Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

За объединением церквей, достигнутым на Флорентийском соборе, вскоре последовало окончательное отделение греческой церкви от римской (1440–1448). Действия Владислава, короля Польши и Венгрии, и восстания Яноша Хуньяди и Скандербега замедлили продвижение турок, но не могли отвратить неизбежный конец. Константин Палеолог, правивший с 1448-го по 1453 год, оказался последним восточно-римским императором. Эти события Гиббон описывает в главе 67.

Глава 68
ХАРАКТЕР И ЦАРСТВОВАНИЕ МЕХМЕДА II. ОСАДА И ЗАХВАТ МЕХМЕДОМ КОНСТАНТИНОПОЛЯ. ВЪЕЗД СУЛТАНА В ГОРОД. ГОРЕ И УЖАС ЕВРОПЫ

Осада Константинополя турками прежде всего заставляет нас обратить внимание на личность великого разрушителя. Мехмед II был сыном Мурада II. Хотя его мать и была христианкой и принцессой, более вероятно, что она стала одной из многочисленных наложниц, собранных изо всех стран в султанский гарем. Мехмед был воспитан как истинный мусульманин и вначале был таким набожным, что после беседы с неверным каждый раз очищал от скверны руки и лицо положенными по закону обрядами омовения. Но похоже, что годы и верховная власть уменьшили его ханжескую ограниченность. Этот великий и честолюбивый человек считал ниже своего достоинства признать, что существует власть выше его власти, и (так о нем пишут) в часы досуга, когда мог дать себе волю, осмеливался клеймить пророка из Мекки именами разбойника и обманщика. Тем не менее султан всегда чтил, как положено, учение и закон Корана. Свои личные вольности на их счет он считал необходимым скрывать от ушей непросвещенной толпы. Кроме того, мы можем заподозрить в легковерии чужеземцев и сектантов: они очень склонны верить, что ум, ожесточившийся против истины, должен вооружиться величайшим презрением к нелепости и заблуждению. Под руководством самых искусных учителей Мехмедрано вступил на путь познания и продвигался по нему большими шагами. Есть сведения, что он, кроме своего родного языка, знал еще пять языков, на которых говорил или которые мог понимать: арабский, персидский, халдейский, или еврейский, латынь и греческий. Персидский язык мог быть ему полезен для развлечений, а арабский – для учебы; их изучают многие восточные юноши. Во время общения греков с турками завоеватель мог пожелать разговаривать с народом, которым мечтал править. Стихотворные и прозаические похвалы, сложенные в его честь на латыни, могли найти путь к слуху султана. Но какую пользу или какие достоинства мог найти государственный муж и ученый в грубом наречии своих еврейских рабов? Мехмед хорошо помнил историю и географию мира; жизни героев Востока, а может быть, и Запада, были ему примерами для подражания; его занятие астрологией, в которой он был настоящим мастером, можно простить как причуду его эпохи; оно предполагает знание основ математической науки. Любовь султана к светским искусствам видна в том, что он охотно приглашал к себе и щедро награждал итальянских художников[221]221
  Знаменитый Джентиле Беллино, которого он пригласил из Венеции, затем, уезжая от него, получил две шейные цепи из золота – одну длинную, другую короткую – и кошелек с тремя сотнями дукатов. Я вместе с Вольтером смеюсь над рассказом о рабе, который был обезглавлен специально для того, чтобы показать художнику, как ведут себя мышцы в этом случае.


[Закрыть].

Но влияние религии и учености не изменило дикий и распущенный нрав султана. Я не стану повторять рассказы, в которые не очень верю, – о четырнадцати пажах султана, которым распороли живот, разыскивая украденную дыню, и о красивой рабыне, которой султан отрубил голову, чтобы убедить янычар, что их повелитель – не почитатель любви[222]222
  «Ирина» доктора Джонсона основана на этом рассказе. Сомнения Гиббона подтверждены писателями, жившими позже. Бюри указывает, что такой рассказ есть у Сенеки в «Контроверсиях», X. 5, и написан до 55 года н. э.


[Закрыть].

