Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Однако в этом случае совместные усилия власти и воодушевления были безуспешны, и место, где стоял еврейский храм – теперь на нем стоит магометанская мечеть, – продолжало представлять собой все то же поучительное зрелище – развалины и запустение. Возможно, отсутствие и смерть императора, а затем новые законы христианского царствования объясняют остановку этой тяжелой работы, которая велась лишь в последние шесть месяцев жизни Юлиана. Но христиане, естественно, благочестиво ожидали, что в этом памятном состязании какое-нибудь решающее чудо отомстит за честь истинной веры. Уважаемые свидетели-современники сообщают – с некоторыми различиями в рассказах – о землетрясении, смерче и вырвавшемся из земли пламени, которые перевернули, разбили и разбросали в стороны новый фундамент храма. Это событие, произошедшее на глазах у людей, описано Амвросием, епископом Миланским, в его послании к императору Феодосию, которое евреи, должно быть, сурово критиковали, красноречивым Златоустом, который мог ссылаться на воспоминания старшей части своих антиохийских прихожан, и Григорием Назианзином, который выпустил в свет свой рассказ об этом чуде в тот самый год, когда оно произошло. Последний из этих авторов отважно заявил, что подлинность этого сверхъестественного события не оспаривали иноверцы, и его уверение, каким бы странным оно ни казалось, подтверждается неоспоримым свидетельством Аммиана Марцеллина. Этот солдат-философ, который любил добродетели своего повелителя, но не следовал за ним в предрассудках, описал в своей разумно и чистосердечно написанной истории того времени необыкновенные препятствия, которые прервали восстановление Иерусалимского храма. «Когда Алипий, которому помогал наместник провинции, силой и усердием ускорял выполнение работы, возле фундамента стали раз за разом часто вспыхивать ужасные огненные шары, которые делали место работ недоступным для обожженных и раненых при взрыве рабочих. Поскольку эта победоносная стихия упорно и решительно продолжала действовать таким образом, чтобы удерживать их на расстоянии, работы были брошены». Такой авторитетный свидетель должен удовлетворить верящего и изумить недоверчивого. Тем не менее философ все же может потребовать свидетельства от первого липа – сообщений беспристрастных и умных очевидцев. В момент такого важного кризиса любое случайно возникшее необычное природное явление будет выглядеть как истинное знамение и даст тот же результат. Прекрасный спасительный случай мог быть быстро доведен до совершенства и увеличен в размере благочестивым мастерством иерусалимского духовенства и деятельной доверчивостью христианского мира, а через двадцать лет римский историк, не думая о богословских спорах, мог украсить свою работу описанием современного ему великолепного чуда.

Угнетение Юлианом христиан

Восстановление иудейского храма было тайно связано с разрушением христианской церкви. Юлиан продолжал вести политику свободы вероисповедания, но не уточнял, была эта всеобщая веротерпимость порождением его справедливости или его милосердия. Он притворно жалел несчастных христиан, которые ошиблись при выборе самой важной цели своей жизни, но высокое чувство жалости у него было снижено презрением, а его презрение было горьким от ненависти, и Юлиан выражал свои чувства в тоне язвительной насмешки, которая наносит глубокие смертельные раны, если слетает с уст государя. Поскольку он осознавал, что христиане гордятся именем своего Искупителя, он поощрял, а возможно, и предписывал, чтобы их называли менее почетным именем галилеяне. Он заявлял, что из-за безумия галилеян, которых он описывал как секту фанатиков, презренных для людей и ненавистных для богов, империя оказалась на краю гибели, и в официальном эдикте утверждает, что буйнопомешанного больного иногда может вылечить спасительное насилие. В своих мыслях и в выборе советчиков Юлиан стал неблагородно проводить между своими подданными различие по вере, считая, что одна их часть за свои религиозные взгляды заслуживает его благосклонности и дружбы, а другая имеет право лишь на те предоставляемые любому блага, в которых он, справедливый, не мог отказать послушному народу. В соответствии с этим новым правилом, которое несло в себе семя смуты и угнетения, император переадресовал понтификам своей веры те щедрые пожалования, которые регулярно выплачивали церкви из государственной казны набожный Константин и его сыновья. Величественная система почестей и льгот церкви, которая была построена с таким искусством и трудом, была разрушена до основания. Надежды на получение даров по завещаниям рухнули под суровостью законов, и священнослужители секты христиан были причислены к самому низшему и презренному слою общества. Тем из законов Юлиана, которые оказались необходимы, чтобы ставить границы честолюбию и скупости служителей церкви, вскоре стал подражать мудрый православный правитель. Те привилегии, которые были даны священнослужителям по политическим причинам или щедро принесены им в дар благодаря суеверию, конечно, должны принадлежать только служителям государственной религии. Но воля этого законодателя не была свободна от предрассудков и страстей, и Юлиан, настойчиво проводя свою политику, ставил себе целью отнять у христиан все земные почести и преимущества, которые приносили им уважение людей.

