Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

В то время, когда управление Восточной империей осуществлялось на латыни, греческий был языком литературы и философии, и обладатели этого богатого и совершенного языка не имели охоты завидовать заимствованной учености и подражательному вкусу своих римских учеников. После крушения язычества, потери Сирии и Египта и угасания александрийских и афинских школ наука греков постепенно сосредоточилась в нескольких монастырях, и в первую очередь в императорском константинопольском училище, которое было сожжено в дни правления Льва Исаврийца. В пышном стиле того времени глава этого учебного заведения именовался Солнце науки, а его двенадцать помощников, профессора разных искусств и научных дисциплин, назывались двенадцатью знаками зодиака. Для исследований перед ними была открыта библиотека из тридцати шести тысяч пятисот томов, и они могли показать древний свиток в сто двадцать футов длиной – рукопись сочинений Гомера, написанную на пергаменте, сделанном, как говорили, из кожи огромной змеи. Но VII и VIII века были временем мрака и раздора, и библиотека была сожжена, а училище упразднено. Иконоборцев описывают как врагов Античности, и государи династии Ираклия и Исаврийской династии запятнали себя достойным дикарей невежеством и презрением к книжному знанию.

Возрождение греческой учености

В IX веке мы можем отметить первые лучи новой зари – первые слабые признаки возрождения науки. После того как фанатизм арабов ослаб, халифы стали стремиться покорить себе не провинции империи, а ее искусства. Своим соединенным с щедростью любопытством они вовлекли греков в состязание, стряхнули пыль со старых греческих библиотек и научили греков знать и чтить философов, которым до той поры платой за труды служили лишь удовольствие читателей, изучавших их сочинения, и собственное стремление познать истину. Цезарь Варда, дядя Михаила III, был великодушным покровителем литературы. Только это почетное имя сберегло память Варды от забвения, и лишь этим он искупил свое честолюбие. Временами небольшая часть сокровищ его племянника тратилась не только на пороки и сумасбродства: во дворце в Магнавре была открыта школа, и Варда своим присутствием побуждал к соревнованию преподавателей и учеников. Возглавлял их философ Лев, архиепископ Фессалоники. Его высокое мастерство в астрономии и математике вызывало восхищение и у тех, кто был в Восточной империи чужеземцем; а его познания в оккультных науках легковерный народ преувеличивал, скромно считая, что любые знания, которые превышают то, что известно простому человеку, получены с помощью либо вдохновения, либо магии. После настойчивых уговоров цезаря его друг, прославленный Фотий, отказался от свободной жизни ученого-мирянина, вступил на патриарший престол и был сначала отлучен от церкви, а потом прощен соборами Востока и Запада. Даже его враги в своей священнической ненависти признавали, что из всех искусств и наук одна лишь поэзия была чужда этому всестороннему ученому, который мыслил глубоко, был неутомим в чтении книг и красноречив, произнося речи. В то время, когда Фотий занимал должность протоспафария, то есть капитана охраны, он был направлен послом к халифу багдадскому. Однообразные и утомительные часы изгнания, а возможно, заточения он скрасил себе торопливым литературным трудом, составив сборник «Библиотека» – живой памятник его эрудиции и критического дарования. В этом обзоре перечислены в совершенно случайном порядке двести восемьдесят писателей, историков, ораторов, философов, богословов; Фотий излагает в сокращенном виде содержание их повествований или учений, дает оценку их стилю и им самим и судит даже отцов церкви с тем осмотрительным свободомыслием, которое часто прорывается через суеверие своего времени. Император Василий, который жаловался на недостаточность своего образования, доверил заботам Фотия своего сына и наследника Льва Философа, и годы царствования Льва и его сына Константина Багрянородного были одной из эпох наибольшего расцвета византийской литературы. Благодаря щедрости этих государей в императорской библиотеке были собраны сокровища древности, своим пером и перьями своих помощников эти императоры выделили из древних книг отрывки и составили их сокращенные варианты, которые могли позабавить любопытного читателя, не вредя его праздности. Кроме кодекса законов, носившего название «Василики», с одинаковым усердием пропагандировались искусство земледелия и военное искусство – умение кормить человеческий род и умение его уничтожать. История Греции и Рима в ее сокращенном виде сжалась до размера пятидесяти трех глав, из которых время пощадило лишь две (о посольствах и о добродетелях и пороках). Читатель любого звания мог видеть перед собой прошлое мира, применять в своей жизни уроки и предупреждения, записанные на каждой странице, и научиться восхищаться примерами из более блестящих времен, а может быть, и подражать им. Я не буду надолго задерживаться на литературных произведениях византийских греков, которые усердным изучением наследия древних в некоторой степени заслужили память и благодарность наших современников. В наши дни ученики по-прежнему могут извлекать пользу из сборника самых употребительных философских изречений, составленного Стобеем, грамматического и исторического словарей Суидаса, «Хилиад» Цецеса – книги, в которую входят шестьсот рассказов, уложенных в двенадцать тысяч стихов, и комментариев к Гомеру Евстафия, архиепископа Фессалоники, который из своего рога изобилия высыпал имена четырехсот писателей. По этим первоисточникам и по сочинениям многочисленного племени комментаторов и критиков можно в какой-то мере оценить литературное богатство XII века. Константинополь был просвещен гением Гомера и Демосфена, Аристотеля и Платона, и мы, пользуясь своими нынешними богатствами или пренебрегая ими, должны завидовать поколению, которое еще могло прочесть каждое слово исторических сочинений Феопомпа, речей Гиперида, комедий Менандра и од Алкея и Сафо. Частота, с которой создавались иллюстрации к книгам, указывает на то, что греческие классики были не просто известны, а популярны. Каким был общий уровень знаний в те времена, мы можем представить себе на примере двух ученых женщин, императрицы Евдокии и принцессы Анны Комнин, которые, нося пурпур, занимались риторикой и философией. Говор столичного простонародья был грубым и варварским, более правильной и благородной по стилю была речь или по меньшей мере сочинения служителей церкви и обитателей дворца, которые иногда подчеркнуто копировали чистую аттическую речь.

