Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Ее ненасытное стремление накопить огромное богатство можно оправдать тем, что она опасалась смерти своего мужа: без него ей оставалось либо погибнуть, либо взойти на трон. Поэтому не только честолюбие, но и страх могли вывести Феод ору из себя, когда некоторые полководцы во время болезни императора безрассудно поспешили заявить, что не намерены покорно принять любой выбор столицы. Но упрек в жестокости, которая совершенно не совмещается даже с более кроткими пороками Феодоры, остался несмываемым пятном на ее памяти. Ее многочисленные шпионы высматривали все, что могло нанести обиду их царственной хозяйке, и старательно докладывали ей о каждом оскорбительном для нее поступке, слове или взгляде. Всех, кого они обвиняли, бросали в собственные тюрьмы императрицы, куда не было доступа судебным следователям; ходили слухи, что таких заключенных пытали дыбой и плетьми в присутствии этой тиранки, а она оставалась глуха к мольбам и не знала жалости. Некоторые из этих несчастных жертв умирали в глубоких, губивших здоровье подземельях, другим же позволяли вновь выйти на свет, но лишенными руки или ноги, рассудка или имущества, чтобы быть живыми памятниками мести Феодоры. Эту месть она обычно распространяла и на детей тех, кого подозревала или кому причинила вред. Приговорив сенатора или епископа к смерти или изгнанию, Феодора отдавала осужденного в руки надежному гонцу и, чтобы исполнитель торопился, сама грозила: «Если не выполнишь мой приказ, клянусь Вечным Богом, с тебя сдерут кожу».

Если бы в вероисповедании Феодоры не было оттенка ереси, ее примерное благочестие могло бы в глазах ее современников перевесить гордыню, скупость и жестокость. Но если бы она использовала свое влияние для того, чтобы смягчить ярость нетерпимого в делах веры императора, люди нашего времени нашли бы некоторые достоинства в ее религиозности и проявили бы очень много снисхождения к ее ошибкам в отвлеченных вопросах. Имя Феодоры ставили как равное рядом с именем Юстиниана во всех его благочестивых и благотворительных начинаниях, и самое человеколюбивое учреждение, созданное им за время царствования, вероятно, было порождено сочувствием императрицы к ее менее счастливым сестрам по прежнему ремеслу, которых соблазны или принуждение привели на путь проституции. Один дворец на азиатском берегу Босфора был превращен в величественный, просторный монастырь; там поселили пятьсот женщин, набранных на улицах и в публичных домах Константинополя, и дали им щедрое содержание. В этом безопасном и святом убежище они должны были оставаться затворницами до конца жизни, и отчаяние некоторых из них, которые утопились, бросившись в море, прошло незамеченным в потоке благодарности остальных кающихся грешниц их щедрой благодетельнице, которая освободила их от греха и нищеты. Благоразумие Феодоры хвалил сам Юстиниан, который называл свои законы результатом мудрых советов своей достопочтенной жены, которую получил в дар от Бога. Ее целомудрие со времени брака с Юстинианом подтверждается молчанием ее неумолимых врагов, и хотя дочь Акакия могла пресытиться любовью, все же твердость духа, с которой она смогла пожертвовать удовольствием и привычкой ради более сильного чувства долга или выгоды, заслуживает похвалы. Несмотря на все желания и молитвы Феодоры, Бог не благословил ее законным сыном, а дочь, единственное дитя их брака, умерла в младенчестве. Несмотря на это разочарование, ее власть была постоянной и абсолютной; благодаря то ли хитрым уловкам, то ли своим достоинствам она навсегда сохранила любовь Юстиниана, а их мнимые размолвки всегда кончались гибелью для тех придворных, которые считали то, что видели, правдой. Возможно, ее здоровье было подорвано распутной жизнью, которую она вела в молодости, но оно всегда было хрупким, и врачи императрицы направили ее на лечение на теплые воды в область Пифий. В пути туда ее сопровождали префект претория, великий казначей, несколько комесов и патрициев и великолепная свита из четырех тысяч слуг. При ее приближении чинили дороги, чтобы принять императрицу, был построен не один новый дворец; проезжая по Вифинии, она раздала щедрую милостыню церквам, монастырям и больницам, чтобы они молили Небо о восстановлении ее здоровья. В конце концов на двадцать четвертом году своего замужества и на двадцать втором году царствования Феодора умерла от рака, и эта невосполнимая утрата была оплакана ее мужем, который мог бы вместо театральной проститутки выбрать самую непорочную и благородную девственницу Востока.

