Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Выражение «мраморы дворца Анициев» стало поговоркой, означавшей изобилие и великолепие. Но и все прочие знатные люди и сенаторы Рима стремились, кто насколько мог, подражать этой знаменитой семье. В подробном описании города, которое было составлено в эпоху Феодосия, перечислены тысяча семьсот восемьдесят домов – жилищ богатых и почтенных граждан. Многие из этих усадеб своим величественным видом почти оправдывали преувеличение того поэта, который заявил, что Рим заключает в себе множество дворцов и каждый дворец равен городу, поскольку имеет внутри своих границ все, что может служить для пользы или для роскоши: рынки, ипподромы, храмы, ручьи, ванны, галереи, тенистые рощи и вольеры с птицами. Историк Олимпиодор, который описывает положение Рима во время осады его готами, далее отмечает, что некоторые из самых богатых сенаторов получали от своих имений ежегодный доход в четыре тысячи фунтов золота, то есть более ста шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, не считая положенного количества зерна и вина, которые, будь они проданы, стоили бы треть этой суммы. По сравнению с этим непомерным богатством обычный доход в тысячу или тысячу пятьсот фунтов золота мог считаться едва достаточным для того, чтобы поддерживать достоинство сенаторского звания, которое требовало многочисленных и очень больших расходов на нужды общества. Сохранились упоминания о нескольких случаях во времена Гонория, когда тщеславные и популярные аристократы отмечали год своего преторства праздником, который продолжался семь дней и стоил более ста тысяч фунтов стерлингов. Имения римских сенаторов, чье богатство так сильно превышало размеры современных состояний, располагались не только в Италии. Их владения простирались далеко за Ионическое и Эгейское моря, до самых дальних провинций. Город Никополь, основанный Августом как вечный памятник победы при Акциуме, был собственностью благочестивой Паулы; Сенека отметил, что реки, которые когда-то разделяли враждующие народы, теперь текут по землям частных граждан. В зависимости от характера владельца и обстоятельств его жизни имения римлян либо возделывались трудом их рабов, либо сдавались за твердую, заранее оговоренную плату в аренду трудолюбивым крестьянам. Античные экономисты в своих сочинениях настойчиво советовали применять первый способ везде, где это возможно, но если удаленность или большой размер владения не позволяют владельцу самому присматривать за ним, они предпочитали давнего наследственного арендатора, который любит эту землю и заинтересован в ее продуктах, наемному управляющему, который трудится нерадиво и может изменить хозяину.

Состоятельные аристократы огромной столицы, которых никогда не манила военная слава и редко призывали к труду дела гражданского управления, естественно, заполняли свое свободное время частной жизнью – деловыми операциями и развлечениями. Коммерция всегда считалась в Риме презренной, но сенаторы с первых дней республики увеличивали свое имущество и количество своих клиентов с помощью другого прибыльного занятия – отдачи денег в рост, а устаревшие законы при этом обходились или нарушались по желанию и в интересах обеих сторон. В Риме должно было находиться много ценных металлов в виде монет империи и золотой или серебряной посуды: во времена Плиния во многих шкафах для посуды стояло больше серебра, чем Сципион привез из побежденного Карфагена. Большинство аристократов расточительно пускали на ветер свои состояния, а потому были бедны среди своего богатства и бездеятельны в постоянном движении, кружась в потоке легкомысленных развлечений. Чтобы исполнить их желания, постоянно работали тысячи рук многочисленных домашних рабов, побуждаемых к труду страхом наказания, и всевозможных ремесленников и торговцев, которых заставляла трудиться более мощная сила – надежда на заработок. Древние не имели многих жизненных удобств, которые прогресс промышленности породил или усовершенствовал позже; так что изобилие стекла и полотна принесли современным народам Европы больше истинных удобств, чем сенаторы Рима могли получить от всех утонченных изобретений своей пышной или чувственной роскоши[108]108
  Высокоученый Арбутнот шутливо заметил – и я думаю, был прав, – что у Августа не было ни стекол в окнах, ни рубашки на теле. В эпоху конца империи белье и стекло стали более распространенными.


[Закрыть].

