Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Глава 45
НИЩЕТА РИМА В КОНЦЕ VI ВЕКА. ГРИГОРИЙ ВЕЛИКИЙ НА ПАПСКОМ ПРЕСТОЛЕ

В период между 568-м и 570 годами, уже после смерти Нарсеса, основную часть Италии захватили лангобарды во главе с Альбоином. После этого Италия двести лет оставалась разделенной между лангобардским королевством и равеннским экзархатом.

Нищета Рима в конце VI века

Вернемся к судьбе Рима. Примерно в конце VI века, под деспотической властью греков и под ударами оружия подступавших к нему со всех сторон лангобардов, он достиг самых низших пределов упадка. Без верховной власти, сменившей место пребывания, без провинций, которые империя теряла одну за другой, источники изобилия, питавшие все общество или отдельных граждан, иссякли. Дерево-великан, в тени которого находили покой народы всего мира, лишилось листвы и ветвей, и его лишенный соков ствол был оставлен засыхать на корню. На Аппиевой и Фламиниевой дорогах больше не встречались друг с другом гонец, увозящий приказ, и гонец, прибывший с сообщением о победе.

Лангобарды приближались к Риму как враги; их походы были частыми, а страх перед этими походами – постоянным. Жители могучей мирной столицы, которые, ни о чем не тревожась, выезжают в ее окрестности, чтобы отдохнуть в саду, с трудом могут представить себе ту беду, в которой оказались римляне. Жители Рима открывали и закрывали свои ворота дрожащими руками, видели со стен, как горят их дома, и слышали жалобы своих земляков, которых связывали парами, как собак на сворке, и уводили куда-то далеко в рабство. Такие постоянные тревоги должны были лишить сельскую жизнь ее удовольствий и прекратить сельские работы; граничившая с Римом область Кампания быстро вернулась к состоянию мрачной пустыни, где земля бесплодна, вода нечиста, а воздух заразен. Любопытство и честолюбие больше не влекли народы в столицу мира, но если какого-то путешествующего чужеземца приводила в Рим случайность или необходимость, он с ужасом смотрел на безлюдный пустой город и мог почувствовать искушение спросить, где же сенат и где народ. В пору сильных дождей Тибр выступал из берегов и с неодолимой силой врывался в долины между семью холмами. От гниения воды, которая застаивалась во впадинах после таких разливов, началась моровая болезнь, и зараза распространялась так быстро, что во время торжественного шествия горожан, моливших Небо о милости, за один час умерли восемьдесят участников этой процессии. Общество, в котором поощряется брак и преобладает трудолюбие, быстро возмещает те потери, которые случайно несет от эпидемий и войн. Но поскольку подавляющее большинство римлян были обречены на беспросветную нужду и безбрачие, убыль населения происходила постоянно и была значительной, так что кто-то мог с мрачным воодушевлением ожидать, что скоро увидит крах человечества. И все-таки горожан было больше, чем средств к существованию для них: ненадежными источниками их пищи были урожаи Сицилии или Египта, и то, что в Риме часто случался голод, свидетельствует о невнимании императора к далекой провинции. Здания Рима тоже разрушались и ветшали. Рассыпавшиеся на части древние строения легко опрокидывали наводнение, гроза или землетрясение, а монахи, занимавшие самые лучшие места, ликовали и торжествовали, в своей низости радуясь, что памятники Античности превращаются в развалины. Широко распространено мнение, что папа Григорий I нападал на храмы и уродовал статуи Рима, что по приказу этого варвара на папском престоле была сожжена Палатинская библиотека, и история Ливия была главной мишенью его нелепого и вредного фанатизма. Из сочинений самого Григория видно его непобедимое отвращение к памятникам классического гения; он строжайшим образом осуждает за занятие светской наукой одного епископа, который преподавал грамматику, изучал сочинения латинских поэтов и одним и тем же голосом произносил хулы Юпитеру и хвалы Христу. Но свидетельства о том, что его гнев был причиной разрушений, сомнительны: храм Мира и театр Марцелла разрушились от медленного воздействия времени, а формальный запрет только привел бы к увеличению числа экземпляров книг Вергилия и Ливия в тех странах, которые находились под властью церковного диктатора.

