Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Императоры и спор об арианстве

Провинции Египет и Азия, где были в ходу язык и нравы греков, глубоко впитали в себя яд спора об арианстве. Изучение непривычных другим платоновских взглядов, самовлюбленность и любовь к спорам, богатый и гибкий язык предоставляли духовенству и народу Востока неисчерпаемый источник слов и различительных признаков; в своих яростных схватках эти спорщики легко забывали о сомнении, которое рекомендуют нам философы, и о покорности, которой учит людей религия. У жителей Запада исследовательский дух был не так силен; их страсти не так легко пробуждались из-за невидимых предметов, их умы реже заставляла работать привычка к диспутам, а счастливое невежество галльской церкви было так велико, что сам Гиларий более чем через тридцать лет после первого великого собора еще не был знаком с никейским символом веры. До латинян лучи знания о Боге доходили в переводе, то есть сквозь нечто темное и способное исказить. Их родной язык, бедный и неподатливый, не всегда был способен предоставить подходящие соответствия для греческих терминов и для технических терминов платоновской философии, которые Евангелие или церковь освятили тем, что использовали для выражения словами тайн христианской веры. Порок в одном слове мог внести в богословие на латыни длинную цепочку ошибок или неясностей. Но поскольку жители западных провинций, на свое счастье, исповедовали веру, проистекавшую из источника православия, они стойко придерживались учения, которое когда-то послушно приняли, и, когда арианская зараза приблизилась к их границам, отеческая забота римского понтифика своевременно обеспечила их предохраняющим лекарством – понятием гомоусия. Их чувства и настроение были выражены на достопамятном соборе в Римини, который был более многочисленным, чем Никейский собор, поскольку на нем было более четырехсот епископов, представлявших Италию, Африку, Испанию, Галлию, Британию и Иллирик. Уже во время первых дебатов стало ясно, что лишь восемьдесят прелатов держат сторону арианской партии, хотя именно они притворно проклинали имя и память Ария. Но свою меньшую численность они компенсировали преимуществом в мастерстве, опыте и дисциплине, к тому же это меньшинство возглавляли Валент и Урзакий – два епископа из Иллирика, которые провели всю жизнь среди интриг при дворах и на советах и прошли науку под знаменем двух Евсевиев в религиозных войнах Востока. Своими доводами и переговорами они поставили в тупик, сбили с толку и в конце концов перехитрили честных и простодушных латинских епископов, и те почувствовали, что оплот веры вырывают у них из рук не с помощью открытого насилия, а путем наглого обмана. Собор в Римини был распущен лишь после того, как его участники неосмотрительно поставили свои подписи под обманчивым символом веры, в котором в пространство гомоусии было включено несколько выражений, допускающих еретическое толкование. Именно тогда, по словам Иеронима, мир с удивлением обнаружил, что стал арианским. Но епископы латинских провинций, еще не доехав до своих епархий, заметили свою ошибку и раскаялись в своей слабости. Позорная капитуляция была с презрением и отвращением отвергнута, и знамя гомоусии, покачнувшееся, но не сброшенное на землю, было еще прочнее установлено во всех церквах Запада.

Таковы были начало, ход и естественные повороты тех богословских споров, которые нарушали мир церкви в царствование Константина и его сыновей. Но поскольку эти государи дерзко распространяли свою деспотическую власть на веру своих подданных так же, как на их жизнь и имущество, их весомые голоса иногда перетягивали ту или иную чашу церковных весов, и привилегии Царя Небесного устанавливались, заменялись другими или подвергались изменениям в кабинете земного монарха.

Разлад, который так некстати охватил все провинции Востока, прервал триумф Константина, но император какое-то время еще продолжал смотреть на причину спора с холодным и беззаботным равнодушием. Поскольку он еще не знал, как трудно прекратить ссору между богословами, он направил обеим противоборствующим сторонам – Александру и Арию – для их умиротворения письмо[72]72
  Принципы веротерпимости и безразличия к религии, приведенные в этом письме, глубоко оскорбили Барониуса, Тильмонта и других, которые предполагают, что рядом с императором был какой-то злой советчик – либо сатана, либо Евсевий.


