Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Философ, который щедро тратит свое богатство, но скупо расходует свое время, может оставаться нечувствительным к обычным соблазнам честолюбия – жажде золота и высоких должностей. И можно в какой-то степени поверить заверениям Боэция, что он против своего желания повиновался предписанию божественного Платона, согласно которому каждый добродетельный гражданин обязан спасать свое государство от порока и невежества, если они незаконно захватили в нем власть. За доказательствами своей честности в общественных делах он обращается к памяти своей страны. Своей властью он умерил гордость и притеснения королевских чиновников, а своим красноречием освободил Паулиана от этих дворцовых псов. Он всегда жалел о бедствиях провинциалов, дочиста ограбленных государством и теми, кто обирал их как частные лица. Один лишь Боэций имел мужество противостоять тирании варваров, опьяненных радостью, которую чувствует победивший завоеватель, разгоряченных алчностью и, как он жаловался, осмелевших от безнаказанности. В этой славной борьбе он так возносился духом, что поднимался выше интересов собственной безопасности, а возможно, и выше соображений благоразумия. А пример Катона учит нас тому, что чистая и несгибаемая добродетель особенно легко сворачивает с истинного пути на путь суеверия, воспламеняется от порыва чувств и не дает человеку отличить личную вражду от общественной несправедливости. Ученик Платона мог преувеличивать недостатки природы и несовершенства общества, к тому же и самая мягкая форма готской королевской власти, даже одна обязанность быть верным и благодарным, могла быть слишком тяжелым грузом для свободной души римского патриота. Однако благосклонность короля к Боэцию и верность Боэция королю уменьшались ровно в той же степени, в которой уменьшалось счастье народа, и наконец начальнику канцелярий был навязан недостойный товарищ по должности, который должен был делить с ним обязанности и контролировать его. В последний, мрачный период жизни Теодориха Боэций с негодованием почувствовал себя рабом. Но поскольку господин был властен лишь над его жизнью, он, безоружный, без страха встретился лицом к лицу с разгневанным варваром, которого в это время недавние события подтолкнули к решению, что его собственная безопасность и безопасность сената несовместимы. Сенатор Альбин был обвинен и уже осужден за то, что он, как было сказано, надеялся, что Рим будет свободным. Боэций-оратор воскликнул: «Если Альбин – преступник, то сенат и я сам тоже виновны в этом преступлении. Если мы невиновны, Альбин тоже имеет право на защиту, которую дает закон». А эти законы не наказывали за одно только не имевшее последствий желание недостижимого счастья. Но законы были бы менее снисходительны к безрассудному признанию Боэция, что, если бы он узнал о заговоре, тиран никогда бы не узнал о нем. Вскоре защитник Альбина разделил со своим подзащитным грозившую тому опасность, а возможно, и его вину: их подписи (от которых они отказались, назвав поддельными) были поставлены под подлинным обращением к императору, в котором его просили освободить Италию от готов, и три свидетеля, занимавшие довольно высокое положение в обществе – но, возможно, с сомнительной репутацией, – подтвердили, что римский патриций строил такие предательские планы. Однако мы должны предполагать, что он был невиновен, поскольку Теодорих лишил его возможности оправдаться и отправил в заточение в Павию, где Боэция в суровых условиях держали в подземной тюрьме, а сенат в это время приговорил к смерти с конфискацией имущества своего самого прославленного члена, находясь в пяти тысячах миль от него. По приказу варваров оккультные науки, которыми занимался Боэций-философ, заклеймили именами святотатства и магии[162]162
  Занятие магией считалось преступлением, следствие по обвинению в котором велось очень сурово. Считалось, что многие чародеи сумели бежать из тюрьмы, сведя с ума своих сторожей. Я бы в записях об этом вместо «сведя с ума» читал «напоив допьяна».


[Закрыть].