Григорий Великий на папском престоле

Рим мог бы быть стерт с лица земли и забыт, подобно Фивам, Вавилону или Карфагену, если бы в нем не сохранялась жизнь, которая вернула ему почет и власть. Существовало смутное предание, что когда-то в цирке Нерона были казнены два еврейских пророка, изготовитель шатров и рыбак, и вот через пятьсот лет после смерти их подлинные или мнимые останки сделались предметом поклонения, залогом безопасности христианского Рима. К алтарям апостолов стали стекаться паломники с востока и запада. Но порог святыни охраняли чудеса и невидимые ужасы, и благочестивый католик приближался к предмету своего поклонения со страхом. Прикоснуться к телу кого-либо из святых апостолов означало навлечь на себя смерть, а смотреть на эти тела было опасно. Тех, кто с самыми чистыми побуждениями осмеливался нарушить покой апостольского святилища, пугали ужасные видения или карала внезапная смерть. Неразумное требование одной из императриц, которая пожелала лишить римлян их священного сокровища, головы святого Павла, было отвергнуто с величайшим отвращением, а папа объявил – и, вероятнее всего, сказал правду, – что полотно, освященное вблизи останков этого апостола и вблизи звеньев его цепи, имеет одинаковую чудотворную силу; приобрести же это полотно было иногда легко, а иногда невозможно. Но сила и добродетель апостолов жили в их преемниках, и в царствование Маврикия на папском престоле находился первый и самый великий из пап, носивших имя Григорий. Его дед Феликс сам был римским папой, а поскольку в те времена епископы уже были связаны обетом безбрачия, жена Феликса, должно быть, умерла до посвящения своего мужа в этот сан. Родители Григория, Сильвия и Гордиан, происходили из самых знатных сенаторских семей Рима и были самыми благочестивыми детьми римской церкви; среди родственниц Григория были святые и девственницы, а его собственное изображение на семейном портрете, где он был представлен вместе с отцом и матерью и который он подарил монастырю Святого Андрея, показывали в этом монастыре около трехсот лет. Эта картина по композиции и колориту представляет собой достойное свидетельство того, что итальянцы в VI веке владели искусством живописи. Но их вкус и ученость заслуживают самой низкой оценки, поскольку послания, проповеди и диалоги Григория написаны человеком, который по объему своих знаний не уступал никому из современников: благодаря своему знатному происхождению и своим дарованиям он добился высокой должности префекта Рима, так что мог поставить себе в заслугу отказ от пышных почестей и суетной славы этого мира. На доставшееся ему огромное наследство он основал семь монастырей – один в Риме и шесть на Сицилии. Григорий желал быть безвестным в земной жизни и прославленным только в будущем, загробном существовании. Однако его благочестие – а оно могло быть искренним – вело его той же дорогой, которую мог бы выбрать хитрый и честолюбивый политик. Таланты Григория и великолепие, которым он окружил свою уединенную жизнь, снискали ему любовь церкви и сделали его полезным для нее, а монахам всегда внушали, что слепое повиновение – их главнейший долг. Получив сан дьякона, Григорий сразу же был отправлен к византийскому двору в качестве нунция, то есть посланника, папского престола, и как представитель святого Петра он держал себя так независимо и с таким достоинством, что такое поведение было бы преступным и опасным даже для самого прославленного светского человека империи. Он вернулся в Рим, значительно повысив свою репутацию, и после кратковременного упражнения в монашеских добродетелях был выведен из монастыря и посажен на папский трон по единодушному решению духовенства, сената и народа. Только сам избранник сопротивлялся своему возведению на папский престол или делал вид, что сопротивляется, и отправленное Григорием смиренное прошение о том, чтобы императору Маврикию было угодно отвергнуть выбор римлян, могло только возвысить своего отправителя в глазах императора и общества. Когда роковой указ, о котором он просил, был все же подписан, Григорий попросил помощи у своих друзей-купцов, которые переправили его за ворота Рима в корзине и скромно укрывали его несколько дней в лесах и горах, пока его убежище не было обнаружено – как говорят, по исходившему оттуда небесному свету.

