Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

Может показаться странным, что в рассказе о вторжении чужеземцев в великую империю я не описал препятствия, которые должны были возникнуть на их пути. Греки, хотя и невоинственные, были богаты, трудолюбивы, подчинялись воле одного человека и выполнили бы его приказ, если бы этот человек был способен испытать страх, когда его враги были далеко, или проявить мужество, когда они приблизились. Но Алексей-узурпатор с презрением отнесся к первым слухам о союзе его племянника с французами и венецианцами: льстецы убедили его, что это презрение неподдельно и показывает его отвагу, что каждый вечер он трижды побеждает западных варваров тем, что завершает свой пир как обычно. Эти варвары вначале почувствовали вполне обоснованный страх, узнав о том, как сильны его войска на море: в Константинополе было тысяча шестьсот рыболовных судов и на них – достаточно моряков, чтобы обеспечить людьми флот, который мог бы потопить союзников в Адриатике или помешать им войти в устье Геллеспонта. Но беспечность государя и продажность его чиновников могут уничтожить любую силу. Великий дука, то есть адмирал, опозорил себя почти публичной продажей с аукциона мачт, парусов и такелажа; леса императора оберегались для более важного занятия – охоты, и, по словам Никиты Хониата, евнухи охраняли императорские деревья, как язычники – священные рощи. Спавшего с гордым видом Алексея разбудили от сна осада Зары и быстрое приближение латинян к Константинополю. Как только он увидел, что опасность существует на самом деле, то стал считать ее неизбежной; его заносчивое хвастовство сменилось малодушным унынием и отчаянием. Он допустил, что презренные варвары разбили лагерь в виду его дворца, и отправил к ним послов-просителей, слабо прикрыв свою тревогу роскошью и угрозами этого посольства. Повелитель римлян изумлен (так было велено сказать его послам) тем, что чужеземные паломники появились здесь как враги. Если клятва освободить Иерусалим была дана искренне, его голос должен приветствовать их благочестивое намерение, а его сокровища станут помощью для них. Но если они осмелятся нарушить священные границы империи, их количество, даже будь их в десять раз больше, не защитит их от его справедливого гнева. Ответ дожа и баронов был прост и благороден: «Мы отстаиваем дело чести и справедливости и презираем захватчика греческого престола, его угрозы и его предложения. Наша дружба и его верность должны принадлежать законному наследнику – молодому государю, который находится среди нас, – и его отцу, императору Исааку, которого преступный и неблагодарный брат лишил власти, свободы и глаз. Пусть этот брат признает свою вину и умоляет о прощении, и тогда мы сами будем просить, чтобы ему было позволено жить в достатке и безопасности. Но пусть он не оскорбляет нас посольством во второй раз: тогда мы дадим ему ответ своим оружием в константинопольском дворце».

На десятый день своей стоянки в Скутари крестоносцы, как солдаты и католики, приготовились пересечь Босфор. Это было поистине опасное дело: поток, который следовало переплыть, был широким и быстрым, при штиле воды Эвксинского моря могли нести вниз по течению непотухающую горящую жидкость – «греческий огонь», а противоположный европейский берег защищала грозная сила – семьдесят тысяч конных и пеших воинов. В тот памятный день, который выдался ясным и приятным, латиняне разделились на шесть полков, то есть боевых отрядов. Первый из них, передовой полк, возглавлял граф Фландрии, один из самых сильных христианских государей по мастерству и количеству своих арбалетчиков. Четыре следующих отряда французов находились под командованием его брата Генриха, графа де Сен-Поля, графа де Блуа и Матье де Монморанси, которому добровольно оказывали честь своей службой знатные дворяне Шампани и ее маршал. Шестой отряд, арьергард и резерв этой армии, состоял из немцев и ломбардцев, которых вел маркиз Монферрат. Боевые кони, оседланные и под длинными чепраками, концы которых волочились по земле, были погружены на плоскодонные паландеры, и рядом со скакунами встали их владельцы-рыцари в доспехах, в застегнутых