Мятеж «Ника»

В античную эпоху во время игр можно было заметить одно существенное различие между греками и римлянами: самые знаменитые из греков были участниками, римляне – только зрителями. Олимпийский стадион был открыт для любого, обладавшего богатством, личными достоинствами и честолюбием, а если соискатель награды мог положиться на собственные умение и подвижность, он мог, идя по стопам Диомеда и Менелая, сам управлять своими конями в их быстром беге. Стартовать одновременно могли и десять, и двадцать, и сорок колесниц; наградой победителю служил венок из листьев, и его вместе с его семьей и родной страной прославляли в стихах, строки которых были прочнее, чем памятники из бронзы и мрамора. Но уважающий себя римлянин, будь то сенатор или просто гражданин, постыдился бы выступить сам или выставить своих коней в римском цирке. Игры устраивались за счет государства, наместников или императоров, но поводья были отданы в руки рабов, и хотя доход любимого циркового возницы иногда бывал больше, чем у адвоката, это богатство считалось порождением народной причуды и высокой платой за постыдное ремесло.

Первоначально бега были простым состязанием двух колесниц, возницы которых надевали один белую, другой красную одежду; позже были добавлены еще два цвета – бледно-зеленый и светло-синий, а поскольку за один день проходило двадцать пять заездов, в роскошном зрелище цирковых гонок участвовали сто колесниц в день. Четыре цирковые партии вскоре приобрели официальное признание закона и магическое происхождение. Их произвольно выбранные цвета стали связывать с четырьмя обликами природы в течение четырех времен года: красная летняя звезда Пес, как называли Сириус, зимний снег, густые синие осенние тени и веселая зелень весны. Другие толкователи отдавали стихиям предпочтение перед временами года и полагали, что спор между «зелеными» и «синими» изображает борьбу земли и моря, а победа тех или других предвещает соответственно богатый урожай или удачный год для мореходов. Вражда земледельцев и моряков выглядит не так нелепо, как слепая ярость римского народа, когда сторонники той или иной партии отдавали свою жизнь или свое богатство ради того цвета, который выбирали. Более мудрые из государей относились к этому сумасбродству с презрением, но давали ему волю. А имена Калигулы, Нерона, Вителлия, Луция Вера, Коммода, Каракаллы и Элагабала были в списках цирковых партий – одни у «синих», другие у «зеленых». Эти императоры заходили на конюшни, принадлежавшие их партии, рукоплескали ее любимцам, карали ее противников и завоевывали уважение черни искренним или притворным подражанием ее привычкам. Эта кровавая и буйная вражда продолжалась до последнего года существования зрелищ в Риме, и Теодорих ради подлинной или показной справедливости своей властью как-то защитил «зеленых» от насилия, которое учиняли над ними один консул и один патриций, горячие сторонники цирковой партии «синих».

Константинополь перенял у древнего Рима его сумасбродства, хотя не перенял добродетелей, и те же партии, которые потрясали цирк, теперь со вдвое большей яростью бушевали на ипподроме. В царствование Анастасия жар этой народной лихорадки был усилен набожностью, и на торжественном празднике «зеленые», предательски спрятав в корзинах под фруктами камни и кинжалы, перерезали три тысячи своих «синих» противников. Из столицы эта зараза распространилась на провинции и города Востока, и спортивное различие между двумя цветами породило две сильные и непримиримо ненавидевшие одна другую партии, которые потрясали основы слабой власти. Самая большая выгода или дело, которое называли святым, вряд ли раскалывали народ глубже, чем эта упорная беспричинная вражда, которая нарушала мир в семьях, разводила в разные стороны друзей и братьев и склоняла даже женщин, которые редко появлялись в цирке, следовать склонностям любовников или противоречить желаниям мужей.