Их роскошь и нравы были исследованы подробно и старательно, но поскольку такие исследования отвлекут меня на слишком долгий срок от данной работы, я процитирую здесь по первоисточнику описание Рима и его жителей, которое особенно хорошо подходит к эпохе готских вторжений. Аммиан Марцеллин, благоразумно выбравший себе местом проживания столицу империи – самое подходящее место для историка, который пишет о своем собственном времени, вплел в рассказ о событиях общественной жизни написанные яркими красками картины хорошо знакомого ему быта. Рассудительный читатель не всегда одобрит строгость его приговоров, выбор примеров и стиль, а возможно, разглядит в тексте предрассудки и личное раздражение, которые озлобляли самого Аммиана; но он, несомненно, с философским любопытством посмотрит на интересную и оригинальную картину римских нравов[109]109
  На мне лежит обязанность объяснить, где я вольно обошелся с текстом Аммиана. 1. Я слил в один отрывок шестую главу его четырнадцатой книги и четвертую главу книги двадцать восьмой. 2. Я упорядочил спутанную массу материала. 3. Я смягчил некоторые причудливые преувеличения и убрал некоторые повторы – отрывки, совпадающие по содержанию с другими. 4. Я развил некоторые наблюдения, которые он выразил не явно, а в форме намеков. С этими оговорками моя версия будет пусть не дословной, но верной и точной.


[Закрыть].

«Величие Рима (таков язык историка) было основано на редком и почти невероятном союзе добродетели и удачи. Свою долгую молодость он провел в трудной борьбе против италийских племен, соседей и врагов возвышавшегося города. В пору сильной и пылкой юности он выдержал военные грозы, простер свое победоносное оружие за моря и горы и принес домой лавровые венки почти из всех стран мира. Наконец на склоне лет, иногда покоряя страны лишь с помощью ужаса перед одним его именем, он стал искать уюта и покоя. Наш почтенный город, поправ своей пятой шеи самых свирепых народов и установив систему законов, вечно хранящих справедливость и свободу, с удовольствием передал цезарям, словно мудрый и богатый родитель своим любимым сыновьям, управление своим обширным имуществом. Прочный и нерушимый мир, такой, который был когда-то в царствование Нумы, сменил республиканские смуты; а Рим по-прежнему почитали как царя всей земли, и покоренные нации по-прежнему уважали имя его народа и величие сената. Но это прирожденное великолепие, – продолжает Аммиан, – обесценено и запятнано поведением тех знатных людей, которые, забывая о собственном достоинстве и достоинстве своей страны, переходят все пределы порока и сумасбродства. Они соперничают друг с другом в пустом блеске званий и прозвищ и, что любопытно, выбирают или придумывают самые возвышенные и звучные прозвища – Ребурр, Фабуний, Пагонний или Таррасий, чтобы произвести впечатление на слух простых людей, поразить их и внушить уважение. В тщеславном желании увековечить свою память они напоказ людям умножают число своих скульптурных подобий из бронзы и мрамора и не успокаиваются, пока эти статуи не будут покрыты золотыми пластинками – а это почетное отличие впервые было присвоено консулу Ацилию после того, как он своим оружием и советами подчинил Риму могущественного царя Антиоха. Выставляя напоказ и даже приукрашивая списки доходов от сдачи в аренду поместий, которыми они владеют во всех провинциях от восходящего до заходящего солнца, они вызывают справедливый гнев у каждого, кто вспоминает, что их бедные, но непобедимые предки не отличались от последнего из своих солдат ни изысканностью еды, ни великолепием одежды. Но знатные люди нашего времени измеряют высоту своего положения и размер влияния высотой своих колесниц и тяжестью своих пышных нарядов[110]110
  Парадные повозки римлян – такая повозка называлась каррука – часто бывали сделаны из чистого серебра и покрыты причудливой резьбой и гравировкой, а сбруи и попоны мулов или лошадей были украшены золотым тиснением. Такое великолепие существовало со времени Нерона до царствования Гонория, и, когда святая Мелания за шесть лет до готской осады вернулась в Рим, Аппиева дорога была вся заполнена великолепными выездами встречавших ее аристократов. Однако пышность стоит отдать в обмен на удобство, и простая современная карета на рессорах гораздо лучше золотой или серебряной телеги древних, которая катилась без рессор и в большинстве случаев не имела укрытия от плохой погоды.