шлемах и с копьями в руках. Их многочисленные сопровождающие – сержанты и лучники – заняли места на транспортных судах, и каждое из этих судов вела на буксире мощная и быстрая галера. Все шесть полков переправились через Босфор, не встретив ни одного врага и ни одного препятствия. Каждый полк, каждый солдат желал сойти на берег первым. Все были полны решимости и желали победить или умереть. Рыцари, оспаривая друг у друга опасность как привилегию, в своих тяжелых доспехах прыгали в море, когда вода еще доходила им до пояса. Их отвага воодушевила сержантов и лучников, а дворяне спустили с паландеров мостики-трапы и свели на берег лошадей. Раньше, чем всадники успели сесть на коней, построиться в боевой порядок и взять на изготовку копья, семьдесят тысяч греков исчезли, пропали у них из вида. Робкий Алексей первым подал своим войскам пример бегства, и только по богатой добыче, захваченной в его шатрах, латиняне узнали, что сражались против императора. Они решили, пока противник еще не успел опомниться от ужаса и бежал, ударом с двух сторон открыть себе вход в гавань. Французы атаковали и взяли приступом Галатскую башню в пригороде Пера, а венецианцы взяли на себя более трудную задачу – прорвать заградительную цепь, которая была протянута от этой башни до византийского берега. После нескольких неудачных попыток настойчивость и отвага взяли верх, и остатки греческого флота, двадцать боевых кораблей, были потоплены или захвачены, огромные массивные звенья цепи были разрезаны ножницами или разорваны тяжестью галер, и венецианский флот, невредимый и победоносный, встал на якорь в порту Константинополя. Этими дерзкими подвигами двадцать тысяч латинян добились возможности осадить столицу, где было больше четырехсот тысяч жителей, умевших владеть оружием, хотя и не желавших взять его в руки для защиты своей родины. Правда, такое соотношение цифр заставляет предположить, что всех жителей было около двух миллионов, но насколько бы нам ни пришлось уменьшить численность греков, вера в их многочисленность точно так же могла наполнить благородной отвагой бесстрашные души осаждавших.

Захват Константинополя латинянами

Выбирая способ атаки, французы и венецианцы повели себя по-разному, в зависимости от своих жизненных и военных привычек. Одни справедливо утверждали, что Константинополь доступнее всего со стороны моря и гавани, другие же могли с честью заявить, что уже достаточно долго доверяют свою жизнь и имущество хрупким судам и ненадежной воде, и громко потребовать испытания своей рыцарской доблести на твердой земле в плотном строю, пешем или конном. После благоразумного компромисса – решения, что оба народа будут использованы на море и на суше для службы, наиболее им свойственной, а флот станет прикрытием для армии, воины обеих союзных наций пошли в наступление от входа в гавань к ее краю. Каменный мост через реку был поспешно отремонтирован, и шесть французских отрядов встали лагерем вдоль передней стороны укреплений столицы – той стороны, которая является основанием треугольника и тянется примерно на четыре мили от порта до Пропонтиды. На краю широкого рва, у подножия высоких крепостных стен они имели достаточно времени, чтобы подумать о трудностях своего предприятия. Справа и слева от узкой полосы земли, на которой стоял их лагерь, были ворота, из которых часто выходили на вылазку отряды конницы и легкой пехоты. Эти отряды убивали их отставших товарищей, увозили продовольствие из сельских окрестностей столицы, пять или шесть раз в день трубили тревогу и вынудили крестоносцев оградиться забором и траншеей от близкой опасности. В отношении поставок продовольствия то ли венецианцы были слишком скупыми, то ли франки слишком алчными, но, во всяком случае, звучали обычные в таких случаях жалобы на голод, который, возможно, осаждавшие действительно испытывали: муки у них хватало только на три недели, а солонина опротивела настолько, что они почувствовали искушение съесть своих лошадей. Дрожавшего от страха узурпатора поддерживал его зять Федор Ласкарис, отважный юноша, который мечтал спасти свою страну и править в ней. Греки были равнодушны к родной стране, но