Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Заверения в быстрой и успешной помощи, которые несколько раз присылал равеннский двор, какое-то время поддерживали угасающую решимость римлян, но в конце концов они потеряли всякую надежду на человеческую помощь и в отчаянии были готовы прислушаться к предложениям тех, кто обещал призвать для освобождения Рима сверхъестественные силы. Некие фанатичные тосканские прорицатели убедили Помпеяна, префекта Рима, что могут с помощью таинственной силы заклинаний и жертвоприношений извлекать молнии из облаков и сумеют направить эти языки небесного пламени на лагерь варваров. Эту важную тайну сообщили епископу Рима Иннокентию, и преемника святого Петра обвиняют – возможно, необоснованно – в том, что он оценил безопасность государства выше чистоты христианской веры. Но когда этот вопрос был поставлен на голосование в сенате и было объявлено главное условие успеха (жертвоприношения должны быть совершены на Капитолии по указанию и в присутствии представителей власти), большинство членов этого почтенного собрания, опасаясь вызвать недовольство либо Бога, либо императора, отказались участвовать в церемонии, которая выглядела почти публичным возрождением язычества.

Римлянам оставалось надеяться лишь на милосердие или хотя бы умеренность готского короля. Сенат, который в этих чрезвычайных обстоятельствах взял в свои руки верховную власть, назначил двух послов для переговоров с противником. Это важное поручение было дано Базилию, сенатору испанского происхождения, который уже хорошо проявил себя как администратор в провинциях, и Иоанну, первому трибуну нотариусов, который особенно хорошо подходил на роль посла из-за своей ловкости в делах и прежнего близкого знакомства с правителем готов. Когда их привели к Алариху, они заявили – возможно, более гордо, чем следовало в их жалком положении, – что римляне полны решимости поддержать свое достоинство как в случае войны, так и в случае мира и что если Аларих откажется назначить им справедливые и почетные условия сдачи, то он может приказать трубить в трубы и готовиться к сражению с неисчислимым народом, который обучен владеть оружием и воодушевлен отчаянием. «Чем гуще трава, тем легче косить», – коротко ответил варвар и сопроводил это деревенское сравнение громким оскорбительным смехом, выражая свое презрение к угрозам невоинственного народа, который раньше был изнежен роскошью, а теперь истощен голодом. Затем он снизошел до того, что назвал выкуп, который он мог бы принять за уход от стен Рима: все золото и серебро в городе – и государственное, и принадлежащее частным липам, все пенное движимое имущество и всех рабов, которые смогут доказать свое право носить имя варвара. Посланцы сената осмелились смиренным и умоляющим тоном спросить: «Если таковы твои требования, что же, король, ты оставляешь нам?» – «Вашу жизнь», – ответил высокомерный победитель; задрожав от страха, послы удалились. Но до того как они удалились, было заключено на короткий срок перемирие, дававшее время для более спокойных переговоров. Лицо Алариха понемногу становилось все менее суровым, он сильно смягчил свои условия и в конце концов согласился снять осаду, если ему немедленно выплатят пять тысяч фунтов золота, три тысячи фунтов серебра, четыре тысячи шелковых платьев, три тысячи кусков тонкой пурпурной ткани и три тысячи фунтов перца[114]114
  Перец был у римлян любимой приправой к самым дорогим блюдам, и лучший его сорт обычно продавался по пятнадцать денариев, то есть десять шиллингов, за фунт. Его привозили из Индии; большая часть его до сих пор производится в том же краю, что тогда, – на малабарском побережье, но усовершенствования в торговле и мореплавании позволили увеличить его количество и уменьшить цену.


[Закрыть].

