Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Пульхерия, которая облегчала брату тяжесть управления империей, была самой прочной опорой канонического православия; громы собора и шепоты двора находились в таком согласии между собой, что Кирилла заверили: он добьется успеха, если сможет ради выгоды Феодосия сместить одного евнуха и поставить на его место другого. Однако египтянин не смог похвалиться ни славной, ни полной победой. Император с необычной для него твердостью соблюдал свое обещание защищать невиновных восточных епископов, так что Кирилл смягчил свои проклятия, признал – неохотно и в расплывчатых по смыслу выражениях – двойственность природы Христа прежде, чем смог насладиться местью и расправиться с несчастливым Несторием.

Безрассудный и упрямый Несторий еще до завершения собора испытал притеснения Кирилла, был предан двором и почти лишился поддержки своих восточных друзей. Страх или негодование подсказали ему, что он должен, пока еще есть время, отречься добровольно: тогда уход будет хотя бы по видимости славным. Его желание или по меньшей мере просьбу охотно удовлетворили: Нестория с почетом отвезли из Эфеса в Антиохию, в его прежний антиохийский монастырь, и вскоре его наследники Максимиан и Прокл были признаны законными епископами Константинополя. Однако низложенный патриарх уже не мог вернуть себе в тишине кельи невинную душу и безопасную жизнь обычного монаха. О прошлом он жалел, настоящим был недоволен, а будущего имел основания бояться, потому что восточные епископы, когда он утратил популярность, стали один за другим уходить от него, и с каждым днем таяли ряды тех раскольников, которые чтили Нестория как исповедника веры. Когда Несторий прожил в Антиохии четыре года, Феодосии поставил свою подпись под эдиктом, в котором бывший патриарх был приравнен к Симону Волхву. Его взгляды и последователи были запрещены, сочинения приговорены к сожжению, а сам он изгнан сначала в аравийский город Петру, а затем в Оазис – один из островов Ливийской пустыни. Ханжество и война и после этого продолжали яростно преследовать выброшенного из церкви и из мира изгнанника. Его уединенную тюрьму захватило бродячее племя блеммиев, или нубийцев. На обратном пути они отпустили бесполезных для них пленников, но Несторий раньше, чем добрался до берегов Нила в толпе освобожденных, с большой радостью убежал из римского православного города к дикарям, рабство у которых было не таким суровым. За этот побег он был наказан как за новое преступление. Патриарх вдохновил духовные и гражданские власти Египта, и чиновники, солдаты, монахи благочестиво мучили врага Христа и святого Кирилла: еретика то отвозили к границе Эфиопии, то возвращали назад, пока его старое тело не сломилось от трудностей и случайностей этих повторных переездов. Однако ум Нестория был по-прежнему крепким и независимым: его пастырские письма вызывали почтительную робость у наместника Фиваиды. Он пережил истинно верующего александрийского тирана и, возможно, после шестнадцати лет изгнания Халкедонский собор вернул бы ему епископский сан или по меньшей мере возвратил бы его в лоно церкви. Смерть помешала Несторию явиться на этот собор в ответ на дружелюбное приглашение его участников. Возможно, его болезнь дала какие-то основания для позорящего рассказа о том, что его язык, которым он хулил Бога, был съеден червями. Несторий был похоронен в Верхнем Египте, в городе, известном под названиями Хемнис, Панополис и Акмим. Однако бессмертная ненависть якобитов в течение многих столетий поддерживала обычай бросать камни на его могилу и помогала распространяться по миру глупому преданию, что эту могилу никогда не увлажняет небесный дождь, который проливается равно на праведных и грешных. Тот, в ком живы человеческие чувства, может пролить слезу о судьбе Нестория, но тот, кто справедлив, должен учесть, что Несторий пострадал от гонений, которые сам же ранее одобрял и на которые обрекал других.