готовы защищать свою веру, однако их главной надеждой были сила и мужество охранников-варягов – датчан и англов, как называли их тогдашние писатели. Через десять дней непрерывного труда земля была выровнена, ров засыпан, осаждающие имели оборудованные по правилам подходы к укреплениям, и двести пятьдесят боевых машин применяли свои разнообразные свойства для того, чтобы расчистить проход посреди вала, проломить стены и подвести подкоп под их фундаменты. Как только появился пролом, были пущены в ход штурмовые лестницы. Многочисленные защитники этого удобного для боя участка отбросили назад слишком рискованно действовавших латинян и стали их теснить. Но они сами признавали, что восхищаются решимостью пятнадцати рыцарей и сержантов, которые смогли подняться на укрепления и держались на своем опасном месте, пока не были сброшены вниз или захвачены в плен гвардейцами императора. Атака венецианского флота со стороны гавани была успешнее. Венецианцы, сыновья трудолюбивого и изобретательного народа, применили все средства ведения боя, которые были известны и использовались до изобретения пороха. Суда построились в два ряда, каждый длиной в три полета стрелы по фронту. Быстрое движение галер поддержали своей мощью тяжелые и высокие большие корабли, которые несли боевые машины на палубах, корме и башенке. Эти машины стреляли по противнику над головой бойцов первого ряда. Солдаты, спрыгнув с галер на берег, сразу же приставляли к стенам штурмовые лестницы, а корабли на меньшей скорости входили в промежутки строя между галерами и спускали трапы, прокладывая в воздухе путь от своих мачт до крепостного вала. Посреди боя возвышалась, внушая почтение, хорошо заметная отовсюду фигура дожа: он, одетый в доспехи, стоял во весь рост на корме своей галеры, и перед ним развевалось большое знамя святого Марка. Угрозы дожа, его призывы торопиться и его обещания увеличили усердие гребцов, его корабль достиг цели первым, и первым воином, сошедшим на берег, был Дандоло. Народы восхищались величием души этого слепого старика, не думая о том, что его возраст и болезни уменьшали ценность жизни и увеличивали цену бессмертной славы. Внезапно чья-то невидимая рука (должно быть, знаменосец был убит) укрепила знамя республики на валу. Были быстро захвачены двадцать пять башен, и жестокий обстрел заставил греков уйти из прилежавшего к ним квартала. Но едва дож отправил сообщение о своем успехе, как был остановлен опасностью, грозившей его союзникам. Дандоло благородно заявил, что скорее умрет вместе с паломниками, чем одержит победу ценой их гибели, отказался от завоеванного преимущества, отозвал назад свои войска и поспешил к месту сухопутного сражения. Там он обнаружил, что шесть усталых малочисленных французских полков окружены конными силами греков численностью шестьдесят отрядов, из которых самый меньший был больше самого крупного французского: стыд и отчаяние заставили Алексея сделать последнее усилие – вылазку силами всего гарнизона. Однако строгий порядок, с которым латиняне держали строй, и их мужественный вид испугали узурпатора так, что он ограничился обстрелом противника издали и в конце вечера увел свои войска с поля боя. Ночью то ли тишина, то ли тревожный шум довели его страх до крайности, и робкий похититель престола, захватив с собой ценности стоимостью десять тысяч фунтов золота, постыдно бросил свою жену, свой народ и свое дело, прыгнул в лодку, украдкой переплыл в ней Босфор и нашел позорную безопасность в безвестном портовом городке во Фракии. Знатные греки, узнав о его бегстве, отправились с просьбой о прощении и примирении в ту башню, где слепой Исаак каждый час ждал прихода палача. Узник, вновь спасенный и вознесенный наверх переменчивой судьбой, был опять посажен на трон в своей императорской одежде, а вокруг него простерлись на полу рабы, в поведении которых он был не способен различить подлинный ужас и притворную радость. На рассвете военные действия были приостановлены, и предводители латинян очень удивились, получив послание от законного царствующего императора, который горел нетерпением обнять своего сына и наградить своих великодушных освободителей.