Государственная казна была пуста: ежегодная арендная плата за огромные поместья в Италии и провинциях перестала поступать в нее из-за бедствий войны; золото и серебро были обменены во время голода на самую дурную пищу. Но те, кто был упрям в своей скупости, все еще прятали в тайниках свои богатства, и сохранились остатки когда-то посвященной богам военной добычи – единственное средство, которое могло спасти город от разрушения. Как только римляне выполнили требования алчного Алариха, им частично были возвращены покой и изобилие. Некоторые ворота были осторожно открыты, готы больше не препятствовали ввозу в Рим продовольствия по реке и из окрестностей, и горожане толпами устремились в пригороды, где на три дня был организован вольный рынок. Пока торговцы наживали на этом выгодном деле большую прибыль, государственные и частные житницы были заполнены большими запасами зерна, которые обеспечили горожан пищей на будущее. В лагере Алариха дисциплина была строже, чем можно было ожидать, и этот мудрый варвар показал, что уважает заключенные им договоры, по справедливости сурово покарав своевольных готов, которые обидели нескольких римских граждан на дороге в Остию. Его армия, обогащенная полученной со столицы контрибуцией, медленно входила в красивую и плодородную провинцию Тоскана, где он собирался разместиться на зимние квартиры. Под готским знаменем нашли убежище сорок тысяч рабов-варваров, которые разорвали свои цепи и надеялись отомстить под командованием своего великого освободителя за оскорбления и позор своего жестокого рабства. Примерно в то же время он получил более почетное подкрепление из готов и гуннов, которое брат его жены Адольф[115]115
  Имя этого готского военачальника у Иорнанда и Исидора Athaulphus, у Зосима и Орозия Ataulphus, а у Олимпиодора Adaoulphus. Я назвал его прославленным именем Адольф, выбор которого, кажется, оправдан примером шведов, сыновей или братьев древних готов.


[Закрыть] привел по его настойчивой просьбе с берегов Дуная на берега Тибра, не без труда и потерь проложив себе путь через превосходящие по численности войска империи. Победоносный вождь, который сочетал дерзость варвара с мастерством и дисциплиной римского полководца, стоял во главе ста тысяч воинов, и Италия с ужасом и почтением произносила грозное имя Алариха.

Мы, кого отделяют от завоевателей Рима четырнадцать веков, можем ограничиться рассказом об их военных подвигах и не делать рискованных попыток разобраться в причинах их политического поведения. Возможно, Аларих, который, по-видимому, был на верху процветания, знал у себя какое-то слабое место, какой-то скрытый недостаток, или же показная умеренность была нужна ему лишь для того, чтобы обмануть и обезоружить легковерных советников Гонория. Король готов несколько раз заявил о своем желании считаться другом мира и римлян. По его настоятельной просьбе три сенатора были отправлены послами к равеннскому двору, чтобы добиваться обмена заложниками и заключения договора; предложения Алариха, которые он более ясно изложил в ходе переговоров, могут лишь вызвать сомнения в его искренности – настолько они выглядят мягкими, не по размеру его удачи. Варвар по-прежнему стремится получить должность главнокомандующего армиями Запада, в особой статье требует ежегодно зерна и денег и выбирает себе в качестве нового королевства провинции Далмацию, Норик и Венецию, откуда он мог бы господствовать над важным торговым путем, соединявшим Италию и Дунай. Если бы эти скромные условия были отвергнуты, Аларих был готов отказаться от денежных требований и даже согласился бы получить во владение только Норик, истощенный обедневший край, на который постоянно совершали набеги германские варвары. Но надежду на мир разрушил то ли упрямый, но нерешительный, то ли действовавший ради собственной выгоды Олимпий. Не пожелав слушать полезные для него возражения сенаторов, он отправил сенатских послов в сопровождении военного отряда, слишком большого для почетной свиты, но слишком слабого для обороняющейся армии. Шесть тысяч далматов, лучшие солдаты имперских легионов, получили приказ пройти от Равенны до Рима по открытой местности, занятой несметным множеством грозных варваров. Эти храбрые легионеры, окруженные врагами и преданные, пали жертвой чиновного сумасбродства. С поля боя спаслись только их командир Валент и с ним сто солдат, а один из послов, который уже не мог претендовать на защиту «права народов», был вынужден купить себе свободу за тридцать тысяч золотых. Тем не менее Аларих не обиделся на это проявление бессильной вражды, а немедленно повторил свои мирные предложения, и второе посольство римского сената, которому придавало вес и достоинство присутствие римского епископа Иннокентия, в дороге охранял от опасностей отряд солдат-готов.