Его трезвость подтверждают своим молчанием турецкие летописи, когда обвиняют в пьянстве трех, и только трех, османских султанов[223]223
  Этими султанами-пьяницами были Солиман I, Селим II и Мурад IV. Среди персидских суфиев это качество наследуется более закономерно, и в последние годы многие наши европейские путешественники были свидетелями и товарищами их кутежей.


[Закрыть].

Но нельзя отрицать, что в своих страстях он был неистов и к тому же безжалостен, что и во дворце, и на поле боя он проливал реки крови по самому малому поводу и что самые знатные из пленных юношей часто бывали обесчещены его извращенной похотью. На войне против албанцев он усвоил уроки своего отца и вскоре превзошел его, и непобедимому оружию Мехмеда приписывают завоевание двух империй, двенадцати царств и двухсот городов – хвастливый подсчет и лестный для султана результат. Мехмед был, несомненно, хорошим солдатом и, возможно, хорошим полководцем. Константинополь удостоверил его славу, как печать удостоверяет документ, но если сопоставить средства, препятствия и результаты, Мехмед II должен был бы покраснеть при сравнении с Александром или Тимуром. Османские войска, которыми он командовал, всегда превосходили противника числом, и все же их продвижение сдержали Евфрат и Адриатика, а удары их оружия отражали Хуньяди, Скандербег, родосские рыцари и персидский царь.

За время царствования Мурада Мехмед два раза получал царский сан и два раза покидал престол. Тогда, еще слишком молодой, он был не в состоянии воспротивиться возвращению на престол своего отца, но он никогда не простил визирей, которые посоветовали это возвращение как спасительное средство. Свою свадьбу с дочерью туркменского эмира он праздновал два месяца, а затем уехал вместе с молодой женой из Адрианополя и поселился в провинции Магнезия. Не прошло и шести недель, как Мехмеда заставило вернуться послание от дивана, где было сказано, что Мурад умер и янычары готовы взбунтоваться. Сила духа и быстрота помогли ему добиться от них послушания: Мехмед с отрядом избранной гвардии переправился через Геллеспонт, и на расстоянии мили от Адрианополя визири и эмиры, имамы и кадии, солдаты и народ простерлись на земле перед своим новым султаном. Они притворно плакали и столь же притворно радовались. Мехмед, которому был двадцать один год, вступил на престол и устранил причину мятежа с помощью смерти – неизбежной смерти – своих малолетних братьев. Вскоре прибыли послы из Европы и Азии, чтобы поздравить султана с воцарением и искать его дружбы; со всеми ними он говорил на языке умеренности и мира. Доверие греческого императора султан возродил торжественными клятвами и красивыми уверениями, когда ставил печать под их договором; кроме того, Мехмед передал грекам богатое поместье на берегах Стримона, чтобы из доходов с него они выплачивали триста тысяч аспров в год в качестве содержания османскому принцу, которого по просьбе султана содержали под стражей при византийском дворе. Однако соседи Мехмеда могли задрожать от страха при виде того, как сурово молодой монарх реформировал роскошное дворцовое хозяйство своего отца. Богатства, которые тратились на роскошь, теперь были направлены на удовлетворение честолюбия, и семь тысяч бесполезных сокольничих были либо уволены со службы, либо записаны в войска. В первое лето своего царствования Мехмед во главе одной из своих армий побывал в азиатских провинциях своей империи; сломив гордость Караманяна, султан принял от него изъявления покорности, чтобы никакое, даже самое малое препятствие не могло отвлечь его от выполнения великого замысла.

Мехмед построил крепость в Азоматоне на Босфоре и начал приготовления к осаде Константинополя. Была создана пушка огромной мощности. В это время император Константин Палеолог безуспешно пытался получить помощь с Запада.