Сами сенаторы дрожащими от страха голосами осудили как преступление благоговейную и почтительную любовь к сенату. Своей неблагодарностью они заслужили пожелание Боэция, чтобы после него никто не был – или его предсказание, что никто не будет – признан виновным в том же преступлении, что он.

В подземелье павийской тюрьмы, скованный цепями, каждый миг ожидая смертного приговора или смертельного удара, Боэций сочинил «Утешение в философии» – золотую книгу, достойную быть плодом досуга Платона или Туллия, но ставшую бесценной из-за варварства времени, когда была создана, и положения ее автора. Небесная вдохновительница, к которой он так долго взывал в Риме и в Афинах, теперь снизошла до того, что осветила своим светом его тюрьму, возродила в нем мужество и пролила на его раны свой целебный бальзам. Она научила Боэция сравнить долготу его процветания с краткостью недавно начавшегося несчастья и основать новые надежды на непостоянстве судьбы. Разум указал ему на ненадежность даров фортуны; опыт помог ему определить их подлинную цену; он наслаждался ими, не совершая преступлений – мог отвергнуть их, не печалясь, и спокойно презирать бессильную злобу своих врагов, которые не отняли у него счастье, потому что не отняли добродетель. С земли Боэций взлетал мыслью на небо в поисках Высшего добра, исследовал метафизический лабиринт случайности и судьбы, предопределения и свободы воли, времени и вечности, и великодушно пытался примирить совершенства Божества с очевидным непорядком в том, как оно управляет нравственным и физическим миром. Утешительные мысли этого рода, такие очевидные, такие расплывчатые или такие сложные, не способны заглушить чувства, порожденные человеческой природой. Однако работа мысли может отвлечь человека от его несчастья, и мудрец, который мог умело сочетать в одной работе разные виды богатства – сокровища философии, поэзии и красноречия, – должен был уже обладать тем спокойным бесстрашием, которое будто бы искал. Неизвестность, худшее из зол, закончилась появлением палачей, которые выполнили – возможно, слишком старательно – бесчеловечный приказ Теодориха. Боэцию обвязали голову крепкой веревкой и затягивали эту веревку все туже, пока его глаза почти не вылезли из орбит, так что следующую, менее жестокую пытку – его забили дубинами до смерти – можно счесть почти милосердием. Но его гений остался жить и осветил лучом знания самые мрачные времена латинского мира. Сочинения этого философа перевел самый прославленный из английских королей, а третий из императоров, носивших имя Оттон, перенес в более почетную могилу кости Боэция, католического святого, который оттого, что его гонители были арианами, приобрел почетное имя мученика и славу чудотворца.

В свои последние минуты Боэций мог немного утешать себя тем, что его два сына, его жена и его тесть, почтенный Симмах, были в безопасности. Но Симмах в своем горе забыл о сдержанности, а может быть, и об уважении к королю. Он смел жаловаться на нанесенные другу оскорбления и оплакивать его смерть, он мог отважиться и на месть. Симмах был привезен в цепях из Рима в равеннский дворец, и только кровь престарелого сенатора смогла угасить подозрения Теодориха.