[Закрыть].

Их длинные одежды из пурпурного шелка развеваются по ветру, а временами, распахнувшись от умелого движения или по воле случая, позволяют разглядеть нижнюю одежду – роскошные туники, на которых вышиты различные животные[111]111
  В одной из проповедей Астерия, епископа Амазии, господин де Валуа прочел, что тогда это была последняя мода, что вышивки изображали медведей, волков, львов, тигров, леса, охоту и тому подобное, а более набожные щеголи заменяли эти сюжеты изображением какого-нибудь любимого святого или сценами из его жития.


[Закрыть].

В сопровождении свиты из пятидесяти слуг они, ломая мостовую, мчатся по улицам с бешеной скоростью, словно на почтовых лошадях; примеру сенаторов отважно следуют в этом матроны и другие знатные госпожи, чьи крытые повозки постоянно ездят по всему огромному пространству города и пригородов. Каждый раз, когда эти высокопоставленные особы соизволяют явиться в общественные бани, они, войдя, громко и нагло приказывают, чтобы удобства, предназначенные для всего римского народа, были предоставлены им одним. Если в этом общем прибежище всех и всяких людей они встречают кого-либо из тех людей с дурной славой, которые служат их удовольствиям, то нежно обнимают его в знак любви, но приветствия сограждан они гордо отвергают, позволяя тем надеяться самое большее на честь целовать их руки или колени. Освежившись в бане, они сразу же опять надевают кольца и остальные знаки своего достоинства, вынимают из собственного чехла для одежд, который сшит из тончайшего льна и мог бы вместить вещи двенадцати человек, наряд, наиболее приятный их воображению, и до самого ухода имеют такой высокомерный вид, который можно было бы простить разве что великому Марцеллу после завоевания Сиракуз. Правда, порой эти герои совершают более трудные подвиги – выезжают в свои италийские поместья и руками своих рабов устраивают себе охотничьи забавы. Если когда-нибудь, особенно в жаркий день, они решаются проплыть в своей расписной галере от озера Лукрин до своей изящной приморской виллы в Путеолах или Кайете, они сравнивают эту поездку с походами Цезаря и Александра. Но если муха осмелится сесть на шелковые складки позолоченного зонта или солнечный луч проникнет через едва заметную щель, они жалуются на невыносимые трудности и сетуют, что не родились в странах киммерийских, где вечный мрак. В этих поездках за город за хозяином следует вся его домашняя прислуга. Как начальники конницы и пехоты, легко– и тяжеловооруженных войск, авангарда и арьергарда расставляют по местам своих подчиненных, так же старшие служители, которые носят при себе жезл как знак своей власти, расставляют и выстраивают многочисленных рабов и слуг. Впереди движутся багаж и гардероб, сразу за ними идут множество поваров и работников ниже званием, которые служат на кухне и за столом. Основная часть войска – многочисленная толпа рабов, которую при случае увеличивают, присоединяясь к ней, не имеющие дела или зависящие от их господина плебеи. Замыкает шествие отряд любимцев-евнухов, начиная со старших по возрасту и кончая самыми молодыми. Их многочисленность и уродство приводят в ужас негодующих зрителей, и те готовы проклинать память Семирамиды за ее жестокое изобретение, которое не дает природе выполнить ее задачу и в зародыше уничтожает надежду на продолжение рода. Творя суд в своем доме, знатные римляне в высшей степени чувствительны ко всему, что вредит им лично, и относятся с презрительным безразличием ко всему остальному человечеству. Если господин приказал принести себе теплой воды, а раб слишком медленно выполнил приказание, он тут же получает триста ударов бичом. Но если этот же раб преднамеренно убьет человека, господин мягко заметит, что раб – никчемный малый, но не уйдет от наказания, если снова совершит такое преступление. Раньше достоинством римлян было гостеприимство, и каждый иноземец, который мог предъявить им либо свои заслуги, либо свои несчастья, получал от их великодушия либо избавление от беды, либо награду. В наши дни, если иностранец – возможно, не последний человек в своей стране – оказывается представлен одному из этих гордых и богатых сенаторов, на первом приеме его приветствуют такими выражениями добрых чувств и такими ласковыми расспросами о нем, что он возвращается очарованный любезностью своего знаменитого друга и сожалеет, что так долго откладывал свою поездку в Рим, на родину хороших манер и императорской власти. На следующий день он приходит снова, уверенный, что будет хорошо принят, и его потрясает открытие, что его самого, его имя и происхождение уже забыли. Если он все же упрямо продолжает добиваться встречи, его постепенно включают в свиту тех, кто зависит от хозяина дома, и он получает разрешение неутомимо и усердно, но без пользы для себя льстить высокомерному покровителю, который не способен ни на благодарность, ни на дружбу и едва замечает его присутствие, уход или приход.