Осада Константинополя

Константинополь имеет форму треугольника, и две стороны этой фигуры – те, что располагались вдоль моря, – были недоступны для врага: Пропонтиду сделала неприступной природа, а гавань – человеческое искусство. Основание треугольника, то есть сторона, расположенная между двумя водами и обращенная к суше, была защищена двумя стенами и рвом глубиной сто футов. Именно против этого укрепления, которое Франца, видевший его собственными глазами, в своем рассказе вытягивает в длину на шесть миль, османы направили свой главный удар. Император распределил обязанности между защитниками, назначил командиров на самые опасные участки и сам возглавил оборону внешней стены. В первые дни осады греческие солдаты спускались в ров и делали вылазки за стены города. Но скоро они обнаружили, что соотношение их числа и числа врагов делает одного христианина ценнее двадцати турок, и после этого отважного начала ограничивались лишь тем, что защищали стену стрелковым и метательным оружием. Их нельзя обвинить в трусости за это благоразумное поведение. Народ действительно был труслив, малодушен и низок, но последний Константин заслуживает имени героя. Добровольцы, из которых состоял его отряд, были полны благородства, их вдохновляла доблесть древних римлян, а иностранные солдаты из вспомогательных войск достойно поддерживали честь западного рыцарства. Непрерывно посылаемые ими тучи копий и стрел сопровождались дымом, громом и огнем пищалей и пушек. Их малые орудия выпускали за один раз пять или даже десять свинцовых шаров размером с грецкий орех, а из-за близости вражеских рядов и мощности пороха один выстрел пробивал насквозь несколько тел вместе с прикрывавшими их металлическими нагрудниками. Но вскоре турки одни свои подходы к стенам углубили в землю, выкопав траншеи, а другие накрыли обломками построек. Каждый день дарил христианам новые знания, но каждый день они тратили в бою часть своего пороха, а его запас был слишком мал. Их артиллерия была слишком мала и по размеру, и по числу орудий. Если греки имели тяжелые пушки, то не решились разместить их на стенах, опасаясь, что старые укрепления зашатаются и опрокинутся, не выдержав мощи выстрелов. Мусульмане, которым уже был известен секрет этого разрушительного оружия, использовали его более энергично, поскольку им придавали силу усердие, богатство и деспотизм. Здесь уже была особо упомянута огромная пушка Мехмеда. Она действительно была важным и заметным предметом в истории того времени, но рядом с этой громадой стояли еще две, почти равные ей по величине – по одной с каждого бока. Длинный ряд турецких орудий направил свои стволы на стены города. Четырнадцать батарей одновременно с грохотом наносили удары по самым доступным местам укреплений, и об одной из них сохранилось высказывание, которое можно понять двумя способами: либо она состояла из ста тридцати пушек, либо выпускала сто тридцать ядер сразу. Однако, несмотря на мощь и активность действий султана, по ним заметно, что эта наука тогда находилась еще в младенчестве. Огромную пушку можно было зарядить и выстрелить из нее всего семь раз в день, и это делалось под началом мастера, который вычислял время выстрела. Однажды случилось несчастье: нагретый металл разорвался, и несколько рабочих погибли. Турки тогда восхищались искусством мастера, который догадался, что устранить опасность такого несчастного случая можно, заливая масло в ствол пушки после каждого выстрела.

