. Уничтожив таким образом раскол, Констанцский церковный собор медленно и осторожно стал избирать государя для Рима и главу для церкви. По этому случаю коллегия кардиналов на короткий срок получила подкрепление из тридцати депутатов – по шесть избранных представителей от каждой из пяти великих наций Европы: итальянской, немецкой, французской, испанской и английской. Это вмешательство иностранцев не показалось грубым, потому что они благородно отдали предпочтение итальянцу и римлянину: и унаследованные, и личные достоинства Оттона Колонны указали конклаву на него. Рим радостно и послушно признал власть самого благородного из своих сыновей, и с его восшествия на папский престол под именем Мартина V начинается эпоха, когда папы возвратились в Ватикан и прочно обосновались в нем.