[Закрыть], которое с гораздо большими основаниями можно считать плодом наивности солдата и государственного деятеля, чем результатом подсказок любого из его советников-епископов. Константин пишет, что первоначальная причина всего спора – пустячный вопрос о тонкостях одного из положений закона, глупо заданный епископом и неосмотрительно решенный пресвитером. Император сожалеет о том, что народ христиан, который имеет общего Бога, общую религию и общие обряды богослужения, оказался расколот из-за таких незначительных мелочей, всерьез советует александрийскому духовенству следовать примеру греческих философов, которые могли отстаивать свои доводы в споре, не выходя из себя, и дает им свободу действий, не нарушая своей дружбы с ними. Безразличие и презрение государя, возможно, было бы самым действенным средством прекратить спор, если бы течения в море народа были не такими быстрыми и бурными и если бы сам Константин смог среди фанатизма партий сохранить спокойствие и самообладание. Но его советники из числа духовных лиц вскоре сумели обольстить беспристрастного служителя государства и разжечь религиозный пыл в единоверце. Константина провоцировало оскорбление его статуй; он был встревожен и истинной, и воображаемой величиной разраставшейся смуты, а в тот момент, когда император собрал триста епископов в стенах одного дворца, он погубил надежду на мир и терпимость. Присутствие монарха повышало значение спора; его внимание увеличивало количество аргументов, а терпение и бесстрашие, с которыми он подставлял себя под удары, придавало мужество бойцам. Несмотря на похвалы, которых были удостоены красноречие и проницательность Константина, римский военачальник, чье христианство могло даже в это время быть сомнительным и чей ум не был просвещен ни учебой, ни вдохновением, был не слишком хорошо подготовлен для того, чтобы обсуждать на греческом языке метафизический вопрос или догмат веры. Но доверие императора к его любимцу Осию, который, видимо, был председателем на Никейском соборе, могло настроить его в пользу православной партии, а вовремя сказанные слова, что тот самый Евсевий, епископ Никомедии, который теперь защищает еретика, совсем недавно помогал тирану, могли разжечь в Константине ненависть к противникам православных. Константин утвердил никейский символ веры, и твердое заявление императора, что те, кто сопротивляется божественному решению собора, должны готовиться к немедленному изгнанию, заставило утихнуть ропот слабой оппозиции, которая с семнадцати протестующих епископов мгновенно уменьшилась до двух. Евсевий Кесарийский неохотно и в двусмысленной форме согласился принять гомоусию; а колебания Евсевия Никомедийского лишь примерно на три месяца отсрочили его опалу и изгнание. Нечестивый Арий был изгнан в одну из отдаленных провинций Иллирика; он сам и его ученики были заклеймены ненавистным названием порфириане; его сочинения были осуждены на сожжение, и была объявлена смертная казнь для тех, у кого они будут найдены. Теперь император впитал в себя дух этой борьбы, и его эдикты своим гневным и язвительно насмешливым стилем должны были внушить его подданным ту ненависть к врагам Христа, которую почувствовал он.

Но поскольку поведением императора руководили страсти, а не принципы, едва прошло три года после Никейского собора, как он уже стал проявлять признаки милосердия и даже снисходительности к преследуемой секте, которую тайно защищала его любимая сестра. Изгнанники были возвращены, а Евсевий, который постепенно восстановил свое влияние на ум Константина, был восстановлен на епископском престоле, с которого ранее был позорно свергнут. Даже к самому Арию весь императорский двор относился с тем уважением, которого заслуживает безвинно угнетаемый человек. Собор Иерусалима подтвердил истинно христианский характер его веры, и император, казалось, нетерпеливо спешивший исправить собственную несправедливость, отдал приказ, чтобы Ария торжественно вновь приняли в лоно церкви в Константинопольском соборе. Арий умер в тот самый день, на который был назначен его триумф; странные и ужасные обстоятельства его смерти могут вызвать подозрение, что православные святые, избавляя церковь от самого грозного врага, применили какое-то средство, более действенное, чем молитвы[73]73
  Мы используем как первоисточник рассказ Афанасия, который не совсем охотно клеймит память умершего. Он мог преувеличивать, но пустить в ход чистый вымысел было бы опасно из-за постоянного сообщения между Александрией и Константинополем. Тот, кто настаивает на буквальной точности рассказа о смерти Ария (его кишки вывалились наружу в отхожем месте), должен выбрать одно из двух – либо яд, либо чудо.