Справедливое и суровое осуждение вызвал его закон, запрещавший христианам преподавать грамматику и риторику. Причины, которыми император оправдывал это свое пристрастное и угнетательское решение, могли, пока он был жив, заставить рабов молчать, а льстецов рукоплескать. Юлиан злоупотребляет двусмысленностью слова, которое могло означать и язык, и религию греков; он с презрением делает замечание, что люди, которые так высоко ценят слепую веру, не вправе ни требовать для себя выгоды, даваемые наукой, ни пользоваться ими, и в своем тщеславии заявлял, что, раз они отказываются поклоняться богам Гомера и Демосфена, они должны бы толковать в церквах галилеян Луку и Марка и этим ограничиться. Во всех городах Римской империи обучение молодежи было поручено преподавателям грамматики и риторики, которых выбирали местные представители власти и содержало за свой счет государство; им было дано много почетных и прибыльных привилегий. Похоже, что этот эдикт Юлиана распространялся также на врачей и преподавателей всех гуманитарных наук и император оставлял за собой право утверждать соискателей в должностях, то есть получал по закону разрешение развращать или карать за твердость в вере самых ученых христиан. Как только более упрямые среди учителей покорились и софисты-язычники стали господствовать безраздельно, Юлиан предложил молодежи добровольно и без каких-либо ограничений приходить на уроки в государственные школы, поскольку был справедливо убежден, что там в нежных умах учеников запечатлятся вместе литература и идолопоклонство. Если большинству христианских детей моральные правила – собственные или родителей – помешали бы согласиться на учение по такому опасному методу, им пришлось бы отказаться также и от всех выгод гуманитарного образования. У Юлиана были основания ожидать, что через несколько лет церковь вернется к своему первоначальному невежеству и на смену богословам, достаточно хорошо владеющим науками и красноречием своего времени, придет поколение слепых невежественных фанатиков, неспособных отстоять истинность своих принципов и показать безумство различных причуд язычества.

Юлиан, несомненно, имел желание и намерение лишить христиан их преимуществ – богатства, знания и власти, но несправедливое устранение их от всех требовавших доверия и выгодных должностей было, кажется, плодом его общей политики, а не следствием какого-либо явно сформулированного закона. Некоторые обладатели больших достоинств могли заслуживать специального исключения из этого правила и добиться его, но большинство служащих христиан были постепенно сняты со своих должностей и в государственной власти, и в войсках, и в провинциях. Надежды будущих соискателей были развеяны откровенной пристрастностью государя, который лукаво напоминал им, что христианину не положено пользоваться ни мечом правосудия, ни мечом воина, и при этом сам усердно применял для охраны военного лагеря и судов символы идолопоклонства. Государственная власть была отдана в руки язычников, которые с особым усердием исповедовали веру своих предков, а поскольку выбор императора часто определялся гаданием, любимцы, которых он выбирал как наиболее приятных богам, не всегда заслуживали одобрение у людей. Христианам под властью врагов пришлось много выстрадать и еще большего опасаться. Юлиан по своей натуре чувствовал отвращение к жестокости, к тому же забота о своем добром имени при жизни на виду у всего мира удерживала этого монарха-философа от нарушения законов справедливости и веротерпимости, которые он сам установил так недавно. Однако служители его власти в провинциях, которые занимали не такие заметные места, творили произвол согласно желаниям своего государя, а не его приказам, и с помощью судебного крючкотворства тайно тиранствовали над сектантами, на которых им не разрешали надеть мученический венец. Император, который так долго, как только мог, скрывал, что знает о несправедливостях, совершаемых его именем, выражал свое подлинное отношение к поступкам своих чиновников мягкими упреками и крупными наградами.