Смерть Теодориха

Человечность заставляет нас поощрять любого рассказчика, если он повествует о суде совести и муках раскаяния, пережитых королем; а философии известно, что расстроенное болезнью воображение и слабость больного тела иногда порождают самые ужасные видения. Прожив жизнь добродетельно и славно, Теодорих теперь сходил в могилу с чувством стыда и вины в душе. Его душу унижал контраст настоящего с прошлым и вполне обоснованно пугали невидимые ужасы будущего. Рассказывают, что однажды вечером, когда королю на стол подали кушанье из головы большой рыбы, он вдруг воскликнул, что видит перед собой гневное лицо Симмаха, чьи глаза горят от ярости и жажды мести и чей рот, полный длинных острых зубов, готов его проглотить. Он тут же ушел в свою спальню и в постели, дрожа от озноба под тяжестью множества одеял, неразборчивым и прерывающимся голосом сказал своему врачу Елпидию, что глубоко раскаивается в том, что казнил Боэция и Симмаха. Его болезнь все усиливалась, и после продолжавшейся три дня дизентерии Теодорих умер в своем дворце в Равенне на тридцать третьем или, если считать от вторжения в Италию, на тридцать седьмом году своего царствования. Понимая, что его конец близок, король разделил свои сокровища и провинции между двумя своими внуками и указал, что границей между их землями должна быть Рона. Амальрик был возвращен на испанский трон. Италия и все земли, отвоеванные у остготов, были завещаны Аталарику, которому тогда было не больше десяти лет, но которого любили как последнего отпрыска мужского пола из рода Амали: он родился от кратковременного брака своей матери Амаласунты с бежавшим от врагов королем из этого же рода. На глазах у своего умирающего монарха вожди-готы и представители власти – италийцы поклялись друг перед другом, что будут верны друг другу, малолетнему государю и его матери-опекунше, и в этот же ужасный миг услышали от государя полезный совет соблюдать законы, любить сенат и народ Рима, добиваться дружбы императора с достоинством и почтением. Дочь Теодориха Амаласунта поставила ему памятник на видном месте – на высоте, которая господствует над городом Равенной, его бухтой и соседним побережьем. Это круглая часовня тридцати футов в диаметре, увенчанная куполом, высеченным из одного цельного куска гранита. Из центра купола поднимаются четыре колонны, которые поддерживают вазу из порфира с останками готского короля, а вокруг стоят бронзовые статуи двенадцати апостолов. Его душа могла бы после искупления своих грехов получить позволение присоединиться к умершим благодетелям человечества, но один итальянский отшельник имел видение, что Теодорих был проклят, и духи, осуществляющие месть Бога, опустили душу короля в вулкан Липари – в одну из огненных пастей ада.

ЭПОХА ЮСТИНИАНА

Глава 40
ЦАРСТВОВАНИЕ ЮСТИНИАНА. ИМПЕРАТРИЦА ФЕОДОРА. МЯТЕЖ «НИКА». ВВОЗ ШЕЛКА ИЗ КИТАЯ. ЦЕРКОВЬ СВЯТОЙ СОФИИ. УПРАЗДНЕНИЕ АФИНСКИХ ШКОЛ И ДОЛЖНОСТИ РИМСКОГО КОНСУЛА