Олимпий мог бы и дальше вызывать справедливое возмущение у оскорбленного народа, который громко называл его виновником всех бед страны, но его власть подорвали тайные дворцовые интриги. Евнухи-любимцы передали управление Гонорием и империей префекту претория Иовию – никчемному слуге, который не искупал свои ошибки и несчастья в роли администратора тем достоинством, что был лично дорог государю. Изгнание или бегство спасло преступного Олимпия лишь для новых превратностей судьбы: он испытал полную опасностей и перемен жизнь безвестного скитальца, снова вернулся к власти, во второй раз попал в немилость, ему отрезали уши, он умер под бичом, и эта позорная смерть стала приятным зрелищем для друзей Стилихона. После устранения Олимпия, который был сильно заражен религиозным фанатизмом, язычники и еретики были избавлены от неразумного запрета занимать государственные должности. Отважный Геннерид, военачальник варварского происхождения, продолжавший держаться религии своих предков, был обязан снять с себя воинский пояс. Хотя император несколько раз сам заверял этого военачальника, что законы пишутся не для людей в таком высоком звании и с такими заслугами, как он, Геннерид отказался принять разрешение служить как пристрастное исключение и оставался в достойной немилости до тех пор, пока не добился от терпевшего бедствие римского правительства справедливого постановления, отменившего этот закон для всех. Исполняя высокую должность главнокомандующего в Далмации, Паннонии, Норике и Реции, на которую он был назначен или в которой восстановлен, Геннерид, кажется, возродил в войсках дисциплину и боевой дух республиканских времен. Его солдаты, до этого жившие без дела и в нужде, быстро привыкли к тяжелым учениям и изобилию продовольствия, и часто Геннерид щедро выдавал им из своих богатств те награды, в которых из-за скупости или бедности отказывал им равеннский двор. Доблесть Геннерида, грозного для соседей-варваров, была самой прочной опорой иллирийской границы, а его бдительность и забота принесли империи подкрепление из десяти тысяч гуннов, которые прибыли на границу Италии с таким большим обозом продовольствия и такими большими стадами овец и быков, что этого хватило бы не просто для прокормления армии в походе, а для основания колонии. Но при дворе и на советах Гонория по-прежнему царили слабость, рассеянность, испорченность и безвластие. По наущению префекта Иовия охранники подняли бунт и потребовали головы двух военачальников и двух старших евнухов. Военачальников, коварно пообещав им безопасность, отослали на корабль и там без огласки казнили, но евнухи благодаря любви к ним государя были отправлены в легкое и безопасное изгнание в Милан и Константинополь. Префектом императорской спальни стал евнух Евсевий, а начальником охраны – варвар Аллобих. Зависть этих двух подчиненных советников друг к Другу погубила их обоих. По наглому приказу комеса доместиков первый камергер был позорно забит насмерть палками на глазах у изумленного императора, и последовавшее за этим убийство Аллобиха во время официальной процессии посреди идущих было единственным случаем в жизни Гонория, когда этот император проявил хотя бы самые слабые признаки мужества или возмущения. Однако перед тем как пасть, Евсевий и Аллобих внесли свой вклад в разрушение империи: они помешали заключению договора, который Иовий по эгоистическим и, возможно, преступным соображениям обсуждал с Аларихом на личной встрече у стен Римини. В отсутствие Иовия эти двое убедили императора вести себя в высоком стиле и держаться с несгибаемым достоинством – чего Гонорий не мог сделать ни из-за своего тогдашнего положения, ни по своему характеру, – и префекту претория немедленно было послано письмо за подписью Гонория, в котором ему давалось полное разрешение распоряжаться государственными деньгами, но было строго запрещено отдавать воинские должности Рима на позор в руки гордо потребовавшего их варвара. Это письмо неосторожно передали самому Алариху, и гот, который в продолжение всех переговоров вел себя сдержанно и пристойно, в самых грубых выражениях возмутился по поводу беспричинного оскорбления, которое нанесли ему и его народу. Переговоры в Римини были поспешно прекращены, и префект Иовий по возвращении в Равенну был вынужден принять и даже поощрять ту точку зрения, которая вошла в моду при дворе. По его совету и примеру высшие чиновники государства и высшие офицеры войск были обязаны принести клятву, что не станут ни при каких обстоятельствах слушать никакие предложения об условиях мира, а будут непрерывно и неумолимо вести войну против врага государства. Эта поспешная безрассудная клятва стала неодолимой преградой на пути любых мирных переговоров. Советники Гонория услышали от него заявление, что если бы они поклялись только именем Бога, то могли бы поступить, исходя из интересов безопасности общества, и доверить свои души милости Неба; но они клялись священным именем самого императора, они торжественно прикасались к нему, царственному носителю величия и мудрости, и нарушители такого обета понесут земные наказания за святотатство и мятеж.

