Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Но ни один подданный, который заставил своего государя унизиться до притворства, не может ожидать, что будет прощен искренне и надолго, а трагическая гибель Константа вскоре лишила Афанасия мощного и великодушного защитника. Гражданская война между убийцей Константа и единственным оставшимся в живых братом убитого, заставившая империю страдать более трех лет, дала католической церкви передышку для отдыха; в это время обе противоборствующие стороны стремились заслужить дружбу епископа, который силой своего личного авторитета мог в случае колебаний определить решение жителей важной провинции. Афанасий принял послов тирана, в тайной переписке с которым был позже обвинен; а император Констанций несколько раз заверял своего дражайшего отца, преподобнейшего Афанасия, что, несмотря на злые слухи, которые распространяют их общие враги, он вместе с троном скончавшегося брата унаследовал и его чувства. Благодарность и человечность склоняли египетского примаса к тому, чтобы оплакивать безвременную смерть Константа и ненавидеть Магненция, виновника этой смерти. Но он хорошо понимал, что его оберегают от опасности лишь тревожные опасения Констанция, и потому его молитвы о победе правого дела иногда могли быть не очень пылкими. Теперь погубить Афанасия замышляла уже не кучка рассерженных или фанатичных епископов, злоупотребляющих властью доверчивого монарха. Монарх сам открыто признался в своем решении, которое так долго скрывал, – решении отомстить за оскорбления, нанесенные ему лично. Первую зиму после своей победы он провел в Арле и потратил это время на борьбу с врагом, более ненавистным для него, чем побежденный тиран Галлии.

Церковные советы в Арле и Милане

Если бы император в минуту каприза распорядился предать смерти самого выдающегося и добродетельного гражданина своего государства, этот жестокий приказ был бы без промедления исполнен теми, кто служил орудием его откровенного насилия или своевременной несправедливости. Осторожность, отсрочка, трудности, с которыми он столкнулся, приговаривая и карая популярного епископа, показали миру, что привилегии церкви уже возродили в римской системе управления чувство порядка и свободы. Приговор, произнесенный на соборе в Тире и подписанный значительным большинством восточных епископов, никогда не был открыто отменен, а поскольку Афанасий уже однажды был лишен епископского сана по решению своих собратьев, все его последующие распоряжения могли быть признаны незаконными или даже преступными. Но воспоминание о той твердой и эффективной поддержке, которую примас Египта получил от любившей его западной церкви, заставило Констанция отсрочить исполнение приговора до тех пор, пока он сам не добьется сотрудничества от латинских епископов. Внутрицерковные переговоры заняли два года, и важный спор между императором и одним из его подданных был торжественно обсужден сначала на соборе в Арле, а позже на большом церковном совете в Милане, где участвовало более трехсот епископов. Их честность постоянно разрушали доводы ариан, ловкость евнухов и настойчивые просьбы государя, который удовлетворял свою месть за счет своего достоинства и выставлял напоказ свои собственные страсти, действуя своим влиянием на страсти духовенства. Продажность должностных лиц, самый безошибочный признак наличия конституционных свобод, успешно ими практиковалась; почести, дары и льготы предлагались и принимались в уплату за епископские голоса[76]76
  Про почести, подарки и пиры, соблазнившие очень многих епископов, те, кто был слишком чист душой или слишком горд, чтобы их принять, писали с негодованием: «Мы боремся против Констанция-антихриста, который похлопывает по животу, когда надо бить плетью по спине».


[Закрыть].