Самым действенным орудием угнетения из тех, которыми была вооружена власть, стал закон, обязывавший христиан целиком и полностью расплатиться за храмы, которые они уничтожили в предыдущее царствование. Торжествующая церковь в своем религиозном рвении не всегда дожидалась формального разрешения государственных властей, и епископы, уверенные в своей безнаказанности, часто во главе своих прихожан шли в атаку на крепости князя тьмы, чтобы их разрушить. Священные земли, перешедшие в собственность государя или духовенства, имели четко определенные границы, и их легко было вернуть. Но на этих землях, на развалинах языческого суеверия, христиане часто строили свои собственные религиозные здания, и, поскольку надо было разрушить церковь, чтобы заново построить храм, одна партия приветствовала справедливость и благочестие императора, а другая жаловалась на его кощунственное святотатство. После очистки земли восстановление величественных построек, которые были снесены до основания, и драгоценных украшений, которым христиане нашли собственное применение, раздувало перечень убытков и долгов до очень крупной суммы. Виновники ущерба не имели ни возможности, ни желания платить по этому накопившемуся суммарному счету. Мудрый беспристрастный законодатель уравновесил бы требования обеих сторон и вынес справедливое нелицеприятное умеренное решение. Но безрассудные и поспешно изданные эдикты Юлиана привели в растерянность всю империю, в особенности Восток, и язычники, представлявшие власть на местах, горя усердием и жаждой мести, стали злоупотреблять суровым положением римского законодательства, по которому неспособный расплатиться должник сам заменял свое слишком малое имущество. Марк, епископ Аретузы, в предыдущее царствование, работая над обращением в христианство своих земляков, применял орудия более результативные, чем убеждение. Чиновники власти потребовали с него полную стоимость храма, разрушенного в результате его нетерпеливого религиозного рвения, но, точно зная, что он беден, они желали лишь сломить его непокорный дух и добиться обещания хотя бы самой малой компенсации. Они взяли старика прелата под стражу, бесчеловечно били его плетьми, рвали ему бороду, наконец вымазали его медом и высоко подвесили голого в сети, между небом и землей, подставив под укусы насекомых и лучи сирийского солнца. С этой высоты Марк продолжал заявлять, что гордится своим преступлением, и ругать бессильную ярость своих гонителей. В итоге он был спасен из их рук и отпущен на свободу – принимать почести за свое богоугодное торжество. Ариане прославляли добродетель своего благочестивого исповедника; честолюбивые католики просили его стать их союзником, а язычники, которые, может быть, почувствовали стыд и угрызения совести, после этого не решались совершать такую бесполезную жестокость. Юлиан сохранил Марку жизнь, но если епископ Аретузы спас Юлиана, когда тот был маленьким ребенком, потомки должны осудить императора за неблагодарность, а не похвалить за милосердие.