Вторая осада Рима

Император и его придворные, приняв мрачный и гордый вид, наслаждались безопасностью за болотами и укреплениями Равенны, а Рим оставили почти без защиты на милость разгневанного Алариха. Но и теперь король готов продолжал проявлять такую подлинную или притворную умеренность, что, ведя свою армию по Фламиниевой дороге, он посылал одного за другим епископов городов Италии повторять его мирные предложения и упрашивать императора спасти Рим и его жителей от огня и меча варваров. Эти беды все же миновали римлян, правда, их отвела от города не мудрость Гонория, а человечность или благоразумие готского короля, который предпочел менее жестокий, хотя столь же результативный способ захвата. Вместо того чтобы идти на приступ столицы, он успешно направил свои силы против порта Остия, одного из самых дерзких и поразительных сооружений великолепного Рима. Постоянные несчастные случаи, которые в зимнее время делали ненадежным снабжение Рима продовольствием и по реке, и по проложенным на открытой равнине дорогам, подсказали гениальному первому Цезарю полезный замысел, который был осуществлен в царствование Клавдия. Молы, которые огораживали узкий вход порта, далеко выдавались в море и стойко отражали ярость волн, позволяя даже самым большим судам спокойно стоять на якоре в трех глубоких и вместительных бухтах, куда впадал северный рукав Тибра, на расстоянии примерно двух миль от древней колонии Остия[116]116
  Два устья Тибра – это место и называлось во множественном числе «Ostia Tiberina» – «Тибрские устья» – отделялись одно от другого Святым островом, имевшим форму равностороннего треугольника, стороны которого, согласно подсчетам, имеют в длину каждая примерно две мили. Колония Остия была основана на другом, материковом берегу левого, южного рукава реки, а Порт – на материковом берегу правого, северного рукава. Расстояние между их остатками на карте Чинголани чуть больше двух миль. Во времена Страбона принесенные Тибром песок и ил закупорили гавань Остии, та же самая причина сильно увеличила Святой остров и постепенно отодвинула и Остию, и Порт на значительное расстояние от берега. Сухие протоки и широкие дельты свидетельствуют об изменениях русла реки и усилиях моря. Нынешнее состояние этой унылой заброшенной полосы земли и воды можно узнать по великолепной карте церковного государства, составленной математиками Бенедикта XIV, по современному обзору Agro Romano на шести листах, выполненному Чинголани, где описана территория площадью 113,819 rubbia (около 570 000 акров), и по большой топографической карте Амети на восьми листах.


[Закрыть].

Римский Порт постепенно разросся до размеров епископского города, и там лежало в больших хранилищах африканское зерно, предназначенное для столицы. Завладев этим важным пунктом, Аларих тут же потребовал, чтобы Рим сдался на его милость, и подкрепил свои требования ясным и недвусмысленным заявлением, что в случае отказа или хотя бы задержки ответа сразу же будут уничтожены склады продовольствия, от которых зависела жизнь римского народа. Крики этого народа и страх перед голодом сломили гордость сенаторов, и сенат без возмущения выслушал предложение посадить нового императора на трон недостойного Гонория. По выбору завоевателя-гота в пурпур был одет Аттал, префект Рима. Этот благодарный монарх тотчас же признал своего покровителя главнокомандующим армиями Запада; Адольф, получив звание комеса доместиков, стал охранять Аттала. Казалось, что два враждующих народа объединились, связав себя теснейшими узами дружбы и союза.