Были попраны все человеческие и божеские законы, и пока одна из партий побеждала, ее сторонники в своем заблуждении не считались ни с несчастьями отдельных людей, ни с бедствиями всего общества. В Антиохии и Константинополе возродилось характерное для демократии своеволие без демократической свободы, и поддержка какой-либо из партий стала необходима для любого соискателя любых гражданских и церковных почестей. «Зеленых» обвиняли в тайном сочувствии семье или партии Анастасия, «синие» же были пылкими и верными сторонниками православия и Юстиниана, и их благодарный покровитель более пяти лет защищал беззакония партии, которая в нужное время нагоняла своими бунтами страх на дворец, сенат и столицы Востока. Осмелев от императорской благосклонности, «синие» вели себя нагло: пугали людей своим особым варварским видом: длинными, как у гуннов, волосами, гуннской просторной одеждой с узкими рукавами, горделивой походкой и громким голосом. Днем они прятали свои двуострые кинжалы, но по ночам смело собирались в многочисленные вооруженные шайки, готовые к любому насилию и любому грабежу. Эти ночные разбойники раздевали, а часто и убивали своих противников из партии «зеленых» и просто безобидных граждан, так что стало опасно носить пуговицы и пояса из золота, а в мирное время было опасно появляться в поздний час на улицах столицы. Осмелев от безнаказанности, эти дерзкие, организованные в партию бунтовщики стали врываться в частные дома и при этом пускали в ход огонь, чтобы облегчить себе нападение или скрыть свои преступления. Не было такого места, которое надежная защита или святость спасли бы от такого грабежа. Чтобы насытить свою алчность или жажду мести, они обильно проливали невинную кровь. Церкви и алтари были осквернены жестокими убийствами, и убийцы, гордясь своей ловкостью, хвалились, что им в любом случае достаточно одного удара, чтобы нанести кинжалом смертельную рану. Распущенная константинопольская молодежь одевалась в синий цвет беззакония. Правосудие молчало; связи, скрепляющие общество, ослабли. Заимодавцев заставляли отказаться от их требований к должникам, судей – отменять собственные приговоры, господ – отпускать рабов на свободу, отцов – оплачивать сумасбродства детей; знатных матрон отдавали в жертву похоти их слуг, красивых мальчиков вырывали из родительских объятий, а жен, если те не предпочитали добровольную смерть, похищали на глазах у мужей. «Зеленые», которых преследовали враги и оставляла без помощи власть, в отчаянии позволяли себе защищаться, а может быть, и вершить возмездие. Но тех, кто оставался жив после боя, уводили на казнь, а несчастные беглецы, укрывшиеся в чащах и пещерах, безжалостно грабили общество, из которого были изгнаны. Те служители правосудия, кому хватало мужества карать преступления «синих» и не бояться их гнева, становились жертвами своего несдержанного усердия: префект Константинополя бежал и искал спасения у Гроба Господня, комес Востока был с позором бит плетьми, а наместник Киликии был по приказу Феодоры повешен на могиле двух преступников, которых он приговорил к смерти за убийство своего конюха и за дерзкую попытку лишить жизни его самого. Претендента на власть может соблазнять возможность основать свое величие на неполадках в общественном устройстве, но государь должен поддерживать власть закона. В своем первом эдикте, который потом часто переиздавался, но редко исполнялся, Юстиниан объявил о своей твердой решимости быть опорой для невиновных и карать виновных любого вероисповедания и цвета. Но все же у весов его справедливости чаша партии «синих» была тяжелее: на ней лежали тайная любовь, привычки и страхи императора. И его беспристрастие, поборовшись для вида, но не слишком упорно, отступало перед страстями неумолимой Феодоры, а императрица никогда не забывала и не прощала обид, нанесенных комедиантке. При вступлении на престол младшего Юстиниана было объявлено, что отныне закон одинаков для всех и суров, и это было косвенным осуждением предыдущего режима за пристрастность: «Синие!» Юстиниана больше нет. «Зеленые!» Он по-прежнему жив».