Храм и священная роща в Дафне

На расстоянии пяти миль от Антиохии находилось одно из самых изящных святых мест языческого мира; македонские цари Сирии посвятили его Аполлону. Там возвышался великолепный храм в честь бога света; огромная статуя бога почти целиком заполняла это просторное святилище, обогащенное золотом и драгоценными камнями и украшенное искусством греческих мастеров. Аполлон был изображен в поклоне и с золотой чашей в руке; он словно проливал из этой чаши вино на землю, творя возлияние в честь своей почтенной матери и умоляя ее привести в его объятия холодную красавицу Дафну. Дело в том, что это место было облагорожено легендой: сирийские поэты силой своего воображения перенесли сказание о любви Аполлона к Дафне с берегов Пенея на берега Оронта. В Антиохии, царской колонии, повторяли древние обряды Греции. Кастальский ручей в Дафне был источником пророчеств, которые своей верностью и славой делали его соперником Дельфийского оракула. На соседних полях был по особому праву, купленному у жителей Элиды, построен стадион, на котором за счет города праздновались Олимпийские игры, и каждый год на общенародные развлечения расходовалась сумма, равная тридцати тысячам фунтов стерлингов. Постоянное место остановки паломников и зрителей возле храма постепенно выросло в величавый и многолюдный поселок Дафна, который по великолепию был подобен главным городам провинций, хотя и не носил такого звания. Храм и поселок находились в самой глубине густого леса из лавров и кипарисов, который покрывал землю на десять миль в окружности и даже в самое знойное лето создавал непроницаемую прохладную тень. Тысячи родников чистейшей воды, бившие из всех холмов, сохраняли неизменными зеленый цвет травы и температуру воздуха; гармоничные звуки и приятные запахи услаждали чувства. Эта мирная роща была посвящена здоровью, радости, роскоши и любви. Могучий юноша, как Аполлон, преследовал ту, кто была предметом его желаний, а девушка краснела, но судьба Дафны предостерегала ее от несвоевременной и сумасбродной робости. Солдат и философ мудро держались в стороне от соблазнов этого чувственного рая, где удовольствие, став религией, незаметно расслабляло мужские души. Но в течение веков рощи Дафны были почитаемым местом и у местных жителей, и у иноземцев; сменявшие друг друга императоры один за другим щедро увеличивали привилегии этого святого места, и каждое поколение добавляло к великолепию храма новые украшения.

Набожный Юлиан в день ежегодного праздника Аполлона из Дафны поспешил ему поклониться и в пути сгорал от страстного нетерпения. В своем богатом воображении он уже видел пышное благодарственное празднество – жертвы, возлияния и ладан, длинную вереницу юношей и непорочных девушек в белых одеждах, символизирующих невинность, огромную шумную толпу. Но с тех пор как наступило царство христианской веры, пылкие религиозные чувства антиохийцев направились по иному руслу. Император жалуется, что вместо сотен жирных быков, которых общины богатого города должны были бы приносить в жертву своему богу-покровителю, он увидел всего одного гуся, купленного жрецом, единственным бледным обитателем этого обветшавшего храма[91]91
  Юлиан (в «Мизопогоне») раскрывает свою душу с той наивностью, то есть неосознанным простодушием, которая всегда наделяет человека природным чувством юмора.


[Закрыть].