Однако эти великодушные освободители не желали выпускать из рук своего заложника, пока не получат от его отца плату или по меньшей мере обещание расплатиться. Они выбрали четырех послов – Матье де Монморанси, нашего историка маршала Шампани и двух венецианцев – и отправили их поздравить императора. Ворота были распахнуты перед ними, вдоль улиц выстроились с боевыми топорами в руках датские и английские гвардейцы императора, приемный зал сверкал фальшивым блеском золота и драгоценных камней, которые подменили собой добродетель и силу. Рядом со слепым Исааком сидела его жена, сестра короля Венгрии; ее появление заставило знатных греческих матрон покинуть домашнее уединение и присоединиться к сенаторам и солдатам. Латиняне устами маршала обратились к императору как люди, которые знают свои заслуги, но при этом уважают творение своих рук. Императору стало совершенно ясно, что он должен сейчас же и без колебаний утвердить союз, заключенный его сыном с Венецией и паломниками. Отец молодого Алексея перешел в одну из своих личных комнат вместе с императрицей, одним из камергеров, переводчиком и четырьмя послами и там с некоторым беспокойством спросил, какие условия ему ставят. Условия были таковы: подчинение Восточной империи римскому папе, отправка военного подкрепления в Святую землю и выплата сейчас же суммы в двести тысяч марок серебром. Он благоразумно ответил: «Эти условия тяжелы, их трудно выполнить, но никакие условия не могут быть дороже ваших услуг и заслуженной вами награды». После этого достаточно твердого заверения удовлетворенные бароны сели на коней и ввели наследника константинопольского престола в его столицу и в императорский дворец. Юность и удивительные приключения наследника расположили к нему все сердца, и Алексей был торжественно коронован в соборе Святой Софии вместе со своим отцом. В первые дни их царствования народ, который судьба уже благословила возвращением изобилия и мира, был в восторге от радостной развязки трагедии, а недовольство, сожаление и страхи людей знатных были скрыты под гладкой поверхностью видимых удовольствия и верности. Соседство двух не ладящих между собой народностей в одной столице могло породить смуту и опасность, и потому французам и венецианцам был выделен для поселения пригород Галата, иначе называвшийся Пера. Но торговле и дружескому общению между представителями союзных народов была дана полная свобода, и набожность или любопытство каждый день приводили паломников в церкви и дворцы Константинополя. Их грубые души, возможно не способные воспринять тонкости искусства, были потрясены великолепием этих зданий, а бедность их родных городов делала в их глазах еще многолюднее и богаче первую столицу христианства. Молодой Алексей, спускаясь с высоты своего положения ради выгоды и благодарности, часто бывал по-дружески в гостях у своих латинских союзников. За накрытым столом французы, пользуясь свободой этих минут, весело дерзили или капризничали, иногда забывая, что имеют дело с императором Восточной империи. Во время более серьезных бесед было решено, что воссоединение церквей требует терпения и времени, но алчность труднее смирить, чем религиозный пыл, и крестоносцам сразу же была выдана большая сумма денег, чтобы удовлетворить их нужды и прекратить навязчивые требования. Алексея тревожило приближение того часа, когда крестоносцы покинут город: их отсутствие могло освободить его от обязательства, которое он все еще был не в состоянии выполнить, но, уйдя, друзья оставили бы его одного без защиты на волю капризов и предрассудков его коварного народа. Он решил заплатить им, чтобы удержать возле себя, и предложил: пусть они отложат свой поход на год, а за это он оплатит их расходы, в том числе фрахт венецианских судов. Бароны обсудили это предложение на своем совете. При этом повторились прежние споры и колебания, и большинство опять проголосовало за то, чтобы послушаться совета дожа и согласиться на просьбу молодого императора. За тысячу шестьсот фунтов золотом Алексей поручил маркизу Монферрату провести его с армией по европейским провинциям, чтобы установить его власть и преследовать его дядю. Балдуин и его союзники из Франции и Фландрии в это время должны были держать в страхе Константинополь. Поход был успешным, слепой император был в восторге от победы своего оружия и прислушивался к предсказаниям льстецов, говоривших ему, что Провидение, которое вознесло его из тюремной башни на трон, излечит его от подагры, вернет ему зрение и устроит, чтобы его царствование было долгим временем процветания. Однако душу подозрительного старика глубоко ранило то, что слава его сына так росла. К тому же гордость не мешала ему с завистью замечать, что его имя при приветствии выкрикивают еле слышно и неохотно, а молодого государя хвалят все и по собственной воле.