[Закрыть].

Три главных вождя католиков – Афанасий Александрийский, Евстафий Антиохийский и Павел Константинопольский – были на основе различных обвинений сняты с должностей многочисленными соборами, а потом изгнаны в дальние провинции первым христианским императором, который в последние минуты своей жизни принял крещение от арианского епископа Никомедии. В деле управления церковью Константина можно упрекнуть в легкомыслии и слабости. Но этот доверчивый монарх, не обученный приемам ведения богословских войн, мог быть легко обманут скромными и своевременными заявлениями еретиков, взгляды которых он никогда не понимал до конца; защищая Ария и преследуя Афанасия, он продолжал считать Никейский собор оплотом христианской веры и самым славным делом своего царствования.

Сыновья Константина, должно быть, получили звание оглашенных еще в детстве, но по примеру своего отца медлили принять крещение и подобно ему осмеливались высказывать свое мнение о тайнах, в которые не были посвящены по всем правилам. Исход спора о Троице в значительной мере зависел от точки зрения Констанция, который унаследовал провинции Востока, а потом завладел всей империей. Арианский пресвитер или епископ, который скрыл ради него завещание покойного императора, обратил себе на пользу счастливый случай, который сделал его близким человеком государя, чьи решения, публично принятые на советах, всегда отменяли домашние любимцы. Евнухи и рабы распространяли духовную заразу по дворцу, прислужницы передавали эту опасную болезнь гвардейцам, а императрица – своему ничего не подозревавшему мужу.

Пристрастное предпочтение, которое Констанций всегда оказывал сторонникам Евсевиев, незаметно и постепенно укрепляли своими умелыми действиями ее вожди; а победа над тираном Магненцием усилила склонность и способность императора защищать оружием власти дело арианства. Когда две армии сражались на равнинах Мурсы и судьба двух соперников зависела от военного счастья, сын Константина в тревоге ждал решения судьбы в церкви мучеников под стенами города. Его духовный утешитель, местный епископ Валент, арианин, применив самые хитрые меры предосторожности, смог получать новости о ходе боя достаточно быстро для того, чтобы либо добиться милости у императора, либо вовремя бежать. Быстрые и верные ему гонцы, сменяя друг друга, тайно сообщали ему по цепочке о переменах в ходе сражения, и, когда придворные, дрожа, толпились вокруг своего испуганного повелителя, Валент заверил его, что галльские легионы не выдержали натиска, и, сохраняя хладнокровие, добавил выдумку, будто бы об этой удаче ему сообщил ангел. Благодарный император решил, что добился успеха благодаря заслугам и заступничеству епископа Мурсы, чью веру Небо удостоило своего публичного чудесного одобрения. Ариане, которые считали победу Констанция своей победой, ставили его славу выше славы его отца[74]74
  Кирилл явным образом указывает, что в царствование Константина крест был найден в утробе земли, а в царствование Констанция явился в небесах. Это противопоставление ясно показывает, что Кирилл не знал о том изумительном чуде, которое считается причиной обращения Константина в христианство. Это незнание тем более удивительно, что Кирилла посвятил в епископы Иерусалима самое большее через двенадцать лет после смерти Константина непосредственный преемник Евсевия Кесарийского.


[Закрыть]. Кирилл, епископ Иерусалимский, немедленно составил описание небесного креста, окруженного великолепной радугой, который появился над горой Елеонской во время праздника Троицы примерно в третьем часу дня для наставления благочестивых паломников и жителей святого города. Размер этого метеора постепенно увеличивался; один историк-арианин осмелился даже утверждать, будто это чудо могли разглядеть обе сражающиеся армии на равнинах Паннонии и будто тиран, которого он ради своей цели изобразил идолопоклонником, бежал перед этим предвещающим благо символом православного христианства.