Император Юстиниан родился возле развалин Сар дики (нынешней Софии) и происходил из безвестного варварского народа, жившего в диком пустынном краю, который назывался сначала Дардания, затем Дакия и наконец получил имя Болгария. Возвышение Юстиниана подготовил своей предприимчивостью и готовностью рисковать его дядя Юстин, который вместе с двумя другими крестьянами из одной с ним деревни бросил ради военной службы более полезное занятие – труд земледельца или пастуха. Пешком, неся в своих заплечных мешках лишь немного сухарей – свою единственную скудную пищу, эти трое юношей по горной дороге пришли в Константинополь и вскоре за силу и высокий рост были приняты в охрану императора Льва. При двух следующих государях удачливый крестьянин добился богатства и почестей, и его спасение от нескольких угрожавших его жизни опасностей позже объясняли вмешательством ангела-хранителя, который оберегает царей. Долгая и похвальная служба Юстина во время Исаврийской и Персидской войн не уберегла бы его имя от забвения, но могла обеспечивать продвижение вверх по армейской службе, и за пятьдесят лет он постепенно получал должности трибуна, потом комеса, затем командующего армией, после этого звание сенатора и должность начальника охраны; охранники подчинялись ему как своему предводителю во время того большого перелома в жизни страны, когда покинул мир император Анастасий. Могущественным родственникам Анастасия, которых этот император возвысил и обогатил, не позволили претендовать на престол, и евнух Амантий, фактически правивший во дворце, тайно решил надеть венец на голову самого послушного из тех, кого когда-то поднял наверх. Начальнику охраны были переданы для его подчиненных щедрые дары, чтобы охранники голосовали за этого человека. Но Юстин предательски использовал эти веские аргументы в свою пользу, а поскольку никто не осмелился вступить с ним в спор, дакийский крестьянин был облачен в пурпур по единодушному решению солдат, которые знали, что он великодушен и смел, духовенства и народа, которые считали его православным, и провинциалов, которые слепо покорились воле столицы. Юстин Старший, как его называют, в отличие от другого императора из этой же семьи и с этим же именем, вступил на византийский трон в возрасте шестидесяти восьми лет, и если бы его оставили действовать самостоятельно, каждое мгновение его девятилетнего царствования доказывало бы его подданным, что они сделали неверный выбор. Он был таким же невежественным, как Теодорих, и примечательно, что в эпоху, не чуждую учености, оба этих одновременно живших монарха были неграмотны. Но по своим природным дарованиям Юстин был гораздо ниже готского короля, а жизненный опыт солдата не научил его править империей. Хотя лично Юстин был храбрым, сознание своей слабости, естественно, порождало у него тревожные предчувствия насчет политических дел, сомнения и недоверчивость. Но официальные дела государства старательно и верно вел квестор Прокл, и престарелый император усыновил своего талантливого и честолюбивого племянника Юстиниана, который был молод и стремился к власти. Дядя вытребовал его к себе из сельской дакийской глуши и дал ему образование в Константинополе, готовя из него наследника своего личного состояния, а затем и всей империи.