Ересь Евтихия и Второй Эфесский собор

После смерти александрийского примаса, правление которого продолжалось тридцать два года, католики предались неумеренному религиозному усердию и стали злоупотреблять своей победой. В церквах Египта и монастырях Востока строго проповедовалось монофизитское учение (одна воплощенная природа); изначальный символ веры Аполлинария находился под защитой святости Кирилла, а его почтенный друг Евтихий дал свое имя секте, которая была враждебнее всех к сирийской ереси Нестория. Евтихий, соперник Нестория, был аббатом, архимандритом или настоятелем трехсот монахов; но мысли простого неграмотного затворника могли бы угаснуть в келье, где он спал более семидесяти лет, если бы не византийский первосвященник Флавиан, который, озлобившись или не сдержав себя, открыл этот позор всему христианскому миру. Сразу же после этого был созван местный собор. Заседания этого собрания были запятнаны громкими криками и хитрым обманом; в итоге кто-то, застав врасплох пожилого еретика, вынудил у него мнимое признание, что тело Христа произошло не из вещества тела Девы Марии. Евтихий, узнав пристрастное решение этого собора, обратился с просьбой пересмотреть это дело на общем собрании. На общем съезде его дело доблестно защищали его крестник Хризафий, который был правящим евнухом дворца, и его сообщник Диоскор, который унаследовал от племянника Феофила престол, символ веры, таланты и пороки. Стараниями Феодосия, который созвал участников собора специальными приглашениями, Второй Эфесский собор был составлен умело: на нем присутствовали по десять митрополитов и по десять епископов от каждой из шести епархий, на которые делилась Восточная империя. За счет тех, кто попал на собор в порядке исключения, благодаря благосклонности императора или своим заслугам, число участников возросло до ста тридцати пяти; сириец Барсум, глава и представитель монахов, был приглашен заседать и голосовать вместе с преемниками апостолов. Но деспотизм александрийского патриарха вновь подавлял свободу обсуждения: из египетских арсеналов вновь было вынуто то же духовное и материальное оружие, что и раньше. У Диоскора находились на службе азиатские ветераны – шайка лучников; более грозные, чем они, монахи, чьи души были недоступны ни разуму, ни милосердию, осаждали двери собора. Отцы церкви единогласно и, по-видимому, без принуждения признали истиной веру Кирилла и даже его проклятия, а ересь о двух природах была официально осуждена в лице наиболее ученых представителей восточной партии вместе с их сочинениями. «Пусть те, кто делит Христа на части, сами будут разделены на части мечом; пусть они будут разрублены на куски, пусть они будут сожжены заживо!» – таковы были милосердные пожелания христианского собора. Невиновность и святость Евтихия были признаны без колебаний, но прелаты, особенно фракийские и азиатские, не хотели смещать с должности своего патриарха за применение им его законных прав, даже если он этими правами злоупотребил. Они стали обнимать ноги Диоскора, который, угрожая, поднялся с места и стоял на нижней ступеньке своего трона, и умолять, чтобы он забыл ошибки собрата и проявил уважение к его сану. «Вы что, решили бунтовать? Где офицеры?» – воскликнул беспощадный тиран. При этих словах в церковь ворвалась толпа разъяренных монахов и солдат с дубинами, мечами и цепями; епископы, дрожа от страха, попрятались кто за алтарь, кто под скамью; поскольку у них не было горячего желания стать мучениками, они поставили свои подписи на пустом листе бумаги, на котором затем был написан обвинительный приговор византийскому первосвященнику. Флавиан был тут же отдан на растерзание диким зверям этого церковного амфитеатра; Барсум словами и собственным примером побуждал монахов отомстить за оскорбления, нанесенные Христу. Рассказывают, что патриарх Александрийский осыпал руганью, бил руками, пинал и топтал ногами своего константинопольского собрата; во всяком случае, точно известно, что жертва, не успев доехать до места своего изгнания, умерла на третий день от ран и ушибов, полученных в Эфесе. Второй собор был справедливо заклеймен как шайка грабителей и убийц, однако обвинители Диоскора должны были преувеличить размер его насилия, чтобы меньше казались их собственные трусость и непостоянство.