Мнение постороннего и рассудительного человека, который беспристрастно наблюдал за борьбой течений в обществе или церкви, всегда заслуживает нашего внимания; и короткий отрывок из сочинения Аммиана, который служил в войсках Констанция и хорошо изучил его характер, возможно, стоит больше, чем многие страницы богословского гнева. «Это он замутил христианскую религию, которая сама по себе проста и ясна, примесью суеверия. Вместо того чтобы примирить партии силой своего авторитета, он с любовью взращивал, а потом распространял по миру с помощью словесных споров те разногласия, которые породило его пустое любопытство. Большие дороги были заполнены полчищами епископов, со всех сторон мчавшихся на свои собрания, которые они называют соборами; пока они старались привести всю секту к своему личному мнению, почта – общественное учреждение – была почти разорена их торопливыми многочисленными поездками». Мы, те, кто ближе знаком с церковной жизнью в царствование Констанция, могли бы дополнить длинным комментарием этот замечательный отрывок, который оправдывает разумные опасения Афанасия, что безостановочное движение духовенства, блуждающего по империи в поисках истинной веры, может вызвать презрение и смех неверующего мира. Как только император избавился от ужасов гражданской войны, он посвятил часы досуга на зимних квартирах в Арле, Милане, Сирмиуме и Константинополе то ли развлечению, то ли тяжелому труду – словесным спорам. Меч должностного лица и даже меч тирана были вынуты из ножен для того, чтобы навязать людям рассуждения богослова, а поскольку он был против православной веры Никейского собора, сейчас охотно признают, что его бездарность и невежество были равны его самонадеянности. Евнухи, женщины и епископы, управлявшие тщеславной и слабой душой Констанция, внушили ему непреодолимое отвращение к гомоусии, однако нечестие Аэция встревожило робкую совесть императора. Вину этого безбожника отягощало подозрение в том, что он был в милости у несчастного Галла, и даже советники империи, которых убили в Антиохии, были якобы зарезаны по подсказке этого опасного софиста. Душа Констанция, которую не мог удержать от крайностей разум и не могла остановить на чем-то одном вера, слепо перелетала через темную пустую пропасть то туда, то обратно, каждый раз выбирая какую-либо сторону потому, что до ужаса боялась находиться на другой. Он то принимал, то осуждал те или иные взгляды, изгонял, а потом возвращал назад вождей арианской и полу-арианской партий. Во время государственных дел или праздников он проводил целые дни, а иногда даже ночи, выбирая слова и обдумывая каждый слог очередного из своих быстро менявшихся символов веры. Предмет его размышлений не давал ему покоя и во сне и заполнял его ум в часы дремоты; туманные по смыслу сны императора воспринимались как небесные видения, и он милостиво принял высокое звание «епископ епископов» от тех служителей церкви, которые забыли об интересах своего сословия ради удовлетворения собственных страстей. Его намерению установить единообразие в христианском вероучении, ради чего он созвал множество соборов в Галлии, Италии, Иллирике и Азии, много раз мешали его собственное легкомыслие, разногласия среди ариан и сопротивление католиков; и он решил в качестве последней решительной меры своей властью продиктовать решения всецерковному совету. Землетрясение, разрушившее Никомедию, трудности при выборе удобного места и, возможно, какие-то тайные политические причины заставили изменить порядок работы совета. Епископам Востока было указано собраться в Селевкии, в провинции Исаврия, а епископам Запада – совещаться в Римини, на побережье Адриатики, и вместо двух или трех представителей от каждой провинции было приказано отправиться в путь всем епископам. Восточный совет, проведя четыре дня в яростных безрезультатных спорах, разъехался, не приняв никакого определенного решения. Совет Запада продлился больше шести месяцев. Префект претория Тавр получил указание не отпускать прелатов по домам, пока они все не придут к одному общему мнению; старания префекта подкреплялись его правом изгнать пятнадцать самых неуступчивых епископов и обещанием дать ему звание консула, если он успешно доведет до конца столь трудное дело. Его горячие просьбы и угрозы, авторитет государя, софистика Валента и Урзакия, страдания от голода и холода и неприятные печальные мысли об изгнании, из которого не будет надежды вернуться, в конце концов помогли вырвать у епископов из Римини согласие, которое те дали весьма неохотно. Представители Запада и Востока собрались у императора в его константинопольском дворце, и Констанций с чувством удовлетворения навязал миру символ веры, в котором устанавливалось подобие Сына Божьего Богу, но не говорилось об их едино сущности. Однако этому триумфу арианства предшествовало снятие с должностей тех православных священнослужителей, которых было невозможно ни запугать, ни подкупить, и царствование Констанция было опозорено безрезультатным преследованием великого Афанасия.