Осуждение александрийского примаса было умело представлено как единственная мера, способная вернуть в католическую церковь мир и единство. Однако друзья Афанасия оказались достойны своего вождя и дела. С мужеством, которое святость их душ делала менее опасным, они на публичных дебатах и в частных беседах с императором отстаивали вечные и обязательные для всех законы религии и справедливости и заявляли, что ни надежда на его благосклонность, ни страх перед его немилостью не заставят их присоединиться к тем, кто осудил их отсутствующего уважаемого и невиновного собрата. Они утверждали – и по всей видимости разумно, – что незаконные и устаревшие постановления тирского совета были уже давно негласно отменены эдиктами императора, почетным восстановлением Афанасия в должности епископа Александрии и молчанием или отступлением его самых крикливых соперников, что невиновность Афанасия единодушно засвидетельствовали египетские епископы и подтвердила на советах в Риме и Сардике своим беспристрастным решением латинская церковь. Они оплакивали тяжелую судьбу Афанасия, который пробыл столько лет в своей должности, имел такую репутацию, казалось, пользовался доверием своего государя и после этого снова вынужден отбиваться от совершенно беспочвенных и вздорных обвинений. Их слова были уместными, их поведение – достойным уважения, но в этой долгой упрямой борьбе, которая привлекала взгляды всей империи к одному епископу, церковные партии научились жертвовать истиной и справедливостью ради цели, которая интересовала их больше, – для защиты или устранения бесстрашного защитника никейской веры. Ариане по-прежнему считали благоразумным скрывать свои подлинные чувства и намерения за двусмысленными словами, но православные епископы, вооруженные благосклонностью народа и постановлениями всеимперского совета, при каждом случае, и особенно в Милане, настойчиво требовали, чтобы их противники очистили себя от подозрений в ереси перед тем, как осмелятся осуждать поведение великого Афанасия.

Но голос разума (если разум в самом деле был на стороне Афанасия) был заглушён криками верного своей партии или подкупленного большинства; советы в Арле и Милане были распущены лишь после того, как архиепископ Александрии был торжественно осужден и снят с должности общим решением западной и восточной церквей. От епископов, которые сопротивлялись этому, потребовали подписать приговор и войти в одно религиозное сообщество с вождями противоположной партии. Формуляр письма, подтверждающего согласие, государственные гонцы доставили отсутствовавшим епископам, и все, кто отказался подчинить свое личное мнение общественной и вдохновенной мудрости арльского и миланского советов, были сразу же изгнаны императором, который подчеркивал при этом, что исполняет постановления католической церкви. Среди тех прелатов, которые возглавляли это почтенное сообщество исповедников и изгнанников, отдельного упоминания заслуживают Ливерий из Рима, Осий из Кордовы, Паулин из Трев, Дионисий из Милана, Евсевий из Верцелл, Люцифер из Кальяри и Гиларий из Пуатье. Высокое положение Ливерия, управлявшего столицей империи, личные достоинства и большой опыт почтенного Осия, которому оказывали почет как любимцу великого Константина и отцу никейской веры, поставили этих двух прелатов во главе латинской церкви, и вероятность того, что вся толпа епископов либо покорится, либо будет сопротивляться, в зависимости от их примера, была велика. Но многократные попытки императора соблазнить или запугать епископов Рима и Кордовы какое-то время оставались безрезультатными. Испанец заявил, что готов пострадать под властью Констанция, как пострадал шестьдесят лет назад под властью его деда Максимиана. Римлянин в присутствии своего государя утверждал, что Афанасий невиновен, а сам он – свободный человек. Когда он был изгнан в Берею во Фракии, то отослал обратно большую сумму денег, которую ему дали, чтобы облегчить его переезд, и при этом оскорбил миланский двор высокомерным замечанием, что императору и его евнухам это золото может понадобиться для их солдат и епископов. В конце концов решимость Ливерия и Осия была сломлена тяготами изгнания и тюрьмы. Римский первосвященник купил себе возвращение преступным согласием на какие-то требования, а позже искупил свою вину своевременным покаянием. С помощью убеждения и насилия удалось вырвать неохотно поставленную подпись и у дряхлого епископа Кордовы, чьи силы были сломлены, а умственные способности, возможно, повреждены тяжестью ста лет жизни, и наглый триумф ариан заставил некоторых сторонников православной партии отнестись с бесчеловечной суровостью к поступкам или, вернее, к памяти несчастного старика, перед которым христианство само было в очень большом долгу за его прежние услуги.