Алтарь был пуст и покинут людьми, оракул был вынужден молчать, и святое место было осквернено христианскими похоронными обрядами. Тело Вавилы (епископа Антиохии, который умер в тюрьме во время гонений на христиан при Деции), около ста лет пролежав в своей могиле, по приказу цезаря Галла было перезахоронено в центре рощи Дафны. Над этими останками была воздвигнута великолепная церковь, часть священной земли была незаконно отнята и предназначена для прокормления христианского духовенства и для могил антиохийских христиан, которые желали покоиться у ног своего епископа; жрецы Аполлона ушли оттуда, а с ними – их испуганные и негодующие прихожане. Как только показалось, что при очередном перевороте удача вновь повернулась лицом к язычникам, церковь Святого Вавилы была уничтожена, а к разрушавшемуся от времени зданию, которое когда-то воздвигли в своей языческой набожности сирийские цари, были добавлены новые постройки. Но первой и самой большой заботой Юлиана было избавить своего угнетенного бога от присутствия ненавистных христиан, живых и мертвых, которые так успешно заглушали голос обмана или вдохновения. Зараженное место было очищено древними обрядами, тела пристойным образом перенесли на новое место, и христианским священнослужителям было позволено перевезти останки святого Вавилы на их прежнее место за стенами Антиохии. Христиане в своем религиозном рвении на этот раз позабыли о скромности, которая могла бы смягчить завистливое враждебное правительство. За высокой повозкой, на которой везли мощи Вавилы, шло множество народа, множество людей сопровождало их и множество встретило; все они громогласно выкрикивали приветствия и пели те псалмы Давида, которыми могли сильнее всего выразить свое презрение к идолам и идолопоклонникам. Возвращение святого было триумфальным; этот триумф оскорблял религию императора, но Юлиан из гордости заставил себя скрыть свое недовольство. В ту ночь, когда закончилось это нескромное шествие, храм в Дафне был охвачен огнем, статуя Аполлона сгорела, а от здания остались лишь голые стены – ужасная картина разрушения. Антиохийские христиане с уверенностью, свойственной религиозным людям, утверждали, что могущественное вмешательство святого Вавилы заставило небесные молнии ударить в крышу, посвященную языческому божеству, но Юлиан, которому оставалось верить либо в преступление, либо в чудо, без колебаний и без улик, но с некоторой вероятностью правоты посчитал пожар в Дафне местью галилеян. Их преступление, если бы было достаточно доказательств, могло бы стать оправданием для возмездия, которое немедленно совершилось: по приказу Юлиана были закрыты двери и конфискованы богатства антиохийского собора. Чтобы найти виновных в народном волнении, пожаре и сокрытии богатств церкви, нескольких духовных лиц пытали; один пресвитер, по имени Феодорет, был казнен отсечением головы по приговору комеса Востока. Но император осудил эти поспешные меры и сам жаловался с подлинным или притворным сочувствием к пострадавшим, что неосторожное усердие его служащих запятнает его царствование позором гонений.

Усердные служители Юлиана остановились, стоило их государю нахмуриться, но разгул народной ярости нелегко остановить и нельзя последовательно карать, если отец страны объявляет себя главой одной из партий. Юлиан в обнародованном публично сочинении приветствует благочестие и верность священных городов Сирии, где набожные жители по первому знаку уничтожили склепы галилеян, и лишь мимоходом сожалеет, что они отомстили за нанесенные богам оскорбления более сурово, чем посоветовал бы он. Это неполное и неохотно сделанное признание можно посчитать подтверждением церковных рассказов о том, что в городах Газа, Аскалон, Кесария, Гелиополь и в других язычники без всякой осмотрительности и без угрызений совести злоупотребили своим мимолетным преуспеванием, что несчастные жертвы их жестокости были избавлены от пыток только смертью, что, когда изуродованные тела тащили по улицам, повара пронзали их вертелами, а разъяренные женщины били прялками (таков был всеобщий гнев), и что внутренности христианских священников и девственниц были надкушены этими кровожадными фанатиками, а затем смешаны с ячменем и презрительно брошены нечистым животным города. Такие картины религиозного безумия представляют нам человеческую природу в самом презренном и вызывающем ненависть виде. Но резня в Александрии привлекает больше внимания, поскольку точно известно, что она произошла на самом деле, из-за положения жертв в обществе и из-за великолепия столицы Египта.