Характер и жизнь Афанасия

Нам и среди деятельных жизней, и среди жизней созерцательных редко предоставляется возможность увидеть пример того, какое действие может произвести или какие препятствия преодолеть один сильный ум, если он неуклонно преследует одну цель. Бессмертное имя Афанасия всегда будет неразрывно связано с католическим учением о Троице, защите которой он отдал каждое мгновение своей жизни и посвятил все свои способности. Воспитанный в семье Александра, он доблестно противостоял росту арианской ереси в начале ее существования. Афанасий выполнял при этом пожилом прелате обязанности секретаря, и отцы – участники Никейского собора с изумлением и уважением смотрели на расцветающие добродетели молодого дьякона. Во время всеобщей опасности скучные требования возраста и высокого звания часто встречают отказ, и самое большее через пять месяцев после возвращения из Никеи дьякон Афанасий был возведен на архиепископский престол Египта. Это высокое место он занимал более сорока шести лет и провел долгие годы своего правления в постоянной борьбе против сил арианства. Пять раз Афанасий был изгнан со своего престола, двадцать лет он провел в изгнании и в бегстве, и почти все провинции империи по очереди увидели его высокие достоинства и его страдания за дело гомоусии, которое он считал единственным занятием, долгом и славой своей жизни. Среди жизненных бурь преследуемый архиепископ Александрийский терпеливо трудился, жадно стремился к славе, не заботился о своей безопасности и, хотя его ум был отчасти заражен фанатизмом, проявлял такое величие духа и такую одаренность, с которыми он был бы гораздо более подходящим правителем для великой монархии, чем выродившиеся сыновья Константина. Его знания были далеко не такими глубокими и обширными, как у Евсевия Кесарийского, и его грубое красноречие нельзя было сравнить с гладкими речами Григория или Василия, но когда египетскому примасу приходилось обосновывать свою точку зрения или свои поступки, его стиль и в письменных сочинениях, и речах, которые он не обдумывал заранее, был ясным и убедительным. Православная школа всегда чтила его как одного из самых точно излагавших правила учителей христианского богословия. Кроме того, считалось, что он знал две светские науки, менее совместимые с епископским саном, – юриспруденцию и умение предсказывать будущее. Несколько его удачно оправдавшихся догадок о будущем, верность которых беспристрастный наблюдатель мог бы отнести на счет опытности и точности суждений Афанасия, друзья епископа считали плодами небесного вдохновения, а враги – результатами адской магии.

Но поскольку Афанасий постоянно имел дело с предрассудками и страстями людей всех сословий – от монаха до императора, – главной и важнейшей наукой, которой он владел, было понимание человеческой природы. Он всегда видел перед собой четко и всю целиком постоянно меняющуюся подвижную картину жизни и никогда не упускал случай использовать те решающие моменты, которые обычный глаз различает, лишь когда они ушли в безвозвратное прошлое. Архиепископ Александрийский был способен видеть, когда он может дерзко приказывать, а когда должен умело подсказать; до какого момента может спорить с властью и когда должен скрыться от преследования. Обрушивая громы церкви на голову еретиков и бунтарей, внутри своей собственной партии он проявлял гибкость и снисходительность благоразумного руководителя. Выборы Афанасия не обошлись без упреков в нарушении правил и поспешности их проведения, но своим верным поведением он заслужил любовь и духовенства, и народа. Александрийцы нетерпеливо рвались встать с оружием в руках на защиту своего красноречивого и щедрого пастыря. В дни бедствий его всегда поддерживала или по меньшей мере утешала любовь и верность духовенства его епархии: все сто египетских епископов неизменно были усердными сторонниками дела Афанасия. В простом возке – эту скромность подсказывали и гордость, и политические соображения – он часто отправлялся на епископский осмотр своих провинций и объезжал их от устья Нила до границ с Эфиопией, непринужденно беседуя с самыми низшими людьми из черни и смиренно приветствуя святых и отшельников пустыни. Превосходство своего гения Афанасий проявлял не только на церковных собраниях среди людей, чьи образование и нравы были близки его собственным. Бывая при дворах государей, он держался там свободно и почтительно, но с твердостью, и при всех переменах своей судьбы он и в счастье, и в несчастье не терял доверия друзей и уважения врагов.