Падение Ливерия и Осия еще ярче осветило твердость тех епископов, которые продолжали нерушимо хранить верность делу Афанасия и религиозной истине. Изобретательные в своей злобе враги лишили этих знаменитых изгнанников полезной возможности утешать и поддерживать советом друг друга – разослали их в далекие провинции, старательно выбирая для этого самые негостеприимные места огромной империи[77]77
  Исповедников с Запада изгоняли сначала в пустыни Аравии или Фиваиды, потом в глухие места гор Тавра, в самые дикие части Фригии, где хозяевами были нечестивые монтанисты и т. д. Когда с еретиком Аэцием стали слишком хорошо обращаться в Мопсуэстии (в Киликии), ему по совету Акакия сменили место изгнания – перевели в округ Амблада, где жили дикари и который страдал от войны и моровой болезни.


[Закрыть].

Тем не менее они скоро почувствовали, что ливийские пустыни и самые варварские места Каппадокии более ласковы к ним, чем те города, где арианин-епископ мог без всяких ограничений удовлетворять свою изощренную и жгучую богословскую ненависть. Утешением для них служило сознание их праведности и независимости, одобрение, посещения, письма и щедрые пожертвования их сторонников, а вскоре к этому добавилось удовольствие видеть междоусобные раздоры в стане противников никейской веры. Император Констанций был так капризен и привередлив и так легко оскорблялся из-за малейшего отклонения от своего воображаемого образца христианской истины, что с одинаковым усердием преследовал тех, кто защищал единосущность, кто утверждал подобие субстанции или отрицал сходство Сына Божьего с Богом Отцом. Три епископа, отстраненные от должностей и отправленные в ссылку за эти враждебные одно другому мнения, вполне могли бы встретиться в одном общем месте изгнания и, в зависимости от своих характеров, либо оплакивать, либо проклинать слепое воодушевление своих противников, которых никогда не вознаградит за теперешние страдания будущее счастье.

Опала и изгнание православных епископов Запада были задуманы как подготовительные шаги для того, чтобы разгромить самого Афанасия. Прошло двадцать шесть месяцев, в течение которых императорский двор, применяя самые коварные и хитрые уловки, тайно работал для того, чтобы удалить архиепископа из Александрии и лишить его пособия, которое было источником его популярной щедрости. Но когда примас Египта, покинутый и осужденный латинской церковью, остался без всякой внешней поддержки, Констанций, отправляя двух из своих секретарей с поручением объявить и исполнить приказ о его изгнании, дал им это поручение лишь устно. Поскольку вся партия публично признавала справедливость этого приговора, единственной причиной, которая помешала Констанцию дать посланцам письменный приказ, была неуверенность в исходе событий и ощущение, что он может подвергнуть опасности второй город империи и ее самую плодородную провинцию, если народ будет упорствовать в своем решении отстаивать силой оружия невиновность своего духовного отца. Такая крайняя осторожность императора давала Афанасию хороший предлог для того, чтобы вежливо оспорить подлинность приказа, который, по его мнению, не сочетался ни с беспристрастием, ни с прежними заверениями его милостивого повелителя. Гражданские власти Египта оказались не способны ни убедить, ни заставить примаса отречься от епископского престола и были вынуждены заключить с вождями александрийского народа соглашение, по условиям которого все судебные процедуры и враждебные действия временно прекращались до тех пор, пока воля императора не будет выражена более ясно. Эта видимая умеренность обманула и погубила католиков, заставив их верить в мнимую безопасность, когда легионы из Верхнего Египта и Ливии, поднятые в путь тайными приказами, ускоренным маршем шли к Александрии, чтобы взять в осаду или скорее внезапно захватить привыкшую бунтовать и воодушевленную религиозным рвением столицу. Положение Александрии между морем и озером Мереотис облегчало приближение и высадку войск, и солдаты оказались в самом сердце города раньше, чем жители успели принять какие-нибудь меры против них – закрыть ворота или занять места, важные с точки зрения обороны. В полночь, через двадцать три дня после подписания договора, Сириан, дука Египта, во главе пяти тысяч солдат, вооруженных и подготовившихся для штурма, неожиданно ворвался в церковь Святого Феона, где архиепископ с частью своего духовенства и горожан находились на ночном богослужении. Двери священного здания уступили натиску атакующих, и атака сопровождалась всеми возможными видами буйства и кровопролития. Но поскольку тела убитых и обломки армейского оружия на следующий день оставались в руках католиков как неопровержимые доказательства, нападение Сириана можно считать успешным прорывом на территорию противника, но не полным ее захватом. Другие церкви Александрии были осквернены таким же произволом, и несколько месяцев город терпел оскорбления разгульной солдатни, которую подстрекали служители церкви из враждебной александрийцам партии. Многие верные были убиты; они заслуживали бы имя мучеников, если бы их смерть не была спровоцирована и отомщена. С епископами и пресвитерами обращались жестоко и унизительно; девственниц, посвятивших свою чистоту Богу, раздевали догола, били плетьми и насиловали; дома богатых граждан были разграблены; под личиной религиозного рвения похоть, скупость и личная ненависть удовлетворялись безнаказанно и даже заслуживали одобрение. Александрийских язычников, которые и тогда еще были многочисленной партией, при этом партией недовольной, легко убедили покинуть епископа, которого они боялись и уважали. Надежда на какие-нибудь особые милости властей и боязнь оказаться, как все горожане, виновными в мятеже заставили их пообещать поддержку тому, кого назначили Афанасию в преемники – знаменитому Георгию Каппадокийскому. Этот захватчик епископской власти, получив посвящение от арианского собора, был посажен на свой престол силой оружия Себастьяна, комеса Египта, который был назначен на свою должность для выполнения этой важной задачи. Тиран Георгий пользовался своей властью точно так же, как приобрел ее – попирая законы религии, справедливости и человечности; и те же картины насилия и позора, которые имели место в столице, повторились более чем в девяноста епископальных городах Египта. Ободренный успехом Констанций осмелился одобрить поведение исполнителей своей воли. В широко обнародованном страстном послании император приветствует освобождение Александрии от любимого народом тирана, который вводил своих ослепленных поклонников в заблуждение своим колдовским красноречием, много и красиво рассуждает о добродетелях и благочестии преподобнейшего Георгия, избранного епископом, и выражает желание прославиться как покровитель и благодетель Александрии больше, чем сам Александр. Но он торжественно объявляет о своем непоколебимом решении преследовать огнем и мечом бунтующих сторонников порочного Афанасия, который, скрывшись от правосудия, признал свою вину и избежал позорной смерти, которую заслужил.

