Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Я постарался точно описать здесь ту хитрую систему, с помощью которой Юлиан предполагал добиться тех же результатов, которые дало бы преследование, не беря на себя вины и не навлекая на себя упреков как гонитель. Но если смертоносный фанатизм развратил сердце и ум добродетельного государя, следует в то же время признать, что подлинные страдания христиан были преувеличены и окрашены в более яркие краски человеческими страстями и религиозным пылом. Кротость и покорность, которой прославились первые последователи Евангельского учения, для их наследников были предметом восхваления, но не образцом для подражания. Христиане, к этому времени уже более сорока лет державшие в своих руках гражданское и церковное управление империей, заразились пороками праздных людей, свойственными тем, кто преуспевает, и приобрели привычку считать, что лишь одни святые имеют право царствовать на земле. Как только враждебность Юлиана лишила духовенство тех привилегий, которые дала благосклонность Константина, духовные лица стали жаловаться на жесточайшее угнетение, а полная терпимость по отношению к идолопоклонникам и еретикам печалила и возмущала православную партию. Насильственные действия, которым больше не потворствовали представители власти, продолжал совершать в своем религиозном усердии народ. В Пессинусе алтарь Кибелы был опрокинут почти на глазах у императора; в городе Кесария, в Каппадокии, храм Фортуны, единственное место для религиозных обрядов, оставленное язычникам, был разрушен разъяренным взбунтовавшимся народом. В этих случаях государь, которому была дорога честь богов, не был намерен прерывать ход судебного разбирательства, и еще больше вышел из себя, когда узнал, что фанатики, наказанные за поджог, были награждены почестями как мученики. Исповедовавшие христианство подданные Юлиана были уверены, что их верховный владыка питает враждебные для них замыслы, и каждое обстоятельство его царствования могло дать некоторые основания для недовольства и подозрительности этим жадно искавшим причины для мрачных предчувствий встревоженным людям. В обычной судебной практике христиане, которые составляли большую часть населения, должно быть, часто получали обвинительные приговоры, но снисходительные братья по вере заранее считали их невиновными, не разбираясь в обстоятельствах дела, считали их требования допустимыми и относили суровость судьи на счет злобного и пристрастного гонения на веру. Переживаемые ими трудности, которые могли казаться невыносимыми, представлялись им лишь легким предвестием неизбежных будущих бед. Христиане считали Юлиана жестоким и хитрым тираном, который откладывал месть до своего победного возвращения с войны против Персии. Они ожидали, что, восторжествовав над иноземными врагами Рима, он тут же сбросит надоевшую маску и перестанет притворяться, что в амфитеатрах реками потечет кровь отшельников и епископов, и те христиане, которые еще будут стойко исповедовать истинную веру, будут лишены всех благ, которые дают каждому человеку природа и общество. Любая клевета, которая могла повредить репутации отступника, охотно принималась на веру его испуганными и ненавидящими противниками, а их несдержанные крики раздражали государя, которому они должны были бы оказывать уважение из чувства долга и льстить ради своей пользы. Они все же провозглашали, что молитвы и слезы – их единственное оружие против нечестивого тирана, чью голову они отдавали правосудию оскорбленного Неба, но с мрачной решимостью намекали, что их покорность уже не вызвана слабостью, что человеческая добродетель несовершенна и потому терпение, основанное на принципах, может быть исчерпано гонениями. Невозможно определить, до какой степени религиозный пыл Юлиана мог бы господствовать над его здравым смыслом и человечностью, но если мы серьезно подумаем о тогдашней силе церкви и о настроениях в ней, мы убедимся, что раньше, чем император смог бы истребить религию Христа, он должен был бы навлечь на свою страну ужасы гражданской войны.

Глава 24
ИЗБРАНИЕ ИОВИАНА. РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ЮЛИАНА

Юлиан начал войну против персов и добился определенного успеха. Тем не менее он был вынужден отступить и во время решающего сражения за рекой Тигр был смертельно ранен. Он умер 26 июня 363 года.

