Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

ЯЗЫЧЕСКАЯ КОНТРРЕФОРМАЦИЯ

Глава 22
ВСТУПЛЕНИЕ НА ПРЕСТОЛ ЮЛИАНА. ЕГО ХАРАКТЕР

Констанций царствовал как тиран и умер в 361 году накануне гражданской войны с Юлианом, который в результате стал единственным императором. Юлиан во время своего короткого царствования руководствовался двумя побуждениями, плодами школьных занятий его детства. Во-первых, он желал воплотить в жизнь идеал государя-философа. Осуществление этого идеала он сочетал с практическими реформами в экономике и попыткой ввести старинную простоту нравов вместо восточных обычаев, принятых при дворе его предшественника. Во-вторых, он стремился стать завоевателем восточных стран, подражая в этом Александру Великому. Для потомства Юлиан важен своим отречением от христианства и попыткой реформировать и вновь сделать государственной верой языческие культы.

Вступление на престол Юлиана

Горя нетерпением побывать в городе, где родился, в новой столице империи, он отправился туда из Наиссуса через горы Гемус и города Фракии. Когда он доехал до Гераклеи, находившейся на расстоянии шестидесяти миль от Константинополя, вся столица выехала навстречу принять его, и он вступил в Константинополь торжественно, под приветственные крики народа, армии и сената. Бесчисленное множество людей толпилось вокруг императора, рассматривая его с уважением и жадным интересом. Должно быть, они были разочарованы, когда увидели, как мал ростом и просто одет их герой, который раньше, молодой и неопытный, победил германских варваров, а теперь, достигнув вершины успеха, торжественно проехал через весь европейский материк от побережья Атлантики до берегов Босфора. Через несколько дней после этого, когда к пристани причалил корабль с останками покойного императора, подданные Юлиана рукоплескали то ли подлинной, то ли притворной человечности своего государя. Без венца и в траурной одежде он сопровождал похоронную процессию до самой церкви Святых апостолов, где был установлен гроб; и если это уважение еще можно было объяснить себялюбием, посчитав, что он оказывает почет своему высокому роду и сану своего родственника-императора, то слезы Юлиана доказывали всему миру, что он забыл обо всех обидах, которые вынес от Констанция, и помнил лишь о добре, которое видел от него. Как только легионы, стоявшие в Аквилее, убедились в смерти императора, они открыли ворота города и, принеся в жертву своих виновных перед Юлианом предводителей, легко добились прощения от благоразумного или мягкосердечного владыки, который, таким образом, на тридцать втором году жизни стал неоспоримым повелителем Римской империи.