Поскольку у евнуха Амантия обманом отобрали деньги, надо было отнять у него и жизнь. Эту задачу легко выполнили с помощью обвинения в действительно существовавшем или выдуманном заговоре, а чтобы он был виновен во всех преступлениях сразу, судьям сообщили, что Амантий тайно исповедует манихейскую ересь. Амантий лишился головы; три его товарища, первые доместики дворца, были наказаны, кто – смертью, кто – изгнанием. Их несчастный кандидат на пурпур был заточен в глубокое подземелье и забросан камнями, а его труп был с позором брошен в море без погребения. Уничтожение Виталиана оказалось более трудным и опасным делом. Этот готский вождь добился народной любви тем, что отважно вел гражданскую войну за православную веру против Анастасия. После заключения выгодного договора он продолжал оставаться поблизости от Константинополя с грозной победоносной армией варваров, которую он возглавлял. Клятвы, обещавшие ему безопасность, были слабой защитой, но оказались достаточно сильным соблазном; Виталиан покинул это выгодное место и приехал за городские стены, отдавшись на милость жителей столицы. А горожан, особенно партию «синих», настроили против него, умело использовав для этого даже воспоминания о его войнах за дело благочестия. Император и его племянник обняли Виталиана как верного и достойного защитника церкви и государства и с благодарностью наградили своего любимца званиями консула и командующего войсками. Но на седьмом месяце своего консульства Виталиан был заколот на званом обеде у государя, где ему нанесли семнадцать ран. Юстиниана, которому досталась добыча после убитого, обвиняли в убийстве духовного брата, которому он недавно оказал доверие, позволив участвовать в христианских таинствах. После падения своего соперника Юстиниан был назначен главнокомандующим армиями Востока, и при этом от него не потребовали никакой предварительной военной службы. Его долг был вести эти армии в поход против врагов страны. Но Юстиниан мог в погоне за славой потерять то, что имел, – власть над своим старым слабым дядей. И потому этот благоразумный воин вместо того, чтобы вызывать восторг у соотечественников трофеями, захваченными у персов или скифов, добивался народной любви в церквах, цирке и сенате Константинополя. Греческим католикам (то есть православным) был дорог племянник Юстина, который, не уклоняясь ни в ересь Нестория, ни в ересь Евтихия, шел между ними по узкой тропе твердого и нетерпимого православия. В первые дни своего царствования он поощрял и вознаграждал в народе восторженное прославление памяти покойного императора. После тридцати четырех лет раскола он смирил гордый и гневный дух римского первосвященника и распространил среди латинян благосклонное послание о том, что он с благочестивым почтением относится к апостольской кафедре. Епископские престолы Востока занимали сторонники канонического православия, верные интересам Юстиниана, духовенство и монахи были покорены его щедростью, и народ был научен молиться за своего будущего государя, надежду и опору истинной веры. Свою щедрость Юстиниан проявлял в величайшей роскоши общественных зрелищ, которые для толпы были не менее важны и святы, чем никейский или халкедонский символы веры. Было подсчитано, что за время своего консульства он истратил двести восемьдесят восемь тысяч золотых монет. Был случай, когда на арену вывели одновременно двадцать львов и тридцать леопардов. Возницам, победившим в цирковых состязаниях колесниц, были розданы удивительные подарки – лошади в богатой сбруе, и вереница этих лошадей была длинной. Потворствуя страстям константинопольского народа и принимая поздравительные письма от иноземных царей, племянник Юстина усердно трудился над тем, чтобы добиться дружбы сената. Казалось, что почтенное имя этого собрания дает его членам право объявлять чувства народа и влиять на наследование императорского престола. Слабый Анастасий позволил могуществу правительства выродиться во что-то вроде силы аристократии, и военачальников, получивших звание сенатора, сопровождала их личная охрана, банда солдат-ветеранов, которые оружием или приветственными криками могли в час смуты определить, кто наденет венец Востока. Сокровища государства были растрачены ради того, чтобы получить голоса сенаторов, и императору сообщили их единодушное желание, чтобы ему было угодно сделать Юстиниана своим соправителем. Но эта просьба, которая слишком ясно указывала престарелому самодержцу, что его конец близок, была не по душе этому завистливому государю, не желавшему выпускать из рук власть, которую он уже не мог осуществлять. Юстин, обеими руками вцепившись в свой скипетр, посоветовал им, раз выборы оказались таким прибыльным делом, предпочесть другого соискателя, постарше. Несмотря на этот упрек, сенат присвоил Юстиниану царское звание «благороднейший», и его дядя, то ли из любви, то ли из страха, утвердил это постановление. Через какое-то время Юстин из-за умственной и телесной слабости (по причине неизлечимой язвы на бедре) почувствовал необходимость взять себе опекуна. Он вызвал к себе патриарха и сенаторов и в их присутствии торжественно надел венец на голову своего племянника, которого затем провели из двора в цирк под громкие и радостные приветствия народа. Юстин прожил еще четыре месяца, но после этой церемонии он считался как бы мертвым для империи, которая признала Юстиниана – на сорок девятом году его жизни – законным государем Востока.