Время, когда на папском престоле находился Григорий Великий – тринадцать лет шесть месяцев и десять дней – представляет собой один из самых поучительных периодов истории церкви. Его добродетели и даже недостатки – странная смесь простодушия и хитрости, гордости и смирения, рассудительности и суеверия – очень подходили к его сану и были в духе времени. Своего соперника, патриарха Константинопольского, он осуждал за противное христианскому учению почетное имя «епископ всего мира»; преемник святого Петра был слишком высокомерен, чтобы позволить другому носить этот титул, и слишком слаб, чтобы носить его самому. Григорий правил церковью под тремя другими званиями: епископа Рима, примаса Италии и апостола Запада. Он часто поднимался на кафедру и разжигал своим грубым, хотя и страстным красноречием родственные его душе страсти своих слушателей. В этих случаях он истолковывал и применял изречения еврейских пророков и этим направлял подавленные бедствиями текущего дня умы народа к надеждам и страхам иного, невидимого мира. Своими наставлениями и собственным примером он создал систему обрядов римской церкви, то есть установил правила распределения приходов, даты праздников, распорядок торжественных шествий, определил действия священников и дьяконов при служении, разновидности богослужебных одежд и порядок их смены во время службы. До последних дней своей жизни папа служил мессу, которая продолжалась почти три часа. В григорианском напеве сохранились для будущих времен вокальная и инструментальная музыка театра, и грубые голоса варваров пытались повторить напев римской школы. Опыт доказал Григорию, что эти торжественные пышные обряды успокаивают горе, укрепляют веру, усмиряют ярость и гасят угрюмое воодушевление простонародья, и за это он охотно прощал обрядам то, что они легко могли стать путем в царство жрецов суеверия. Епископы Италии и соседних с ней островов считали римского первосвященника своим непосредственным главой. Даже решения о существовании епископских должностей, объединении епископских епархий или смене места пребывания епископов выносил он один по собственному усмотрению; а успешные вторжения Григория в дела греческих, испанских и галльских провинций, возможно, стали основанием, которое позже позволило папам повысить требования. Своим вмешательством он предотвращал злоупотребление народными выборами; ревностно заботясь о поддержании веры и дисциплины, он сохранил ту и другую в чистоте; этот пастух овец Христовых и преемник апостола строго и внимательно следил за верой и дисциплиной своих подчиненных пастырей. При его правлении итальянские и испанские ариане примирились с католической церковью и подчинились ей. Григорий I покорил и Британию, и ее завоевание принесло ему больше славы, чем когда-то Цезарю. Римский первосвященник отправил на этот далекий остров не шесть легионов, а всего сорок монахов и при этом сожалел, что обязанности его сана суровы и не позволяют ему самому разделить с этими миссионерами опасности их похода. Меньше чем через два года он смог сообщить епископу Александрии, что они окрестили короля, правившего Кентом, и с ним – десять тысяч его англосаксов и что римские миссионеры, как проповедники раннего христианства, были вооружены лишь духовными и сверхъестественными силами. Григорий то ли из-за доверчивости, то ли из соображений осторожности, всегда был склонен подтверждать истины религии свидетельствами призраков, чудесами и воскрешениями из мертвых. Потомство отблагодарило его той самой наградой, которую он так охотно дарил добродетельным людям своего и предыдущих поколений: римские папы, пользуясь своей властью, щедро наделяли людей небесными почестями, но из самих пап Григорий – последний, кого они осмелились вписать в святцы. Их земная власть постепенно исцелилась от бедствий того времени, и римские епископы, которые заливали Европу и Азию потоками крови, теперь должны были править как посланцы мира и милосердия.