Упадок вкуса

В нашем современном образовании тяжелый, хотя и необходимый труд по овладению двумя мертвыми языками может отнимать много времени у молодого студента и ослаблять его пыл. Поэты и ораторы долгое время были заперты, словно в тюрьме, в границах варварской речи наших западных предков, языки которых были лишены гармонии и изящества; их гений, не имевший перед собой наставлений и примеров, был отдан на волю данных им от рождения грубых сил – их собственного ума и воображения. Но константинопольские греки, избавившись от примесей, загрязнявших речь простого народа, могли свободно пользоваться своим древним языком, самым удачным созданием человеческого мастерства, и близко познакомиться с сочинениями тех великолепных мастеров, которые радовали или учили первый из народов. Но эти преимущества лишь усиливают упреки, которые можно обратить к выродившемуся народу, и увеличивают его позор. Греки держали в своих слабых руках сокровища своих отцов, но не унаследовали от них тот дух, который помог отцам создать и улучшить это священное имущество. Они читали, оценивали, составляли сборники, но их вялые души, видимо, были одинаково не способны к мысли и к действию. На протяжении десяти веков не было сделано ни одного открытия, которое повысило бы достоинство человечества или способствовало его счастью. Ни одна идея не была прибавлена к системам античных мыслителей; терпеливые ученики сменяли таких же своих предшественников и в свою очередь становились учителями-догматиками для следующего рабского поколения. Ни одно сочинение по истории, философии или литературе не было спасено от забвения благодаря своим собственным свойствам – красотам стиля или чувства, оригинальности воображения или даже успеху в подражании. Наименее отвратительных авторов византийской прозы избавляет от осуждения их неприкрытая и лишенная претензий простота, но среди ораторов те, кто в собственном мнении был самым красноречивым, дальше всех отошли от образцов, которым они неестественно подражали. На каждой странице наш вкус и разум оскорбляют длиннейшие устаревшие слова, запутанное и негибкое строение фраз, несогласованность образов, детская игра фальшивыми или не на месте примененными украшениями и мучительные старания подняться вверх, потрясти читателя и окутать банальное содержание облаком туманных выражений и преувеличений. Их проза парит высоко над безвкусной неестественностью поэзии, их поэзия упала ниже тусклой и пресной прозы. Трагическая, эпическая и лирическая музы молчали в бесславии: константинопольские стихотворцы редко поднимались выше насмешки или эпиграммы, панегирика или сказки. Они забыли даже правила стихосложения, и когда в их ушах еще звучала мелодия Гомера, смешивали все размеры в беспомощных строках, получивших название политических, то есть городских стихов. Умы греков были окованы цепями низкого и деспотичного суеверия, власть которого распространяется на все, что лежит за пределами светской науки. Их разум был приведен в замешательство метафизическими спорами, вера в чудеса заставила их утерять даже простейшие правила нравственности, их вкус был испорчен проповедями монахов – нелепой мешаниной из декламации и Священного Писания. Но даже эти презренные науки больше не прославлялись неверным применением талантов. Вожди греческой церкви смиренно довольствовались тем, что восхищались речами древних и подражали им; ни школа, ни церковная кафедра не выдвинули никого, кто бы смог соперничать славой с Афанасием и Златоустом.