Философия научила Юлиана сравнивать преимущества действия и бездействия, но его высокое происхождение и несчастные случайности его жизни никогда не позволяли ему свободно делать свой выбор. Возможно, Юлиан искренне предпочел бы сады Академии и афинское общество, но сначала желание Констанция, а потом его же несправедливость вынудили Юлиана подвергнуть себя и свое доброе имя опасностям императорского величия и отвечать перед миром и потомством за счастье миллионов. Юлиан с ужасом вспоминал замечание своего учителя Платона, что возглавлять стадо всегда поручают животному другой, высшей породы, а значит, вести за собой народы – дело, которое требует и заслуживает, чтобы его исполняли боги или духи-хранители, наделенные неземной силой. Отсюда он справедливо сделал вывод, что человек, который осмеливается царствовать, должен стремиться быть совершенным как боги и очистить душу от того, что в ней земное и смертное, подавлять свои вожделения, просвещать свой разум, управлять своими страстями и укрощать того дикого зверя, который, по образному выражению Аристотеля, редко бывало, чтобы не садился на трон деспота. Вместе с Юлианом на его трон, который обрел под собой собственную основу, когда умер Констанций, сели разум, добродетель и, может быть, тщеславие. Он презирал почести, отвергал удовольствия, непрерывно и усердно исполнял обязанности, связанные с его высоким саном, и среди его подданных было мало таких, кто согласился бы надеть на себя его тяжелый венец и избавить Юлиана от этого груза, если бы должен был подчинить свое время и поступки тем суровым законам, которые установил для себя этот император-философ. Один из его ближайших друзей, который часто разделял с императором за столом его скудные и простые трапезы, отметил, что легкая и щадящая диета (в основном овощная) сохраняла ум и тело Юлиана всегда свободными и деятельными для его разнообразных важных дел писателя, первосвященника, должностного лица, полководца и государя. В течение одного дня он принимал нескольких послов и писал или диктовал множество писем, адресованных его полководцам, гражданским чиновникам, личным друзьям и жителям различных городов его владений. Он выслушивал полученные записки, размышлял над содержанием прошений и подписывал свои распоряжения быстрее, чем их могли застенографировать усердные секретари. Мысль его была такой гибкой, а внимание таким хорошим, что он мог одновременно трудиться рукой, ушами и голосом – писать, слушать и диктовать, и работал с этими тремя разными потоками мыслей, не задерживаясь для выбора и не ошибаясь. Когда его советники отдыхали, государь перелетал от одного труда к другому; после быстрого обеда он удалялся в свою библиотеку до тех пор, пока государственные дела, которые он наметил на вечер, не заставляли его оторваться от учебы. Ужин императора был еще менее сытным, чем предыдущая еда; его сон никогда не омрачало плохое пищеварение, и, кроме дней кратковременного брака, заключенного из политических соображений, а не по любви, целомудренный Юлиан никогда не делил свое ложе с женщиной. Вскоре его будили шаги входивших секретарей из отдохнувшей смены, которая выспалась накануне, так что его слуги были должны находиться при нем поочередно, а их неутомимый господин не позволял себе почти никакого отдыха, кроме перемены занятий. Предшественники Юлиана, его дядя, родной брат и двоюродный брат давали волю своей ребяческой любви к цирковым зрелищам под благовидным предлогом, что так они следуют склонностям народа, и часто большую часть дня проводили в роли праздных зрителей этого роскошного зрелища, пока на скачках не завершались все заезды, которых обычно было двадцать четыре. Юлиан, который чувствовал и выражал нелюбовь к этим легкомысленным развлечениям, что было не в моде, в торжественные праздники снисходил до того, что появлялся в цирке. Но, небрежно взглянув на пять или шесть заездов, торопливо уходил оттуда с нетерпением философа, который считал потерянной напрасно каждую минуту жизни, не посвященную заботе о народе или совершенствованию собственного ума. Этим бережливым отношением ко времени Юлиан словно удлинил свое короткое царствование, и, если бы даты не были точно подтверждены документами, мы не поверили бы, что со смерти Констанция до отъезда его преемника на войну против Персии прошло всего шестнадцать месяцев. Поступки Юлиана может сохранить в памяти людей лишь забота историка, но часть большого письменного наследия этого императора сохранилась до наших дней и остается памятником его прилежанию и гениальности. «Мизопогон», «Цезари», некоторые из его речей и искусно составленное сочинение, направленное против христианской веры, были написаны в долгие ночи в течение двух зим, из которых первую он провел в Константинополе, а вторую – в Антиохии.

…

Характер Юлиана

Руководство военными и государственными делами, которых становилось все больше по мере того, как разрасталась империя, было трудоемким занятием и упражняло способности Юлиана. Часто он брал на себя две роли, почти незнакомые современным государям, – оратора и судьи. Искусство убеждать, которое так усердно развивали в себе первые цезари, оказалось в пренебрежении у их преемников с их солдатским невежеством и азиатской гордостью. Они иногда утруждали себя произнесением речей перед солдатами, которых боялись, но перед сенаторами, которых презирали, предпочитали пренебрежительно молчать. Заседания сената, которые Констанций обходил стороной, Юлиан считал самым подходящим местом, чтобы следовать правилам республиканца и проявлять свой талант оратора. В школе декламации он поочередно упражнялся в нескольких видах похвалы, осуждения и призыва, и его друг Либаний отметил, что изучение Гомера научило Юлиана подражать простой и краткой манере речи Менелая, многословию Нестора, у которого слова сыпались как снежные хлопья, или патетическому, искусственно выработанному красноречию Улисса.