Всякий раз, когда богачи устраивают торжественное представление для народа, когда они с губительной расточительностью отмечают свои личные праздники, то долго и тщательно подбирают гостей. Тем, кто скромен, учен или ведет трезвую жизнь, редко отдают предпочтение, однако ради собственной выгоды номенклаторы осмеливаются внести в список приглашенных безвестные имена самых никчемных из людей. Но частыми и привычными спутниками больших людей бывают те их нахлебники, которые сделали своим ремеслом самое полезное из всех искусств – лесть, те, кто горячо хлопает в ладоши при каждом слове и каждом поступке своего бессмертного покровителя, кто пожирает восторженным взглядом его мраморные колонны и мозаичные полы и изо всех сил расхваливает роскошь и изящество, которые их покровитель приучен считать своими личными достоинствами. За столами римлян с вниманием и любопытством рассматривают птиц, белок[112]112
  По-русски этот зверек называется соня. В современных словарях английского языка у него есть собственное название – dormouse.


[Закрыть] или рыб необычного размера, точно определяют с помощью весов их вес и вызывают нотариусов, чтобы письменно засвидетельствовать в соответствии с законом истинность этого чудесного события, а более разумные среди гостей чувствуют отвращение от этого бессмысленного тщеславия и от утомительного повторения взвешиваний. Еще один способ попасть в дом и общество великих людей – это игра, или, как вежливее говорят, забавы. Большое мастерство в игре в тессеры[113]113
  Эта игра, которую можно назвать более знакомым словом «триктрак», была любимым развлечением у самых серьезных римлян, и очень умелым игроком считался старик адвокат по имени Муций Сцевола. Ее называли «игра в двенадцать линий» из-за двенадцати линий, деливших на равные части игорную доску, называвшуюся «альвеолус». Вдоль этих линий выстраивались в определенном порядке две армии, черная и белая, каждая из пятнадцати фишек, называвшихся «калькули» (это означает «камешки»).
  Затем эти армии по очереди передвигались в соответствии с правилами игры и случайными указаниями игральных костей, которые и назывались «тессеры». Доктор Хайд, который трудолюбиво прослеживает историю и описывает разные варианты этой игры «нердилюдиум» (игра «нерди» – еще одно, персидское по происхождению, название этой игры на латыни) от Ирландии до Японии, изливает в рассуждениях об этом пустячном предмете целое море знаний о классической античности и Востоке.


[Закрыть].