Во всех делах жизни, будь она деятельной или созерцательной, состязание государств и отдельных людей является самым мощным стимулом к напряжению человеческих сил и совершенствованию человечества. Устройство городов Древней Греции было удачной смесью единства и независимости, и его повторяют – в более крупном размере и в менее жесткой форме – народы современной Европы. Единство языка, религии и нравов позволяет этим народам видеть и оценивать достоинства друг друга, а независимость правления и неодинаковость интересов обеспечивают свободу их раздельного существования и побуждают их соперничать за первенство в погоне за славой. Римляне находились в менее выгодном положении, но все же в первые века республики, когда сформировался характер этого народа, также возникло подобное соперничество между государствами Лациума и Италии, а в искусстве и науках они стремились догнать и превзойти своих греческих учителей. Империя цезарей, несомненно, была помехой для активности и прогресса человеческого сознания. Внутри ее благодаря огромному размеру, правда, оставалось место для соревнования, но когда она постепенно сжалась сначала до одного Востока, а под конец до Греции и Константинополя, подданные Византии опустились до малодушия и вялости, что было естественным следствием их одиночества и изоляции. С севера их теснили безымянные племена варваров, которых они с трудом признавали людьми. Арабы были более цивилизованными, но их язык и религия были непреодолимой преградой для любого общения с ними. Завоеватели Европы были братьями византийцев по христианской вере, но речь франков, они же латиняне, была грекам непонятна, нравы у них были грубые, и как в мирное, так и в военное время редко что-нибудь связывало их с подданными преемников Ираклия. Греки были одни в мире, а потому их самодовольная гордость не страдала от сравнения их собственных качеств с достоинствами иностранцев, и неудивительно, что они показывали плохой результат на беговой дорожке, раз у них не было ни соперников, которые заставили бы их двигаться быстрее, ни судей, которые наградили бы за победу.

Походы в Святую землю перемешали европейские и азиатские народы, и именно тогда, при династии Комнинов, вновь возникло, в очень слабой форме, соревнование в знаниях и воинской доблести.

В главе 54 Гиббон описывает возвышение гностической секты павликиан и гонения против них (600–880) и указывает, что они в некоторых отношениях предвосхитили идеи Реформации. В главе 55 он описывает, как болгары, хорваты и венгры поселились в бывших римских провинциях на Дунае, рассказывает о возникновении русской монархии и обращении русских и северных европейцев в христианство.