Афанасий действительно избежал величайшей опасности. События жизни этого необыкновенного человека привлекают наше внимание и этого внимания заслуживают. В ту памятную ночь, когда церковь Святого Феона была захвачена войсками Сириана, архиепископ, сидя на своем престоле, со спокойным достоинством и бесстрашием ждал прихода смерти. Когда церковная служба была прервана криками ярости и воплями ужаса, он, воодушевляя своих дрожащих от испуга прихожан, подал им совет выразить свою надежду на Бога пением одного из псалмов Давида – того, в котором прославляется победа Бога Израиля над высокомерным и нечестивым тираном Египта. В конце концов двери были взломаны, целая туча стрел была выпущена в молящихся; солдаты с обнаженными мечами ворвались в святилище, и грозный блеск их доспехов отразился на поверхности священных светильников, горевших вокруг алтаря. Афанасий и теперь отверг навязчивые благочестивые просьбы состоявших при нем монахов и пресвитеров и благородно отказался покинуть свое епископское место, пока не отпустит всех своих прихожан и последний из них не будет вне опасности. Темнота и сумятица облегчили отступление архиепископа, и, хотя бурлящая толпа теснила его, хотя он был сбит с ног и остался лежать на земле без чувств и без движения, он все же вновь обрел свое неустрашимое мужество и сумел скрыться от жадно искавших его солдат, которым их проводники-ариане сказали, что голова Афанасия будет самым лучшим подарком для императора. С этой минуты примас Египта исчез из глаз своих врагов и более шести лет скрывался в непроницаемом мраке безвестности.