Ненависть этих двух партий друг к другу и их кратковременное примирение[165]165
  Истинной причиной восстания «Ника» было общее недовольство чиновниками Юстиниана, которые безжалостно вымогали взятки. Гиббон не говорит об этом, а также не знает, что цирковые партии в действительности были остатками городских округов. Поэтому они в определенной степени были законными средствами связи между народом и императором.


[Закрыть] породили мятеж, который едва не превратил Константинополь в груду пепла.

На пятом году своего царствования Юстиниан отмечал праздник январских ид.

Играм все время мешали громкие крики «зеленых», выражавших свое недовольство. До двадцать второго заезда император вел себя степенно и хранил молчание, но в конце концов вышел из терпения и повел через глашатая самый странный разговор, какой когда-либо происходил между государем и его подданными. Первые жалобы были произнесены почтительно и смиренно: «зеленые» обвиняли тех императорских подчиненных, которые служили орудиями их угнетения, и желали императору долгой жизни и победы. «Вы, наглые крикуны! Имейте терпение, невежи! Закройте рот, евреи, самаритяне, манихейцы!» – крикнул Юстиниан. «Зеленые» все же попытались пробудить в нем сочувствие. «Мы бедны, мы ни в чем не виновны, а нас обижают, и мы боимся ходить по улицам. Идут гонения на всех, кто носит наше имя и наш цвет. Прикажи нам умереть, император, но умереть по твоему приказу и на твоей службе!» Но император продолжал горячо и пристрастно бранить их, и этим, с их точки зрения, позорил величие пурпура. Они отказывались хранить верность государю, который не желает быть справедливым со своим народом, жалели, что отец Юстиниана родился на свет, а самого Юстиниана клеймили именами убийцы, осла и проклятого тирана. «Вам что, жизнь не дорога?» – крикнул разгневанный монарх. «Синие» в ярости поднялись со своих скамей, ипподром загудел от их угрожающих голосов. Их противники уклонились от неравного боя и бросились на улицы Константинополя – сеять там страх и отчаяние. В этот опасный момент вокруг города провезли семерых приговоренных префектом к смерти известных убийц из обеих партий, а затем доставили их в пригород Пера, на место казни. Четверым тут же отрубили голову, пятый был повешен, но когда то же проделали с оставшимися двумя, веревка оборвалась, они упали на землю живые; чернь рукоплескала их спасению, и монахи соседнего монастыря Святого Конона, выйдя из своей обители, отвезли их в лодке под защиту святых церковных стен. Поскольку один преступник был из «синей» партии, а другой – из «зеленой», обе партии озлобились на императора: одну возмутила жестокость ее притеснителя, другую – неблагодарность ее покровителя; они заключили перемирие на короткое время – пока не освободят своих заключенных и не отомстят. Дворец префекта, их противника, преграждал путь потоку мятежа. Этот дворец тут же был сожжен, чиновники и охранники префекта – убиты, двери тюрем были открыты, и свобода была возвращена тем, кто мог использовать ее для разрушения общества. Войска, посланные на помощь гражданскому наместнику, встретили яростный отпор вооруженной толпы, размер и дерзость которой постоянно возрастали. Герулы, самые дикие из служивших империи варваров, сбили с ног священников, которые из благочестивых побуждений безрассудно попытались встать со святыми реликвиями в руках между противниками и помешать кровопролитию. Это кощунство довело бунтовщиков до крайности. Народ с радостью пошел в бой за дело Бога. Женщины с крыш и из окон обрушили целый град камней на солдат, метавших зажженные факелы в дома. Многочисленные пожары, зажженные и горожанами, и чужаками, бесконтрольно разрастались. От огня пострадали собор Святой Софии, бани Зевксиппа, часть дворца от первого входа до алтаря Марса и длинный портик, который вел от дворца к константинопольскому форуму. Сгорела большая больница вместе с пациентами, было уничтожено много церквей и величественных зданий; огромное количество драгоценных золота и серебра было расплавлено или утрачено. При виде этих ужасов и бедствий мудрые и богатые горожане бежали за Босфор, на азиатский берег, а Константинополь пять дней оставался в руках цирковых партий, и пароль восставших «Ника!», что значит «Побеждай!», дал имя этому памятному в истории мятежу.