Глава 56
СТОЛКНОВЕНИЯ МЕЖДУ САРАЦИНАМИ, ФРАНКАМИ И ГРЕКАМИ В ИТАЛИИ. ПОЯВЛЕНИЕ НОРМАНДЦЕВ. ЗАВОЕВАНИЯ РОБЕРТА ГВИСКАРА

Все три великие народа тогдашнего мира – греки, сарацины и франки – встретились на земле Италии. Ее южные провинции, которые теперь составляют королевство Неаполитанское, тогда по большей части находились под властью ломбардских герцогов и князей Беневентума, таких могучих на войне, что они на короткое время остановили гениального Карла Великого, и таких щедрых в мирное время, что они содержали в своей столице академию из тридцати двух профессоров и грамматиков. В результате деления этого процветающего государства на части возникли соперничающие между собой княжества Беневенто, Салерно и Капуя, и честолюбие и месть необдуманно поступавших соперников привели к появлению на этих землях сарацин, которые уничтожили их общее наследство. В течение двух бедственных для нее столетий Италия получала одну рану за другой, а захватчики были не в состоянии излечить эти раны единением и спокойствием – плодами завершенного завоевания. Регулярно, примерно раз в год, их отряды отправлялись в путь из порта Палермо, а неаполитанские христиане относились к этому чересчур снисходительно, поскольку на африканском побережье готовились в путь более грозные флоты, и даже арабы из Андалузии иногда испытывали желание помочь мусульманам из враждебной секты. История человечества словно описала круг: снова была устроена засада в Кавдинском ущелье, Каннские поля во второй раз были политы кровью африканцев, и снова властитель Рима брал штурмом или защищал стены Капуи и Тарентума. В Бари – месте, которое господствовало над входом в Адриатический залив, – возникла колония сарацин, которые стали грабить всех без различия, этим вызвали гнев двух императоров и способствовали их сближению. Василий Македонец, основавший новую династию, и Людовик, правнук Карла Великого, заключили наступательный союз, причем каждый из двоих давал другому то, чего тому недоставало. Византийский монарх поступил бы неосмотрительно, если бы отозвал на итальянскую войну свои войска, находившиеся на постоянных квартирах в Азии, а войска латинян были бы слишком слабы, если бы мощнейший флот греков не занял устье залива. Франкская пехота и греческие галеры и конница совместно окружили Бари. После четырех лет обороны арабский эмир сдался на милость Людовика, который лично командовал осадой. Эта крупная победа была достигнута благодаря согласию Востока и Запада, но вскоре их новая дружба была омрачена взаимными жалобами на зависть и гордость. Греки считали, что вся заслуга победы и весь почет триумфа принадлежат им. Они восхваляли многочисленность своих войск и подчеркнуто высмеивали неумеренность и лень горстки варваров, которые явились к ним под знаменем государя из рода Каролингов.

Ответ этого государя полон красноречия, рожденного негодованием и истиной. «Мы признаем размеры ваших приготовлений, – сказал правнук Карла Великого. – Ваши армии действительно были многочисленны, как стая саранчи. Эти насекомые закрывают солнце, словно туча, хлопают крыльями, но, пролетев немного, падают на землю, еле живые от усталости. Как они, вы слабеете после малого усилия. Вы были побеждены собственной трусостью и покинули поле боя, чтобы причинять вред и разорение нашим христианским подданным на далматском побережье. Нас было мало, но почему? Потому, что после утомительного ожидания часа, когда вы прибудете, я отослал прочь мое войско и оставил осаждать город лишь отряд избранных воинов. Пусть они перед лицом опасности и смерти позволяли себе гостеприимно пировать, разве эти пиры ослабили их в бою? Разве ваши посты опрокинули стены Бари? Разве не эти доблестные франки, хотя их силы уменьшились от слабости и усталости, не перехватили и не победили трех самых могущественных сарацинских эмиров, и разве поражением этих эмиров не было ускорено падение города? Теперь Бари пал, Тарентум дрожит от страха, а если мы получим господство над морем, остров Сицилия может быть вырван из рук иноверцев. Брат мой (это обращение тщеславные греки считали величайшим оскорблением для себя), ускорьте прибытие своего морского подкрепления, уважайте своих союзников и не верьте своим льстецам».

Эти великие надежды вскоре были разрушены смертью Людовика и упадком дома Каролингов, и, кто бы ни заслужил почести за взятие Бари, выгоду от захвата этого города получили греческие императоры – Василий и его сын Лев. Итальянцев из Апулии и Калабрии то ли убедили, то ли принудили признать верховную власть этих императоров, и граница, пройдя вдоль воображаемой линии, соединяющей гору Гарганус с Сарнским заливом, отдала большую часть нынешнего королевства Неаполитанского под власть Восточной империи. Оставшиеся по другую сторону этой линии герцоги Амальфи и Неаполя, или государства Амальфи и Неаполь, которые не нарушали добровольно данную клятву верности, теперь радовались, что их законный владыка был их соседом, и город Амальфи обогатился за счет того, что поставлял в Европу азиатские товары. Но ломбардские князья, правившие в Беневенто, Салерно и Капуе, были против своего желания оторваны от латинского мира и потому очень часто нарушали клятвенное обещание признавать власть своих поработителей и платить им дань.