Ворота города были распахнуты, и шумная процессия провела нового императора римлян, окруженного со всех сторон готскими солдатами, во дворец Августа и Траяна. Распределив гражданские и военные должности между своими любимцами и сторонниками, Аттал созвал заседание сената и в составленной по всем правилам искусства цветистой официальной речи заявил о своей решимости восстановить величие государства и присоединить к империи провинции Египта и Востока, которые в прошлом находились под верховной властью Рима. Такие непомерные обещания вызвали у всех разумных граждан справедливое презрение к невоинственному узурпатору, возведение которого на престол было самой глубокой и позорной раной, которую когда-либо наносила римскому государству наглость варваров. Но чернь со своим обычным непостоянством приветствовала смену хозяина. Недовольство народа Гонорием пошло на пользу его сопернику, а сектанты, угнетаемые направленными против них эдиктами, ожидали хотя бы частичного сочувствия или по меньшей мере терпимости от нового правителя, который в своем родном краю, Ионии, был воспитан в языческом суеверии, а позже принял крещение от епископа-арианина. Первые дни царствования Аттала были прекрасным временем преуспевания. Чиновник, пользовавшийся его доверием, был с небольшим отрядом войск послан добиться повиновения от Африки. Основная часть Италии покорилась Атталу из страха перед силой готов; город Болонья мощно и успешно сопротивлялся, но жители Милана, возможно недовольные тем, что Гонорий не жил в их городе, встретили выбор римского сената громкими приветствиями. Аларих во главе своей грозной армии привел своего царственного пленника почти к воротам Равенны, и в готский лагерь с пышными военными почестями впустили торжественное посольство, в которое вошли главные советники Гонория – префект претория Иовий, командующий конницей и пехотой Валент, квестор Потамий и главный нотариус Юлиан. От имени своего государя они согласились признать законным избрание его соперника на престол и разделить провинции Италии и Запада между двумя императорами. Их предложения были с презрением отвергнуты, и этот отказ был еще усилен оскорбительным милосердием Аттала, который снисходительно пообещал, что Гонорий, если немедленно откажется от императорского сана, получит разрешение провести мирно остаток своих дней в изгнании на каком-нибудь уединенном острове. Тем, кто лучше всех знал, сколько сил и средств для борьбы имел сын Феодосия, его положение казалось таким безнадежным, что Иовий и Валент, его советник и полководец, изменили своей клятве, позорно покинули гибнущее дело своего благодетеля и предательски перешли на сторону его более удачливого соперника. Гонорий, потрясенный этим предательством в собственном доме, дрожал от страха при виде каждого подходившего к нему слуги, при появлении каждого нового гонца. Он боялся врагов, которые могли таиться в его столице, в его дворце, в его спальне, и в гавани Равенны стояло наготове несколько кораблей, чтобы перевезти монарха после его отречения во владения его малолетнего племянника, императора Востока.