Халкедонский собор

Вера Египта победила, но побежденную партию поддерживал тот самый папа, который без страха встретил гнев Аттилы и Гензерика. Богословский труд Льва – его знаменитое послание о тайне воплощения – был оставлен без внимания Эфесским собором; его авторитет и авторитет латинской церкви были оскорблены в лице его легатов; те бежали от рабства и смерти и рассказали печальную повесть о тирании Диоскора и мученичестве Флавиана. Его провинциальный собор отменил эфесские постановления, как принятые с нарушением правил и потому незаконные; но поскольку отмена тоже нарушала правила и была незаконной, Лев стал добиваться созыва всеобщего собора в свободных и истинно верующих провинциях Италии. Со своего независимого трона римский епископ говорил и действовал как глава христиан, не подвергаясь опасности; Плацидия и ее сын Валентиниан послушно написали под его диктовку и отправили своему восточному собрату просьбу, чтобы тот восстановил покой и единство церкви. Однако марионетку, занимавшую престол Востока, так же ловко повернул кукловод-евнух, и Феодосии смог, не помедлив ни секунды, сказать в ответ, что церковь уже находится в покое и торжествует, а пламя недавнего бунта было погашено справедливым наказанием несториан. Возможно, греки до сих пор бы исповедовали монофизитскую ересь, но тут конь императора удачно оступился. Феодосии умер; трон унаследовала его православная сестра Пульхерия со своим номинальным мужем; Хризафий был сожжен на костре, Диоскор оказался в опале, изгнанники были возвращены из ссылки, а восточные епископы подписали послание Льва. Но все же папе не удался его главный замысел – созвать латинский собор. Лев посчитал ниже своего достоинства председательствовать на греческом соборе, который был быстро собран в Никее, в провинции Вифиния; его легаты потребовали в повелительном тоне, чтобы император присутствовал на соборе, и усталые отцы церкви были перевезены в Халкедон, где они были на виду у Марциана и константинопольского сената. На расстоянии четверти мили от Фракийского Боспора находилась церковь Святой Евфимии, построенная на вершине пологого, хотя и высокого склона. Ее состоявшее из трех частей здание считалось чудом искусства, а вид безграничных пространств земли и моря мог возвысить ум сектанта до созерцания Бога или Вселенной. Шестьсот тридцать епископов выстроились по порядку в нефе этой церкви, но легаты, третий из которых был простым священником, заняли места впереди патриархов Востока. Кроме того, почетные места были предоставлены двадцати мирянам консульского и сенаторского звания. В центре церкви было выставлено роскошное евангелие, но догмы веры устанавливали папские и императорские чиновники, которые смиряли страсти на тринадцати заседаниях Халкедонского собора. Своим пристрастным заступничеством они прекращали неумеренные выкрики и проклятия, которыми епископы унижали свой важный вид. После того как легаты официально предъявили Диоскору обвинение, он был вынужден сойти со своего трона и занять место преступника, которого судьи уже заранее приговорили. Восточная партия, для которой Кирилл был большим врагом, чем Несторий, встретила римлян как своих освободителей. Фракия, Понт и Азия негодовали на убийцу Флавиана, а новые патриархи Константинополя и Антиохии пожертвовали своим благодетелем, чтобы сохранить свои места. Епископы Палестины, Македонии и Греции стояли за веру Кирилла, но перед собором, в разгар боя, их предводители вместе со своей послушной свитой переметнулись с правого фланга на левый, и их своевременное дезертирство решило судьбу сражения. Среди семнадцати участников голосования, которые приплыли из Александрии, четверо поддались соблазнам и нарушили клятву верности, а остальные тринадцать, простершись ниц на земле, вздыхая и плача, умоляли участников собора о милосердии и жалобно заявили, что если они уступят, то будут убиты разгневанным народом, когда вернутся в Египет. Сообщники Диоскора смогли искупить свою вину или заблуждение запоздалым раскаянием, но за их грехи пришлось отвечать ему. Диоскор не просил прощения и не надеялся быть прощенным.

Голоса тех умеренных участников собора, которые требовали помилования для всех виновных, заглушил крик большинства – клич победы и мести. Чтобы сохранить доброе имя бывших сторонников Диоскора, были умело найдены провинности за ним самим: он безрассудно, поспешно и незаконно отлучил от церкви римского папу, он, упрямый и непокорный, отказывался явиться по вызову на собор (когда находился под арестом). Привели свидетелей того, как он проявлял гордость, скупость и жестокость, и они подтвердили истинность этих случаев. Кроме того, святые отцы с омерзением выслушали рассказ о том, что полученные церковью пожертвования растрачивались на танцовщиц, что дворец и даже баня Диоскора были открыты для александрийских проституток и что патриарх открыто содержал наложницу – некую пользующуюся дурной славой особу по имени Пансофия или Ирина.