От первых выстрелов, сделанных наугад, было больше шума, чем вреда; но потом кто-то – и это был христианин – научил турецких пушкарей наводить орудия сразу на обе противоположные стороны выступающего угла бастиона. Хотя обстрел и проводился неумело, его мощность и многократный повтор позволили артиллерии нанести какой-то урон стенам; тогда турки, которые за это время подвели свои апроши к краю рва, попытались засыпать эту огромную искусственную пропасть и построить себе дорогу для штурма. Целая толпа осаждавших стала бросать в ров бесчисленное множество связок хвороста, больших бочек и стволов деревьев; это делалось в такой тесноте и с такой бешеной скоростью, что они толкали друг друга, самые передние и самые слабые падали вниз головой в пропасть и оказывались погребены под тем, что сбрасывали сверху. Засыпка рва была тяжелым трудом для осаждавших, очистка его от мусора была спасением для осажденных, и после долгого кровавого сражения сеть, сплетенная днем, все же была распущена за ночь. После этого Мехмед испробовал другое средство – подкопы; но почва была каменистой, христианские инженеры останавливали все его попытки и под каждый из его подкопов подводили свой. К тому же в то время еще не умели заполнять эти подземные проходы порохом и, взрывая его, поднимать на воздух целые башни и города. Особенностью осады Константинополя было сочетание древней и современной артиллерии: пушки стояли в одном строю с механическими машинами, метавшими камни и дротики; пушечное ядро и таран били в одни и те же стены, и с открытием пороха не прекратилось применение неугасимого «греческого огня». Выкатили вперед на катках деревянную башню огромнейшего размера; этот передвижной склад снаряжения и связок хвороста был защищен покрытием из трех слоев бычьих шкур. Из ее бойниц нападавшие, сами находясь в безопасности, непрерывно давали по противнику залпы из огнестрельного оружия или выпускали тучи копий и стрел, а в ее передней стене были проделаны три двери, через которые солдаты и рабочие могли выходить из башни на вылазку и возвращаться обратно. Они поднимались по постоянной лестнице на верхнюю площадку башни, а над уровнем верхней площадки можно было поднять с помощью воротов еще одну лестницу, штурмовую, зацепить ее крючьями за стену крепости и использовать как мост для перехода на вражеские укрепления. Этими разнообразными беспокоящими приемами, часть которых была для греков настолько же новой, насколько губительной, турки в конце концов разрушили башню Святого Романа. После тяжелой борьбы они были отброшены от пролома и остановлены темнотой, но надеялись после наступления дня возобновить атаку с новыми силами и добиться решающего успеха. Каждое мгновение перерыва в сражении, этого времени надежды, сумели использовать деятельные император и Джустиниани; оба они провели ночь на этом участке укреплений и торопили защитников, приближая завершение работ, от которых зависела безопасность города. На рассвете нетерпеливый султан с изумлением и печалью увидел, что его деревянная башня превратилась в пепел, ров очищен и восстановлен, а башня Святого Романа вновь цела и сильна. Он стал оплакивать неудачу своего замысла и произнес хулу на Бога: воскликнул, что слова тридцати семи тысяч пророков не смогли бы его убедить, что неверные могли совершить такую работу за такое короткое время.