В годы своей молодости примас Египта сопротивлялся великому Константину, когда тот несколько раз объявил свою волю, чтобы Арий был вновь принят в сообщество католиков. Император отнесся к его твердой решимости с уважением и, может быть, простил ее Афанасию. Поэтому та партия, которая считала Афанасия своим самым грозным врагом, была вынуждена скрывать свою ненависть и молча готовить наступление в обход и издалека. Те, кто входил в нее, сеяли слухи и подозрения, изображали епископа гордым тираном и угнетателем, обвиняли его в нарушении утвержденного на Никейском соборе соглашения с последователями раскольника Мелетия. Афанасий открыто заявил, что не одобряет этот позорный договор о мире, и император был склонен верить, что архиепископ злоупотреблял своей церковной и гражданской властью, преследуя этих ненавистных сектантов; что он кощунственно разбил потир в одной из их церквей в Мареотисе; что он наказал поркой или заключением в тюрьму шесть их епископов и что седьмой епископ из той же партии, Арсений, был убит или по меньшей мере изувечен жестокой рукой примаса. Эти обвинения, угрожавшие чести и жизни Афанасия, Константин передал на рассмотрение своему брату Далматию – цензору, который жил в Антиохии; один за другим были созваны два собора – в Кесарии и в Тире, и епископы Востока получили указание рассудить дело об Афанасии до того, как приступят к освящению новой церкви Воскресения в Иерусалиме. Примас, возможно, считал себя невиновным, но он понимал, что та же неумолимая ненависть, которая породила обвинение, направит ход судебного разбирательства и определит приговор. Он благоразумно не явился на суд своих врагов, презрев вызов, присланный ему Кесарийским советом, и, умело протянув время, после долгой отсрочки подчинился властным приказам императора, который пригрозил, что накажет архиепископа за преступное неповиновение, если тот не явится на совет в Тире. Перед тем как отплыть на корабле из Александрии во главе пятидесяти египетских прелатов, Афанасий мудро заключил союз с последователями Мелетия, и сам Арсений, его мнимая жертва и тайный друг, ехал с ним, скрытый среди его свиты. Собором в Тире руководил Евсевий Кесарийский и делал это с большей горячностью и с меньшим мастерством, чем можно было ожидать при его учености и опыте; его многочисленные сторонники повторяли слова «убийца» и «тиран». Афанасий же своим внешним терпением поощрял их к этим крикам, дождался решающего момента и вывел к собравшимся Арсения, живого и невредимого. Характер остальных обвинений не позволял дать на них такой же ясный и удовлетворительный ответ, тем не менее архиепископ смог доказать, что в той деревне, где, по словам обвинителей, он якобы разбил потир, на самом деле не могло быть ни церкви, ни алтаря, ни потира. Ариане, которые втайне пытались признать виновным и осудить своего врага, постарались, однако, прикрыть свою несправедливость видимостью правосудия: собор назначил комиссию из шести епископов для сбора доказательств на месте, и эта мера, которой сильно воспротивились египетские епископы, послужила началом для новых насилий и клятвопреступлений. После возвращения комиссии из Александрии большинство совета приговорило египетского примаса к отстранению от должности и изгнанию. Это постановление, составленное в словах, выражавших самую яростную злобу и жажду мести, было сообщено императору и католической церкви, и тут же епископы снова стали кроткими и благочестивыми, как им было положено во время святого паломничества к Гробу Господню.