За эти позорные преступления собор лишил Диоскора епископского сана, а император отправил его в ссылку; но безгрешность его веры была провозглашена в присутствии и с молчаливого одобрения отцов церкви. Они благоразумно не стали провозглашать еретиком Евтихия, а лишь оставили его в подозрении и даже ни разу не вызвали его на свой суд. Они смутились и молчали, когда некий дерзкий монофизит швырнул к их ногам том сочинений Кирилла и бросил им вызов, предлагая проклясть в его лице учение этого святого. Если мы аккуратно пролистаем принятые в Халкедоне постановления в том виде, как они были записаны православной партией, то обнаружим, что значительное большинство епископов были за простое единство Христа, а двусмысленное утверждение, что он состоял «из двух природ», могло означать либо их существование раньше, либо их последующее смешение, либо наличие какого-то опасного промежутка времени между зачатием человека и принятием Бога. Римское богословие, более четкое и точное в определениях, приняло в высшей степени оскорбительную для слуха египтян формулировку, что Христос существовал в двух природах, и эта много значащая частица, которую следует хранить в памяти, а не в разуме, едва не привела к расколу среди католических епископов. Послание папы Льва они подписали с почтением и, возможно, искренне, но заявили на двух следовавших один за другим диспутах, что нецелесообразно и незаконно переходить те священные границы, которые были установлены в Никее, Константинополе и Эфесе согласно Священному Писанию и преданиям старины. В конце концов они уступили настойчивым просьбам своих хозяев, но их безошибочное и хорошо обдуманное решение, утвержденное голосованием и горячо одобренное, на следующем заседании было отменено оттого, что ему воспротивились легаты и их восточные друзья. Напрасно множество епископов в один голос повторяли раз за разом: «Определение, данное отцами, соответствует православию и не терпит изменений! Теперь видно, кто еретик! Анафема несторианам! Пусть они уходят из собора! Пусть уезжают в Рим!» Легаты угрожали, император был неограниченным владыкой в своей империи, и комитет из восемнадцати епископов подготовил новое решение, которое было навязано неохотно принявшим его участникам собора. Именем Четвертого Вселенского собора католическому миру было объявлено, что Христос существовал в одном лице, но в двух природах. Так была проведена невидимая граница между ересью Аполлинария и верой святого Кирилла, и умелой рукой искусного богослова через пропасть был переброшен узкий, как лезвие бритвы, мост, ведущий в рай. В течение десяти веков своей слепоты и рабства Европа получала свои религиозные взгляды от ватиканского оракула, и это же самое определение, уже приобретя обаяние древности, без спора было включено в символ веры реформатами, которые не желали признавать верховную власть римского первосвященника. Халкедонский собор до сих пор продолжает торжествовать в протестантских церквах, но вражда угасла, и в наши дни даже самые благочестивые христиане не знают или не обращают внимания, что именно их вера говорит о таинстве боговоплощения.