Город Бари приобрел почет и богатство, став центром новой провинции – Ломбардской фемы. Ее верховному правителю было присвоено сначала звание патриция, а затем странное наименование «катапан», и политика церкви и государства в этой провинции была построена по принципу строгого подчинения константинопольскому трону. Пока итальянские князья оспаривали скипетр друг у друга, их усилия были слабы и направлены в противоположные стороны, и греки оказывали сопротивление войскам Германии или уклонялись от их ударов, когда те спускались с Альп под императорским знаменем Оттонов. Первый и величайший из этих саксонских государей был вынужден снять осаду с Бари; второй, потеряв самых сильных своих епископов и баронов, с почетом отступил с кровавого поля битвы возле Кротоны. В тот день чаша франков оказалась тяжелее на весах войны благодаря отваге сарацин. Правда, эти корсары вначале были отброшены от крепостей и побережий Италии флотами Византии, но стремление к выгоде оказалось сильнее и суеверия, и злобы, и халиф Египта прислал сорок тысяч мусульман на помощь своему союзнику-христианину. Преемники Василия тешили себя верой в то, что уже завершили завоевание Ломбардии и продолжают удерживать ее справедливостью своих законов, добродетелями своих служителей и благодарностью народа, спасенного от безвластия и гнета. Восстания, которые следовали одно за другим, могли бы стать для константинопольского дворца вспышками света, позволяющими увидеть истину, но иллюзии, созданные лестью, были развеяны легкой и быстрой победой норманнских авантюристов.

Круговорот истории создал в Апулии и Калабрии печальный контраст между тем, чем они были во времена Пифагора, и тем, чем стали в X веке христианской веры. В ту раннюю эпоху побережье Великой Греции (так тогда назывался этот край) было усеяно свободными богатыми городами. Эти города были населены воинами, художниками и философами, а военная мощь Тарента, Сибариса и Кротоны была не меньшей, чем у могучих царств. В X же веке эти некогда процветавшие области находились во мраке невежества, обнищали из-за тирании и обезлюдели из-за войн с варварами до того, что мы не можем слишком строго винить за преувеличение человека того времени, который написал, что прекрасный обширный край превратился в пустыню, какой была земля после потопа. Из описания боев между арабами, франками и греками в Южной Италии я выберу два или три любопытных случая, отразившие нравы этих народов.

I. Сарацины забавлялись тем, что не только грабили, но и оскверняли монастыри и церкви. Во время осады Салерно некий мусульманский военачальник стелил себе постель на церковном алтаре и каждую ночь приносил там в жертву девственность христианской монахини. Когда он боролся с очередной сопротивлявшейся девственницей, ему на голову упала то ли случайно свалившаяся, то ли умело сброшенная балка с крыши. Смерть похотливого эмира одни объясняли гневом Христа, наконец пробудившегося от сна, другие – действиями его верной невесты, защищавшей себя.

II. Сарацины осаждали города Беневенто и Капую. Не получив ответа на свои просьбы от преемников Карла Великого, ломбардцы стали умолять о милосердии и помощи греческого императора. Некий бесстрашный горожанин спустился со стены, прошел через вражеские позиции, выполнил свое поручение, но на обратном пути, возвращаясь с радостной новостью, попал в руки варваров. Они приказали пленнику помочь им в их предприятии обманом соотечественников и обещали за ложь богатство и почести, а за правду – немедленную смерть. Пленник сделал вид, что уступил, но лишь только его привели туда, откуда его могли услышать христиане со стен, он громко крикнул: «Друзья и братья! Наберитесь отваги и терпения! Удерживайте город: ваш государь знает о вашей беде и освободители близко! Я знаю свою судьбу, поручаю жену и детей вашей благодарности!» Гнев арабов подтвердил его правоту: самоотверженный патриот был пронзен сотней копий. Он заслужил себе вечную жизнь в памяти добродетельных людей, но в древности и в наши дни рассказывали о других таких же случаях, и потому возможны сомнения в подлинности его благородного деяния[200]200
  Павел Диякон описывает такую же трагедию, случившуюся в 663 году под стенами того же города Беневенто, но с другими действующими лицами, и винит самих греков в преступлении, которое в византийской версии рассказа приписано сарацинам. Во время последней войны в Германии господин д'Асса, французский офицер Овернского полка, как говорят, пожертвовал собой подобным же образом. Его подвиг еще смелее, поскольку враги, захватившие его в плен, требовали от него только молчания (Вольтер. Век Людовика XV, гл. 33).