I. Римская церковь, как уже было сказано, получила большое имущество в Италии, на Сицилии и в более далеких от Рима провинциях, и ее управители (как правило, иподьяконы) приобрели право судить своих арендаторов и крестьян по гражданским и даже уголовным делам. В качестве помещика Григорий, преемник святого Петра, управлял своими землями бдительно и без излишней суровости. Его послания полны полезных советов не рассматривать сомнительные или начатые из любви к сутяжничеству судебные дела, следить, чтобы весы и меры были верными, предоставлять – в разумных пределах– любые отсрочки и уменьшить подушный налог с церковных рабов, которые должны были платить произвольно установленный сбор за право вступить в брак. Рента или продукция, полученные с этих поместий, доставлялись в устье Тибра на риск и за счет папы. Он использовал богатства как верный управляющий церкви и бедных и щедро использовал для удовлетворения их нужд неистощимые ресурсы воздержания и порядка. Длинный список его доходов и расходов больше трехсот лет хранился в Латеране как образец христианской бережливости. Во время четырех самых больших праздников по одному разу в три месяца Георгий выдавал содержание духовенству, своим слугам, монастырям, церквам, местам погребения, богадельням и больницам Рима и всей остальной своей епархии. Первого числа каждого месяца он раздавал беднякам положенное им количество зерна, вина, сыра, овощей, растительного масла, рыбы, другой свежей пищи, одежды и денег – чего именно, зависело от времени года. Своим казначеям он дал указание сверх этой помощи постоянно удовлетворять от его имени просьбы нуждающихся людей. Срочные нужды больных и беспомощных, иноземцев и паломников папа облегчал пособиями каждый день и каждый час. Римский первосвященник не позволял себе съесть ни куска своей скромной пищи, не отослав перед этим блюда со своего стола тем, кто заслуживал его сострадания. В эти дни нищеты дело дошло до того, что римские аристократы и матроны не краснея принимали помощь церкви. Три тысячи девственниц получали еду и одежду из рук папы Григория, своего благодетеля, и многие итальянские епископы бежали от варваров в гостеприимный Ватикан. Григорий мог бы по праву называться отцом своей страны, и его совесть была такой чувствительной, что из-за смерти нищего, который погиб на улице, он на несколько дней запретил себе участвовать в церковных службах. II. Несчастья Рима заставляли этого пастыря и наследника апостолов заниматься делами войны и мира. Может быть, он и сам не был уверен, благочестие или честолюбие побуждают его занимать место отсутствующего господина. Григорий пробудил императора от долгого сна, выставлял напоказ перед всеми провинности или бездарность экзарха и его подчиненных, жаловался на то, что ветеранов увели из Рима для защиты Сполето, призывал итальянцев смело защищать их дома и алтари, а во время самой большой опасности снизошел до того, что сам назначал трибунов провинциальных войск и руководил действиями этих войск. Но воинственность этого папы сдерживалась его человечностью и верой: он осуждал взимание дани как ненавистную людям и жестокую меру, хотя это делалось во время итальянской войны, и защищал тех благочестивых трусов, которые бежали от солдатской жизни в жизнь монашескую. Если можно верить собственным заявлениям Григория, он легко мог бы уничтожить лангобардов, сталкивая их между собой в борьбе их партий, и не оставить им ни одного короля, герцога или графа, которые спасли бы этот несчастный народ от мести врагов. Но как христианский епископ он предпочел то, что несло в себе добро и исцеление – переговоры о мире. Своим посредничеством Григорий смирил военную грозу, однако он слишком хорошо знал, что такое хитрость греков и страсти лангобардов, и потому не дал священной клятвы соблюдать это перемирие. Увидев, что его надежды на долгосрочное соглашение общего характера не сбылись, он осмелился спасти свою родину без позволения императора и экзарха. Враг занес над Римом свой меч, но удар отвел своим учтивым и красноречивым словом и своевременными дарами первосвященник, которого уважали еретики и варвары. Византийский двор говорил о достоинствах Григория с упреком и обидой, но Григорий был вознагражден любовью благодарного народа – самой чистой наградой гражданина и самым лучшим правом государя.