Но греки и египтяне во времена правления православных императоров Льва и Map циана были настроены совершенно иначе. Эти два благочестивых государя насаждали свою веру оружием и указами, и пятьсот епископов заявили, руководствуясь своей совестью или честью, что постановления Халкедонского собора необходимо поддержать и для этого допустимо даже кровопролитие. Католики с удовлетворением видели, что этот собор ненавистен сразу и монофизитам, и несторианам; но у несториан было меньше гнева или меньше сил, а монофизиты стали разрывать Восток на части своим упрямым и кровопролитным религиозным пылом. Иерусалим был захвачен армией монахов, которые грабили, жгли и убивали во имя одной воплощенной природы. Гробница Христа была осквернена кровью, и бунтовщики поставили у ворот города стражу, чтобы защититься от войск императора. После опалы и изгнания Диоскора египтяне продолжали сожалеть о своем духовном отце и ненавидели как незаконного захватчика власти его преемника, которого посадили на епископский престол отцы из Халкедона. Трон этого преемника, Протерия, охраняли две тысячи солдат; он пять лет воевал против народа Александрии и при первом известии о смерти Марциана пал жертвой религиозного пыла александрийцев. За два дня до праздника Пасхи патриарх был осажден в своем соборе и убит в том его приделе, где совершались крещения. То, что осталось от его изуродованного тела, сожгли, а пепел развеяли по ветру. Тех, кто сделал это, побудило к действию появление перед ними якобы ангела, на самом же деле – честолюбивого монаха Тимофея по прозвищу Кот, который унаследовал место Диоскора и его религиозные взгляды. Установившиеся правило и обычай мстить обидчику еще сильнее разжигали в обоих враждующих лагерях пламя гибельного суеверия. Из-за спора на отвлеченную метафизическую тему были убиты тысячи людей, и христиане всех исповеданий были лишены земных радостей общественной жизни и невидимых даров крещения и святого причастия. Возможно, странный рассказ, сложенный в те дни, скрывает в себе иносказательное описание этих фанатиков, мучивших каждый себя самого и один другого. Его донес до нас епископ, человек серьезный, который сообщает: «В консульство Венанция и Целера народ Александрии и всего Египта заболел странной дьявольской лихорадкой: великие и малые, рабы и свободные, монахи и духовные лица, уроженцы этой страны, которые воспротивились Халкедонскому собору, лишились дара речи и рассудка, лаяли как собаки и собственными зубами отгрызали куски мяса от своих рук и ног».

«Энотикон» Зенона

Эти беспорядки, продолжавшиеся тридцать лет, породили на свет знаменитый «Энотикон» – так было названо постановление императора Зенона, которое в его царствование и в царствование Анастасия подписали восточные епископы под страхом лишения епископского сана и ссылки для тех, кто отвергнет или нарушит этот благодетельный основной закон. Духовные лица могли насмешливо улыбаться или недовольно ворчать по поводу того, что мирянин посмел устанавливать догмы веры; но если мирянин вступает на этот путь, где его ждут унижения, его ум меньше заражен предрассудками и соображениями выгоды, а власть должностного лица может держаться лишь на согласии внутри народа. Как раз в этом случае с церковью Зенон выглядит наименее презренным, и я не могу разглядеть никакой преступной манихейской или евтихиевой ереси в великодушных словах Анастасия, что преследовать почитателей Христа и граждан Рима – дело, недостойное императора. «Энотикон» был приятнее всего для египтян, но наши канонически верующие учителя богословия своим ревнивым и даже придирчивым взглядом не увидели в нем ни малейшего изъяна; в нем дана точная католическая формулировка догмы о боговоплощении без использования тех терминов и утверждений, которые были в ходу у враждующих сект. Торжественно провозглашаются проклятия Несторию и Евтихию, а также всем еретикам, которые делят Христа на части, путают его с обычным человеком или превращают в призрак. Количество природ не названо, и определение слова «природа» не дано, лишь почтительно подтверждена истинность чистого учения святого Кирилла и догм, принятых в Никее, Константинополе и Эфесе. Однако преклонения перед Четвертым собором нет; вместо этого спор прекращен осуждением всех противоположных учений, если любое из них будут преподавать в Халкедоне или где-либо еще. Друзья и враги последнего собора могли молча обняться и объединиться, соглашаясь с этой широкой по смыслу формулировкой. Самые разумные из христиан приняли такую веротерпимость, но их разум был слаб и непостоянен, а их пылкие собратья презирали их послушание как рабство и трусость. Трудно было соблюдать абсолютный нейтралитет в том, что целиком заполняло собой умы и разговоры; то книга, то проповедь, то молитва снова разжигали пламя спора, а личная вражда между епископами заставляла их то нарушать, то восстанавливать объединявшую их общность веры. Между Несторием и Евтихием разместилась тысяча оттенков слова и мысли. Противоположные концы этого богословского спектра занимали с одной стороны – египетские ацефалы, с другой – римские первосвященники; они были не равны по силе, но равны по отваге. Ацефалы, не имевшие ни государя, ни епископа, более трехсот лет оставались отделенными от Александрийской церкви из-за того, что александрийские патриархи признали константинопольское соглашение, не осудив формально Халкедонский собор. Папы же прокляли константинопольских патриархов за заключение союза с Александрией без формального одобрения этого же собора. Своими неуступчивостью и деспотизмом они занесли эту духовную заразу в наиболее верные старине греческие церкви, под влиянием этих же чувств отрицали или ставили под сомнения действительность их обрядов, тридцать пять лет готовили раскол между Западом и Востоком и наконец отменили почитание памяти четырех византийских первосвященников, которые осмелились быть против верховной роли святого Петра. Еще до того, как религиозный пыл прелатов-соперников положил конец ненадежному перемирию между Константинополем и Египтом, Македонии, подозреваемый в несторианской ереси, признал в опале и изгнании решения Халкедонского собора, а преемник Кирилла пытался купить их отмену за две тысячи фунтов золота.