Святой Георгий

Георгий, прозванный Каппадокийским по месту, откуда были родом его родители или где он вырос, родился в Епифании, в Киликии, в мастерской сукновала. Из этого низкого рабского происхождения он поднялся наверх благодаря своим талантам приживала: покровители, которым он старательно льстил, добыли для своего ничтожного прихлебателя прибыльный контракт на поставку ветчины для армии. Эта должность была низкой, Георгий сделал ее позорной. Он хитростью скопил себе богатство с помощью самых низких обмана и подкупа, и о его казнокрадстве было так хорошо известно, что Георгий был вынужден бежать от правосудия. После этого позора, когда он, видимо, спас свое состояние ценой чести, Георгий стал с подлинным или притворным усердием исповедовать арианство. Из любви к наукам или из желания блеснуть перед людьми своей ученостью он собрал ценную библиотеку из сочинений по истории, риторике, философии и богословию[92]92
  После того как Георгий был убит, император Юлиан несколько раз присылал приказы сберечь эту библиотеку для себя и пытать рабов, которых можно заподозрить в утаивании каких-либо книг из нее. Он восхваляет достоинства этого собрания книг, откуда сам взял на время и переписал несколько рукописей, когда учился в Каппадокии. Юлиан, правда, мог желать, чтобы погибли сочинения галилеян, но он потребовал точный список даже этих богословских книг, чтобы другие трактаты не были перепутаны с теми и не пропали с ними вместе.


[Закрыть], и то, что Георгий Каппадокийский встал на сторону господствующей партии, позволило ему сесть на престол Афанасия. Новый архиепископ въехал в Александрию как варвар-завоеватель, и каждый миг его правления был запятнан жестокостью и скупостью. Католики Александрии и Египта были отданы на милость тирана, который по натуре и воспитанию очень подходил на роль гонителя; но Георгий не проявлял пристрастия ни к кому и одинаково угнетал все многочисленные разновидности жителей своей обширной епархии. Примас Египта стал вести роскошную и праздную жизнь, положенную ему по высокому сану, но пороки людей низкого происхождения были и теперь заметны в нем. Александрийские купцы обеднели из-за его несправедливой, почти полной монополии на селитру, соль, бумагу, похороны и так далее; духовный отец огромного народа опустился до того, что занимался гнусным, губительным ремеслом доносчика. Александрийцы не смогли ни простить ему, ни забыть налог, который он потребовал со всех домов в их городе под устаревшим предлогом, что царь-основатель передал своим преемникам, Птолемеям и цезарям, вечное право собственности на землю. Язычники, которые льстили себя надеждой на свободу и веротерпимость, пробудили в нем благочестивую алчность, и богатые храмы Александрии были либо ограблены, либо осквернены высокомерным прелатом, который громко и угрожающе восклицал: «Долго ли еще будет разрешено стоять этим склепам?» В царствование Констанция Георгий был вынужден бежать в изгнание от народного гнева или, вернее, от народного правосудия; военные и гражданские власти государства лишь после тяжелой борьбы смогли восстановить его в высоком звании и утолить его жажду мести. Гонец, который принес в Александрию известие о вступлении на престол Юлиана, объявил вместе с этой новостью о падении архиепископа. Георгий и с ним два послушных исполнителя его воли – комес Диодор и начальник монетного двора Драконтий – были с позором закованы в цепи и отведены в государственную тюрьму. Через двадцать четыре дня толпа суеверных горожан, не имевших терпения ждать конца монотонного утомительного судебного процесса, силой открыла двери тюрьмы. Враги богов и людей погибли от жестоких издевательств; безжизненные тела архиепископа и его помощников были торжественно провезены по улицам на верблюде, и бездействие сторонников Афанасия было воспринято как ярчайший пример евангельского терпения. Останки несчастных преступников были выброшены в море, и народные вожаки, возглавлявшие бунт, заявили, что твердо решили разочаровать благочестивых христиан и помешать будущему почитанию этих мучеников, которые, как их предшественники, были наказаны врагами своей религии. Страхи язычников были обоснованными, а их предосторожности бесполезными. Достойная смерть архиепископа стерла память о его жизни. Соперник Афанасия был дорог и свят для ариан, а после кажущегося обращения этих сектантов в истинную веру почитание Георгия привилось в католической церкви. Ненавистный чужак, сменив все обстоятельства времени и места, надел маску мученика, святого и христианского героя[93]93
  Святые из Каппадокии – Василий и Григорий – ничего не знали об этом своем святом собрате. Папа Геласий (494 год н. э.), первый католик, который признает святость Георгия, помещает его среди тех мучеников, «которые больше известны Богу, чем людям». Его «Деяния» папа отвергает как сочинение еретиков. Некоторые из этих сфабрикованных «Деяний», возможно, не самые ранние, сохранились до наших дней, но за туманом вымысла мы еще можем различить в них бой, который святой Георгий Каппадокиец вел в присутствии царицы Александры против волшебника Афанасия.