Недавнее вторжение пробудило греков от девятивекового сна – от напрасной и самонадеянной веры, что столица Римской империи неприступна для иноземного оружия. Западные чужеземцы силой захватили город Константина и распорядились скипетром этого императора. Императоры, подручные этих захватчиков, вскоре стали так же непопулярны, как сами захватчики. Хорошо всем известные недостатки Исаака стали еще презреннее из-за его недугов, а молодого Алексея теперь ненавидели как отступника, который отрекся от обычаев и религии своей родины. Греки узнали или стали догадываться о его тайном договоре с латинянами; а народ, и в особенности духовенство, очень дорожил своей верой и своими предрассудками. В каждом монастыре, в каждой лавке зазвучали слова «опасность для церкви» и «тирания папы». Пустая казна едва могла удовлетворить запросы государя, желавшего роскоши, и требования чужеземных вымогателей. Греки отказывались платить налог, который им всем приходилось вносить в казну, чтобы отвратить угрозу рабства и грабежа. Богачи своими притеснениями навлекли на себя злобу более сильную и направленную лично против них. Молодой император своими приказами расплавить церковные сосуды и снять украшения с икон, казалось, оправдывал жалобы на ересь и кощунство. Пока маркиз Бонифаций и его царственный ученик отсутствовали в столице, Константинополь постигло бедствие, которое по праву можно объяснить усердием в вере и несдержанностью паломников-фламандцев. Во время одного из своих выходов в город они возмутились, увидев мечеть или синагогу, где поклонялись одному Богу, без товарища или сына. Они стали спорить с приверженцами этой веры и в споре применили очень сильные доводы: напали на неверных с мечом в руке, а их жилище подожгли. Однако неверные и некоторые их соседи-христиане посмели защищать свою жизнь и свое имущество. Кроме того, пламя, зажженное ханжеством, уничтожило православные и ни в чем не повинные здания. В течение восьми дней и ночей пожар распространился на расстояние примерно одной лиги по фронту от гавани до Пропонтиды, по наиболее плотно застроенным и многолюдным частям города. Трудно подсчитать, сколько величественных церквей и дворцов превратилось в дымящиеся развалины, оценить стоимость товаров, погибших на торговых улицах, или подсчитать количество семей, пострадавших при этом всеобщем разрушении. Этот беззаконный поступок, причастность к которому дож и бароны подчеркнуто и безуспешно отрицали, сделал имя латинян еще ненавистнее, и население латинских кварталов Константинополя, примерно пятнадцать тысяч человек, стало искать спасения в поспешном бегстве из города под защиту знамени своих земляков в пригород Пера. Император вернулся победителем, но даже при самом последовательном и умело выбранном политическом курсе он не смог бы удержаться на плаву в такую бурю, и ее волны утопили несчастного юношу вместе с его правительством. Собственные склонности и советы отца влекли его к его благодетелям, но Алексей колебался между благодарностью и патриотизмом, испытывал страх и перед своими подданными, и перед своими союзниками. Из-за такой слабости и непостоянства в поступках он потерял уважение и доверие обеих сторон. Пригласив маркиза Монферрата занять дворец, он этим подтолкнул аристократов к заговору, а народ к восстанию ради освобождения родины. Не обращая внимания на его трудное положение, вожди латинян повторили свои требования, злились, когда он не выполнял их в срок, подозревали его в обмане, и, наконец, надменно потребовали дать окончательный ответ – мир или война. Этот ультиматум передали три французских рыцаря и три венецианских депутата; они опоясались мечами, сели на коней, пробились через толпу разгневанных горожан, без признаков страха на лице вошли во дворец греческого императора и встали перед ним. Повелительным тоном они напомнили ему о своих услугах и его обязательствах, а затем дерзко заявили, что, если их справедливые требования не будут удовлетворены немедленно и полностью, они больше не будут считать его ни государем, ни союзником. Бросив этот вызов, первый вызов, который когда-либо ранил слух императора, они ушли, по-прежнему не выказывая никаких признаков страха. Однако позже послы сами удивлялись, что смогли уйти целыми из раболепного дворца и разъяренного города. Их возвращение в латинский лагерь стало сигналом к началу войны между греками и латинянами.