Обстановка была так накалена, что значение или, вернее, звучание всего одного слога могло нарушить покой империи. Греки считают, что трисвятая песнь «Свят, свят, свят господь Саваоф!» – это тот самый гимн, который ангелы и херувимы вечно повторяют перед престолом Бога, и что он был примерно в середине V века чудесным образом сообщен Константинопольской церкви. Набожные антиохийцы вскоре прибавили «который был распят за нас!». Эти слова благодарности, обращенные то ли к одному Христу, то ли ко всей Троице, могут быть оправданы положениями богословия; песнь была постепенно принята восточными и западными католиками, но придумал ее епископ-монофизит. Вначале дар врага был отвергнут как величайшее и опасное богохульство, и поспешное необдуманное принятие этого нововведения едва не стоило трона и жизни императору Анастасию. Народ Константинополя совершенно не имел представления о разумных основах свободы, но считал законной причиной для восстания цвет одежды наездника в гонках или окраску определения тайны в школах. «Трисвятое» пропели в соборе два враждебных хора – один с ненавистным дополнением, другой без него, а когда у певцов не осталось воздуха в легких, они пустили в ход более весомые аргументы – палки и камни. Нападавших наказал император, но защитил патриарх; венец и митра были поставлены на карту в споре по этому сверхважному поводу. Улицы мгновенно заполнили бесчисленные толпы мужчин, женщин и детей; впереди них шли стройными рядами, кричали и сражались легионы монахов. «Христиане! Настал день мученичества! Не покинем нашего духовного отца! Анафема тирану-манихейцу, он недостоин царствовать!» – выкрикивали католики. Галеры Анастасия стояли готовые к отплытию перед дворцом, пока патриарх не простил покаявшегося государя и не усмирил волнение толпы. Торжество Македония было вскоре прервано изгнанием, но религиозные чувства его паствы снова накалил до предела тот же самый вопрос: «Был ли один из Троицы распят?» По этому случаю «синяя» и «зеленая» партии Константинополя временно прекратили вражду, а гражданские и военные органы власти были распущены в их присутствии. Ключи от города и знамена гвардии были сложены на форуме Константина, где находился главный лагерь верующих. Днем и ночью они, не зная отдыха, либо пели гимны во славу своего Бога, либо грабили и убивали слуг своего государя. Голову его любимца-монаха – «друга врага Святой Троицы», как называли его восставшие, – подняли на копье. Горящие факелы, которые защитники правительства метали в постройки еретиков, не делали различия между партиями и подожгли здания самых православных из христиан. Статуи императора были разбиты, а сам он три дня укрывался в одном из пригородов и лишь на четвертый день осмелился просить о милосердии своих подданных. Анастасий появился на императорском месте цирка без венца и в позе просителя. Католики у него на глазах снова повторили свою исконную трисвятую песнь; они с восторгом выслушали его предложение отречься от императорского сана, которое он передал через герольда, выслушали его наставление, что, поскольку все править не могут, они перед его отречением должны выбрать себе государя, и приняли жертву: двух нелюбимых народом министров, которых их господин не колеблясь отдал на съедение львам. Возникновению этих яростных, но кратковременных бунтов способствовал успех Виталиана, который, командуя армией, состоявшей из гуннов и готов, в своем большинстве идолопоклонников, объявил себя защитником католической веры. В ходе своего благочестивого восстания он опустошил Фракию, осадил Константинополь, истребил шестьдесят пять тысяч христиан, своих братьев по вере, и в конце концов добился нового созыва епископов, удовлетворения требований папы и признания решения Халкедонского собора. Этот согласный с канонами веры договор неохотно подписал умирающий Анастасий и более верно выполнял дядя Юстиниана. Таковы были события первой из тех религиозных войн, которые велись во имя Бога-Миротворца учениками этого Бога.