Но все-таки существует (так, по крайней мере, считал историк Про-копий) Промысел Божий, который заботится о невиновных и безрассудных людях, и нельзя не признать, что Гонорий имел право претендовать на особую заботу Господа. В ту минуту, когда он, не способный ни на какое мудрое или мужественное решение, в отчаянии замышлял постыдное бегство, в порту Равенны очень вовремя высадилось неожиданное подкрепление – четыре тысячи ветеранов. Этим доблестным чужакам, чья верность не была расшатана борьбой придворных партий, император доверил охрану стен и ворот города, и страх перед близкой опасностью от внутренних врагов перестал нарушать императорский сон. Из Африки была получена хорошая новость, которая мгновенно изменила мнение людей и положение дел в государстве. Войска и чиновники, которых Аттал послал в эту провинцию, потерпели поражение и были перерезаны; усердный и деятельный Гераклиан остался верен Гонорию и удержал от измены свой народ. Верный комес Африки прислал Гонорию большую сумму денег, которая укрепила верность императорской охраны; он же стал препятствовать вывозу зерна и растительного масла и проявил при этом такую бдительность, что в Риме начались голод, волнения и недовольство. В партии Аттала начались жалобы друг на друга и упреки друг другу по поводу неудачи африканского похода, и его покровитель постепенно перестал заботиться об интересах правителя, которому, чтобы управлять, не хватало силы духа, а чтобы подчиняться – послушания. Аттал принял несколько в высшей степени неосторожных решений, то не ставя в известность о них Алариха, то не слушаясь его совета. Упорный отказ сената включить в отплывающие на кораблях войска хотя бы пятьсот готов обнаружил подозрительность и недоверчивость сенаторов, что в их положении было и не великодушно, и не благоразумно. Раздраженный готский король был окончательно выведен из себя злобным лукавством хитрого Иовия, который был возведен в сан патриция, а потом объяснил свое двойное предательство тем, что покинул службу у Гонория лишь для вида, чтобы вернее погубить дело узурпатора. На обширной равнине возле Римини, перед несметной толпой римлян и варваров несчастный Аттал был публично лишен венца и пурпура, и Аларих послал эти знаки императорской власти сыну Феодосия в знак мира и дружбы. Чиновники и офицеры, вернувшиеся к своим обязанностям, были восстановлены в прежних должностях, и даже запоздалое раскаяние было милостиво принято. Но бывший император римлян, желавший жить и нечувствительный к позору, умолял о разрешении следовать за готами в свите высокомерного и капризного варвара.

Третья осада и разграбление Рима

Развенчание Аттала устранило единственное реальное препятствие к заключению мира, и Аларих подвел свои войска к Равенне ближе чем на три мили, чтобы поторопить нерешительных чиновников императора, к которым вместе с удачей быстро вернулась прежняя заносчивость. Тут Аларих получил известие, вызвавшее у него гнев: его соперник, вождь по имени Сар, личный враг Адольфа и наследственный враг семейства Балти, был принят во дворце. Этот бесстрашный варвар сразу же вывел из ворот Равенны на вылазку триста своих сторонников, захватил врасплох и изрубил в куски большой отряд готов, с торжеством вернулся в город и получил позволение оскорбить своего противника, официально объявив через герольда, что Аларих своим преступлением навсегда лишил себя дружбы и союза с императором. Рим в третий раз искупил своими бедствиями преступления и сумасбродства равеннского двора. Король готов, который больше не скрывал свою жажду добычи и мести, привел свои войска под стены столицы, и дрожащие от страха сенаторы, не имея никакой надежды на избавление, приготовились отсрочить гибель своей страны отчаянным сопротивлением. Но они не смогли уберечься от тайного заговора своих рабов и слуг, которые либо из-за происхождения, либо ради выгоды были на стороне врага. В полночь Саларийские ворота были тихо открыты, и жителей Рима разбудили оглушительные звуки готских труб. Через тысячу сто шестьдесят три года после своего основания Рим, столица императоров, покоривший и цивилизовавший большую часть человечества, был отдан в жертву разнузданной ярости германских и скифских племен.

Однако в приказе, который Аларих отдал, вступая в побежденный город, видно некоторое уважение к законам человечности и религии. Он призывал своих воинов смело брать себе награду за боевую доблесть и обогащать себя военной добычей за счет богатого изнеженного народа, но в то же время велел им сохранять жизнь тем гражданам, кто не будет сопротивляться, и беречь церкви Святого Петра и Святого Павла, поскольку они – неприкосновенные святилища. В эту ужасную ночь некоторые готы-христиане среди буйства проявили религиозное рвение новообращенных, и усердные церковные писатели сохранили в своих сочинениях – возможно приукрасив – некоторые примеры их необычного благочестия и умеренности[117]117
  Орозий восхваляет благочестие готов-христиан, словно не замечая, что большинство из них были еретиками-арианами. Иорнанд и Исидор Севильский, которые оба были на стороне готов, повторили эти поучительные рассказы и украсили их собственными вымыслами. По словам Исидора, слышали, как сам Аларих сказал, что воюет против римлян, а не против апостолов. Таков был стиль VII века; на двести лет раньше славу и честь приписывали не апостолам, а Христу.