Обязанности судьи, которые иногда несовместимы с обязанностями государя, для Юлиана были не только долгом, но и развлечением, и хотя он, возможно, полагался на честность и проницательность своих префектов претория, однако часто садился рядом с ними на судейское место. Для его острого ума было приятным трудом обнаруживать и побеждать уловки придиравшихся к формальностям адвокатов, которые трудились не жалея сил для того, чтобы скрыть истину и извратить смысл законов. Иногда он, забыв, что в его сане человеку следует вести себя серьезно, задавал нескромные или несвоевременные вопросы или же повышал голос и начинал беспокойно двигаться всем телом, выдавая этим искреннюю горячность, с которой он защищал свое мнение от судей, адвокатов и их клиентов. Но знание собственного нрава побуждало его поощрять друзей и советников, если те упрекали его за подобные вспышки чувств, и даже добиваться от них упреков; каждый раз, когда они осмеливались воспротивиться этому неприличию, те, кто это наблюдал, видели стыд и благодарность своего монарха. Декреты Юлиана почти всегда были основаны на принципах справедливости, и у него хватило твердости устоять против двух опаснейших соблазнов, которые искушают суд государя под благовидными предлогами сострадания и беспристрастия. Он решал судебные дела, не глядя на имущественное положение сторон, и бедняк, чью участь он желал облегчить, должен был по приговору удовлетворить требования знатного и богатого противника, если те были справедливы. Он строго разделял функции судьи и законодателя и, хотя обдумывал необходимую реформу римского правосудия, приговоры произносил согласно точному и дословному толкованию тех законов, которые должностные лица были обязаны исполнять, а подданные – подчиняться.

Подавляющее большинство государей, если снять с них пурпур и пустить в мир голыми, сразу же оказались бы на самом дне общества и не имели бы никакой надежды подняться из безвестности. Но личные достоинства Юлиана в некотором смысле не зависели от его положения в обществе. Какую бы жизнь император ни выбрал для себя, он благодаря бесстрашию, мужеству, быстрому уму и большому прилежанию получил бы или по меньшей мере заслужил самые высокие почести, каких мог быть удостоен человек его профессии. Юлиан, даже если бы родился частным лицом, мог бы возвыситься до советника или полководца своего государства. Если бы капризная и завистливая судьба обманула его надежды на власть или если бы он из благоразумия отказался идти по тропе величия, те же самые способности, которые он трудолюбиво упражнял бы в одиночестве, принесли бы ему такое счастье и такую бессмертную славу, каких не могут достигнуть цари. Когда мы вглядываемся в портрет Юлиана с мелочным педантизмом, а может быть, недоброжелательностью, нам кажется, что его изящному и совершенному в целом облику чего-то недостает. Его гений был не таким могучим, как гений Цезаря, не имел он и доведенной до совершенства осмотрительности Августа. Добродетели Траяна выглядят более постоянными и естественными, а философия Марка Аврелия более проста и последовательна. И все же Юлиан в трудное время был стойким, а в пору преуспевания – умеренным. Через сто двадцать лет после смерти Александра Севера римляне увидели императора, который не делал различия между своими обязанностями и своими удовольствиями, работал для того, чтобы облегчить бедствия своих подданных и укрепить их дух, старался всегда связывать власть с заслугами, а счастье – с добродетелью. Даже враждебная партия, причем партия религиозная, не могла отрицать величие его гения и в мирной жизни, и на войне и с огорчением признавала, что отступник Юлиан был любим своей страной и заслуживал верховную власть над миром.