Христианские государи проявляли щедрость и великодушие неохотно и с опозданием, но когда угроза осады еще только возникла, Константин договорился о поставке самых необходимых товаров с жителями Морей, Сицилии и островов Архипелага. Уже в начале апреля пять больших кораблей, снабженных всем необходимым и для торговли, и для боя, могли бы выйти из гавани Хиоса, если бы не упорство ветра, который дул все время с севера. На одном из этих кораблей был поднят флаг империи, остальные четыре принадлежали генуэзцам. Все они везли для столицы пшеницу и ячмень, вино, растительное масло, овощи, а самое главное – солдат и моряков. После утомительной задержки приятный легкий южный ветер, который на следующий день стал сильным, перенес их через Геллеспонт и Пропонтиду, но город был уже окружен с суши и с моря, а турецкий флот, выстроившись полумесяцем, загородил вход в Босфор от берега до берега, чтобы остановить или хотя бы отбросить назад этот отважный вспомогательный отряд. Читатель, который представляет себе географическое положение Константинополя, способен понять все величие этого зрелища и восхититься им. Пять христианских кораблей продолжали двигаться вперед при максимальном усилии сразу парусов и весел. Под веселые крики тех, кто был на борту, они шли прямо на триста вражеских судов. На городских стенах, в лагере, на европейском и азиатском берегах выстроились бесчисленные зрители, которые с волнением ждали, чем кончится эта необычная битва. При первом взгляде исход боя не вызывал сомнений: превосходство мусульман было так велико, что его невозможно было ни измерить, ни подсчитать, и, будь на море штиль, многочисленность и отвага непременно принесли бы им победу. Но турецкий флот, поспешно построенный и несовершенный, был создан не талантом народа, а волей султана. Турки на вершине своего процветания признавали, что Бог отдал им землю, но море оставил неверным, и ряд поражений, а затем быстрый упадок подтвердили истинность их скромного признания. Их флот насчитывал всего восемнадцать более или менее мощных галер, все остальные суда были открытые ладьи, грубо построенные и неумело управляемые, не имевшие пушек и переполненные теснившимися на них солдатами. Поскольку мужество в значительной степени порождается сознанием собственной силы, даже самые храбрые янычары могли дрожать от страха в незнакомой стихии. А пять судов христианской эскадры были высокими и прочными, их вели умелые лоцманы, на борту находились солдаты-ветераны, уроженцы Италии и Греции, давно и хорошо знакомые с морским делом и с опасностями моря. Используя тяжесть своих судов, они топили или разбрасывали в стороны слабые препятствия, преграждавшие им путь, их артиллерия мела огнем по поверхности воды, жидкое пламя лилось на голову врагов, которые осмеливались приблизиться к ним в расчете взять на абордаж; а ветры и волны всегда на стороне более умелого мореплавателя. В этом сражении императорский корабль был почти побежден, но спасен генуэзцами. Турки в двух атаках – с дальнего и с близкого расстояния – были отброшены назад с большими потерями. Сам Мехмед находился на берегу. Сидя на коне и сжимая в руке железную палицу, он пробуждал в турках отвагу своим голосом и своим присутствием, обещанием наград и страхом, более сильным, чем страх перед врагом. Его громкие упреки и недовольные голоса из лагеря заставили османов пойти в третью атаку, которая оказалась более губительной и кровопролитной, чем две предыдущие. Я должен повторить здесь, хотя и не могу поверить, свидетельство Францы, который со слов самих турок утверждает, будто они потеряли в тот день больше двенадцати тысяч солдат. Османы в беспорядке бежали на европейский и азиатский берега, а христианская эскадра, торжествующая и невредимая, вошла в Босфор и стала на якорь в безопасной, отгороженной цепью гавани. Слишком уверенные в себе, как все победители, христиане хвастливо говорили, что, должно быть, разгромили всю турецкую армию. Но турецкий адмирал, носивший титул капитан-паша, объяснил свое поражение сильной болью от раны в глазу, чем немного облегчил себе эту боль. Этот адмирал, по имени Балта-оглы, был ренегатом из рода болгарских князей. Свое звание военачальника он запятнал скупостью – пороком, который не нравится людям; а при деспотической власти, будь это власть государя или народа, несчастье само по себе уже является доказательством вины. Разгневанный султан обратил в ничто его высокое звание и заслуги. В присутствии своего государя капитан-паша, которого держали растянутым на земле четыре раба, получил сто ударов золотой палкой, был приговорен к смерти и пришел в восторг от милости султана, который ограничился более мягким наказанием – конфискацией имущества и ссылкой.

Прибытие подкрепления возродило надежды греков и стало упреком для их лениво дремавших западных союзников. Пустыни Анатолии и горы Палестины стали для миллионов крестоносцев добровольной и неизбежной могилой, но местоположение императорского города делало его сильным в борьбе с врагами и доступным для друзей. Военная помощь в разумном и умеренном объеме со стороны приморских государств могла бы спасти остатки римской славы и сохранить христианскую крепость в самом сердце Османской империи. Однако прибытие эскадры осталось единственной слабой попыткой освободить Константинополь: более далекие от него страны были бесчувственны к его опасности, а посол Венгрии находился в турецком лагере, рассеивал страхи султана и направлял действия его войск.