[Закрыть].

Когда варвары бродили по городу в поисках добычи, один из могущественных готов вломился в дом пожилой девственницы, которая посвятила свою жизнь служению у алтаря. Он сразу же потребовал у нее, хотя и вежливо, все золото и серебро, которые у нее были, и был изумлен тем, с какой готовностью она привела его туда, где был спрятан богатый клад – множество посуды из самых дорогих материалов и самой искусной работы. Варвар с изумлением и восторгом рассматривал свою ценную добычу, пока его не оторвало от этого занятия важное разъяснение служительницы алтаря. «Это, – сказала она, – священные сосуды, которые принадлежат святому Петру. Если ты осмелишься коснуться их, на твоей совести будет кощунство. Я же не смею хранить у себя то, что я не в силах защитить». Готский воин почувствовал благоговейный страх, отправил к королю посланца с сообщением о найденном сокровище и получил от Алариха строгий приказ немедленно и в целости доставить все священные сосуды и украшения в церковь, посвященную этому апостолу. Большой отряд готов прошел в боевом порядке по главным улицам Рима, возможно, от края Квиринальского холма до Ватикана (а это большое расстояние), защищая сверкающим оружием длинную вереницу своих благочестивых товарищей, которые несли на голове золотые и серебряные священные сосуды, и боевой клич варваров смешивался со звуками псалмов. Толпа христиан из всех соседних домов поторопилась присоединиться к этой назидательной процессии, и множество беженцев всех возрастов, всех сословий и даже всех сект использовали эту возможность укрыться в Ватикане, безопасном и гостеприимном святом месте. Святой Августин сам признавался, что сочинил свой ученый труд «О граде Божием» с целью найти оправдания тому, что Провидение пошло по пути, на котором было уничтожено величие Рима. Он с особым удовольствием прославляет этот достопамятный триумф Христа и тоном оскорбительного вызова предлагает своим противникам назвать похожий пример, когда во взятом приступом городе вымышленные боги древних смогли бы защитить себя или своих обманутых почитателей.

Редкие и необычные проявления добродетели варваров при разграблении Рима по праву заслужили одобрение. Но священная территория Ватикана и церкви апостолов могли вместить лишь очень малую часть жителей Рима; многие тысячи воинов, прежде всего гунны, служившие под знаменем Алариха, не знали даже имени Христа или, по крайней мере, не были знакомы с его религией; мы можем, не греша ни против милосердия, ни против беспристрастия, чистосердечно предположить, что в час дикого разгула, когда страсти ярко разгорелись и все ограничения были отброшены, наставления Евангелия редко влияли на поведение готов-христиан. Даже те писатели, кто больше всех был склонен преувеличивать их милосердие, признают и часто повторяют, что в Риме была устроена жестокая резня и улицы города были завалены мертвыми телами, которые никто не хоронил в эти дни, когда все оцепенели от страха. Иногда отчаяние граждан Рима перерастало в ярость, и варвары, встречая сопротивление, каждый раз убивали множество народа – не только сопротивлявшихся, но и слабых, невиновных и беспомощных. Сорок тысяч рабов осуществляли свою личную месть, не зная ни жалости, ни угрызений совести, и смыли следы бича, которым их прежде позорно наказывали, кровью виновных перед ними или неприятных им семей. Римские матроны и девственницы были беззащитны перед такими оскорблениями, которые для целомудренной женщины страшнее, чем сама смерть, и историк церкви, выбирая пример добродетели, который вызвал бы восхищение в веках, нашел его у женщины[118]118
  Августин пишет, что действительно некоторые девственницы и матроны убили себя, чтобы избежать насилия, и что, хотя он восхищается силой их духа, его богословские взгляды обязывают осудить их поспешный и самонадеянный поступок. Возможно, добрый епископ Гиппонский так же слишком легко поверил в этот женский героизм, как слишком строго его осудил. Число дев, которые бросились в Эльбу, когда Магдебург был взят приступом, предание увеличило с двадцати (если они вообще существовали) до тысячи двухсот.