Деспотическая власть его неумолимого врага охватывала весь римский мир, и выведенный из себя монарх взял на себя труд направить христианским правителям Эфиопии письмо с очень настойчивыми требованиями, чтобы лишить Афанасия приюта даже в самых далеких и уединенных местах мира. Комесы, затем префекты, потом трибуны, потом целые армии были направлены преследовать епископа-беглеца; эдикты императора обостряли бдительность гражданских и военных властей; щедрое вознаграждение было обещано тому, кто отдаст в руки власти Афанасия живого или мертвого, и самые суровые наказания – тем, кто посмеет защищать этого врага общества. Однако пустыни Фиваиды теперь населял народ диких, но при этом послушных фанатиков, которые ставили приказы своего настоятеля выше, чем законы своих государей. Эти многочисленные ученики Антония и Пахомия приняли беглого примаса как своего отца, восхищались терпением и смирением, с которыми он подчинялся их в высшей степени суровым правилам, ловили каждое слово, слетавшее с его губ, как непосредственное проявление вдохновенной Богом мудрости, и убедили себя, что их молитвы, посты и бдения – меньшие заслуги, чем их пылкое усердие и презрение к опасности при защите истины и невиновности. Монастыри Египта располагались в уединенных пустынных местах, на вершинах гор или на островах Нила; звук священного рога или священной трубы в Табенне был хорошо знаком в этих краях и собирал несколько тысяч крепких телом и решительно настроенных монахов, большинство которых до монашества были местными крестьянами. Когда их мрачные уединенные убежища захватывали военные, чьей силе было невозможно сопротивляться, эти монахи молча подставляли свою шею палачу и подтверждали делом то, что считалось отличительной чертой египетского характера: никакая пытка не могла заставить египтянина выдать тайну, о которой он твердо решил молчать. Архиепископ Александрии, чью безопасность они охотно оберегали ценой своей жизни, затерялся в этой массе одинаковых с виду и хорошо дисциплинированных людей, а когда опасность становилась ближе, его быстро переправляли из одного укрытия в другое до тех пор, пока он не добирался до грозных пустынь, которые доверчивое воображение суеверных людей населило демонами и хищными чудовищами. Это время жизни в укрытии, которое закончилось лишь вместе с жизнью Констанция, Афанасий провел большей частью в обществе монахов, которые верно служили ему охранниками, секретарями и гонцами, но необходимость поддерживать более тесную связь с католической партией каждый раз, когда усердие преследователей ослабевало, толкала его на то, чтобы выйти из пустыни, пробраться в Александрию и доверить свою судьбу усердным друзьям и сторонникам. Его разнообразные приключения могли бы стать сюжетом очень занимательного романа. Однажды его спрятали в пустом баке для воды, и только он успел покинуть это укрытие, как его выдала предательница-рабыня. В другой раз он скрывался в еще более необычном убежище – в доме девственницы, которой было всего двадцать лет и которая была знаменита на весь город своей редкостной красотой. Как она рассказывала через много лет, в час полуночи она с удивлением увидела архиепископа в просторной домашней одежде, который подошел к ней торопливым шагом и стал умолять ее предоставить ему защиту, которую небесное видение подсказало ему искать под ее гостеприимной крышей. Благочестивая девушка приняла и сберегла того, кто как священный залог был доверен ее осмотрительности и мужеству. Ни с кем не делясь своей тайной, она тут же провела Афанасия в свою самую уединенную комнату и оберегала его с нежностью друга и прилежанием слуги. Все время, пока он оставался в опасности, она регулярно снабжала его книгами и едой, мыла ему ноги, вела его переписку и умело скрывала от подозрительных глаз это тесное общение наедине между святым, от которого требовалось незапятнанное целомудрие, и особой женского пола, чьи прелести могли возбудить самые опасные чувства[78]78
  Палладий, автор этого рассказа, беседовал с той самой девицей; она и в старости продолжала с удовольствием вспоминать такое богоугодное и почетное близкое знакомство. Я не могу простить Барониусу, Валезиусу, Тильмонту и другим деликатность, с которой они почти отвергают этот рассказ, который кажется им совершенно недостойным церковной истории с ее серьезностью.


[Закрыть].