Грекам было трудно проникать в тайны дивана, однако они убеждены, что такое упорное и неожиданное сопротивление утомило Мехмеда и уменьшило его настойчивость. Султан начал думать об отступлении, и осада вскоре была бы снята, если бы честолюбие и завистливый нрав не заставили второго визиря воспротивиться коварному совету Халиля-паши, продолжавшего тайно вести переписку с византийским двором. Было ясно, что уничтожить город можно лишь атакой по двум направлениям сразу – с суши и из гавани. Но гавань была неприступна: теперь преграждавшую ее цепь защищали восемь больших кораблей, более двадцати кораблей меньшего размера, а также несколько галер и шлюпов, турки могли опасаться, что вместо прорыва преграды получат вылазку вражеского флота и новую встречу с ним в открытом море. В этом тупиковом положении гениальный Мехмед изобрел и осуществил дерзкий и великолепный план – перевезти легкие суда и военное снаряжение с Босфора по суше в верхнюю часть гавани. Длина этого пути около десяти миль, местность неровная и в то время была покрыта густыми зарослями. Кроме того, дорога проходила по открытой местности сзади пригорода Галата, то есть пройдут турки или будут полностью уничтожены, зависело от генуэзцев. Но эти купцы, любившие только себя, очень хотели, чтобы султан в знак особой милости погубил их последними, а турки восполнили недостаток мастерства силой послушных человеческих масс. И вот ровная дорога была покрыта широкой мостовой из толстых крепких досок, а чтобы сделать доски более гладкими и скользкими, их смазали бараньим и бычьим жиром. Восемьдесят легких галер и бригантин, тридцати– и пятидесятивесельных, были вытащены на берег Босфора, одна за другой поставлены на катки, а затем с помощью человеческой силы и блоков двинулись вперед. На каждом корабле были поставлены два проводника или лоцмана – один у руля, второй на носу. Паруса были развернуты по ветру, песни и восторженные крики делали труд радостней. Всего за одну ночь турецкий флот медленно и грузно вполз на вершину холма, скатился на равнину и был спущен с пологого ската в мелкие воды гавани, далеко от греческих судов. Теперь корабли греков не могли досаждать турецким судам, пользуясь тем, что глубже сидели в воде. Полный размах этой действительно крупной операции был еще увеличен изумлением и легковерием, которые она породила, но сама всем известная переброска судов, бесспорно, имела место: результат видели глаза обеих воюющих сторон и отметили перья историков обоих народов. Древние много раз применяли этот прием; османские галеры (я должен повторить это снова) нужно считать большими лодками, и если мы сравним расстояния, препятствия и средства, то, возможно, изобретательность наших современников уже совершила дела, равные этому хваленому чуду. Как только Мехмед занял своими флотом и армией верхнюю гавань, он построил в самой узкой ее части мост или, вернее, мол шириной пятьдесят и длиной сто кубитов.

Мост этот был сделан из бочонков и бочек, соединенных балками, скрепленных железом и покрытых прочным настилом. На эту плавучую батарею султан поместил одну из своих самых больших пушек, а тем временем его восемьдесят галер, нагруженных солдатами и штурмовыми лестницами, уже приближались к самой доступной стороне укреплений – той, которую штурмовали когда-то латинские захватчики. Христиан упрекали в том, что они будто бы вели себя беспечно и не уничтожили турецкие постройки до того, как те были закончены. Но огонь их орудий был подавлен более мощным огнем противника, и они были вынуждены замолчать. Защитники не упустили и другую возможность: попытались ночью поджечь и корабли, и мост. Но бдительность султана помешала им подойти близко. Передние галиоты христиан были потоплены или захвачены, сорок самых храбрых юношей Италии и Греции были бесчеловечно зарезаны по приказу султана, и горе императора не утихло, когда он совершил справедливое, хотя и жестокое возмездие – выставил на стенах отрубленные головы двухсот шестидесяти пленных мусульман. После сорока дней осады ничто уже не могло отвратить конец Константинополя. Его малочисленный гарнизон был совершенно обессилен двухсторонней атакой; укрепления, которые веками выдерживали натиск врагов, со всех сторон рушились под выстрелами турецких пушек, в стенах появилось много проломов, а возле ворот Святого Романа четыре башни были уничтожены до основания. Чтобы выплатить жалованье своим слабым и склонным к бунту войскам, Константин был вынужден обобрать церкви, обещая, что возместит ущерб в четырехкратном размере. Это кощунство дало врагам церковного объединения повод для новых упреков. Среди христиан начались раздоры, отнимавшие у них последние силы: генуэзцы и венецианцы из вспомогательных войск спорили друг с другом о том, чьи заслуги выше; Джустиниани и великий дука, чье честолюбие не угасло ввиду общей для всех опасности, обвиняли один другого в предательстве и трусости.

Во время осады Константинополя иногда звучали слова о мире и капитуляции; город и турецкий лагерь несколько раз обменивались посольствами.