[Закрыть].

III. Рассказ о третьем случае способен вызвать улыбку среди ужасов войны. Теобальд, маркиз Камерино и Сполето, оказывая поддержку восставшим жителям Беневенто, проявлял бессмысленную жестокость, которая в те времена считалась совместимой с героизмом: безжалостно приказывал оскопить своих пленников из греческого народа или греческой партии. Оскорбительность своего произвола маркиз усиливал жестокой шуткой, что хочет подарить императору как можно больше евнухов – самых драгоценных украшений византийского двора. Гарнизон какого-то замка был разгромлен во время вылазки, и пленные, как обычно, были приговорены к кастрации. Но этому жертвоприношению помешала женщина, которая вбежала к маркизу, растрепав волосы и расцарапав до крови щеки, и заставила его выслушать ее жалобу. «Великодушные герои! – закричала она. – Это так вы воюете – сражаетесь против женщин, которые никогда вам не вредили и у которых есть одно лишь оружие – прялка и ткацкий станок?» Теобальд отклонил ее обвинение, возразив, что он никогда не слышал ни об одной войне против женщин со времен амазонок. «А как еще вы можете напасть на нас более открыто и ранить в такое жизненно важное место? Вы крадете у наших мужей то, что нам всего дороже, источник наших радостей и нашу надежду иметь потомство. Я не жаловалась, когда вы отняли наши стада, но эта смертельная обида, эта невосполнимая потеря больше, чем мое терпение, и попирает все небесные и земные законы!»

Все рассмеялись, одобряя ее красноречие. Свирепые франки, недоступные жалости, были тронуты ее смешным, но вполне обоснованным отчаянием, и в придачу к свободе для пленных она получила обратно свое имущество.

Когда она, торжествуя, возвращалась в замок, ее догнал гонец Теобальда и передал ей вопрос маркиза: как наказать ее мужа, если он снова будет захвачен с оружием в руках? Она ответила: «Если на нем будет такая вина, у него есть глаза, нос, руки и ноги. Они принадлежат ему, ими он может, если будет заслуживать наказания, расплатиться за свои преступления. Но пусть мой господин будет любезен пощадить то, что его ничтожная слуга имеет дерзость назвать своей личной законной собственностью»[201]201
  Это сообщает Лиутпранд. Если у кого-то возникнет вопрос, допустимо ли пересказывать такие развратные вещи, я могу вместе с беднягой Стерном воскликнуть: вряд ли я должен был стесняться переписывать то, что без смущения написал епископ.


[Закрыть].