До того как партии стали союзниками, торжествовавшие «синие» и горевавшие «зеленые» с одинаковым равнодушием смотрели на непорядки в государстве. Теперь они совместно осудили продажность судебных и государственных чиновников и громко обвинили в обнищании народа двух министров, отвечавших за соответствующие службы, – хитрого Трибониана и алчного Иоанна Каппадокийского. Будь недовольство народа мирным, на его ропот не обратили бы внимания, но когда город запылал в огне, народ выслушали с уважением. Квестора и префекта немедленно сняли с должностей и назначили вместо них двух безупречно честных сенаторов. После этой уступки народу Юстиниан направился на ипподром, чтобы публично признать собственные ошибки и принять покаяние своих благодарных подданных, но подданные не поверили в искренность его торжественных заявлений, хотя Юстиниан, произнося их, клялся на святом Евангелии. Император, встревоженный этим недоверием, со всей возможной быстротой отступил в свой прочно укрепленный дворец. Теперь упорство мятежников стали объяснять тайными действиями честолюбивых заговорщиков. Возникло подозрение, что восставшие, в особенности те, которые принадлежали к партии «зеленых», получают деньги и оружие от Ипатия и Помпея – двух патрициев, которые не могли ни с честью забыть, ни без риска для себя помнить, что они племянники императора Анастасия. Завистливый и легкомысленный монарх по своему капризу то доверял им, то отправлял в опалу, то прощал. Они, как его верные слуги, явились перед его троном и в первые пять дней мятежа находились под стражей как важные заложники. В конце концов страх Юстиниана оказался сильнее его благоразумия, император увидел в этих двух братьях вражеских лазутчиков, а возможно, и убийц, и сурово приказал им покинуть дворец. Они безрезультатно попытались указать ему на то, что, подчинившись, могут против своей воли стать предателями, и затем вернулись в свои дома. А наутро шестого дня Ипатий был окружен и схвачен горожанами, которые, несмотря на его добродетельное сопротивление и слезы его жены, отвели своего любимца на форум Константина и надели ему на голову дорогое ожерелье, сыгравшее роль императорского венца. Если бы узурпатор, который позже ставил промедление себе в заслугу, послушался совета сенаторов и поторопил разъяренную толпу, та своим первым неодолимым ударом смогла бы раздавить или выбить из столицы его дрожащего от страха соперника. Дворец византийских императоров имел свободный выход к морю; в саду возле лестниц, спускавшихся к воде, стояли на якоре готовые отплыть корабли, и втайне уже было принято решение увезти императора вместе с его семьей и казной в надежное убежище далеко от столицы.