У греков всякая власть и мудрость были подавлены буйными порывами чувств толпы, которая принимала свой гнев за отвагу, свою многочисленность за силу, а свой фанатизм за вдохновение, посланное Небом. Алексей в глазах обоих народов был презренным и лживым, и род Ангелов был шумно и презрительно отвергнут как низкий и незаконный. Народ Константинополя окружил здание сената и стал требовать, чтобы сенат дал ему более достойного императора. Горожане предлагали пурпур по очереди всем сенаторам, которые отличались знатностью происхождения или высоким положением, но каждый сенатор отвергал эту смертоносную одежду. Спор о власти продолжался три дня, и от историка Никиты Хониата, который был тогда одним из членов сената, мы можем узнать, что верность сенаторов тогда уберегли два стража: страх и слабость. Толпа поневоле провозгласила императором какого-то призрачного полузабытого претендента, но зачинщиком смуты и вождем войны был князь из рода Дука. Его тоже звали Алексей, и это распространенное имя нам придется принизить прозвищем Мурзуфл, что на народном говоре греческого языка означало человека со сросшимися бровями – а брови Алексея Дуки к тому же были черными и нависали над глазами. Этот коварный Мурзуфл, патриот и льстивый придворный одновременно, был не лишен хитрости и мужества, противостоял латинянам словом и делом, разжигал страсти и предрассудки греков, сумел втереться в доверие к Алексею и стать его любимцем. Алексей дал ему должность великого камергера и право носить обувь цвета, присвоенного императорской семье. Глубокой ночью Мурзуфл с испуганным видом вбежал в спальню императора и крикнул, что народ идет на приступ дворца, а охрана изменила. Ничего не подозревавший правитель вскочил с постели и отдал себя в руки своего врага, который повел его спасаться по потайной лестнице. Но эта лестница закончилась в тюрьме. Алексея схватили, раздели, заковали в цепи. Несколько дней он чувствовал горечь смерти, а потом был то ли отравлен, то ли задушен, то ли забит дубинами по приказу и в присутствии тирана. Император Исаак Ангел вскоре последовал за сыном в могилу. Возможно, Мурзуфл обошелся без лишнего преступления и не стал ускорять конец слабого слепца.