В главе 46 Гиббон описывает конец династии Юстиниана и начало династии Ираклия.

Конец династии Юстиниана, когда правили сначала Маврикий (582–602), а затем Фока (602–610), был временем перехода от крайней слабости власти почти к безвластию, который сопровождался вторжениями иноземцев и распадом государства.

В царствование Ираклия (610–643) персы в ходе долгой войны разграбили Иерусалим, вторглись в Египет и вместе с аварами почти захватили Константинополь. Однако в 628 году Ираклий навсегда сокрушил силу Персии; кроме того, он сдерживал продвижение славян на Балканах.

Ключом к бесконечным теоретическим рассуждениям о воплощении Бога, которые Гиббон рассматривает в главе 47, является расхождение между никейским символом веры и учением монофизитов. Монофизитство сильно привлекало жителей восточных провинций, которые считали Иисуса воплотившимся богом с человеческим по форме телом, но с одной божественной природой.

БОГОСЛОВСКИЕ ВЛИЯНИЯ

Глава 47
ИСТОРИЯ УЧЕНИЙ О БОГОВОПЛОЩЕНИИ. ЭБИОНИТЫ И ГНОСТИКИ. ДВЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ – ТЕОРИИ КЕРИНФА И АПОЛЛИНАРИЯ; КИРИЛЛ, НЕСТОРИЙ И ПЕРВЫЙ ЭФЕССКИЙ СОБОР. ЕРЕСЬ ЕВТИХИЯ И ВТОРОЙ ЭФЕССКИЙ СОБОР. ХАЛКЕДОНСКИЙ СОБОР. «ЭНОТИКОН» ЗЕНОНА. БОГОСЛОВСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ЮСТИНИАНА

После того как язычество умерло, христиане, оставшись одни, могли бы благочестиво и мирно наслаждаться своей победой. Но в них продолжал жить дух противоречия, и потому они больше старались выяснять природу основателя своей веры, чем жить по его законам. Я уже говорил о том, что за спорами о ТРОИЦЕ последовали споры о ВОПЛОЩЕНИИ. Эти новые споры были столь же позорны для церкви и столь же вредны для государства, как прежние, но причина их была еще мельче, а последствия ощущались еще дольше. Я намерен уместить в одной этой главе религиозную войну, которая продолжалась двести пятьдесят лет, рассказать о церковном и политическом расколе, отделившем от церкви восточные секты, и познакомить читателя с шумными и кровавыми сражениями этой войны. Для этого я скромно загляну в учение первоначальной церкви.

Эбиониты

I. Похвальное желание сберечь честь первых последователей христианства заставило позднейших христиан хотеть, верить и надеяться, что эбиониты или хотя бы назареяне отличались от них только тем, что упорно продолжали соблюдать закон Моисея. Церкви этих сектантов исчезли, их книги были уничтожены или забыты; возможно, что свобода, которую они имели в безвестности, допускала широту религиозных взглядов, и их нечетко определенный ранний символ веры за триста лет принимал разные формы под действием религиозного пыла или благоразумия. Однако даже самый снисходительный к этим сектантам критик должен признать, что они ничего не знали о чистой и самостоятельной божественности Христа. Воспитанные на иудейских пророчествах и предрассудках, они никогда не учились в этой школе надеяться на кого-либо большего, чем земной человек-мессия. У них хватило мужества приветствовать своего царя, когда он явился перед ними в одежде бедняка, но грубость их чувств не позволила им разглядеть Бога, когда он искусно и старательно скрыл свое небесное происхождение за обликом и именем смертного человека[175]175
  Златоуст и Афанасий были обязаны признать, что и сам Христос, и его апостолы редко говорили о божественности Христа.


[Закрыть].