Греческий император, которого смирили превратности судьбы, согласился бы на любые условия, совместимые с его религией и саном. Турецкий султан, желая сберечь своих солдат, выполнил свой священный долг: предложил греческим «габурам» выбирать между обрезанием, уплатой дани или смертью. Скупость Мехмеда могла бы заставить его принять от греков сто тысяч дукатов в год и этим ограничиться, но честолюбие побуждало султана овладеть столицей Востока, поэтому он предложил ее государю равную по богатству замену, а ее народу полную веротерпимость или возможность безопасно уйти. После бесплодных переговоров Мехмед заявил, что решил найти под стенами Константинополя либо трон, либо могилу. Честь и боязнь услышать со всех сторон упреки не позволяли Палеологу покориться и отдать свой город османам. Император решил воевать до конца и стал ждать последнего сражения. На подготовку штурма у султана ушло несколько дней, затем греки получили передышку благодаря любимой султаном науке – астрологии, которая указала, что благоприятный для него и гибельный для них день наступит 29 мая. Вечером 27-го числа он отдал последние приказы, собрал своих военачальников на военный совет, где присутствовал и сам, и направил по всему лагерю своих глашатаев объявить, что участие в опасном деле штурма – долг солдат, и перечислить причины штурма. Главный принцип деспотического правления – страх, и султан включил в свое обращение угрозы, выдержанные в восточном стиле: он объявил, что беглецы и дезертиры, даже будь у них крылья, как у птиц, не смогут улететь от его неизбежной кары. Подавляющее большинство пашей и янычар были детьми христианских родителей, но слава турецкого имени поддерживалась путем усыновления; на место одних людей приходили другие, но дух легиона, полка или орды жил благодаря подражанию и дисциплине. Мусульман призвали во время этой священной войны очищать душу молитвой, а тело – семью омовениями. Целая толпа дервишей обошла палатки, внушая солдатам желание стать мучениками и уверенность в будущей вечной молодости на берегах райских рек и среди райских садов, в объятиях черноглазых дев. Однако Мехмед больше всего надеялся на земные, видимые глазом награды. В случае победы солдатам была обещана двойная плата. «Город и его дома принадлежат мне, – объявил султан, – но вам в награду за доблесть я отдаю пленников и захваченную в городе добычу – сокровища золота и красоты. Будьте богаты и счастливы. В моей империи много провинций, и тот отважный солдат, кто первым поднимется на стены Константинополя, в награду за это станет наместником самой прекрасной и богатой из них; моя благодарность даст ему больше почета и богатства, чем он может надеяться». Столь разнообразные и могучие побуждения породили во всех турках то воодушевление, при котором боец не дорожит своей жизнью и с нетерпением ждет начала боя. Лагерь вновь и вновь оглашали крики мусульман: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его!» По ночам море и суша от Га-латы до семи башен были освещены огнем турецких костров.

Совсем иначе чувствовали себя христиане. Они в громких бессильных жалобах горевали о том, что виновны в грехах, и о том, что наказаны за эти грехи. По городу пронесли в торжественном шествии небесный образ Пресвятой Девы, но божественная покровительница горожан была глуха к их мольбам. Они обвиняли императора в упрямстве за то, что он отказался вовремя сдаться, предчувствовали свою будущую ужасную судьбу и мечтали о спокойном и безопасном рабстве у турок. Вечером 28 мая самые благородные из греков и самые отважные из их союзников были вызваны во дворец к императору, который желал подготовить их к обязанностям и опасностям, ожидавшим их при всеобщем наступлении противника. Последняя речь Константина Палеолога была надгробной речью над могилой Восточной Римской империи. Он обещал, умолял и напрасно пытался вселить в них надежду, которая уже угасла в его собственной душе. В этом мире все было неуютно и мрачно, и ни Евангелие, ни церковь не предлагали никакой ощутимой награды героям, которые падут в бою, служа своей родине. Но пример государя и трудности осады наполнили сердца этих воинов мужеством отчаяния. Волнующую картину этого скорбного собрания рисует человек, который чувствовал то же, что все, – историк Франца, сам участвовавший в нем. Собравшиеся плакали, обнимали друг друга, клялись забыть о своих семьях и богатствах и не щадить своей жизни, и каждый командир, придя на пост, всю ночь внимательно и озабоченно охранял свой участок укреплений. Император и с ним несколько верных спутников вошли в собор Святой Софии, которому оставалось всего несколько часов до превращения в мечеть, и набожно, со слезами и молитвами, приняли святое таинство причастия. Потом император немного отдохнул во дворце, полном воплей и жалоб, попросил прощения у всех, кого мог обидеть, сел на коня и отправился проверять охрану и следить за передвижениями противника. В бедствии и падении последнего Константина славы больше, чем в долгом процветании византийских василевсов.