[Закрыть], и бесславный Георгий Каппадокийский превратился[94]94
  Это не несомненно, но весьма вероятно.


[Закрыть] в прославленного святого Георгия Английского, покровителя военных, рыцарей и ордена Подвязки[95]95
  Любопытная история культа святого Георгия, начиная с VI века (когда его уже чтили в Палестине, Армении, Риме и в городе Тревы в Галлии), может быть найдена у доктора Хейлина («История святого Георгия») и у последователей Болланда. Его слава и популярность в Европе, особенно в Англии, началась с Крестовых походов.


[Закрыть].

Примерно в то же время, когда Юлиану сообщили о бунте в Александрии, он получил известие из Эдессы о том, что гордая и богатая партия ариан оскорбила слабых валентиниан и устроила такие беспорядки, которые нельзя было оставить безнаказанными в государстве с нормально работающим механизмом управления. Выведенный из себя государь, не дожидаясь конца медленной работы правосудия, направил представителям власти в Эдессе приказание конфисковать всю собственность арианской церкви. Деньги были розданы солдатам, земли перешли к государству. Этот поступок сопровождался самой немилосердной иронией. «Я веду себя как истинный друг галилеян, – заявлял Юлиан. – Их восхитительный закон обещает царство небесное бедным, и они усерднее будут следовать путем добродетели и спасения души, если с моей помощью освободятся от груза земного имущества. Берегитесь, – уже более серьезным тоном продолжал монарх, – вы заставляете меня забыть терпение и человечность. Если эти беспорядки будут продолжаться, я отомщу должностным лицам за преступления народа, и у вас будут причины бояться не только конфискации и изгнания, а огня и меча». Волнения в Александрии, несомненно, были более кровопролитными и более опасными, но там христианский епископ пал от рук язычников, и официальное послание Юлиана очень ярко показывает, что политика его царствования была весьма пристрастной. Упреки, которые он адресует жителям Александрии, перемешаны с похвалами и изъявлениями нежных чувств. Он сожалеет, что в этом случае они изменили своим мягким и великодушным нравам, подтверждавшим их происхождение от греков, и серьезно осуждает преступление, которое они совершили против правосудия и человечности, но с явным сочувствием перечисляет подстрекавшие их к бунту невыносимые обиды, которые они так долго терпели от нечестивого тирана Георгия Каппадокийского. Юлиан признает верность того правила, что мудрое и сильное правительство должно карать дерзость народа, но ради их основателя Александра и их бога-покровителя Сера-писа он милостиво прощает виновный город и вновь чувствует к нему братскую любовь.