Знаток этой благородной науки, если за ужином или в собрании его посадят ниже представителя власти, изображает на своем липе изумление и негодование, какие мог бы чувствовать Катон, когда капризный народ своими голосами отказал ему в должности претора. Приобретение знаний редко вызывает интерес у знатных людей, которые ненавидят усталость и презирают преимущества, приносимые учением. Единственные книги, которые они листают, – это «Сатиры» Ювенала и многословные вымышленные повести Мария Старшего. Библиотеки, которые они унаследовали от отцов, не видят дневного света, словно мрачные гробницы. Зато для них строят дорогостоящие театральные инструменты, флейты, огромные лиры и гидравлические органы, и во дворцах Рима непрерывно повторяются гармоничные звуки пения и музыки. В этих дворцах звук ценят выше смысла, а заботы о теле – заботы об уме. Стало будто бы спасительным правилом считать даже слабое и легковесное подозрение, что болезнь заразна, достаточно веским основанием, чтобы не бывать даже у самых близких друзей, когда они больны; даже слуги, которых ради приличия посылают узнать о здоровье, не имеют права вернуться домой, не совершив перед этим омовения. Однако эта недостойная мужчины себялюбивая осторожность иногда отступает перед более могучей страстью – алчностью. Предвкушение денег может заставить больного подагрой богатого сенатора доехать даже до Сполето. Надежда получить наследство или хотя бы быть упомянутым в завещании заставляет забыть все требования высокомерия и даже достоинства, и богатый бездетный гражданин становится самым могущественным из римлян. Искусство добиться подписи под выгодным завещанием, а иногда и поторопить момент его исполнения прекрасно знакомо этим людям, и однажды случилось так, что в одном и том же доме – правда, в разных его частях – муж и жена, имея похвальное намерение перехитрить друг друга, одновременно вызвали своих адвокатов и письменно объявили свои намерения, противоречащие друг другу, но и те и другие – от имени обоих супругов. Нужда, которая следует за причудливыми крайностями роскоши и становится расплатой за нее, часто заставляет великих прибегать к самым унизительным средствам. Когда они желают занять денег, они умоляют об этом в низком стиле раба из комедии, но когда им напоминают, что пора платить долг, они в ответ произносят речь в царственной трагической манере внуков Геркулеса. Если просьбу повторяют, они легко находят какого-нибудь плута, которому могут доверять, тот по их подсказке обвиняет навязчивого заимодавца в отравлении кого-то или в колдовстве, и редко бывает, чтобы обвиняемый вышел из тюрьмы, не расписавшись в том, что получил весь долг сполна. Их пороки, которые портят нравы римлян, сочетаются с ребяческой суеверностью, позорной для ума. Они доверчиво слушают предсказания гаруспиков, которые уверяют, будто видят на внутренностях жертвенных животных знаки будущих величия и процветания, и много есть таких, кто не решается ни искупаться, ни отобедать, ни появиться на людях, не рассчитав перед этим по правилам астрологии во всех подробностях положение Меркурия и фазу Луны. Довольно странно, что такое легковерие часто проявляют скептики-язычники, которые нечестиво отрицают существование небесной власти или сомневаются в нем».

Римский народ

В городах с большим населением, где развиты торговля и ремесла, средний слой жителей – те, кто кормится благодаря умелости или силе своих рук, – обычно представляет собой самую многодетную, самую полезную и в этом смысле самую уважаемую часть общества. Но в Риме плебеи, которые считали ниже своего достоинства такие привязывающие к одному месту рабские занятия, с первых лет существования города страдали от бремени долгов и гнета ростовщиков, а крестьянин должен был прекращать работу в своем хозяйстве на время военной службы. Земли Италии, которые первоначально были собственностью свободных бедных семей, постепенно были скуплены или незаконно захвачены алчными аристократами; перед падением республики было подсчитано, что всего две тысячи граждан имели какой-либо независимый источник средств к существованию. Однако, пока народ своими голосами раздавал государственные награды, назначал командиров легионам и наместников – богатым провинциям, гордость этим в какой-то степени облегчала римским плебеям тяготы бедности, а их нужды своевременно удовлетворяли честолюбивые щедрые кандидаты, которые надеялись купить себе поддержку большинства избирателей в тридцати пяти трибах, или ста девяноста трех центуриях Рима. Но когда это простонародье промотало свое богатство, безрассудно отдав в чужие руки не только право пользоваться властью, но и право передавать ее наследнику, оно превратилось под властью цезарей в омерзительную жалкую чернь, которая за несколько поколений вымерла бы полностью, если бы не пополнялась за счет освобождаемых рабов и приезжающих иноземцев. Уже в эпоху Адриана простодушные коренные римляне чистосердечно жаловались, что столица собрала в себе пороки всего мира и нравы самых противоположных друг другу по привычкам народов. Несдержанность галлов, коварство и ветреность греков, дикое упрямство египтян и евреев, раболепие азиатов, изнеженность и развратность сирийцев смешались в пестрой толпе, которая, лживо называясь гордым именем римлян, смела презирать своих соотечественников и даже своих государей, если те жили вне стен Вечного города.