Потом в течение шести лет преследований и изгнания Афанасий не раз навещал свою прекрасную и верную сподвижницу, а его уверенное заявление, что он видел советы в Римини и Селевкии, заставляет нас поверить, что он тайно находился во время и на месте их проведения. Для этого осмотрительного государственного мужа преимущества от возможности лично вести переговоры с друзьями, наблюдать за развитием раскола среди врагов и использовать его могли оправдать такое дерзкое и опасное предприятие, а торговля и мореплавание связывали Александрию со всеми морскими портами Средиземного моря. Из глубины своего недосягаемого убежища бесстрашный примас неутомимо вел наступление против защитника ариан, и его вовремя написанные сочинения, которые усердно распространялись и жадно изучались, способствовали объединению православной партии и поднимали ее дух. В своих предназначенных для публики речах в собственную защиту, которые он адресовал самому императору, Афанасий иногда преувеличенно восхвалял умеренность, но в своих тайных высказываниях, гневных и пылких, он называл Констанция слабым и порочным государем, палачом своей семьи, тираном для своей страны и антихристом для церкви. Победоносный монарх, который покарал за торопливость и горячность Галла, подавил восстание Сильвана, снял венец с головы Ветраниона и разбил в бою легионы Магненция, на вершине преуспевания получил от невидимой руки рану, которую не смог залечить и за которую не смог отомстить; сын Константина был первым из христианских государей, кто почувствовал силу тех принципов, которые в делах религии могут оказывать сопротивление самому жестокому насилию гражданской власти.

…

Основные характеристики христианских сект

Этот простой рассказ о внутренних расколах, которые нарушали покой церкви и пятнали собой ее триумф, подтвердит замечание историка-язычника и оправдает жалобу почтенного епископа. Аммиана его собственный опыт убедил в том, что вражда христиан друг к Другу сильнее, чем ярость, с которой дикие звери бросаются на человека. Григорий Назианзин самым патетическим образом жалуется, что Царство Небесное из-за несогласия между сторонниками разных мнений стало подобно хаосу, ночной буре и самому аду. Разъяренные и пристрастные писатели того времени, которые приписывали себе все добродетели и обвиняли своих противников во всех преступлениях, нарисовали битву ангелов и демонов. Наш более спокойный рассудок отвергает такие беспримесные и уродливые идеальные образцы порока и святости и предполагает равенство или по меньшей мере случайно сложившееся соотношение добра и зла во всех враждовавших друг с другом сектантах, которые давали и получали названия православных и еретиков. Они были воспитаны в одной и той же вере и в одном и том же гражданском обществе. В их представлениях и о земной, и о будущей жизни надежды и страхи находились в одинаковом соотношении. На любой стороне ошибки могли быть невольными, вера искренней, поведение достойным или продажным. Одни и те же цели возбуждали их страсти; они по очереди могли злоупотреблять любовью двора или народа. Метафизические взгляды сторонников Афанасия или последователей Ария не могли влиять на их нравственность; теми и другими одинаково руководил в их действиях дух нетерпимости, который они извлекли из чистых и простых правил Евангелия.