Постоянные спутники Иисуса из Назарета беседовали со своим другом и земляком, который во всех жизненных действиях своего разума и своего тела казался существом того же вида, что они сами. Вырастая, он постепенно делался выше ростом и умнее, стал из младенца юношей, потом мужчиной, а затем после тяжких мук души и тела умер на кресте. Он жил и умер ради человечества, но Сократ тоже жил и умер за дело религии и справедливости. Хотя стоик или герой может презирать скромные добродетели Иисуса, слезы, пролитые о друге и о родине, можно считать самым несомненным доказательством того, что Иисус был человеком. Чудеса, о которых говорит Евангелие, не могли сильно удивить народ, который стойко и отважно верил в более блестящие знамения, о которых повествовал закон Моисея. Пророки древности излечивали болезни, воскрешали мертвых, разделяли воды моря, останавливали солнце и возносились на небеса в огненной колеснице. Древние евреи в своей богатой метафорами речи могли также присвоить святому и мученику почетное имя СЫН БОЖИЙ, считая, что он – приемное дитя Бога.

И все же в несовершенном символе веры назареян и эбионитов можно заметить едва уловимую разницу между теми еретиками, которые смешивали появление на свет Христа с событиями обыкновенной жизни и считали, что он был зачат обычным для природы образом, и теми, кто чтил девственность его матери и считал, что зачатие произошло без помощи земного отца. Недоверчивость первых объясняется видимыми обстоятельствами рождения Иисуса, законным браком его предполагаемых родителей Иосифа и Марии и тем, что Иисус предъявлял наследственные права на царство Давида и наследие Иуды. Однако в нескольких экземплярах Евангелия от Матфея была записана тайная правдивая история рождения Иисуса, и сектанты второго толка долго хранили древнееврейскую оригинальную запись этого рассказа как единственное доказательство истинности своей веры. Естественные подозрения мужа, знавшего, что сам он целомудрен, развеяло заверение (услышанное во сне), что жена его беременна от Святого Духа. Поскольку сообщивший о таком сне историк не мог лично быть свидетелем этого случившегося далеко от него домашнего знамения, он, должно быть, услышал тот же голос, который продиктовал Исайе слова о будущем зачатии Младенца Девой. Сын девственницы, порожденный безошибочным действием Святого Духа, был единственным в своем роде существом, не имевшим себе подобных; по всем умственным и телесным качествам он превосходил детей Адама. Со времени своего знакомства с греческой и халдейской философией евреи убежденно верили в бессмертие, предсуществование и переселение душ и оправдывали Провидение тем, что души заточены в свои земные оболочки, как в тюрьмы, для того, чтобы искупить проступки, которыми запятнали себя в предыдущих жизнях. Но у чистоты или загрязненности есть бесконечное множество степеней. Можно с достаточно большой вероятностью предположить, что в отпрыска Марии и Святого Духа были влиты все самые возвышенные и добродетельные силы человеческого духа, что его спуск с этой высоты был добровольным выбором и что его задачей было очистить от греха не себя, а мир. Вернувшись в свои родные небеса, он получил за послушание огромную награду – вечное царство Мессии, которое пророки смутно предсказывали в плотских образах мира, завоеваний и власти. Всемогущество могло расширить человеческие способности Христа до степени, которой требовала его небесная должность. В языке древних слово «Бог» относилось не только к Богу Отцу, и не имеющий себе равных исполнитель его воли, единственный зачатый им сын может без излишней самонадеянности требовать для себя от подчиненного ему мира религиозного почитания, хотя и во вторую очередь после отца.