[Закрыть].

Знатная римлянка, очень красивая и православного вероисповедания, возбудила нетерпеливое вожделение одного молодого гота, который, как благоразумно замечает Созомен, исповедовал арианскую ересь. Выведенный из себя ее упорным сопротивлением, он вынул меч и в любовном гневе порезал ей шею не сильно, но до крови. Истекая кровью, эта героиня продолжала идти наперекор разгневанному врагу и отвергать его любовь, пока насильник не отказался от своих бесплодных стараний. В конце концов он с уважением проводил ее на святую землю Ватикана и дал охранникам церкви шесть золотых монет, чтобы те вернули ее невредимой в объятия ее мужа. Такие примеры мужества и великодушия были редкостью. Грубые солдаты удовлетворяли свои плотские желания, не интересуясь тем, согласны ли их пленницы и нарушают ли те свой долг. Был всерьез поставлен на обсуждение тонкий казуистический вопрос: потеряли или нет из-за случившегося с ними несчастья славный венец девственности те нежные жертвы насилия, которые непоколебимо отказывались согласиться на то, что им пришлось перетерпеть? Впрочем, были и другие потери, более материальные и понесенные большим числом пострадавших. Невозможно предположить, чтобы все варвары постоянно были в силах творить любовные беззакония, и большинство римских женщин защитило от насилия отсутствие молодости, красоты или целомудрия. Но алчность – всеобщая и ненасытная страсть, потому что обладание богатством позволяет получить почти все, что способно доставить удовольствие человеку с любыми вкусами и темпераментом. Те, кто грабил Рим, вполне обоснованно предпочитали всему прочему золото и драгоценные камни, у которых стоимость самая большая, а размер и вес самые малые. Но после того как эти легко носимые богатства разобрали наиболее старательные разбойники, остальные грубо опустошили римские дворцы, вынеся из них роскошную дорогую мебель. Буфеты с тяжелой посудой и шкафы для одежды, полные разнообразных нарядов из шелка и пурпура, были беспорядочно свалены в повозки, которые всегда следовали за готской армией в ее походах. Изящнейшие произведения искусства пострадали от грубого обращения или были уничтожены по произволу новых хозяев: многие статуи были расплавлены ради ценного материала, из которого были сделаны, многие вазы при дележе добычи разрублены на мелкие куски боевыми топорами. Приобретение богатств еще сильнее возбуждало алчность ненасытных варваров, и те угрозами, побоями и пытками заставляли пленников сказать, где те прячут свои сокровища. Видимые глазу роскошь и расточительность считались доказательством большого богатства; бедность внешнего вида приписывали скупости; упрямство нескольких скупцов, которые лишь после самых жестоких пыток указали, где находится дорогой им клад, стоило жизни многим несчастным, которые умерли под бичом за то, что отказывались отдать сокровища, которых у них не было. Ущерб, нанесенный готами римским постройкам, был сильно преувеличен, но все же они пострадали от готского насилия. Входя в Рим через Соляные ворота, готы подожгли соседние дома, чтобы огонь указывал им путь и чтобы отвлечь внимание римлян. Пламя, которому ничто не мешало распространяться в сумятице этой ночи, поглотило много частных и общественных строений, и во времена Юстиниана развалины дворца Саллюстия еще служили величественным памятником созданному готами пожару. Однако современный историк заметил, что огонь вряд ли мог уничтожить огромные цельные бронзовые балки и что человеческих сил не хватило бы, чтобы разрушить фундаменты древних зданий. Возможно, есть какая-то доля правды в утверждениях благочестивых христиан, что гнев Неба довершил то, что была не в силах сделать ярость врагов и что горделивый римский форум, украшенный статуями стольких богов и героев, сровняла с землей молния.