Современный писатель, который по справедливости и с уверенностью в себе дал в своей собственной истории почтенные определения «политическая» и «философская», осуждает робкого и благоразумного Монтескье за то, что тот, перечисляя причины упадка Римской империи, не включил в этот перечень закон Константина о полном запрете языческих религиозных обрядов, из-за которого значительная часть подданных этого императора осталась без священнослужителей, храмов и публично практикуемой религии. Усердная забота этого историка и философа о правах человечества заставила его согласиться с двусмысленными свидетельствами тех служителей церкви, которые слишком легко приписали своему любимому герою заслугу всеобщего гонения. Вместо того чтобы указывать на этот мнимый закон, который ярко сверкал бы на видном месте в кодексах империи, мы с уверенностью можем сослаться на подлинное письмо Константина, которое он направил приверженцам старой религии в то время, когда больше не скрывал свое обращение в христианство и не опасался соперников на троне. Император настойчиво и убедительно призывает подданных Римской империи последовать примеру их повелителя, но заявляет, что те, кто по-прежнему отказывается открыть свои глаза для небесного света, могут свободно пользоваться своими храмами и обращаться к своим вымышленным богам. Сообщению о том, что языческие обряды были запрещены, явным образом противоречит сам император своим мудрым заявлением о том, что принцип его умеренной политики таков: сила привычки, предрассудка и суеверия неодолима. Не нарушая святости своего обещания и не возбуждая страха в язычниках, этот хитрый монарх шел вперед медленно и осторожно, ловко подкапываясь под создававшееся без плана и разрушавшееся от старости строение многобожия. Случавшиеся иногда вспышки пристрастной суровости, которые тайно подсказывала ему христианская набожность, он прикрывал самыми законными требованиями справедливости и общественного блага, и, когда Константин замышлял разрушить основы древней религии, казалось, что он исправляет ее злоупотребления. По примеру самых мудрых своих предшественников он осудил и запретил под страхом самых суровых наказаний нечестивое оккультное искусство гадания, которое пробуждало напрасные надежды, а иногда толкало на преступление людей, недовольных своим положением. Прорицателей, публично уличенных в обмане и мошенничестве, приговорили к позорному молчанию; было распущено сообщество изнеженных женоподобных жрецов Нила, и Константин, выполняя обязанности римского цензора, приказал разрушить в Финикии несколько храмов, где во имя Венеры при свете дня совершались все виды проституции. Императорский город Константинополь был частично построен за счет богатых храмов Греции и Азии и украшен захваченной в них добычей, священное имущество было конфисковано, статуи богов и героев были грубо и непочтительно перевезены на новое место – к народу, для которого они были не предметами религиозного почитания, а любопытными вещами; золото и серебро вновь были пущены в обращение, и должностные лица, епископы и евнухи использовали удачную возможность удовлетворить сразу свой религиозный пыл, свою скупость и свою ненависть. Но эти опустошения затронули лишь небольшую часть римского мира, и провинции к тому времени уже давно привыкли терпеть такой святотатственный грабеж от тиранствующих государей и проконсулов, которых было совершенно невозможно заподозрить в намерении разрушить существующую религию государства.

Сыновья Константина шли по стопам отца, но с большим религиозным пылом и с меньшей осмотрительностью. Предлогов для грабежа и угнетения постепенно стало больше[79]79
  Аммиан пишет, что некоторые придворные евнухи «насытились добычей, взятой в храмах». Либаний сообщает, что император часто дарил храм, как дарят собаку, лошадь, раба или золотую чашу; но набожный философ позаботился отметить, что любимцы императора, совершавшие такое святотатство, редко преуспевали в жизни.


[Закрыть].

Христианам, если они поступали незаконно, оказывалось любое возможное снисхождение, каждое сомнение истолковывалось во вред язычникам, и разрушение храмов прославлялось как одно из предвещающих благо событий царствования Константа и Констанция. С именем Констанция связывают лаконичный закон, который мог бы заменить собой все последующие запреты. «Изъявляем нашу волю, чтобы во всех селениях и городах храмы немедленно были заперты и находились под надежной охраной, и никто не имеет власти препятствовать этому. Также изъявляем нашу волю, чтобы все наши подданные воздерживались от жертвоприношений. Если кто-либо будет виновен в подобном поступке, пусть его поразит меч возмездия, а после его казни пусть его имущество будет конфисковано в пользу общества. Те же самые наказания мы назначаем наместникам провинций, если те не станут наказывать таких преступников». Но есть очень сильные основания считать, что этот грозный указ либо был составлен, но не издан, либо был издан, но не выполнялся. Факты и существующие даже сегодня монументы из бронзы и мрамора до сих пор доказывают, что обряды языческой религии совершались публично в течение всего царствования сыновей Константина. И на Востоке, и на Западе, в городах и в деревнях было множество храмов, с которыми обошлись уважительно или по меньшей мере пощадили, и по-прежнему набожная толпа наслаждалась роскошью жертвоприношений, праздников и торжественных процессий с согласия гражданских властей. Примерно через четыре года после предполагаемой даты своего кровавого эдикта Констанций посетил римские храмы, и его достойное поведение оратор-язычник рекомендовал как пример последующим государям. «Этот император, – пишет Симмах, – позаботился, чтобы привилегии девственных весталок не нарушались; он дал должности жрецов знатным людям Рима, выделил из казны положенную по обычаю сумму денег для покрытия расходов на религиозные обряды и жертвоприношения, и хотя он принял иную веру, никогда не пытался лишить империю священной религии древних». Сенат по-прежнему осмеливался обожествлять торжественными декретами память своих государей, и сам Константин после смерти был включен в число тех богов, которых он отвергал и оскорблял при жизни. Титул, знаки и привилегии верховного понтифика, установленные Нумой и принятые Августом, признали без колебаний семь императоров-христиан, которые, таким образом, имели над той религией, которую отвергли, больше власти, чем над той, которую исповедовали.