Гностики

II. Всходы веры, которые медленно вырастали на неплодородной каменистой земле Иудеи, были, уже став взрослыми растениями, перенесены к неевреям, в страны с более благоприятным климатом. Чужеземцы из Рима и Азии, которые никогда не видели Христа в облике человека, были охотнее готовы признать его богом. Язычник и философ, грек и варвар одинаково привыкли представлять себе длинный ряд, бесконечную последовательность ангелов, демонов, божеств, духов или эманации, которые ведут свое начало от владыки светлых сил. Им не могло казаться странным или невероятным, что первый среди этих духов, Логос, то есть Слово Бога, состоящий из той же субстанции, что его Отец, спустился на землю, чтобы освободить род человеческий от пороков и заблуждений и вывести людей на путь жизни и бессмертия. Но ранние восточные церкви были заражены преобладающим мнением о вечности и природной чистоте материи. Многие из христиан-неевреев отказывались верить, что сам небесный дух, неделимая частица первичного вещества, мог соединиться с куском нечистой плоти; в своем пылком почитании божественной природы Христа они благочестиво отрицали его человеческую природу. Когда кровь Христа на Голгофе была еще недавним воспоминанием, доцеты, многочисленная и ученая секта азиатских христиан, изобрели то фантастическое учение, которое позже распространяли маркиониты, манихейцы и последователи различных гностических ересей. Они отрицали истинность и подлинность евангелий в той части, где говорится о зачатии Христа Марией, его рождении и тридцати годах, которые он прожил до того, как стал исполнять свое предназначение. Он, по их мнению, впервые появился на берегах Иордана в облике зрелого мужчины, но этот облик был только бесплотной формой, фигурой человека, которую Всемогущий Господь создал для того, чтобы подражать свойствам и действиям людей. Звуки речи Иисуса раздавались в ушах слушателей, они видели его образ, который зрительные нервы отпечатывали в их глазах, но менее уступчивое чувство осязания ничего не воспринимало, если они прикасались к этому образу, так что Сын Божий находился рядом с ними духовно, но не физически. Евреи безрезультатно обрушили свой гнев на нечувствительный к их ударам призрак, и в иерусалимском театре на благо человечества была представлена мистерия о страстях, смерти, воскресении и вознесении Христа. Если кто-то заявлял, что такое безупречное притворство и такой постоянный обман недостойны Бога истины, доцеты так же, как слишком многие из их православных собратьев по вере, оправдывали ложь во спасение. Согласно взглядам гностиков, Иегова, Бог Израиля, Творец нашего нижнего мира, был мятежным или по меньшей мере невежественным духом. Сын Божий сошел на землю, чтобы упразднить его храм и отменить его закон, и ради выполнения этой благотворной задачи умело направил на себя надежды и предсказания, относившиеся к земному мессии.

Один из самых проницательных и хитрых мастеров диспута в манихейской школе подчеркивал опасность и непристойность утверждения, что Бог христиан девять месяцев пробыл человеческим эмбрионом и после этого выбрался наружу из женской матки. Благочестивый ужас его противников заставил их отрицать все чувственные обстоятельства зачатия и родов, утверждать, что божественная сила прошла через Марию, как луч солнца через стекло, и что печать ее девственности не была сломана даже в тот миг, когда она стала матерью Христа. Однако безрассудность таких предположений способствовала возникновению более умеренной точки зрения у тех доцетов, которые учили, что Христос был живым человеком, но его тело было нечувствительным к боли и неподвластным никакой порче. Именно такое тело он, согласно взглядам, более близким к канонической точке зрения, получил после воскресения, и таким телом должен был бы обладать всегда, если бы был способен без сопротивления и без повреждений пройти через плотную промежуточную материю. Лишенное основных свойств плоти, тело могло бы не испытывать ее потребностей и болезней. Зародыш, который смог бы из невидимой точки вырасти в полностью сформировавшегося младенца, ребенок, который смог бы вырасти во взрослого мужчину, ничего не черпая из обычных источников питания, мог бы после этого существовать, не восстанавливая ежедневно за счет поступлений из внешнего мира израсходованные за день запасы вещества в своем теле. Иисус пил и ел вместе со своими учениками, но он мог и не чувствовать при этом голода или жажды, а его целомудрие ни разу не было запятнано невольным грехом сладострастия. О теле, имеющем такое необыкновенное устройство, хочется спросить, из какой материи оно было первоначально создано. У гностиков был на это ответ, который им самим не казался странным, но наших более здравомыслящих богословов приводит в изумление: и форма, и вещество Иисуса возникли из божественной первичной субстанции. Представление о совершенно нематериальном духе – утонченная мысль философии нашего времени, а той субстанции, из которой, по мнению древних, состояли души людей, небесные существа и даже сам Бог, бесплотность не мешает быть протяженной в пространстве. Воображению древних было достаточно тонкости воздуха, огня или эфира – стихий, несравненно более совершенных, чем грубое вещество, из которого состоит наш мир. Если мы указываем определенное место, которое занимает Божество, мы должны описать и форму, которую Божество имеет. Антропоморфиты, которых было огромное количество среди египетских монахов и африканских католиков, могли предъявить в доказательство своей правоты то место из Писания, где явным образом сказано, что человек был создан по образу и подобию своего Творца. Почтенный Серапион, один из святых Нитрийской пустыни, пролил много слез, прежде чем отказался от этого дорогого ему предрассудка. Он плакал, как малое дитя, о том, что неудачно принятая новая вера украла у него его Бога и теперь его ум не имеет никого и ничего видимого, во что он мог бы верить и чему молиться.