Глава 23
РЕЛИГИОЗНЫЕ ВЕРОВАНИЯ ЮЛИАНА. ЕГО ФАНАТИЗМ. ВОССТАНОВЛЕНИЕ И РЕФОРМИРОВАНИЕ ЮЛИАНОМ ЯЗЫЧЕСТВА. ЕГО ПОВЕДЕНИЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ЕВРЕЯМ. УГНЕТЕНИЕ ЮЛИАНОМ ХРИСТИАН. ХРАМ И СВЯЩЕННАЯ РОЩА В ДАФНЕ. СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ. ЮЛИАН И АФАНАСИЙ

Отступничество, увековеченное в прозвище, повредило репутации Юлиана, и тот религиозный пыл, который окутывал туманом его добродетели, заставлял казаться еще больше действительно существовавшие крупные ошибки. Мы, незнающие и пристрастные, можем представлять его себе как монарха-философа, который старался защитить в одинаковой степени все религиозные партии империи и ослабить богословскую лихорадку, сжигавшую умы людей начиная с появления эдиктов Диоклетиана и до изгнания Афанасия. Но если более зорко всмотреться в характер и поведение Юлиана, это выгодное для него мнение исчезает, и мы видим правителя, который не избежал поразившей всех его современников заразной болезни. Мы имеем преимущество, которого были лишены другие, – возможность сравнить образы Юлиана, созданные его самыми горячими друзьями и непримиримыми врагами. Поступки Юлиана достоверно описал здравомыслящий и искренний историк, беспристрастный свидетель его жизни и смерти. Единогласное свидетельство современников императора подтверждается его собственными публичными и частными высказываниями, и его сочинения при своем многообразии выражают один и тот же настрой религиозного чувства – тот, который политические соображения подсказали бы ему скрывать, а не подчеркивать. Глубокая и преданная любовь к богам Афин и Рима была основной страстью Юлиана; его просвещенный разум изменял ему или совершал ошибки под искажающим воздействием предрассудков ложной веры, и призраки, существовавшие лишь в воображении императора, реально и губительно влияли на управление империей. Религиозное рвение христиан, которые презирали почитание вымышленных богов и опрокидывали их алтари, делало поклонника этих божеств непримиримым врагом большой партии его подданных, и порой желание победы или стыд от того, что ему сопротивляются, вводили Юлиана в соблазн, заставляли его нарушать правила благоразумия и даже поступать против справедливости. Триумф партии, которую он покинул и против которой боролся, обесславил имя Юлиана; неудачливый отступник был осыпан градом благочестивых словесных нападок, сигнал к которым дал мощным трубным звуком своих речей Григорий Назианзин. События, уместившиеся на коротком отрезке времени, когда правил деятельный император Юлиан, так интересны, что заслуживают правдивого и подробного рассказа. Темой этой главы будут его побудительные причины, его советники и его поступки в той мере, в которой они имеют отношение к истории религии.