Раскол среди христиан приостановил разрушение язычества[80]80
  Поскольку я до этого часто употреблял слова «pagans» – «язычники» и «paganism» – язычество», я должен теперь обрисовать необычный и извилистый путь этого знаменитого слова. 1. Пауг на дорийском диалекте греческого языка, очень хорошо знакомом италийцам, означает «родник», и жители деревенской округи, ходившие за водой к одному и тому же роднику, все вместе стали называться pagus (сельская община или округ по-латыни), а сельский житель – paganus. 2. Значение слова легко расширилось; «paganus» стало почти синонимом слова «деревенский», и низшие среди сельских жителей приняли это имя, которое в результате искажения в современных европейских языках превратилось в «peasant» – «крестьянин». 3. Поразительный рост численности военного сословия создал необходимость в особом слове для обозначения невоенных, и все люди из народа, не находившиеся на службе у государя, были заклеймены позорным именем «paganus». 4. Христиане были воинами Христа; их противники, которые отказывались дать присягу-крещение, могли в переносном смысле заслуживать названия «невоенные», и этот часто применявшийся упрек уже в царствование Валентиниана (365 год н. э.) попал в законы империи и богословские сочинения. 5. Христианство постепенно завоевало города империи, во времена Пруденция старая религия удалилась в безвестные деревни и там прозябала, и слово «paganus», сохраняя новое значение, вернуло себе и первоначальный смысл. 6. После того как культ Юпитера и его семьи угас, освободившийся термин «paganus» в значении «язычник» применялся поочередно ко всем идолопоклонникам и многобожникам Старого и Нового Света. 7. Латинские христиане беззастенчиво стали называть этим словом своих смертельных врагов-магометан и несправедливо заклеймили этих чистейших единобожников упреком в идолопоклонстве и язычестве. (Гиббон ошибался, предполагая, что латинское слово «pagus» родственно греческому «πηγη» или (по-дорийски) «παγη», хотя это очень старое мнение. – Примеч. пер.)


[Закрыть]. Государи и епископы с меньшей силой вели священную войну против иноверцев, поскольку вина и опасность бунтовщиков внутри христианства тревожили их сильнее, как более близкая опасность. Искоренение идолопоклонства могло быть оправдано установившейся нетерпимостью, но враждующие секты, которые поочередно правили при императорском дворе, опасались навсегда оттолкнуть от себя и, возможно, довести до крайности мощную, хотя и угасавшую партию. Теперь на стороне христианства были все соображения авторитета и моды, выгоды и разума, но их победоносное влияние стало чувствоваться всеми и повсюду лишь через два или три поколения. Веру, которая долго оставалась и еще совсем недавно была государственной религией Римской империи, все еще исповедовали многочисленные почитатели, которым, правда, отвлеченные мнения были менее дороги, чем древний обычай. Государственных и военных почестей удостаивались все подданные Константина и Констанция без различия веры, и на службе у язычества все еще было много знаний, богатства и доблести. Суеверие имело очень разные причины у сенатора, крестьянина, поэта и философа; но они встречались в храмах богов и были одинаково усердны в своей вере. Их религиозный пыл незаметно разжигал оскорбительный триумф преследуемой в прошлом секты; и их надежды возродила обоснованная уверенность в том, что предполагаемый наследник империи, молодой доблестный герой, который освободил Галлию от варваров, тайно принял веру своих предков.