Две противоположности – теории Керинфа и Аполлинария

III. Таковы были доцеты, промелькнувшие как легкие тени. Более долговечную, хотя менее простую гипотезу предложил Керинф из Азии[176]176
  Святой Иоанн и Керинф случайно встретились в общественных банях Эфеса, но апостол бежал от еретика, чтобы здание не обрушилось им на голову. Этот глупый рассказ заслужил осуждение доктора Мидлтона, но рассказывал его Ириней со слов Поликарпа и, вероятно, время жизни и место жительства Керинфа указаны точно. Устаревшее, но, возможно, истинное чтение стиха 1 Иоанна iv. 3 – ð λνει 'Iησουν – содержит намек на двуликость этого раннего еретика.


[Закрыть], который осмелился пойти против последнего апостола.

Живя на границе еврейского и нееврейского миров, он трудился над тем, чтобы примирить гностиков с эбионитами в том, что в одном и том же Мессии сверхъестественным образом соединились человек и Бог. Это мистическое учение приняли и развили его многими причудливыми дополнениями еретики египетской школы Карпократ, Василид и Валентин. Для них Иисус из Назарета был простым смертным, законным сыном Иосифа и Марии; но он был лучшим и мудрейшим из людей и потому избран как достойное орудие для того, чтобы восстановить на земле почитание единого верховного Бога. Когда Иисус был крещен в Иордане, Христос, первый среди небесных духов, Сын самого Бога, вошел в Иисуса, спустившись на него в облике голубя, а затем обитал в его уме и направлял его действия во время определенного Иисусу времени служения. Когда Мессия был предан в руки евреев, Христос, бессмертное и не чувствующее боли существо, покинул свое земное вместилище, улетел обратно в мир духов, который называется «плерома», и оставил Иисуса страдать, жаловаться и умирать в одиночестве. Но справедливость и великодушие такого бегства очень сомнительны, а судьба ни в чем не повинного мученика, которого его божественный спутник сначала вдохновил, а потом бросил, могла вызвать у человека непосвященного жалость и гнев. Этих недовольных невежд по-разному успокаивали сектанты, которые приняли и изменили двойственное учение Керинфа. Стали утверждать, что, когда Иисуса пригвождали к кресту, его ум и тело были чудесным образом наделены нечувствительностью к боли, и потому он не страдал от того, что выглядело как его мучения. Стали уверять, что боль была настоящая, но за эти короткие мгновения муки Иисус будет щедро вознагражден тысячей лет царствования на земле – тем тысячелетним правлением, которое обещано Мессии в его царстве, в новом Иерусалиме. Делались намеки на то, что если Иисус страдал, то лишь потому, что заслужил страдания: смерть на кресте и предшествовавшие ей страдания могли понадобиться для искупления тех простительных грехов, которые сын Иосифа совершил до своего таинственного соединения с Сыном Бога.