Избрание Иовиана

Триумф христианства и бедствия империи в какой-то степени создал сам Юлиан тем, что не посчитал нужным обеспечить будущее своих планов, своевременно и обдуманно назначив себе соправителя-наследника. Но из царственной семьи Констанция Хлора никого не осталось, кроме самого Юлиана, а если он и думал серьезно о том, чтобы надеть пурпур на самого достойного из римлян, то его отвлекали от принятия такого решения трудность выбора, ревнивое нежелание делиться своей властью, боязнь неблагодарности и естественная самонадеянность того, кто здоров, молод и процветает. Его неожиданная смерть оставила империю без хозяина, в недоумении и опасности, которых до этого не было восемьдесят лет – со времен избрания Диоклетиана. В государстве, где было почти забыто превосходство чистой благородной крови, знатное происхождение мало значило; права, которые давала должность, были случайными и ненадежными, и соискатели, которые захотели бы взойти на опустевший трон, могли опираться только на сознание своих личных достоинств или на надежду, что их любит народ. Но положение армии, голодной и окруженной со всех сторон полчищами варваров, сократило срок печали и размышлений. В это время ужаса и отчаяния тело умершего государя было, согласно его прижизненному распоряжению, достойным образом набальзамировано; в час рассвета военачальники собрались на военный совет, куда были приглашены командиры легионов и офицеры как пехоты, так и конницы. Три или четыре ночных часа прошли не без тайных переговоров, и, когда было предложено избрать императора, среди участников собрания началась борьба партий. Виктор и Аринтей собрали под своим началом остатки двора Констанция; друзья Юлиана стояли за галльских вождей Дагалайфа и Невитту; были причины опасаться самых роковых последствий несогласия этих двух партий, настолько противоположных по характеру, интересам, принципам правления и, возможно, религиозным убеждениям. Лишь один Саллюстий мог своими величайшими добродетелями примирить их разногласия и получить голоса обеих. Этот почтенный префект был бы сразу же провозглашен преемником Юлиана, если бы сам не указал искренне, скромно и твердо на свой пожилой возраст и болезни, при которых он очень плохо нес бы на себе тяжелый венец. Военачальники, удивленные и приведенные в недоумение его отказом, уже начали склоняться к тому, чтобы последовать спасительному совету одного из младших офицеров: действовать так, как если бы император был в отъезде, направить свои силы и умение на то, чтобы вывести армию из ее бедственного положения, а если им улыбнется счастье и они дойдут до границ Месопотамии, пусть тогда они продолжат все сообща и без спешки обдумывать на совете, кого выбрать законным государем. Пока они спорили, несколько голосов шумно приветствовали Иовиана, который был всего лишь первым доместиком, как императора и августа. Этот громкий крик был мгновенно подхвачен охраной, стоявшей вокруг палатки, и за несколько минут долетел, передаваемый от одного к другому, до обоих концов строя охранников. На нового государя, изумленного своей удачей, поспешно надели знаки императорской власти, и он услышал клятву верности от военачальников, у которых сам еще совсем недавно искал милости и покровительства. Самым сильным доводом в пользу Иовиана были достоинства и заслуги его отца, комеса Варрониана, который на почетном отдыхе наслаждался плодами своей долгой службы. Сын, пользуясь свободой, которую безвестность приносит частному лицу, давал полную волю своей любви к вину и женщинам; тем не менее он был хорошим христианином и хорошим солдатом. Не выделяясь ни одним из тех манящих мечтой о славе дарований, которые вызывают у людей восхищение и зависть, Иовиан приятной внешностью, веселым нравом и непринужденным остроумием завоевал любовь сослуживцев-солдат, и военачальники из обеих партий утвердили этот выбор народа, который не был подсказан их хитроумными противниками. Гордость неожиданно возведенного на престол избранника уменьшалась тем, что власть и жизнь нового императора могли закончиться в тот же самый день. Настойчивое требование необходимости было исполнено безотлагательно; первые приказы Иовиана, отданные через несколько часов после смерти его предшественника, были о том, чтобы продолжать поход, который один мог спасти римлян в их беде.