От восшествия на престол до своей смерти Юстиниан правил Римской империей тридцать восемь лет, семь месяцев и тринадцать дней. События, случившиеся за время его царствования, вызывают у нас любопытство и привлекают наше внимание своей многочисленностью, разнообразием и значимостью. Их старательно описал секретарь Велизария, ритор, которого красноречие возвело в сенаторы и префекты Константинополя. Прокопий – так его звали – в зависимости от перемен в своем поведении, то мужественном, то рабском, и в отношении к нему власти, у которой он был то в милости, то в опале, сочинил сначала историю своего времени, затем хвалу ему и, наконец, сатиру на него. Восемь книг о войнах против персов, вандалов и готов, сохранившихся благодаря тому, что Агафий включил их в свой труд из пяти книг, заслуживают нашего уважения как трудоемкое и успешное подражание аттическим или по меньшей мере азиатским писателям Древней Греции. Факты, которые описывал, он брал из личного опыта и из непринужденных разговоров солдат, государственных мужей и путешественников. Его стиль постоянно стремится к силе и изяществу и часто достигает их. Его размышления, прежде всего в речах, которые он слишком часто вставляет в текст, содержат большой объем политических знаний. Кажется, что этот историк ради высокой чести поучать потомков и доставлять им удовольствие благородно презрел предрассудки народа и лесть двора. Современники Прокопия читали и хвалили его сочинения, но хотя он почтительно принес их к подножию императорского престола, гордость Юстиниана, должно быть, была задета похвалами герою, который своей славой постоянно затмевает своего бездействующего государя. Осознанное чувство собственного достоинства – свойство независимости – заглушили надежды и страхи раба, и секретарь Велизария трудолюбием заработал себе прощение и награду, сочинив шесть томов деяний императора. Он умело выбрал такие предметы для описания, которые имели блестящую внешность и в рассказе о которых он мог громко прославить гений, великолепие и благочестие государя, который и как завоеватель, и как законодатель превзошел в добродетелях Фемистокла и Кира настолько, что они – просто дети перед ним. Разочарование могло толкнуть льстеца на тайную месть, а первый же намек на милость мог снова соблазнить его и заставить придержать, а затем уничтожить книжонку, в которой римский Кир разжалован в ненавистные и презренные тираны, а император и его супруга Феодора всерьез описаны как два демона, принявшие человеческий облик, чтобы уничтожить род людской[163]163
  Юстиниан – осел, он как две капли воды похож на Домициана; любовников Феодоры выгоняли из ее постели соперники-демоны; ей предсказана свадьба с великим демоном; некий монах увидел вместо Юстиниана на троне повелителя демонов, слуги, наблюдавшие за Юстинианом, видели гладкую поверхность вместо лица, тело, ходящее без головы, и т. д. и т. д. Прокопий заявляет, что он сам и его друзья верили в эти россказни о чертях.