Но все же имя этого города продолжали произносить с уважением; власть оставляла без наказания частые бунты его капризных жителей, и преемники Константина, вместо того чтобы раздавить могучей рукой военных последние остатки демократии, шли в политике по стопам Августа с его мягкостью и учились ослаблять бремя нищеты и развлекать забавами праздность бесчисленного народа. I. Для удобства ленивых плебеев вместо ежемесячной раздачи зерна стали каждый день выдавать хлеб. Множество печей для его выпечки были построены и содержались за счет государства, и в назначенный час каждый гражданин, получивший билет, поднимался по лестнице высотой один пролет – той из многих, которая была закреплена за его кварталом или округом, – и получал для своей семьи в дар или по очень низкой цене буханку хлеба весом три фунта. II. Леса Лукании, где желудями откармливались большие стада диких свиней, давали столице большой запас дешевого и сытного мяса. Пять месяцев в году беднейшим гражданам регулярно выдавали копченое кабанье мясо, и по одному из эдиктов Валентиниана III можно судить, что даже в его время, когда столица потеряла значительную часть прежнего блеска, в ней ежегодно потреблялось три миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч фунтов такой ветчины. III. В античные времена растительное масло было необходимо и для ламп, и при купании, и власть требовала с Африки в качестве налога в пользу Рима ежегодно три миллиона фунтов такого масла, что примерно соответствует тремстам тысячам английских галлонов. IV. Август заботился о том, чтобы обеспечить метрополию достаточным количеством зерна, но лишь таким количеством, которое необходимо человеку, чтобы жить. Когда же народ стал громко жаловаться на высокую стоимость и малое количество вина, этот серьезный реформатор велел распространить среди своих подданных листки с напоминанием, что никто из них не имеет разумных оснований жаловаться на жажду, поскольку по акведукам Агриппы в город вливается множество потоков чистой и полезной для здоровья воды. Его суровое предписание быть трезвыми постепенно стало исполняться не так строго: вино было легкодоступным и употреблялось в больших количествах, хотя великодушные замыслы Аврелиана и не были исполнены. Должность управляющего государственными винными погребами была достаточно высокой, и счастливым жителям Рима предназначалась значительная часть лучших старых вин Кампании.

Изумительные акведуки, которые так заслуженно прославились благодаря похвалам самого Августа, наполняли термы, то есть бани, что благодаря щедрости императоров были построены во всех частях города. Бани Антонина Каракаллы, которые в определенные часы дня были открыты для сенаторов и народа сразу, вмещали более тысячи шестисот мраморных скамей, а в банях Диоклетиана таких мест было более трех тысяч. Стены высоких банных залов были украшены причудливыми мозаиками, которые по изяществу контуров и разнообразию красок были подобны карандашным рисункам. Египетский гранит был инкрустирован драгоценным зеленым мрамором из Нумидии; поток горячей воды непрерывно лился в просторные бассейны через множество широких отверстий, украшенных массивной отделкой из сверкающего серебра, и последний из римлян мог за за мелкую медную монету купить удовольствие каждый день любоваться такой пышной роскошью, которая могла бы вызвать зависть у азиатских парей. Из этих величественных дворцов на улицу выбегала толпа грязных и одетых в лохмотья плебеев, босых и без плаща, которые целые дни бродили без дела по улицам форума, слушая новости и устраивая споры, проигрывали в странные азартные игры жалкую пищу своих жен и детей и проводили ночные часы, удовлетворяя свою грубую чувственность в безвестных кабаках и публичных домах.