Юстиниан бы погиб, если бы проститутка, которую он поднял к власти из театра, не отбросила женскую робость, когда отказывалась от женских добродетелей. На совете, где присутствовал Велизарий, одна Феодора проявила мужество героини, и лишь она одна могла спасти императора от близкой опасности и недостойного страха, не опасаясь его ненависти в будущем. Супруга Юстиниана сказала: «Если бы бегство было единственным средством спастись, и то я посчитала бы для себя позором бежать. Смерть – условие, без которого мы не могли бы родиться, а те, кто царствовал, не должны переживать потерю своего сана и владений. Я молю Небо, чтобы люди ни один день не могли видеть меня без венца и пурпура, чтобы я не видела света солнца, если меня перестанут приветствовать именем государыни. Если ты решил бежать, цезарь, беги! У тебя есть сокровища; взгляни на море – у тебя есть корабли. Что до меня, то я согласна с древними: трон – славная гробница». Стойкость женщины вернула участникам совета мужество для размышления и действий, а мужество быстро находит выход даже из самого безнадежного положения. Было найдено легкое средство для решающего успеха: снова разжечь вражду между партиями. «Синие» сами были поражены тем, что оказались преступниками, и удивлялись, как они могли потерять разум и из-за пустячной обиды вступить в сговор со своими непримиримыми врагами против ласкового и щедрого покровителя. Они снова провозгласили государем Юстиниана, и «зеленые» остались одни на ипподроме со своим императором-выскочкой. Гвардия могла изменить, но у Юстиниана были войска – три тысячи опытных солдат, научившихся доблести и дисциплине в войнах против персов и иллирийцев. Они под командованием Велизария и Мунда, разделившись на два отряда, тихо вышли из дворца, прошли неприметным путем через узкие улочки, потухающие пожары и рушащиеся дома и одновременно ворвались в ипподром с двух противоположных концов через ворота двух его входов. В этой тесноте беспорядочная испуганная толпа была не в силах сопротивляться атаке, проведенной решительно и по правилам военного искусства. «Синие» буйствовали, показывая этим силу своего раскаяния; в тот день более тридцати тысяч человек были убиты в безжалостной кровавой резне. Ипатия стащили с трона и вместе с братом Помпеем привели к императору. Братья умоляли его о милосердии, но их преступление было у всех на виду, их невиновность была сомнительной, а Юстиниан до этого был слишком сильно испуган, чтобы прощать. На следующее утро оба племянника Анастасия и вместе с ними восемнадцать сообщников, «сиятельные» по титулу и в звании патрициев или консулов, были тайно казнены солдатами, тела их были выброшены в море, их дворцы разрушены до основания, а имущество конфисковано. Даже сам ипподром был на несколько лет приговорен к мрачному молчанию.

С возобновлением игр возродились и прежние беспорядки, и партии «синих» и «зеленых» продолжали омрачать царствование Юстиниана и нарушать спокойствие Восточной империи.

Ввоз шелка из Китая

После того как Рим стал варварским, в империю продолжали входить когда-то покоренные им народы на другом берегу Адриатики до границ Эфиопии и Персии. Юстиниан правил шестьюдесятью четырьмя провинциями и девятьюстами тридцатью пятью городами. Природа благословила его владения плодородной почвой, выгодным местоположением и благоприятным климатом, а совершенствующие ее изобретения человеческого ума постоянно распространялись по побережью Средиземного моря от древней Трои до египетских Фив. Всем известное изобилие Египта в свое время спасло от голода Авраама, и эта маленькая, но многолюдная страна по-прежнему была в силах экспортировать каждый год двести шестьдесят тысяч квартеров пшеницы для нужд Константинополя.

Столица Юстиниана получала сидонские ткани через пятнадцать веков после того, как они были прославлены в поэмах Гомера. Способность почвы плодоносить каждый год не только не угасла после двух тысяч урожаев, а обновилась и окрепла благодаря умелому возделыванию, щедрому удобрению и своевременному отдыху. Количество домашнего скота возросло в огромное множество раз. Благодаря заботам многих сменявших друг друга поколений в империи были накоплены земельные угодья, постройки, предметы труда и орудия роскоши. Традиция сохраняла, а опыт упрощал скромные достижения искусств. Богатство общества увеличилось благодаря разделению труда и легкости обмена товаров, и каждого римлянина обеспечивала жильем, одеждой и пищей тысяча трудолюбивых рук. Изобретение ткацкого станка и прялки было благочестиво приписано богам. В каждую эпоху много разнообразных животных и растительных материалов – шкуры, шерсть, лен, хлопок и, наконец, шелк – умело обрабатывались для того, чтобы скрывать или украшать тело человека. Их окрашивали красящими жидкостями, дававшими стойкий цвет, а также с успехом использовали карандаш, чтобы улучшить изделия ткацкого станка. В выборе этих цветов люди, подражавшие красоте природы, могли свободно следовать моде и своему вкусу, но пурпурный цвет, краску для которого финикийцы изготавливали из моллюсков особого вида, был присвоен только священной особе императора и его дворцу, и подданного, который посмел бы самовольно присвоить себе это право государей, ждало наказание за государственную измену.