Причины странного рокового отступничества Юлиана можно найти в начале его жизни, когда он остался сиротой в руках убийц своей семьи. В его молодом уме, способном на самые сильные и яркие впечатления, имя Христа вскоре оказалось связано с именем Констанция, а рабство – с религией. В детстве Юлиан был отдан на воспитание Евсевию, епископу Никомедии, который был ему родственником со стороны матери, и до двадцати лет христианские наставники давали ему образование, больше подходящее не герою, а святому. Император Констанций, желавший земного венца больше, чем небесного, довольствовался неполной принадлежностью к христианам – званием оглашенного, но племянникам Константина он предоставил возможность получить все преимущества, которые давало крещение. Им даже доверяли обязанности низших служителей церкви, и Юлиан публично читал Священное Писание в церкви Никомедии. Изучение религии, которым они прилежно занимались, казалось, приносило прекрасные плоды – веру и набожность. Племянники Константина молились, постились, раздавали милостыню беднякам и подарки духовенству и приносили дары на гробницы мучеников. Великолепный памятник в честь святого Мамы в Кесарии был сооружен или по меньшей мере начат совместными стараниями Галла и Юлиана. Они почтительно беседовали с теми епископами, которые были известны особой святостью, и просили благословения у монахов и отшельников, которые принесли с собой в Каппадокию аскетическую жизнь с ее добровольными трудностями. Но по мере того как эти два правителя росли и становились мужчинами, становилась заметна разница в их религиозных взглядах, отражавшая различие их характеров. Галл, тупой и упрямый, усердно следовал правилам христианства, принимая их на веру, однако они не влияли на его поступки и не усмиряли его страсти. Мягкий нрав младшего из братьев лучше сочетался с наставлениями, данными в Евангелии, а его живое любопытство могла бы вознаградить за труд богословская система, которая объясняет таинственную сущность Божества и открывает бесконечную перспективу невидимых будущих миров. Но независимый по складу своей души Юлиан не желал покорно и послушно повиноваться высокомерным служителям церкви, как они того требовали во имя веры. Они навязывали свои теоретические предположения в качестве точно установленных законов и охраняли их с помощью страха перед вечными ужасными карами. Но, ограничивая рамками строгих предписаний мысли, слова и поступки молодого правителя, заставляя его молчать, когда он возражал, и сурово прерывая его слишком вольные вопросы, они заставляли его нетерпеливую гениальную душу тайно отрекаться от власти ее церковных руководителей. Юлиан рос и обучался в Малой Азии и был очевидцем позорных дел и злословия, сопровождавших борьбу между православными и арианами. Яростные споры восточных епископов, то, как они непрерывно меняли свои символы веры, и светские причины, которые, по-видимому, управляли их поступками, усиливали предвзятое мнение Юлиана, что они не понимают ту религию, за которую так яростно борются, и не верят в нее. Вместо того чтобы выслушивать доказательства истинности христианства с тем доброжелательным вниманием, которое делает весомее эти в высшей степени достойные уважения свидетельства, он выслушивал их с недоверием, а потом упорно и ожесточенно оспаривал догмы учения, к которому уже чувствовал неодолимое отвращение. Когда молодым государям задавали урок составить речи на тему тех споров, которые были тогда главным событием, Юлиан всегда заявлял, что будет защищать язычество, и находил для этого благовидный предлог: как защитник более слабой стороны он лучше может проявлять и упражнять свою ученость и изобретательность.

Как только Галла одели в пурпур, Юлиану было позволено дышать воздухом свободы, заниматься литературой и исповедовать язычество. Толпа софистов, которых привлекли тонкий вкус и щедрость их царственного ученика, прочно связала в его представлении науку Греции с греческой религией, и, вместо того чтобы восхищаться поэмами Гомера как самостоятельными творениями человеческого разума, он всерьез стал считать, что их творца вдохновляли с Небес Аполлон и музы. Божества Олимпа, как они описаны этим бессмертным певцом, производят впечатление даже на самые чуждые доверчивости и суеверию умы. Наше хорошее знакомство с их именами и характерами, их внешним видом и отличительными признаками, кажется, наделяет эти воздушные существа реальной жизнью и вещественностью, и это приятное очарование заставляет воображение – лишь на миг и не полностью – поверить в вымыслы, полностью чуждые нашим разуму и опыту. Во времена Юлиана существовали все обстоятельства, способные продлить и укрепить эту иллюзию, – великолепные храмы Греции и Азии работы тех художников, которые выразили в живописи или скульптуре божественные мысли поэта, торжественная пышность праздников и жертвоприношений, искусство гадания со своими успехами, народная традиция веры в пророчества оракулов и в знамения и двухтысячелетний древний возраст этого культа. Слабость многобожия в какой-то степени компенсировалась умеренностью его требований, и языческая набожность была совместима даже с самым разнузданным скептицизмом. В отличие от неделимой и строго упорядоченной системы, которая охватывает весь ум верующего христианина, мифология греков состояла из тысячи непрочно скрепленных между собой гибких частей, и почитатель богов мог по собственной воле выбирать степень и объем своей религиозной веры. Символ веры, который выбрал для себя Юлиан, был самого широкого размера, и – вот странное противоречие – он, презревший спасительное иго Евангелия, добровольно приносил плоды своего разума на алтари Юпитера и Аполлона. Одна из речей Юлиана посвящена Кибеле, матери богов, требовавшей от своих женственных жрецов той кровавой жертвы, которую необдуманно принес в своем безумии фригийский мальчик. Благочестивый император снисходит до того, что рассказывает, не краснея и не улыбаясь, о путешествии богини от берегов Пергама до устья Тибра и о поразительном чуде, которое убедило сенат и народ Рима в том, что комок глины, который их посланники привезли из-за морей, наделен жизнью, чувствами и божественной силой. В подтверждение подлинности этого знамения он указывает на официальные памятники в столице и с некоторой язвительностью осуждает за брезгливость и выставление напоказ своего якобы тонкого вкуса тех, кто дерзко осмеивает священные традиции своих предков.