Но самые острые и роскошные свои развлечения эта праздная толпа получала в дни общедоступных игр и спектаклей, которые устраивались часто. Императоры-христиане в своем благочестии отменили бесчеловечные бои гладиаторов, но римский народ по-прежнему считал цирк своим домом, своим храмом и местом, где жила республика. Толпа нетерпеливых зрителей уже на рассвете мчалась добывать себе места, а многие проводили тревожную ночь без сна в соседних домах. С утра и до вечера, под солнцем и в дождь зрители, число которых иногда достигало четырехсот тысяч, не ослабляли своего жадного внимания. Их глаза были прикованы к лошадям и возницам, их умы терзали надежда или тревога за успех того цвета, который они поддерживали; и казалось, что счастье Рима зависит от исхода скачки. Тот же чрезмерный пыл заставлял их громко кричать и хлопать в ладоши каждый раз, когда их развлекали охотой на диких зверей или разными видами театральных представлений. В современных столицах такие представления можно считать чистой и изящной школой хорошего вкуса, а возможно, и школой добродетели. Но трагическая и комическая музы римлян редко взлетали выше подражания аттическому гению, а после падения республики почти совсем умолкли. Их место не по достоинству заняли развратный фарс, изнеженная музыка и бессодержательные пышные зрелища. Актеры пантомимы, слава которых началась при Августе и продержалась до VI века, представляли без слов различные сказания о богах и героях древности, и их высокое мастерство, которое иногда обезоруживало серьезного философа, всегда вызывало приветственные хлопки и восхищение у народа. В просторных величественных театрах Рима выступали три тысячи танцовщиц и три тысячи певцов вместе с начальниками и преподавателями хоров. Они пользовались у народа такой любовью, что однажды в дни нужды, когда все иноземцы были изгнаны из Рима, для них, поскольку они доставляли радость народу, было сделано исключение из этого закона, который был применен во всей своей строгости против преподавателей гуманитарных наук.

Говорили, что Элагабал из любопытства глупо пытался определить число жителей Рима по количеству паучьих сетей. Но существовал более разумный способ подсчитать его, возможно достойный внимания наиболее мудрых государей, которым он легко позволил бы найти ответ на вопрос, столь важный для римского правительства и столь интересный для потомков. Смерть и рождение гражданина регистрировались в установленном порядке, и, если бы какой-нибудь античный писатель снизошел до того, чтобы назвать количество рождений и смертей за какой-то один год или среднее годовое за какой-то период, мы могли бы сейчас произвести удовлетворительный расчет, который опроверг бы преувеличения критиков и, возможно, подтвердил бы скромные и правдоподобные догадки философов. Самые тщательные поиски позволили обнаружить лишь те факты, которые приведены далее, но даже при всей своей неполноте они отчасти могут служить иллюстрациями к вопросу о численности населения древнего Рима. I. Когда столица империи была осаждена готами, математик Аммоний точно измерил длину римских стен и подсчитал, что их периметр был равен двадцати одной миле. Не следует забывать, что город имел почти форму круга – той геометрической фигуры, которая, как известно, имеет наибольшую площадь при заданной длине контура. II. Архитектор Витрувий, чей талант расцветал во времена Августа и чье свидетельство в этом случае особенно авторитетно и весомо, заметил, что бесчисленные жилища римского народа могли бы выйти далеко за тесные границы города, однако нехватка земли – видимо, потому, что Рим со всех сторон был стиснут садами и виллами, – породила распространенную, хотя и неудобную практику вытягивать дома высоко вверх. Большая высота этих зданий, которые строились наспех и из слишком малого количества материалов, часто приводила к смертельным несчастным случаям. Август и после него Нерон несколько раз издавали указы о том, чтобы частные дома внутри стен Рима были не выше семидесяти футов от земли. III. Ювенал жалуется на трудности жизни римских бедняков как человек, на себе испытавший эти тяготы, и дает им полезный совет сейчас же уехать из дымного Рима, потому что в маленьких городках Италии они могут купить приятный и удобный дом на те деньги, которые платят за год жизни в жалких темных комнатах. Это означает, что плата за жилье была непомерно высокой: богачи за огромную цену приобретали землю и покрывали ее дворцами и садами, но основная часть римского народа теснилась на узком пространстве, и один дом делили между собой несколько плебейских семей, занимая в нем разные этажи и квартиры, как до сих пор делают в Париже и в других городах. IV. Общее количество домов в четырнадцати округах города точно указано в описании Рима, составленном в царствование Феодосия. Две группы, на которые они разделены – domus (дома) и insulae (многоэтажные здания), – включают в себя все жилища столицы всех степеней богатства и удобства – от мраморного дворца Анициев, населенного многочисленным штатом вольноотпущенников и рабов, до высокого узкого многоквартирного дома, где поэт Кодр и его жена смогли снять жалкий чердак под самой черепичной крышей. Если мы примем то же среднее число жителей, которое при подобных же обстоятельствах оказалось верным для Парижа, то есть будем считать, что в каждом доме любого достоинства жило по двадцать пять человек, то сможем в грубом приближении сказать, что жителей Рима было миллион двести тысяч. Нельзя считать, что это слишком много для столицы могучей империи, хотя это больше, чем в самых больших городах современной Европы.