Уважение врага искреннее всего выражается в его страхе, а сила страха может быть точно измерена силой радости по поводу избавления от него. Радостная новость о смерти Юлиана, которую дезертир принес в лагерь Шапура, мгновенно подняла упавший дух персидского монарха и наполнила его уверенностью в победе. Он немедленно направил свою царскую конницу – возможно, десять тысяч бессмертных – на соединение с преследовавшими противника войсками, чтобы их поддержать. Это свое объединенное войско он всей тяжестью обрушил на арьергард римлян. Ряды арьергарда смешались; прославленные легионы, получившие почетные имена от Диоклетиана и его воинственного соправителя, были сломлены и растоптаны слонами; трое трибунов погибли, пытаясь помешать бегству своих солдат. В конце концов римляне восстановили свое положение благодаря стойкости и мужеству, персы были отброшены, потеряв убитыми много людей и слонов, и армия, которая шагала и сражалась весь долгий летний день, вечером пришла в город Самару, который находился на берегу Тигра, примерно в ста милях выше Ктесифона. На следующий день варвары не стали беспокоить войско Иовиана на марше, а напали на лагерь императора, разбитый в глубокой уединенной долине. Персидские лучники, расположившись на холмах, оскорбляли и беспокоили усталых легионеров; отряд отчаянных конников ворвался в лагерь через преторианские ворота, и после схватки, исход которой долго был неясен, эти храбрецы были изрублены на куски возле самой палатки императора. На следующую ночь, в Кархе, лагерь был защищен высокими речными плотинами, и римская армия, постоянно испытывая раздражающее давление преследователей, все же через четыре дня после смерти Юлиана разбила свои палатки возле города Дуры. Тигр по-прежнему был у римлян слева, их запасы надежды и продовольствия почти подошли к концу, и нетерпеливые солдаты, убедившие себя, что граница империи близко, стали требовать у своего нового государя, чтобы он разрешил им рискнуть переправиться через реку. Иовиан при помощи самых умных офицеров старался остановить это безрассудство, объясняя им, что, если у них хватит отваги и умения на то, чтобы переплыть против течения глубокую и быструю реку, они окажутся голые и беззащитные под ударами варваров, занимающих отмели у противоположного берега. В конце концов он уступил их крикливым навязчивым требованиям и неохотно согласился, чтобы пятьсот галлов и германцев, привычных с раннего детства к водам Рейна и Дуная, попытались выполнить это рискованное предприятие: это могло либо ободрить, либо предостеречь остальную армию. В ночной тишине они переплыли Тигр, застав неприятеля врасплох, захватили его незащищенный пост и на рассвете вывесили сигнал, означавший их решимость и удачу. Успех этой попытки убедил императора прислушаться к словам его инженеров, которые предложили построить плавучий мост из надутых овечьих, бычьих и козьих шкур с настилом из земли и связок хвороста. На эту работу было безрезультатно потрачено два дня ценного времени, и римляне, уже страдавшие от голода, с отчаянием смотрели на Тигр и на варваров, чьи численность и упорство увеличивались вместе с бедами имперской армии.