Появление нормандцев

Появление в Неаполитанском и Сицилийском королевствах нормандцев было весьма романтическим по своему началу и в высшей степени важным по своим последствиям как для Италии, так и для Восточной империи. Разоренные провинции греков, ломбардцев и сарацин были открыты для любого захватчика, а скандинавские пираты, безрассудно смелые и предприимчивые, проникали во все моря и во все земли. После многих лет, когда была дана воля грабежу и резне, эти норманны получили во Франции во владение и заселили прекрасный и обширный край, которому в их честь было дано имя Нормандия. Они отреклись от своих богов ради Бога христиан, и герцоги Нормандии признавали себя вассалами преемников Карла Великого и Капета. Необузданный и дикий нрав, который они принесли с заснеженных гор Норвегии, в более мягком климате стал менее грубым, но не был испорчен изнеженностью. Спутники Ролло постепенно смешались с местным населением, переняли нравы, язык и галантность французской нации. В тот воинственный век нормандцы могли бы претендовать на первое место по отваге и славным подвигам. Из модных в то время суеверий они горячо полюбили паломничества в Рим, Италию и Святую землю. Этой жизнью в движении во имя веры они укрепляли свои тела, для которых дорога была упражнением; опасность манила, новизна вознаграждала, и просторный мир был украшен удивлением, легковерием и честолюбивыми надеждами. Нормандцы объединялись, чтобы защищать друг друга, и часто альпийские разбойники, привлеченные одеждой паломника, бывали наказаны рукой воина. Во время одного из таких благочестивых посещений пещеры на горе Гарганус в Апулии, которую освятил своим явлением архангел Михаил, к ним подошел незнакомец, одетый по-гречески, но, как вскоре выяснилось, мятежник, беглец и смертельный враг греческой империи. Звали его Мело; это был знатный гражданин Бари, вынужденный после неудачного восстания искать новых союзников. Вид нормандцев, внешность которых говорила о дерзкой отваге, возродил в нем надежды и привел к решению довериться им. Они внимательно выслушали жалобы этого патриота и еще внимательнее – его обещания. Его богатство убедило их в справедливости его дела, и они уже представляли себе, как этот отважный человек унаследует плодородный край, находящийся под гнетом изнеженных тиранов. Вернувшись в Нормандию, они взялись за это предприятие, и небольшой, но бесстрашный отряд добровольцев отправился освобождать Апулию. Нормандцы, переодетые паломниками, перешли через Альпы по разным дорогам, но поблизости от Рима их приветствовал предводитель из Бари, который обеспечил самых бедных из их числа оружием и лошадьми и сразу же отвел их на поле боя. В первом сражении отвага помогла им одержать верх; но во втором они были побеждены численным превосходством и боевыми машинами греков и в гневе отступили лицом к противнику. Несчастливый Мело закончил свою жизнь просителем при германском дворе, а его нормандские сторонники, ушедшие с родины и не попавшие на свою землю обетованную, бродили по холмам и долинам Италии и зарабатывали себе пропитание мечом. Этим грозным мечом пользовались поочередно в спорах между собой князья Капуи, Беневенто, Салерно и Неаполя. Высочайшая сила духа и дисциплина нормандцев обеспечивала победу той стороне, к которой они присоединялись, а предусмотрительность заставляла их поддерживать равновесие сил между этими государствами-соперниками, чтобы преобладание какого-либо одного не сделало их помощь менее нужной, а службу менее выгодной. Их первым убежищем был укрепленный лагерь в глубине болот Кампании, но вскоре благодаря щедрости герцога Неаполитанского им было предоставлено постоянное и более богатое место жительства. На расстоянии восьми миль от его столицы ради них была построена и укреплена крепость для защиты от Капуи – город Аверса, и они стали пользоваться как своей собственностью зерном и плодами, лугами и рощами этого плодородного округа. Известие об их успехе каждый год привлекало новые толпы паломников и солдат. Бедняков гнала нужда, богачей манила надежда, отважным и деятельным жителям Нормандии была не по душе легкая жизнь, а прославиться им хотелось. Независимая Аверса укрывала под своим знаменем и поощряла местных изгнанников и преступников, вообще любого, бежавшего от справедливого или несправедливого преследования тех, кто выше его. Эти иноземцы, принятые в колонию, быстро перенимали ее язык и нравы. Первым предводителем этих нормандцев был граф Райнульф, а в молодых обществах главенство – награда самому достойному и доказательство его высоких достоинств.