Первая осада Рима

Таково было состояние Рима в то время, когда готская армия начала его осаду или, вернее, блокаду в царствование Гонория. Умело разместив свои многочисленные войска, которые с нетерпением ждали штурма, Аларих окружил стены столицы, установил свое господство над всеми двенадцатью главными воротами, лишил Рим всякой связи с окрестностями и строго следил за движением судов по Тибру, а именно по этому пути римлянам подвозили основную и самую надежную с точки зрения доставки часть их продовольствия. Первыми чувствами римской знати и народа были удивление и гнев от того, что мерзкий варвар посмел оскорбить столицу мира. Но их высокомерие вскоре было сломлено несчастьем, и их недостойная мужчин ярость, вместо того чтобы обратиться против вооруженного врага, подло обрушилась на беззащитную невиновную женщину. Возможно, римляне могли бы проявить уважение к Серене, племяннице Феодосия и тетке, а может быть, даже и приемной матери царствующего императора, но они ненавидели ее за то, что она была вдовой Стилихона, а потому жадно и доверчиво выслушали клеветников, обвинивших ее в тайном преступном сговоре с готским захватчиком. Сенат, не то заразившись лихорадкой, которой болел народ, не то испугавшись этой болезни, вынес смертный приговор, не потребовав никаких доказательств вины. Серена была казнена позорным образом – задушена, и ослепленная страстью толпа с изумлением обнаружила, что это жестокое и несправедливое дело не заставило варваров сейчас же отступить и освободить Рим. Постепенно несчастная столица стала страдать от нехватки продовольствия и в конце концов познала ужасы голода. Ежедневно выдаваемые три фунта хлеба сократились до половины фунта, потом до трети фунта, потом до нуля, а цена на зерно продолжала расти с необыкновенной быстротой. Городские бедняки, которые были не в состоянии купить себе то, что необходимо для жизни, искали ненадежной милости у богатых, и на некоторое время страдания народа облегчила своим человечным поступком Лета, вдова императора Грациана, которая поселилась в Риме и теперь отдала нуждающимся то достойное царственной особы содержание, которое ежегодно получала от благодарных преемников своего мужа. Но временных даров частных лиц было недостаточно для того, чтобы насытить большой народ; голод усиливался и вступал в мраморные дворцы самих сенаторов. Мужчины и женщины, которые выросли среди удобств и роскоши, узнали теперь, как мало нужно, чтобы удовлетворить требования природы, и отдавали по дешевке свои бесполезные драгоценности из золота и серебра за крошечное количество грубой пищи, от которой раньше отвернулись бы с презрением. Голод бушевал с такой силой, что горожане жадно поедали и оспаривали друг у друга самую отвратительную для чувств или воображения пищу, самые вредные для здоровья и губительные для строения тела продукты. Возникли зловещие подозрения, что некоторые несчастные, отчаявшись, стали питаться телами людей, которых тайком убивали. Говорили, что даже матери (так ужасна была борьба между двумя самыми могучими инстинктами, которые природа вложила в человека) и те ели мясо своих зарезанных детей! Многие тысячи жителей Рима умерли от голода в своих домах или на улицах, а поскольку общественные склепы находились за стенами и были во власти врага, зловоние, исходившее от стольких гниющих непогребенных трупов, отравляло воздух, и за бедами голода последовала усилившая их моровая болезнь.