В этом безнадежном положении слабеющие души римлян ожили от звуков слова «мир». Недолгая самоуверенность Шапура угасла; он видел – и был этим серьезно озабочен, – что в повторявшихся одна за другой схватках с неясным исходом потерял самых верных и бесстрашных людей из своей знати, самых храбрых воинов и большинство слонов. Этот опытный монарх боялся доводить переживающую трудные времена и обессилевшую Римскую империю до отчаянного сопротивления, понимая, что она вскоре могла бы пойти в наступление, чтобы выручить преемника Юлиана или отомстить за него. Сам Суренас вместе с еще одним сатрапом явились в лагерь Иовиана и объявили, что их милосердный государь не против того, чтобы подписать соглашение, на условиях которого он мог бы согласиться пощадить и отпустить цезаря вместе с остатками его плененной армии. Надежда спастись подорвала стойкость римлян. Император, подчиняясь мнению собственного совета и крикам солдат, был вынужден принять предлагаемый мир. Префект Саллюстий вместе с военачальником Аринтеем были немедленно посланы узнать, какова будет воля Царя царей. Хитрый перс под разными предлогами откладывал заключение договора, предлагал разные условия, отказывался от обещанных уступок, увеличивал требования и этими уловками протянул переговоры на четыре дня, за которые подошел к концу тот небольшой запас продовольствия, который еще оставался в лагере римлян. Будь Иовиан способен на отважный и благоразумный поступок, он продолжил бы свой путь и шел бы старательно и без остановок. На время переговоров варвары прекратили бы свои нападения, и меньше чем через четыре дня он в безопасности добрался бы до плодородной провинции Кордуена, до которой было всего сто миль. Но нерешительный император, вместо того чтобы прорваться через вражеские укрепления, терпеливо и покорно ожидал решения своей судьбы и принял унизительные условия мира, от которых уже не мог отказаться. Пять провинций за Тигром, которые отдал дед Шапура, были возвращены персидской монархии. Всего одним пунктом соглашения Шапур приобрел неприступный город Нисибис, который выдержал одну за другой три атаки его войск. Точно так же были оторваны от империи Сингара и крепость Мавров, одна из сильнейших крепостей Месопотамии. Жителям этих крепостей было милостиво позволено уйти и взять с собой свои вещи, но суровый завоеватель настоял на том, чтобы римляне навсегда оставили царя Армении и Армянское царство. Между двумя враждующими народами был заключен мир или, вернее, долгое перемирие на тридцать лет. Нерушимость договора была подтверждена торжественными клятвами и религиозными церемониями, и обе стороны дали одна другой знатных заложников, чтобы обеспечить выполнение условий.

Софист из Антиохии, который с негодованием видел, что скипетр его героя оказался в слабых руках преемника-христианина, заявляет, что восхищен умеренностью Шапура, который ограничился такой малой частью Римской империи. Если бы он в своем честолюбии потребовал все земли до Евфрата, говорит Либаний, можно быть уверенным: он не получил бы отказа. Если бы он назвал границей Персии Оронт, Кидн, Сангарий или даже Фракийский Боспор, при дворе Иовиана нашлось бы достаточно льстецов, чтобы убедить этого робкого монарха, что оставшиеся у него провинции все же могут удовлетворить даже самого большого любителя власти и роскоши. Не считая этот злобный выпад полностью правдивым, мы должны все же признать, что личные честолюбивые планы Иовиана облегчили заключение такого позорного договора. Безвестному слуге, взошедшему на трон благодаря счастливому случаю, а не своим достоинствам, не терпелось вырваться из рук персов, получить возможность помешать намерениям Прокопия, командовавшего войсками в Месопотамии, и установить свою ненадежную власть над теми легионами и провинциями, где еще не знали о выборе, торопливо и шумно сделанном в лагере за Тигром. Возле этой же реки и недалеко от роковой Дуры когда-то десять тысяч греков, без полководца, без проводников, без еды, были брошены на произвол победоносного монарха. То, что они поступили иначе и добились успеха, гораздо больше определялось их характерами, чем положением. Вместо того чтобы покорно подчиниться тайным рассуждениям и личному мнению одного человека, греки принимали решения сообща, и решения их советов вдохновлял благородный энтузиазм народных собраний, на которых ум каждого гражданина полон любви к славе, гордости свободой и презрения к смерти. Зная, что они превосходят варваров по вооружению и дисциплине, греки посчитали ниже своего достоинства уступить и отказались сдаться; они преодолели все препятствия благодаря терпению, мужеству и военному мастерству, и памятное в истории отступление десяти тысяч стало для персидской монархии обидным указанием на ее слабость.