[Закрыть].

Такое низкое непостоянство, несомненно, должно пятнать репутацию Прокопия и вредить вере в его слова. Но если дать выветриться яду его злобы, то осадок, оставшийся от его анекдотов, даже самые постыдные факты, на некоторые из которых есть легкие намеки в публичной истории, подтверждаются своей логичностью или подлинными свидетельствами современников. Теперь я на основе этих разнообразных материалов начну описывать царствование Юстиниана, которое заслуживает (и займет) много места. В этой главе будет рассказано о характере Феодоры и ее пути к власти, о цирковых партиях и о том, как Юстиниан правил Востоком в мирное время. В следующих главах я опишу войны Юстиниана, которыми завершилось завоевание Африки и Италии, а затем расскажу о победах Велизария и Нарсеса, не умалчивая ни о пустоте блеска, украсившего их триумфы, ни о добродетелях их персидских и готских противников. В этой книге будут рассмотрены также законодательство и богословские взгляды этого императора, споры и расколы, разделившие на части восточную церковь, и реформа римского права, которой следуют или которую уважают все народы современной Европы.

Императрица Феодора

Первым делом Юстиниана как обладателя верховной власти было разделить эту власть с женщиной, которую он любил, – знаменитой Феодорой, чей странный путь к власти никак нельзя назвать торжеством женской добродетели. В царствование Анастасия забота о диких зверях, которых держала в Константинополе партия «зеленых», была поручена Акакию, уроженцу Кипра, который за это свое занятие получил прозвище «хозяин медведей». После его смерти почетное место, несмотря на старания его вдовы, которая успела найти себе нового мужа, наследника должности, было отдано другому соискателю. У Акакия осталось три дочери – Комито, Феодора и Анастасия, старшей из которых тогда еще не было и семи лет. Во время одного торжественного празднества их опечаленная и негодующая мать велела этим беспомощным сиротам встать в одежде просительниц посреди театра; партия «зеленых» встретила их презрением, партия «синих» – сочувствием; это глубоко врезалось в память Феодоры, и последствия такого различия в поведении долго ощущались в управлении империей. По мере того как три сестры одна за другой вырастали и становились красавицами, их отдавали на служение общественным и личным удовольствиям византийцев; Феодора, которая сперва в одежде рабыни, неся на голове табурет, ходила по сцене за Комито, в конце концов получила разрешение проявить свои собственные таланты. Она не танцевала, не пела и не играла на флейте, а выступала только в пантомиме. Особенно хорошо ей удавались комические персонажи, и каждый раз, как Феодора-комедиантка надувала щеки и, делая смешные жесты, забавным голосом жаловалась на нанесенные ей побои, весь константинопольский театр гудел от смеха и аплодисментов. Ее красота стоила дороже и дарила более утонченное удовольствие. Черты лица у Феодоры были тонкие и правильные, цвет кожи немного бледный, но на лице – естественный румянец. В ее полных жизни глазах мгновенно отражалось любое чувство, ее движения были легкими и подчеркивали изящество небольшой стройной фигуры. Любовь и лесть обе могли заявить, что живопись и поэзия бессильны описать ни с чем не сравнимую красоту форм ее тела. Но эта красота была унижена легкостью, с которой ее выставляли на всеобщее обозрение, и обесчещена тем, что за плату удовлетворяла желания разврата. Прелести Феодоры были продажными, и ими пользовалась большая толпа константинопольцев и приезжих всякого звания и всех профессий. Удачливый любовник, которому была обещана ночь удовольствий, часто оказывался выброшен из постели более сильным или более богатым избранником, и когда Феодора шла по улицам, от нее отходили в сторону все, кто желал избегнуть позора или искушения. Историк, ставший сатириком, не постыдился описать сцены, которые Феодора не стеснялась представлять в театре совершенно обнаженная. Исчерпав все приемы плотских наслаждений, она жаловалась на скупость природы, что было в высшей степени неблагодарно. Но в научном сочинении мы должны набросить покров стыдливости на жалобы, которые она бормотала, чувственные удовольствия, которые представляла, и приемы, которые при этом применяла. Пробыв какое-то время на вершине восторга и презрения столицы, она милостиво согласилась уехать с Экеболом, уроженцем Тира, в область Африканский Пентаполис, наместником которой он был назначен. Однако их союз оказался непрочным и недолгим: Экебол вскоре отверг наложницу, которая то ли слишком дорого ему стоила, то ли оказалась неверна. Феодора оказалась в Александрии и жила там очень бедно; чтобы вернуться в Константинополь, она трудолюбиво объехала все города Востока; каждый из них порадовался прекрасной дочери киприотов, разглядел ее лучшие качества и увидел, что она недаром вела свой род с острова Венеры. Кратковременность связей Феодоры и самые презренные предохранительные меры оберегали ее от материнства, которое было ей опасно и которого она боялась. Но один раз – и только один – она все же стала матерью. Ребенка – мальчика – сберег и вырастил в Аравии его отец, который на смертном одре открыл сыну, что тот – сын императрицы. Юноша, не ожидая для себя никакой беды, сразу же поспешил в Константинополь, явился во дворец и был допущен к своей матери. Поскольку его больше никто никогда не видел даже после смерти Феодоры, она заслужила гнусное обвинение в том, что уничтожила его и вместе с ним – тайну, которая так сильно пятнала ее честь императрицы.