Но этот набожный философ, который искренне принял и горячо поощрял суеверную религию своего народа, присвоил себе привилегию толковать это суеверие в более широком смысле и тихо ушел от подножия алтарей в святилища храмов. Причудливая мифология греков ясно и громко провозглашала, что благочестивый искатель истины должен не возмущаться и не довольствоваться ее дословным смыслом, а усердно изучать ту оккультную мудрость, которую древние благоразумно и осмотрительно скрыли под личиной сумасбродства и вымысла[81]81
  См. принципы аллегории в сочинениях Юлиана. В его рассуждениях нелепости меньше, чем в утверждениях некоторых современных богословов, что причудливые странности или противоречия в учении указывают, что оно исходит от Бога, поскольку до такого не мог додуматься ни один человек.


[Закрыть].

Философы школы Платона – Плотин, Порфирий и божественный Ямвлих – вызывали восхищение как самые умелые мастера этой науки аллегорий, которая трудилась над тем, чтобы сделать мягче и гармоничнее уродливый облик язычества. Юлиан, который и сам занимался этими поисками тайны под руководством Эдесия, почтенного преемника Ямвлиха, тоже стремился овладеть сокровищем, которое, если верить его торжественным заявлениям, пенил гораздо выше власти над миром. Это действительно было сокровище – клад, ценность которого определялась лишь мнением людей, и каждый умелец, который льстил себя надеждой, что сумел отделить драгоценную руду от окружающей ее пустой породы, заявлял, что имеет равное с остальными право пометить жилу тем названием и знаком, который мил его воображению. Сказание об Атисе и Кибеле уже разъяснил Порфирий, но в Юлиане сочинения этого толкователя лишь пробудили ото сна его собственные благочестие и трудолюбие, и император придумал и издал собственное аллегорическое толкование этой древней мистической легенды. Эта свобода толкования, которая могла польстить гордости платоников, показала всем, как суетно и лишено глубокого содержания их искусство. Без одной неприятной подробности современный читатель не смог бы составить себе верное представление о странных ассоциациях понятий, натянутых этимологиях, торжественных рассуждениях о пустяках и непроницаемой темноте стиля этих мудрецов, которые провозглашали, что раскрывают перед людьми устройство вселенной. Поскольку традиции языческой мифологии излагались по-разному, «святые» толкователи могли по собственному усмотрению выбирать самые подходящие из подробностей мифа, а поскольку они расшифровывали произвольно выбранный шифр, то могли извлечь из любой басни любой смысл, приспособленный к их любимой религиозной и философской системе. В сладострастных формах обнаженной Венеры с мучительным трудом обнаруживали символическое указание на какое-нибудь моральное предписание или какой-нибудь закон природы, а кастрация Атиса означала круговорот солнца между тропиками или отделение человеческой души от порока и заблуждения[82]82
  См. пятую речь Юлиана. Но все аллегории, когда-либо рожденные в школе Платона, не стоят короткого стихотворения Катулла на эту же необычную тему. Переход Атиса от самого безумного воодушевления к отрезвлению и горькому сожалению о невозвратимой потере должен пробуждать в мужчине жалость, а в евнухе – отчаяние.


[Закрыть].