Император, возможно, мог бы в уплату за свои позорные уступки настоять, чтобы голодным римлянам доставили в лагерь большое количество продовольствия и позволили им перейти Тигр по мосту, построенному руками персов. Но если Иовиан и осмелился добиваться этих справедливых условий, он получил суровый отказ от высокомерного восточного тирана, который милосердно простил тех, кто вторгся в его страну. Персы иногда нападали на отставших солдат во время движения армии, но военачальники и солдаты войск Шапура соблюдали перемирие. Кроме того, Иовиану было позволено обследовать реку, чтобы найти самое удобное место для переправы. Те малые суда, которые были спасены от пожара, уничтожившего флот, сослужили ценнейшую службу: на них сначала переправили императора и его любимцев, а потом, за много раз, перевезли значительную часть армии. Но поскольку каждый римлянин беспокоился о своей собственной безопасности и боялся, что его оставят на вражеском берегу, слишком нетерпеливые солдаты, не имея сил ждать медленно возвращавшиеся корабли, отважно шли на риск и пытались переплыть реку на легких или надутых шкурах, ведя за собой своих лошадей; не все из них добивались успеха. Многие из этих смельчаков были поглощены волнами, многие другие, далеко унесенные течением, стали легкими жертвами жадности или жестокости местных дикарей, и армия при переправе через Тигр потеряла людей не меньше, чем за целый день кровопролитного сражения. Как только римляне высадились на западном берегу, они избавились от враждебного преследования со стороны варваров, но во время трудного двухсотмильного перехода по равнинам Месопотамии они перенесли величайшие муки жажды и голода. Им пришлось пересечь песчаную пустыню, где на семнадцать миль пути не было ни одного листа сладкой травы и ни одного родника свежей воды, а на весь остальной негостеприимный простор никогда не ступала нога ни врага, ни друга. Если в лагере удавалось отыскать немного муки, ее расхватывали по цене десять золотых монет за двадцать фунтов; вьючных животных резали и съедали; пустыня была усеяна оружием и пожитками римских солдат, а их превратившаяся в лохмотья одежда и исхудавшие лица ясно говорили о прошлых страданиях и теперешней нищете. Небольшой обоз с продовольствием вышел навстречу армии и, проделав далекий путь, встретил ее возле крепости Ур. Это продовольствие стало еще ценнее оттого, что означало верность Себастьяна и Прокопия. В Тилсафате император очень милостиво принял месопотамских военачальников, и остатки когда-то сильной армии наконец отдохнули у стен Нисибиса. Гонцы Иовиана уже сообщили о его избрании, о заключенном им договоре и о его возвращении, и новый государь принял самые действенные меры к тому, чтобы обеспечить себе верность европейских армий и провинций: передал командование войсками тем офицерам, которые ради выгоды или из-за личных наклонностей должны были стойко поддерживать дело своего благодетеля.

Самоуверенные друзья Юлиана уже заранее объявили об успехе его похода. Они были глубоко убеждены в том, что храмы богов станут богаче от добычи, взятой на Востоке, что Персия будет сведена до низкого положения платящей дань провинции и управлять ею будут римские чиновники по римским законам, что варвары станут перенимать одежду, нравы и язык завоевателей и что молодежь Экбатан и Суз будет учиться искусству красноречия у греческих преподавателей. Их мечты о несуществующих триумфах разрушила печальная весть о смерти Юлиана, и они упорно сомневались в истинности этого рокового события, когда уже не могли отрицать его. Посланцы Иовиана вовремя распространили рассказ о благоразумном и необходимом заключении мира; голос молвы, громкий и более искренний, сообщил о позоре императора и условиях постыдного договора. С изумлением и печалью, негодованием и ужасом встретили люди известие о том, что недостойный преемник Юлиана отдал пять провинций, которые были приобретены благодаря победе Галерия, и позорно сдал варварам важный город Нисибис, самый надежный оплот восточных провинций. Сложный и опасный вопрос о том, до какой степени государь должен соблюдать обещание, данное публично, когда оно несовместимо с безопасностью его народа, свободно обсуждался в разговорах горожан, и они в какой-то степени надеялись, что император искупит свою трусость великолепным и патриотичным вероломством. Римский сенат был несгибаемым и всегда отказывался признавать неравные договоры, которые отчаяние заставляло заключить попавшую в плен армию. Если бы понадобилось ради спасения чести нации отдать виновного в таком преступлении военачальника в руки варваров, подавляющее большинство подданных Иовиана радостно одобрили бы такое следование примеру древних.