Мне нет необходимости объяснять, что шелк[166]166
  В истории насекомых (которая гораздо удивительнее, чем «Метаморфозы» Овидия) шелкопряд занимает видное место. Описанный Плинием бомбикс с острова Кеос имеет в Китае свое подобие – несколько похожих видов. Но наш шелковичный червь и белая шелковица не были известны ни Теофрасту, ни Плинию. Гиббон спутал Кос с Кеосом. Первым греческим писателем, упомянувшим шелк, был Аристотель. Возможно, на Кос привозили шелк-сырец из Азии и там обрабатывали.


[Закрыть] – это нить, которую изначально вытягивает из своих внутренностей гусеница, и что из него состоит золотая гробница, откуда червь вылетает в виде бабочки.

До времени царствования Юстиниана шелкопряд, который питается листьями белой шелковицы, обитал лишь в Китае; сосновый, дубовый и ясеневый шелкопряды были широко распространены в лесах и Европы, и Азии; но поскольку их труднее разводить и риск при этом больше, на них не обратили внимания нигде, кроме маленького острова Кеос возле побережья Африки. Из их нити изготавливали тонкую прозрачную ткань; эти кеосские ткани, придуманные женщинами для женщин, много лет вызывали восхищение и на Востоке, и в Риме. Какие бы предположения ни подсказывала нам одежда мидийцев и ассирийцев, самым ранним писателем, который явным образом говорит о мягкой шерсти, которую серы, то есть китайцы, счесывают с деревьев, является Вергилий. Его заблуждение, естественное и менее удивительное, чем истина, понемногу было исправлено благодаря знакомству с драгоценным насекомым, первым создателем роскоши народов. При Тиберии самые серьезные из римлян осуждали эту редкостную и изысканную роскошь, и Плиний в убедительных и ярких, но лишенных естественности выражениях осудил жажду наживы, которая заставляет людей обыскивать самый дальний край земли с вредной целью выставить перед людьми матрон, облаченных в прозрачные ткани. Наряд, через который были видны повороты рук и ног и цвет кожи, мог удовлетворять тщеславие или возбуждать желание; финикийские женщины распускали плотные шелковые материи, сотканные в Китае, и увеличивали количество драгоценной ткани за счет меньшей плотности и добавления льняных нитей. Через двести лет после Плиния чисто шелковые и даже полушелковые ткани по-прежнему носил только женский пол; так было, пока состоятельные жители Рима и провинций не привыкли к тому же, видя перед собой пример Элагабала, который первым запятнал достоинство императора и мужчины этой женской манерой одеваться. Аврелиан жаловался, что в Риме фунт шелка продавался за двенадцать унций золота, но с увеличением спроса увеличилось количество товара, и благодаря росту количества цена упала. Иногда воля случая или монополия поднимали стоимость шелка даже выше цифры Аврелиана, но иногда из-за действия этих же сил изготовителям шелковых тканей в Тире и Берите приходилось довольствоваться девятой частью этой безумно высокой цены. Понадобился закон, устанавливавший различия между одеждой актеров и сенаторов. Наибольшая часть шелка, который вывозили с его родины, покупалась подданными Юстиниана. И все же они были больше знакомы с тем средиземноморским моллюском, которого прозвали «морской шелкопряд». Тонкие шерстинки или волоски, которыми эта раковина-жемчужница прикрепляет себя к скале, сейчас используют как материал для тканей лишь ради любопытства, но римский император подарил армянским сатрапам каждому по наряду из такой необычной ткани.

Когда стоимость товара велика, а места он занимает мало, с высокими затратами, которых требует перевозка грузов по суше, можно примириться; караваны за двести сорок три дня пересекали всю Азию – от океанского побережья Китая до морских берегов Сирии. Непосредственно римлянам шелк доставляли персидские купцы, ездившие за ним на ярмарки в Армению и Нисибис; но этой торговле в дни перемирий мешали алчность и зависть, а во время длительных войн между двумя монархиями-соперницами она прекращалась полностью.