С тех самых пор, как арабы завоевали Сицилию, греческие императоры горячо желали вернуть себе это ценное владение, но, как они ни напрягали силы, их старания были слабее, чем расстояние и море. Их дорогостоящие армии после недолгого блеска удачи добавили к византийским летописям новые страницы бедствий и позора: двенадцать тысяч их лучших солдат погибли в одном походе, и победители-мусульмане смеялись над политикой народа, который поручает евнухам не только охранять женщин, но и командовать мужчинами. После двухсот лет правления сарацины были погублены внутренними разногласиями. Эмир не признавал власть тунисского правителя, народ восставал против эмира, вожди незаконно захватывали города, каждый мелкий мятежник был независимым хозяином в своей деревне или своем замке, и более слабый из двоих братьев-соперников умолял христиан быть его друзьями. Нормандцы были быстры и полезны на любой опасной службе, и Ардуэн, агент и переводчик греков, завербовал пятьсот рыцарей, точнее, конных воинов, под знамя Маниакеса, наместника Ломбардии. Раньше, чем эти конники успели высадиться на берег, братья помирились, союз Сицилии и Африки был восстановлен, и остров охранялся до самой кромки берега. Нормандцы пошли в бой в первых рядах нападавших, и арабы из Мессины узнали, как силен и отважен новый для них враг. Во второй схватке эмир Сиракуз был сбит с коня и пронзен насквозь оружием Гийома д'Отвиля, руку которого не зря называли «железной». В третьем сражении бесстрашные соратники д'Отвиля разгромили огромное войско – шестьдесят тысяч сарацин, оставив грекам лишь труд преследовать врага. Это была блестящая победа, хотя, может быть, славу за нее заслужило не только нормандское копье, но и перо историка. Однако нормандцы действительно были основной причиной успеха Маниакеса, и он вернул под власть императора тринадцать городов и значительную часть Сицилии. Однако его военная слава была запятнана неблагодарностью и тиранством: при дележе добычи заслуги его храбрых помощников были забыты, и ни алчность, ни гордость не позволили нормандцам стерпеть такое несправедливое обращение. Они пожаловались устами своего переводчика; жалобу оставили без внимания, переводчика наказали поркой. Страдания достались ему, но оскорбление и злоба относились к тем, о чьих чувствах он сообщил. Тем не менее они скрывали свои намерения до тех пор, пока не были отпущены или не открыли себе хитростью безопасный путь в материковую Италию. Их сородичи из Аверсы отнеслись к их гневу с пониманием, и в качестве платы за долг была захвачена провинция Апулия. Более чем через двадцать лет после первой эмиграции нормандцы вышли в бой, имея не более чем семьсот конников и пятьсот пехотинцев, а число византийцев после возвращения их легионов с войны за Сицилию увеличилось до шестидесяти тысяч человек. Их герольд предложил нормандцам выбрать либо бой, либо отступление. «Бой!» – единодушно ответили криком нормандцы, и один из их самых сильных воинов ударом кулака сбил с ног лошадь посланца греков. Герольда отправили обратно на свежем коне. Оскорбление скрыли от имперских солдат, но два последовавшие за этим сражения стали для них более гибельным знакомством с военной доблестью их противника. На Каннской равнине азиаты бежали перед французскими авантюристами, герцог Ломбардии был захвачен в плен, апулийцы неохотно признали над собой власть новых хозяев, а греки спасли лишь четыре города: Бари, Отранто, Бриндизиум и Тарентум. Это время можно считать началом той нормандской власти, которая скоро затмила юную колонию Аверса. Народ голосованием избирал двенадцать графов, руководствуясь возрастом, знатностью рождения и достоинствами претендентов. Каждому из них предоставлялись в пользование налоги, собираемые в его личном округе; каждый граф строил себе крепость посреди своих земель и размещал ее так, чтобы быть главой своих вассалов. Поселку Мельфи в центре провинции была отведена роль метрополии и цитадели государства. В нем каждому графу был дан дом и отдельный квартал. Этот военный сенат решал дела страны. Первый из равных графов, называвшихся также пэрами, председатель их совета и верховный полководец, был назван графом Апулии. Этот титул был присвоен Гийому Железная Рука, который в стиле того времени описан так: «лев в бою, ягненок в обществе и ангел в совете». Нравы его земляков четко обрисовал историк Малатерра, их современник и соотечественник. «Нормандцы, – пишет он, – народ хитрый и мстительный. Похоже, что красноречие и умение скрывать свои намерения – их врожденные свойства. Они могут склониться перед кем-то, чтобы польстить ему, но если их не сгибает ограничительная сила закона, они дают полную волю своей необузданной природе и безудержным страстям. Их князья проявляют показную щедрость по отношению к народу, чтобы заслужить за это похвалу, а простые люди соблюдают середину между скупостью и расточительностью, а точнее, совмещают крайности той и другой; в своей страстной жажде богатства и власти они презирают все, чем владеют, и надеются получить все, чего желают. Услада нормандцев – оружие и кони, роскошные одежды, охота с собаками и соколами, но при крайней нужде они могут с невероятным терпением переносить суровость любого климата и тяготы военной жизни».