Но император, каковы бы ни были границы его должностных полномочий, был абсолютным владыкой правосудия и войск государства, и те же причины, которые вынудили его подписать мирный договор, теперь заставляли его этот договор выполнять. Иовиан нетерпеливо спешил обезопасить империю от врага, отдав в уплату несколько провинций, и громкие слова «религия» и «честь» служили прикрытием для личных страхов и честолюбивых стремлений императора. В Нисибисе, несмотря на почтительные просьбы жителей, приличия и благоразумие не позволили императору поселиться во дворце, а на следующее утро после его прибытия персидский посол Бинезес вошел в этот дворец, поднял над крепостью знамя Царя царей и объявил горожанам от его имени о жестокой необходимости выбрать либо изгнание, либо рабство. Знатнейшие граждане Нисибиса, которые до этого рокового момента верили, что государь защитит их, бросились к ногам императора. Они заклинали его не отдавать верную колонию или хотя бы не оставлять ее на милость разгневанного тирана-варвара, которого приводила в бешенство мысль о трех поражениях, которые он потерпел одно за другим под стенами Нисибиса. У них, говорили они, и теперь есть оружие и мужество, чтобы прогнать захватчиков из своей страны; они просили только разрешения применить то и другое для собственной защиты, а утвердив свою независимость, они сразу же попросили бы о милости быть снова принятыми в число его подданных. Их доводы, их красноречие, их слезы были напрасны. Иовиан, немного смущаясь, заявил, что клятвы священны, и то, с какой неохотой он принял от горожан подарок – золотой венец, убедило их, что их положение безнадежно, а адвоката Сильвана заставило воскликнуть: «О император! Если бы тебя так увенчали все города твоих владений!» Иовиан, который за несколько недель приобрел привычки самодержавного государя[96]96
  В Нисибисе он поступил воистину по-царски: храбрый офицер, его тезка, которого посчитали достойным пурпура, был схвачен во время ужина, брошен в колодец и забит камнями до смерти без суда и без доказательств вины.


[Закрыть], был недоволен проявлением свободы и обижен правдой, а поскольку он разумно предположил, что недовольство этих людей заставит их подчиниться персидским властям, то издал эдикт, в котором под страхом смерти приказал им покинуть город в течение трех дней. Аммиан в ярких красках обрисовал всеобщее отчаяние, на которое, похоже, смотрел с сочувствием. Воинственные юноши с негодованием и печалью уходили со стен, которые с такой славой обороняли; безутешная женщина в трауре роняла последнюю слезу на могилу сына или мужа, которую скоро должна была осквернить грубая рука нового хозяина-варвара, а пожилой горожанин целовал порог и обнимал дверь дома, где прожил веселые и беззаботные дни детства. Проезжие дороги были заполнены толпой дрожащих за свою судьбу людей; в этот час общего бедствия были забыты различия между сословиями, полами и возрастами. Каждый старался унести с собой какую-нибудь часть своего погубленного имущества, а поскольку они не могли заказать себе сразу необходимое количество лошадей и повозок, им пришлось оставить в городе большую часть своих ценных вещей. Похоже, что трудности этих несчастных беглецов еще усилила дикарская бесчувственность Иовиана. Однако их поселили в недавно построенном квартале Амиды, и этот растущий город, получив подкрепление в виде очень многочисленной колонии, скоро вернул себе былое великолепие и стал столицей Месопотамии. Подобные приказы были отданы императором также относительно эвакуации Сингары и крепости Мавров и относительно возвращения Персии пяти провинций за Тигром. Шапур насладился славой и плодами своей победы, и этот позорный мир справедливо стали считать памятным событием в истории упадка и разрушения Римской империи. Предшественники Иовиана иногда отказывались от обладания далекими и бесполезными провинциями, но никогда еще со дня основания Рима его дух-покровитель, бог Терминус, охранявший границы римского государства, не отступал перед мечом победоносного врага.