Но этим неправедным церковным судьям было мало покорности Афанасия, мало даже его присутствия, и он решил проделать дерзкий и опасный опыт – проверить, слышен ли на троне голос правды; прежде чем в Тире могли успеть вынести окончательный приговор, бесстрашный примас вбежал на борт парусника, готового отплыть в столицу империи. Просьбу об официальной аудиенции могли отклонить или уклончиво оставить без ответа, но Афанасий скрыл ото всех свой приезд, дождался возвращения Константина с пригородной виллы и отважно вышел навстречу своему разгневанному государю, когда тот проезжал верхом на коне по главной улице Константинополя. Такое странное его появление вызвало у императора удивление и гнев, и охранники получили приказ прогнать с пути назойливого просителя, но затем гнев уступил место невольному уважению, и высокомерная душа императора благоговейно замерла в восторге перед мужеством и красноречием епископа, который умолял о справедливости и пробудил в нем совесть. Константин выслушал жалобы Афанасия с беспристрастным и даже благосклонным вниманием. Участники тирского совета были вызваны к императору оправдывать перед ним свои действия, и хитрые уловки партии Евсевия были бы разрушены, если бы ее сторонники не увеличили вину примаса умелым предположением, что тот совершил непростительное преступление – имел намерение перехватить и задержать александрийский хлебный флот, подвозивший в новую столицу зерно, которым кормились ее жители[75]75
  Евнапий рассказал о странном примере жестокости и доверчивости Константина в подобном случае. Красноречивый сирийский философ Сопатр был его другом, но навлек на себя гнев Аблавия, префекта претория. Отплытие хлебного флота задерживалось, поскольку не было южного ветра, жители Константинополя были недовольны, и Сопатр был обезглавлен по обвинению в том, что связал ветры силой своей магии. Суидас добавляет, что Константин этой казнью желал показать свой полный отказ от суеверия язычников.


[Закрыть].

Император был доволен тем, что отсутствие популярного лидера обеспечит мир в Египте, но назначить кого-либо другого на освободившийся архиепископский престол отказался; после долгих колебаний Константин произнес приговор, который означал опалу из зависти, но не позорное изгнание. Афанасий провел примерно два года и четыре месяца в Галлии, далекой от Египта провинции, но при гостеприимном дворе в Тревах. Смерть императора изменила положение в стране, и в то время, когда новая молодая власть была снисходительна ко всем, примас был возвращен в свою страну почетным эдиктом Константина-младшего, который глубоко чувствовал невиновность и достоинства своего почтенного гостя.

Смерть этого государя снова сделала Афанасия открытым для удара – для второго преследования, и слабый Констанций, правитель Востока, скоро стал тайным сообщником сторонников Евсевия. Девяносто епископов из этой секты или партии собрались в Антиохии под уместным предлогом освящения тамошнего собора. Они составили двусмысленный символ веры со слабым оттенком полуарианства и двадцать пять канонов, которые и теперь регулируют вероучение православных греков. Было решено с некоторой видимостью беспристрастия, что епископ, отстраненный от должности собором, не может вернуться к исполнению своих должностных обязанностей до тех пор, пока не будет прощен решением равного по значению собора; этот закон сразу же применили к делу Афанасия. Антиохийский совет вынес, или, вернее, подтвердил решение о его отстранении от должности, на его место был посажен чужак по имени Григорий, и префект Египта Филагрий получил указание поддерживать нового примаса силами гражданской и военной власти провинции. Под гнетом заговора азиатских прелатов Афанасий покинул Александрию и три года провел изгнанником и просителем у святых дверей Ватикана. Он стал усердно изучать латинский язык и вскоре смог вести переговоры с западным духовенством. Благопристойной лестью изгнанник склонил на свою сторону высокомерного Юлия, убедив римского первосвященника, что его просьба о помощи представляет особый интерес для апостольской кафедры, и совет из пятидесяти италийских епископов единогласно постановил, что Афанасий невиновен. Через три года примаса вызвал к миланскому двору император Констант, который, хотя охотно предавался беззаконным удовольствиям, питал глубокое уважение к православной вере. Дело истины и справедливости было поддержано влиянием золота, и советники Константа рекомендовали своему государю потребовать созыва такого церковного собрания, которое могло бы представлять всю католическую церковь. Девяносто четыре епископа с Запада и семьдесят шесть епископов с Востока встретились в Сардике, на границе двух империй, но во владениях защитника Афанасия. Их споры вскоре опустились до уровня перебранки между врагами; азиаты, тревожась за свою безопасность, отступили во фракийский город Филиппополь, и оба соперничающих собора обрушивали громовые проклятия друг на друга, причем каждый благочестиво осуждал своих противников как врагов истинного Бога. Их постановления публиковались и утверждались в соответствующих провинциях, и Афанасия, которого на Западе чтили как святого, на Востоке изображали как преступника, достойного ненависти и отвращения. На совете в Сардике проявились первые признаки разногласий и раскола между греческой и латинской церквами, которые отделились одна от другой из-за случайной разницы в вере и постоянного различия языков.