Похоже, что богословская система Юлиана включала в себя высокие и важные принципы естественной религии. Но поскольку вера, если она не основана на откровении, обязательно остается без твердых гарантий своей истинности и ей не сопутствует уверенность, ученик Платона неосмотрительно вернулся к суеверным обычаям простонародья, и похоже, что в религиозной практике, в сочинениях и даже в уме Юлиана смешались народное и философское представление о Божестве. Благочестивый император признавал Верховного Бога – Вечную Причину вселенной, поклонялся ему и приписывал все бесконечные совершенства, невидимые для глаз и недоступные пониманию слабых смертных людей. Этот Бог постепенно создал, а вернее, говоря языком Платона, породил в той последовательности, как они здесь перечислены, зависимых духов, богов, демонов, героев и людей. Каждое существо, которое обязано своим существованием непосредственно Богу-Первопричине, получило от него в дар бессмертие как врожденное и неотъемлемое свойство. Чтобы такое бесценное преимущество не расточалось на тех, кто его не достоин, Творец, доверившись мастерству и могуществу низших богов, поручил им сотворить тело человека и создать прекрасное гармоничное устройство животного, растительного и минерального царств. Этим своим божественным служителям он поручил временное руководство нашим низшим миром; но их несовершенное правление несвободно от разногласий и заблуждений. Земля и ее обитатели поделены между ними, и черты характера Марса или Минервы, Меркурия или Венеры ясно можно рассмотреть в законах и нравах их почитателей. Пока наши бессмертные души заключены в тюрьму смертного тела, наши интересы и наш долг велят нам добиваться благосклонности и бояться гнева этих небесных сил, чью гордость удовлетворяют обращенные к ним молитвы человечества, а более грубые части организма которых, как можно предположить, питаются дымом жервоприношений. Низшие боги иногда снисходят до того, что оживляют статуи и обитают в посвященных им храмах. При случае они могут посетить землю, но истинный престол и символ их славы – небеса. Неизменный порядок движения Солнца, Луны и звезд Юлиан поспешно признал доказательством вечности их существования; а то, что они вечны, было достаточным свидетельством того, что они – творения не низшего божества, а Всемогущего Царя. В учении платоников видимое считалось подобием невидимого мира, и небесные тела, поскольку они были сформированы божественным духом, могли считаться самыми достойными религиозного поклонения предметами. Солнце, чье благое влияние пропитывает собой мир и поддерживает его существование, по справедливости заслуживало поклонения людей как сияющий образ Логоса, яркий, понятный уму и благотворный образ Отца-Разума.

Фанатизм Юлиана

Во все времена отсутствие подлинного вдохновения восполняется сильными иллюзиями энтузиазма и актерскими приемами обмана. Если бы во времена Юлиана к этим уловкам прибегали только языческие жрецы для поддержания своего погибающего дела, может быть, стоило бы проявить к ним некоторое снисхождение, учитывая их священнослужительские интересы и привычки. Но может показаться удивительным и позорным, что даже философы внесли свой вклад в злоупотребление доверчивостью людей[83]83
  У Евнапия софисты совершают так же много чудес, как святые пустынники, и единственное, чем софисты кажутся лучше, – менее мрачное выражение лица. Вместо рогатых и хвостатых чертей Ямвлих вызвал из двух находившихся рядом друг с другом родников двух духов любви – Эроса и Антероса. Из воды вышли два красивых мальчика, нежно обняли его как своего отца и удалились прочь по его приказу.


[Закрыть] и что для греческих мистерий была опорой магия или чародейство неоплатоников. Они дерзко заявляли, что управляют миропорядком, исследуют тайны будущих времен, заставляют служить себе низших демонов, наслаждаются лицезрением высших богов и беседой с ними и могут, освободив душу от ее телесных оков, воссоединить с Бесконечным Божественным Духом эту его бессмертную частицу.

Пусть читатель сам решит этот вопрос в зависимости от глубины своей веры.