Захват Константинополя

Темнота, создавая при штурме путаницу, иногда приносит успех нападающей стороне. Но военный опыт и познания в астрологии подсказали Мехмеду, что для этой великой всеобщей атаки нужно дождаться утра. Было утро памятного в истории дня 29 мая 1453 года. Ночь перед этим прошла в напряженном тяжелом труде: войска, пушка и связки хвороста были придвинуты к краю рва, через ров во многих местах был проложен гладкий и ровный путь к пролому. Восемьдесят галер султана почти касались своими носами и штурмовыми лестницами хуже защищенных стен гавани. Солдатам было приказано под страхом смерти соблюдать тишину, но физические законы движения и звука не подвластны ни дисциплине, ни страху. Каждый отдельный человек мог молчать и ступать тихо, но шаги и труд тысяч людей неизбежно производят странный нестройный шум – смесь разнородных звуков, и этот шум долетает до ушей часовых на башнях. На рассвете, не подав обычного утреннего сигнала – выстрела из пушки, турки пошли на приступ города сразу с суши и с моря. Их ряды были расположены так близко один к другому и солдаты в рядах стояли так тесно, что боевой строй турок сравнили с двойной или скрученной нитью. Впереди всех шли отбросы турецкого войска – толпа добровольцев, которые сражались без порядка и без командиров, слабые старики и дети, крестьяне, бродяги и все, кто присоединился к армии в слепой надежде на добычу или венец мученика. Напор задних рядов вытолкнул эту толпу вперед и донес до стены. Самые отчаянные попытались влезть на нее, но были сброшены. Ни один дротик, ни одна пуля христиан не пропали зря: все они попали в кого-нибудь из этой тесной, сбившейся в кучу толпы. Но их силы и боеприпасы были растрачены на эту трудоемкую защиту. Ров наполнился телами убитых, по ним прошли их соратники, и смерть обреченных на гибель передовых бойцов принесла больше пользы, чем их жизнь. Затем одна за другой пошли на приступ воинские части из Анатолии и Романьи под началом своих пашей и санджаков. Их продвижение вперед было неравномерным и ненадежным; через два часа после начала сражения греки продолжали сохранять и увеличивать свое преимущество; был слышен голос императора, который призывал своих солдат сделать последнее усилие и освободить родину. Но в эту роковую минуту в бой пошли янычары – свежие, мощные и непобедимые. Сам султан, на коне и с палицей в руке, был зрителем и судьей их доблести. Его окружали десять тысяч солдат, его земляков, которых он берег для решающего удара. Голосом и взглядом он приводил в движение и направлял этот бой. Многочисленные исполнители приговоров султана были поставлены сзади его войск, чтобы подгонять, сдерживать и наказывать, так что впереди была опасность, но и сзади беглецов ждали позор и неизбежная смерть. Крики страха и боли тонули в звуках военной музыки – барабанов, труб и аттабалов, а опыт доказал, что механическое воздействие звука, ускоряя кровообращение и дыхание, действует на человеческую машину сильнее, чем красноречие разума и чести. Османская артиллерия гремела со всех сторон: из рядов армии, с галер и с моста; город и лагерь, греки и турки были окутаны облаком дыма, которое могло рассеяться лишь после освобождения или уничтожения Восточной Римской империи. Единоборства героев истории или героев вымысла забавляют наше воображение и привлекают к ним наши сердца; рассказы об умелом применении воинского искусства могут обогатить ум знаниями и усовершенствовать необходимую, хотя и губительную науку. Но общий штурм – однообразное и отвратительное зрелище: повсюду лишь кровь и ужас, все смешалось. И я не стану описывать зрелище, от которого меня отделяют триста лет и тысяча миль, которое не могло иметь зрителей и участники которого сами были не в состоянии ни рассмотреть его, ни понять его смысл.