Разграбление Константинополя

Смерть императоров и незаконный захват престола Мурзуфлом изменили характер спора. Это уже не было недовольство союзников другими союзниками, которые слишком дорого оценили свои услуги или пренебрегали своими обязательствами. Французы и венецианцы забыли свои жалобы на Алексея, проливали слезы по поводу безвременной гибели своего соратника и поклялись отомстить коварному народу, надевшему венец на его убийцу. Однако благоразумный дож и теперь был склонен вести переговоры. Он потребовал с греков в качестве то ли долга, то ли субсидии, то ли штрафа пятьдесят тысяч фунтов золота, что равно примерно двум миллионам фунтов стерлингов. Переговоры были резко прерваны лишь потому, что Мурзуфл по религиозным или политическим причинам отказался принести греческую церковь в жертву государству. Внимательно вчитавшись в обвинения его врагов, иностранцев и соотечественников, можно по их словам догадаться, что Мурзуфл был в какой-то мере достоин принятой им на себя роли народного защитника. Вторая осада Константинополя потребовала больше труда, чем первая; казна была наполнена и дисциплина восстановлена с помощью суровых мер по расследованию злоупотреблений, совершенных в предыдущее царствование. Мурзуфл с железной булавой в руке обходил посты, всем своим поведением и внешним видом подчеркивая, что он воин, и вызывал ужас по меньшей мере у солдат и своих родственников. Греки предприняли две мощные и умело осуществленные попытки сжечь флот, стоявший в гавани, – один раз до смерти Алексея и один раз после нее. Но умелые и мужественные венецианцы оттолкнули от своих кораблей греческие брандеры, и эти плавучие костры догорели посреди моря, не причинив им вреда. В ночной вылазке греческий император был побежден Генрихом, братом графа Фландрского, и позор этого поражения усиливался тем, что побежденные имели два преимущества: численное превосходство и внезапность. Щит императора был найден на поле боя, а императорское знамя с изображением Пресвятой Девы было подарено, как военная добыча и святыня, монахам-цистерцианцам, ученикам святого Бернара. Около трех месяцев, в том числе святые дни Великого поста, прошли в перестрелках и приготовлениях, и лишь затем латиняне оказались готовы бросить все свои силы на штурм города. Наземные укрепления они посчитали неприступными, а венецианские лоцманы сообщили, что берег Пропонтиды – ненадежное место для стоянки на якорях, поскольку течение отнесет корабли далеко к проливу Геллеспонт. Такая возможность не слишком огорчала паломников поневоле, искавших любой случай разделить армию на части, поэтому осаждающие решили идти на приступ из гавани. Осажденные также ждали их оттуда, и император поставил свои ярко-алые шатры на холме рядом с гаванью, чтобы направлять и воодушевлять свои войска в бою. Бесстрашный наблюдатель, чей ум был бы доступен для мыслей о роскоши и удовольствии, мог бы залюбоваться этими готовыми к бою армиями. Два длинных ряда бойцов стояли друг против друга, растянувшись более чем на пол-лиги: один на кораблях и галерах, другой на стенах и башнях, высота которых была увеличена за счет надстроенных над ними многоярусных деревянных башенок. Первый порыв ярости обе стороны истратили на обстрел противника дротиками, камнями и огнем из метательных машин; но вода была глубока, французы отважны, венецианцы умелы, и латиняне подошли к самым стенам. Противники отчаянно бились мечами, копьями и боевыми топорами на шатких мостиках, переброшенных от кораблей к укреплениям. Более чем в ста местах нападавшие упорно шли на приступ, а защитники выдерживали их удар. В конце концов выгодная позиция и численное преимущество оказались сильнее, и трубы латинян дали сигнал к отступлению. На следующий день атака была повторена с той же силой и отвагой, и исход был тот же. Ночью дож и бароны собрались на совет. Их тревожила лишь опасность, угрожавшая войску. Ни один голос не произнес ни слова о бегстве или соглашении с противником; каждый воин, в зависимости от своей натуры, либо надеялся на победу, либо был уверен, что умрет со славой. Опыт предыдущей осады научил греков, но воодушевил латинян, и знание, что Константинополь может быть взят, стоило больше, чем меры, которые опыт подсказал для защиты того или иного участка укреплений. При третьем штурме осаждавшие скрепили один с другим два корабля, чтобы удвоить их мощь, и сильный северный ветер понес их к берегу; в первых рядах наступавших шли епископы Труа и Суассона, и вдоль всего строя звучали предвещавшие удачу названия этих кораблей – «Паломник» и «Рай». Знамена епископов были подняты