Богословские взгляды Юстиниана

Юстиниана мы уже видели с разных сторон: как правителя, как завоевателя и как законодателя. Остается взглянуть на него как на богослова, и в этом случае заранее возникает невыгодное для него мнение, что богословские взгляды должны занимать большое место в его словесном портрете. Этот государь был согласен со своими подданными в суеверном почтении к живым и скончавшимся святым. Его «Кодекс» и особенно «Дополнения к кодексу» подтверждают и увеличивают привилегии церкви. В каждом споре между мирянином и монахом этот пристрастный судья был склонен заявить, что правда, невиновность и справедливость всегда находятся на стороне церкви. В своих публичных и частных религиозных обрядах император мог служить примером усердия: его молитвы, ночные бдения и посты были суровы, как покаяние монаха. Его воображение увлекала надежда или вера, что ему самому посылается вдохновение с небес. Он добивался покровительства Пресвятой Девы и святого архангела Михаила, и его излечение от опасной болезни объясняли чудесной помощью святых мучеников Козьмы и Дамиана. Столица и провинции Востока были украшены религиозными памятниками, и хотя появление подавляющей части этих дорого стоивших построек можно объяснить хорошим вкусом императора или его любовью к показному величию, возможно, что усердие государя-строителя усиливалось искренней любовью и благодарностью по отношению к его невидимым благодетелям. Среди императорских титулов ему приятнее всего было слышать наименование «Благоверный», то есть «благочестивый». Забота о земных и духовных интересах церкви была для Юстиниана важным делом его жизни, и он часто жертвовал обязанностями отца страны ради обязанностей защитника веры. Религиозные споры, происходившие в то время, были сродни его нраву и уму, и преподаватели богословия, должно быть, мысленно смеялись над посторонним в их среде человеком, который усердно занимался их делом и пренебрегал своим. Один дерзкий заговорщик сказал своим соратникам: «Что вы боитесь нашего тирана-святошу? Он целые ночи сидит в кабинете сонный и безоружный, спорит с преподобными седыми бородачами или листает церковные книги». Результаты своего напряженного ночного труда император показал на многих собраниях, где смог блеснуть как самый громкоголосый и внимательный к тонкостям участник диспута и во многих проповедях, носивших название указов и посланий, в которых империи были торжественно объявлены богословские взгляды ее повелителя. В то время, когда варвары захватывали провинции и легионы совершали победоносные походы под знаменами Велизария и Нарсеса, преемник Траяна не появлялся в военных лагерях и был доволен тем, что победил во главе собора. Если бы Юстиниан пригласил на эти соборы незаинтересованного и разумного зрителя, то смог бы узнать, «что религиозная вражда – порождение гордыни и безрассудства; что самые похвальные проявления истинного благочестия – молчание и покорность; что человек не знает, какова его собственная природа, и потому не должен сметь подробно исследовать природу Бога; нам достаточно знать, что совершенные свойства Божества – могущество и доброжелательность».

Веротерпимость не была добродетелью людей того времени, а снисходительность к мятежникам редко бывала добродетелью правителей. Но когда государь опускается до ремесла участника диспутов, которому нужны узкий кругозор и сварливость, он легко поддается искушению восполнить недостаток аргумента могуществом своей власти и без милосердия покарать за упрямое нежелание видеть тех, кто сознательно закрывает глаза от света, который государь им показывает. Царствование Юстиниана было временем постоянных и повсеместных, но разнообразных преследований за веру. Похоже, что он превзошел своих беспечных предшественников и по суровости законов, и по строгости их исполнения. Был определен слишком малый срок в три месяца для обращения или изгнания всех еретиков, а те из них, кто продолжал бы упорствовать и жить в шатком положении на прежнем месте, лишались под железным ярмом Юстиниана не только общественных благ, но и полученных при рождении прав человека и христианина.