Бесстрашное благочестивое любопытство Юлиана искушало философов надеждой на легкую победу, которая, учитывая место их молодого последователя в обществе, могла привести к очень важным последствиям. Первые обрывки платоновского учения Юлиан услышал из уст Эдесия, который поселил на постоянное место в Пергаме свою преследуемую властями странствующую школу. Но поскольку угасающие силы этого почтенного мудреца были слишком малы по сравнению с пылом, усердием и быстротой понимания его подопечного, два из самых знающих учеников Эдесия – Хрисанф и Евсевий – заменили своего престарелого учителя по его собственному желанию. Похоже, что эти философы заранее распределили между собой и заучили свои роли. Туманными намеками и притворными спорами они умело разжигали нетерпеливые надежды Юлиана-соискателя и наконец передали его в руки своего союзника Максима, самого отважного и умелого мастера чародейской науки. Из его рук Юлиан на двенадцатом году своей жизни тайно принял посвящение в Эфесе. За время жизни Юлиана в Афинах этот противоестественный союз философии и суеверия укрепился. Юлиан добился права быть торжественно посвященным в элевсинские мистерии, которые при общем упадке греческих культов еще сохраняли какие-то остатки своей изначальной святости; его религиозный пыл был так силен, что позже он пригласил элевсинского первосвященника к своему двору в Галлии лишь затем, чтобы тот завершил мистическими обрядами и жертвоприношениями великий труд его освящения. Поскольку эти церемонии происходили в глубине пещер и в тишине ночи, а посвященные хранили в нерушимой тайне то, что происходило на мистериях, я не осмеливаюсь описать ужасные звуки и огненные видения, которые наяву или в воображении представали перед доверчивым соискателем[84]84
  Когда Юлиан, испугавшись на мгновение, перекрестился, демоны тотчас же исчезли. Григорий предполагает, что они испугались, но жрецы заявили, что они были разгневаны.


[Закрыть] перед тем, как видения уюта и знания проливали на него ослепительный небесный свет. В пещерах Эфеса и Элевсина душу Юлиана охватывало искреннее, мощное и неизменное воодушевление, хотя иногда он и мог выставить напоказ порожденные благочестивым обманом и лицемерием превращения, которые можно было обнаружить или по меньшей мере заподозрить в характере самых честных фанатиков. С той минуты он посвятил свою жизнь служению богам, и, хотя казалось, что война, государственные дела и учение занимают все его время целиком, определенное количество ночных часов Юлиан всегда уделял молитве в одиночестве. Умеренность, которая украшала его суровый, как положено солдату и философу, образ жизни, сочеталась со строгим соблюдением некоторых легкомысленных религиозных правил воздержания; в честь Пана или Меркурия, Гекаты или Изиды Юлиан в те или иные дни отказывался от определенных видов пищи, которые могли бы оскорбить его богов-покровителей. Этими добровольными постами он подготавливал свои чувства и ум к частым и привычным визитам, которыми его удостаивали небесные силы. Несмотря на скромное молчание по этому поводу самого Юлиана, от оратора Либания, его верного друга, мы можем узнать, что он жил в постоянном общении с богами и богинями, что они спускались на землю, чтобы беседовать со своим любимым героем, что они нежно прерывали его сон, касаясь его ладони или волос, что они предупреждали его о каждой угрожавшей опасности и в своей безошибочной мудрости руководили им во всех делах его жизни, что Юлиан так близко узнал своих небесных гостей, что легко отличал голос Юпитера от голоса Минервы, а фигуру Аполлона от фигуры Геркулеса. Эти сны или видения, обычные результаты воздержания и фанатизма, почти низводят императора до уровня египетского монаха. Но Антоний и Пахомий целиком истратили свою бесполезную жизнь на такие пустые занятия, а Юлиан мог стряхнуть с себя сон суеверия, чтобы вооружиться для битвы, а победив на поле боя врагов Рима, он спокойно удалялся в свою палатку, чтобы диктовать империи мудрые и благодетельные законы или чтобы дать своему гению отдохнуть в изящных занятиях – литературе и философии.