Когда Феодора была на самом дне позора и нищеты, какое-то видение – то ли сон, то ли мечта – внушило Феодоре приятную уверенность, что ей предназначено стать супругой могущественного монарха. Зная, что близок час ее величия, она вернулась из Пафлагонии в Константинополь и, будучи умелой актрисой, стала играть роль более достойной женщины. Она облегчала себе тяготы бедности похвальным трудом – прядением шерсти – и вела подчеркнуто целомудренную одинокую жизнь в маленьком доме, который позже перестроила в великолепный храм. Ее красота с помощью то ли хитрости, то ли счастливого случая вскоре увлекла, покорила и прочно привязала к себе патриция Юстиниана, который уже правил как полновластный государь от имени своего дяди. Возможно, она хитрила, чтобы повысить цену того дара, который так часто растрачивала даже на худших из людей, а возможно, она сначала стыдливыми отсрочками, а под конец приманками сладострастия разжигала желание в поклоннике, который по природе или из-за своего благочестия был склонен мало спать и соблюдать воздержание в еде. Когда угасли первые восторги, она сохраняла такую же, как прежде, власть над его душой с помощью более надежных средств: свойств своего характера и умения понимать Юстиниана. Юстиниан же с восторгом одаривал ту, кого любил, почестями и богатством. Сокровища Востока потоком полились к ее ногам, и племянник Юстина – возможно, по причине религиозной щепетильности – решил дать своей наложнице священное звание законной жены. Но законы Рима явным образом запрещали сенатору брак с любой особой женского пола, которая была обесчещена рабским происхождением или театральной профессией; императрица Лупицина или Евфимия, варварская женщина с деревенскими манерами, но отличавшаяся безупречной добродетелью, не желала признать своей племянницей проститутку; и даже суеверная Вигилянция, мать Юстиниана, хотя и признавала, что Феодора умна и красива, серьезно опасалась, что эта ловкая любовница своим легкомыслием и высокомерием повредит счастью и благочестию ее сына. Твердость и постоянство Юстиниана устранили эти препятствия. Он терпеливо дождался смерти императрицы; он презрел слезы своей матери, которая вскоре сошла в могилу, не выдержав тяжести своего горя, и от имени императора Юстина был издан указ, отменивший суровый древний закон. Несчастным особам женского пола, обесчестившим себя в театре, была предоставлена возможность «славного покаяния» (так сказано в самом тексте закона), после которого они могли вступать в законный брак даже с самыми знатными из римлян. Вскоре после этого разрешения была торжественно отпразднована свадьба Юстиниана и Феодоры. Ее положение в обществе повышалось вместе с положением того, кто ее любил, и как только Юстин одел своего племянника в пурпур, патриарх Константинопольский надел венцы на голову императора и императрицы Востока. Но те обычные почести, которые согласно суровым римским нравам были положены жене государя, были слишком малы и для честолюбия Феодоры, и для любви Юстиниана. Император усадил жену на трон рядом с собой как равную ему независимую соправительницу, разделив с ней верховную власть над империей, и наместникам провинций было приказано присягнуть на верность Юстиниану и Феодоре. Восточный мир пал к ногам гениальной и удачливой дочери Акакия. Проститутка, которая на глазах у бесчисленного множества зрителей оскверняла константинопольский театр, в этом же городе стала царицей, которой воздавали хвалу солидные носители высших должностей, православные епископы, победоносные полководцы и пленные монархи[164]164
  Дай ей величие, и она больше не бесчестная, и т. д. Без послужившей мне телескопом критики Уорбертона я бы никогда не разглядел в этом обобщенном изображении торжествующего порока намек лично на Феодору.


[Закрыть].

Те, кто считает, что потеря целомудрия полностью портит душу женщины, охотно выслушают все гневные обвинения, порожденные ненавистью отдельных лиц и озлоблением народа, которые скрыли от глаз людей добродетели Феодоры, преувеличили ее пороки и строго осудили совершенные за плату или по собственному желанию грехи молодой проститутки. Стыд или презрение заставляли Феод ору часто отвергать раболепное поклонение толпы; она бежала от ненавистного ей света столицы и проводила большую часть года во дворцах и садах, расположенных в приятной местности у моря, на побережье Пропонтиды и Босфора. Свободное от государственных дел время Феодора посвящала заботе о своей благоразумно оберегаемой и отзывчивой на уход красоте, наслаждению ваннами и изысканными кушаньями, долгому сну по утрам и вечерам. Ее любимые приближенные – женщины и евнухи – жили в ее личных покоях, и она часто попирала справедливость ради их выгоды или удовлетворения их страстей. Самые знаменитые люди государства толпились в темной душной прихожей, а когда после утомительного ожидания их наконец допускали поцеловать ноги Феодоры, они в зависимости от ее настроения встречали или молчаливую высокомерную императрицу, или капризную легкомысленную комедиантку.