Размышления по поводу смерти Юлиана

После того как Иовиан выполнил обязательства, нарушить которые его, возможно, соблазнял голос его народа, он поспешно покинул место своего позора и вместе со всем своим двором направился наслаждаться роскошью в Антиохию. Не принимая во внимание подсказки религиозного усердия, он по велению человечности и благодарности оказал последние почести останкам своего умершего предшественника, а Прокопий, который искренне оплакивал потерю родственника, был отстранен от командования своей армией под пристойным предлогом руководства похоронами. Тело Юлиана было перевезено из Нисибиса в Таре; его везли медленно, пятнадцать дней, и когда оно проезжало через города Востока, враждующие партии приветствовали его, одна – похоронными жалобами, другая – шумными оскорблениями. Язычники уже поместили своего героя в число тех богов, почитание которых он возродил; христиане же гневно посылали душу отступника в ад, а тело в могилу. Одна партия оплакивала скорое разрушение своих алтарей, другая праздновала чудесное спасение церкви. Христиане в возвышенных двусмысленных строках славили удар божественного возмездия, который так долго не падал на голову преступного Юлиана. Они признавали, что о смерти тирана, как только он испустил дух за Тигром, было сообщено святым Египта, Сирии и Каппадокии; вместо того чтобы дать ему в своих сочинениях погибнуть от персидских дротиков, они нескромно приписывали эту смерть безвестной руке какого-то смертного или бессмертного героического защитника истинной веры. Такие неосторожные заявления охотно приняли как истину их озлобленные или доверчивые противники, которые стали туманно намекать или доверительно утверждать, что правители церкви возбудили и направили против Юлиана фанатизм убийцы-соотечественника. Более чем через шестнадцать лет после смерти Юлиана это обвинение торжественно, горячо и настойчиво произнес Либаний в своей речи, обращенной к императору Феодосию. Ни факты, ни какие-либо доводы не подтверждают его подозрение, и мы можем лишь высоко оценить великодушные старания антиохийского софиста ради всеми забытого холодного пепла его друга.

У римлян был древний обычай, по которому во время их похорон и триумфов в хвалу вносили уточняющие поправки сатира и смех, и рядом с роскошно одетыми шутами, которые показывали миру славу умершего или живого знаменитого римлянина, представляли его недостатки, не скрывая их от глаз людей. Этому обычаю последовали на похоронах Юлиана. Актеры, которые ненавидели его за презрение и нелюбовь к театру, под одобрительные хлопки зрителей-христиан ярко представили в преувеличенном виде ошибки и сумасбродства умершего императора. Его переменчивый нрав и необычные манеры давали много разнообразных поводов для шуток и смеха. Применяя свои незаурядные способности, он часто спускался с высоты величия, присущего его сану. Александр превратился в Диогена; философ опустился до жреца. Его добродетель была запятнана излишним тщеславием; его суеверие нарушило покой великой империи и стало угрозой для ее безопасности, а вспышки его темперамента не заслуживали снисхождения, поскольку, видимо, были старательной игрой, порожденной хитростью или даже пристрастиями. Останки Юлиана были похоронены в Тарсе, в Киликии, но величественный памятник, поднявшийся над его могилой в этом городе на берегах холодного прозрачного Кидна, был не по душе его верным друзьям, которые любили и чтили память этого выдающегося человека. Философ выражал очень разумное желание, чтобы этот ученик Платона мог упокоиться среди садов Академии, а солдат более дерзким тоном восклицал, что пепел Юлиана должен быть смешан с пеплом Цезаря на Марсовом поле, среди древних памятников римской добродетели. В истории государей не часто после этого встречались примеры такого спора.