Во время своего второго изгнания на Запад Афанасий часто бывал приглашен к императору – так случалось в Капуе, Лоди, Милане, Вероне, Падуе, Аквилее и Тревах. Обычно при их беседах присутствовал епископ той епархии, где происходила встреча; перед занавесом, закрывавшим вход в священные покои государя, стоял начальник канцелярий, и эти уважаемые свидетели, к которым торжественно обращается примас, могли подтвердить, что Афанасий всегда вел себя сдержанно. Несомненно, благоразумие требовало от него говорить кротко и почтительно, как приличествует подданному и епископу. В этих непринужденных беседах с государем Запада Афанасий мог жаловаться на ошибку Констанция, но он смело призывал к ответу виновных – евнухов и прелатов-ариан Констанция, сожалел о бедствиях и опасности, которые переживала католическая церковь, и побуждал Константа быть подобным отцу в благочестии и славе. Император объявил о своем решении использовать войска и сокровища Европы на службе делу православия и в коротком, не допускающем возражений письме сообщил своему брату Констанцию, что, если тот не согласится немедленно восстановить Афанасия в должности, он сам с помощью флота и армии усадит епископа на его церковный престол. Однако этой религиозной войне, которая так противна природе, помешало своевременное согласие Констанция: император Востока снизошел до того, что сам стал искать примирения со своим подданным, которому причинил вред. Афанасий с пристойной гордостью ждал до тех пор, пока не получил одно за другим три письма, полные самых твердых заверений в защите, благосклонности и уважении со стороны государя, который приглашал изгнанника вернуться на епископский престол и, кроме того, принял унизительную меру предосторожности – велел своим главным советникам засвидетельствовать честность его, императора, намерений. Эти намерения были выражены еще более публично с помощью посланных в Египет строгих приказов вернуть из ссылки сторонников Афанасия, возвратить им прежние привилегии, торжественно объявить об их невиновности и изъять из государственных реестров сведения о незаконных судебных делах, которые слушались во время господства партии Евсевиев. Получив все виды удовлетворения и гарантии безопасности, которые он мог бы потребовать по справедливости, и даже те, которых мог бы пожелать из щепетильности, примас медленно двинулся в путь по провинциям Фракии, Азии и Сирии; в дороге ему оказывали почести восточные епископы, которые вызывали у него этим презрение, но не могли обмануть проницательного Афанасия. В Антиохии он встретился с императором Констанцием, скромно, но с твердостью принял объятия своего повелителя и выслушал его торжественные заявления, однако в ответ на предложение императора разрешить арианам иметь всего одну церковь в Александрии ответил уклончиво – потребовал такого же снисхождения для своей партии в других городах империи. Такой ответ звучал бы справедливо и умеренно в устах независимого государя. Въезд архиепископа в его столицу был триумфальным шествием: благодаря отсутствию и преследованиям Афанасий стал дорог александрийцам, его власть, которую он осуществлял сурово, стала еще прочнее, а его слава разнеслась по всему христианскому миру от Эфиопии до Британии.