Царь царей мог, перечисляя провинции своей империи, гордо указывать среди них Согдиану и даже Серику, но на самом деле его власть распространялась только до Окса, а его полезные двухсторонние связи с согдийцами, жившими по другую сторону этой реки, зависели от желания их покорителей, правивших этим трудолюбивым народом, – сначала белых гуннов, а позже тюрок. Однако даже власть самых диких завоевателей не истребила с корнем земледелие и торговлю в этом краю, который славится как один из четырех садов Азии. Города Самарканд и Бухара удобно расположены для обмена своих многочисленных изделий, и торговцы из этих городов покупали у китайцев[167]167
  Иезуиты в своем слепом восхищении смешивают разные периоды китайской истории. Эти периоды четче отличает господин де Гинь, который открыл, что в Китае до христианской эры с течением времени летописи становятся все ближе к истине, а монархия – все более абсолютной. Он окинул пытливым взглядом связи китайцев с народами Запада, но эти связи слабы, случайны и мало известны. Римляне тоже даже не подозревали, что у серов, они же сины, была империя не ниже их собственной.


[Закрыть] сырой или обработанный шелк и привозили его в Персию для потребления в Римской империи. В тщеславной китайской столице согдийские караваны принимали как послов-просителей от царств, платящих империи дань, и если они возвращались благополучно, их отвага вознаграждалась сверхвысокой прибылью. Но трудный и опасный путь от Самарканда до первого города провинции Шеньси можно было пройти самое меньшее за шестьдесят, восемьдесят или сто дней. Перейдя Яксарт, караван сразу же входил в пустыню, а бродячие орды, если их не сдерживали армии и гарнизоны, всегда считали проезжего горожанина своей законной добычей. Чтобы спастись от татарских грабителей и персидских тиранов, караваны с шелком опробовали другой, более южный путь: они пересекали горы Тибета, спускались по Гангу или Инду и терпеливо дожидались в портах Гуджарата или Малабара прибытия ежегодных флотов с Запада[168]168
  Путь из Китая в Персию и Индостан можно изучить по дневникам Хэклюта и Тевено. Путь через Тибет позже изучали английские правители Бенгалии.


[Закрыть].

Но оказалось, что опасности пустыни легче перенести, чем тяжелый труд, голод и потерю времени. Эту попытку затем повторяли редко, и единственный европеец, который прошел этим отвергнутым путем, хвалит себя за старание, когда сообщает, что через девять месяцев после отъезда из Пекина добрался до устья Инда. Однако океан был открыт для плавания всему человечеству. Провинции Китая от великой реки до тропика Рака были подчинены и цивилизованы императорами Севера. К началу христианской эры эти земли были полны городов и людей, шелковичных деревьев и их драгоценных обитателей. Если бы китайцы, вдобавок к знакомству с компасом, обладали гением греков или финикийцев, они могли бы дойти до Южного полушария. Я не имею необходимых знаний, чтобы изучить рассказы об их дальних плаваниях в Персидский залив и на мыс Доброй Надежды, и не склонен верить этим рассказам. Но предки могли сравняться в трудах и успехах со своими ныне живущими потомками, и китайцы могли плавать на пространстве от Японских островов до Малаккского пролива – восточных Геркулесовых столпов, если так можно сказать. Не теряя из виду землю, они могли доплывать вдоль берегов до крайнего мыса Ачин, куда ежегодно прибывают десять или двенадцать китайских кораблей с товарами, ремесленниками и даже механиками. Остров Суматра и полуостров, который расположен напротив него, имели нечеткое обозначение «страна золота и серебра», и существование там торговых городов, перечисленных в «Географии» Птолемея, может указывать на то, что эти богатства добывались не только в шахтах. Расстояние от Суматры до Цейлона составляет по прямой примерно триста лиг[169]169
  Одна морская лига равна 5,56 километра.


[Закрыть].