Юлиан и Афанасий

После того как бунт в Александрии утих, Афанасий под одобрительные возгласы горожан сел на престол, с которого был сброшен его недостойный соперник; а поскольку религиозное рвение архиепископа сдерживала благоразумная осторожность, он, осуществляя свою власть, старался не воспламенять души людей, а примирять их. В своих пастырских трудах он не ограничивал себя тесными пределами Египта. Перед ним в его деятельном и обширном уме представало состояние всего христианского мира, и возраст, заслуги и громкое имя Афанасия позволили ему в минуту опасности получить звание диктатора церкви. Не прошло еще и трех лет с тех пор, как большинство епископов Запада по невежеству или неохотно подписали Риминийское исповедание. Они каялись, верили, но боялись несвоевременной суровости своих православных братьев; если бы их гордость была сильнее веры, они могли бы броситься в объятия ариан, чтобы спастись от позорного публичного покаяния, которое разжаловало бы их в простых мирян. В это же время внутрицерковные разногласия по поводу единства лиц Божества и различия между ними с тем же пылом обсуждались среди католических богословов, и этот метафизический спор развивался так, что, казалось, угрожал разрушить официальный долгий мир между греческой и латинской церквами. Благодаря мудрости избранного собора, которому имя и присутствие Афанасия придали авторитет общецерковного собрания, епископы, неосторожно уклонившиеся на путь заблуждения, были вновь приняты в лоно истинной церкви на легких условиях – подписать никейский символ веры, не признавая формально своих прежних ошибок и не имея необходимости определить во всех подробностях свою схоластическую точку зрения. Примас Египта своими советами уже подготовил духовенство Галлии и Испании, Италии и Греции к этой благотворной мере, и, несмотря на противодействие некоторых горячих голов, страх перед общим врагом способствовал миру и согласию между христианами.

Египетский примас умело и старательно использовал эти дни спокойствия, которые были прерваны враждебными эдиктами императора. Юлиан, презиравший христиан, удостоил Афанасия своей особой и искренней ненависти. Только из-за него одного император ввел произвольное различие, несовместимое по меньшей мере с духом своих предыдущих заявлений: постановил, что галилеяне, возвращенные из изгнания, не получали обратно во владение по этому всеобщему помилованию свои церкви, и выразил удивление, что преступник, приговоренный несколько раз правосудием двух императоров, осмелился оскорбить величие закона и нагло захватить архиепископский престол Александрии, не дожидаясь указаний своего государя. В наказание за это мнимое преступление он снова изгнал Афанасия из Александрии, и был доволен, полагая, что такое справедливое решение будет очень приятно его благочестивым подданным. Настойчивые просьбы горожан вскоре заставили его осознать, что большинство александрийцев были христианами и что эти христиане твердо поддерживали своего угнетаемого примаса. Но знакомство с их настроениями, вместо того чтобы убедить императора отменить эдикт, заставило Юлиана расширить границы места, откуда изгонялся Афанасий, – изгнать его из всего Египта. Чем горячее просила толпа, тем неумолимее становился Юлиан, который был встревожен и считал опасным оставить во главе этого буйного города отважного и любимого народом вождя. Выполнение императорского приговора отложил из осторожности или по небрежности префект Египта Экдикий, но в конце концов его заставил проснуться суровый императорский упрек. «Хотя Вы не утруждаете себя тем, чтобы писать мне по любым другим причинам, Ваш долг по крайней мере сообщать мне о том, как Вы поступаете с врагом богов Афанасием. Мои намерения Вам сообщили уже давно. Я клянусь великим Сераписом, что, если в декабрьские календы Афанасий еще не покинет Александрию и вообще Египет, чиновники Вашего управления заплатят штраф в сто золотых монет. Мой нрав Вам известен: я медленно осуждаю, но прощаю еще медленней». Это послание было еще усилено короткой припиской, которую император сделал своей рукой: «Презрение, проявленное ко всем богам, наполняет меня горем и негодованием. Ничто я не увидел бы и ни о чем бы не услышал с большим удовольствием, чем об изгнании Афанасия из всего Египта. Мерзкий негодяй! В мое царствование несколько знатнейших гречанок перешли в христианство из-за его изгнания». Явного приказа о смерти Афанасия не было, но префект Египта понял, что для него безопаснее перестараться, выполняя приказы разгневанного повелителя, чем пренебречь ими. Архиепископ благоразумно удалился в пустыню, в монастыри, как всегда, умело избежал вражеских ловушек и дожил до часа, когда восторжествовал над пеплом того государя, который с опасной страстностью заявил однажды о своем желании, чтобы весь яд галилейской школы был в одном человеке – в Афанасии.