на стенах. Тем, кто захватил укрепления первым, было обещано сто марок серебра, и даже если смерть не позволила им получить эту награду, то слава обессмертила их имена. Наступавшие поднялись на четыре башни, выломали трое ворот, и французские рыцари, которые могли дрожать от страха на волнах, на твердой земле и верхом на коне почувствовали себя непобедимыми. Должен ли я рассказать, что тысячи охранников императора бежали перед всего одним воином, когда он возник перед ними с копьем в руке? Это позорное бегство засвидетельствовал Никита Хо-ниат, соотечественник беглецов. Целая армия призрачных солдат шла вместе с французским героем, и глазам греков он показался великаном. Пока беглецы покидали свои посты и бросали оружие, латиняне вошли в город под знаменами своих вождей; улицы и ворота открывались перед ними. То ли по чьей-то воле, то ли случайно вспыхнул третий сильнейший пожар, который за несколько часов опустошил пространство, равное по площади трем самым крупным городам Франции, вместе взятым. В конце вечера бароны остановили свои войска и укрепили места своих стоянок, чувствуя почтительную робость перед огромностью размера и населения столицы: чтобы захватить этот город, им мог понадобиться еще месяц, если бы в церквах и дворцах находились люди, знающие силу своих убежищ. Но утром к завоевателям вышла с крестами и иконами процессия умоляющих просителей. Они сообщили о покорности греков и этим усмирили ярость победителей. Захватчик престола бежал через Золотые ворота, дворцы во Влахернах и Буколеоне были заняты графом Фландрским и маркизом Монферратом. Империя, которая все еще носила имя Константина и титул Римской, покорилась оружию паломников-латинян.

Константинополь был взят штурмом, и законы войны не налагали на завоевателей никаких ограничений, кроме тех, которых требуют религия и человечность. Маркиз Бонифаций де Монферрат по-прежнему командовал победителями, и греки, почитавшие его как своего будущего государя, жалобно кричали: «Святой маркиз-король, помилуй нас!» Из благоразумия или сострадания он велел открыть ворота города для беженцев и горячо просил воинов, носящих крест, пощадить жизнь их братьев-христиан. Потоки крови, которые льются на страницах сочинения Никиты Хониата, можно уменьшить до истинного размера: были перерезаны две тысячи его не сопротивлявшихся соотечественников, причем большинство из них были убиты не пришлыми чужеземцами, а теми латинянами, которые прежде были изгнаны из города, а теперь мстили обидчикам по праву победившей партии. Однако среди этих изгнанников были такие, кто помнил добро лучше, чем обиды, и сам Хониат был обязан своим спасением душевному благородству купца-венецианца. Папа Иннокентий III обвиняет паломников в том, что они, удовлетворяя свою похоть, не уважали ни возраста, ни пола, ни духовного звания, и горько жалуется, что черные дела, которые обычно творятся в темноте – блуд, супружеская измена и кровосмешение, – совершались при свете дня, что благородные матроны и святые монахини были обесчещены конюхами и крестьянами из католического лагеря. Вполне возможно, что вседозволенность подсказала победителям много грехов и помогла скрыть эти грехи; но нет сомнения и в том, что в столице Восточной империи было достаточно продажных и сговорчивых красавиц, чтобы удовлетворить желания двенадцати тысяч паломников, а пленницы больше не были домашними рабынями, жертвами права господина или злоупотребления этим правом. Маркиз Монферрат был защитником дисциплины и благопристойности, граф Фландрский – образцом целомудрия; они под страхом смертной казни запретили своим людям насиловать замужних женщин, девственниц и монахинь, и случалось, что побежденные напоминали победителям этот указ, а те ему подчинялись. Жестокость и похоть победителей сдерживались авторитетом вождей и чувствами солдат: мы описываем уже не нашествие северных дикарей, и какими бы свирепыми ни выглядели захватчики, время, цивилизация и религия облагородили нравы французов и еще больше итальянцев. Но их алчности была дана полная воля, и даже в Страстную неделю они грабили Константинополь, утоляя жажду наживы. По праву победы, не ограниченному никаким обещанием или соглашением, они конфисковали общественные и личные богатства греков. Любая рука на законных основаниях могла, соразмерно своей величине и силе, выполнять этот приговор о конфискации и брать то, что была в состоянии ухватить. Золото и серебро в виде монет и в иных видах оказались универсальным и удобным при переноске средством платежа: каждый захватчик мог на родине или в другой стране превратить их в то имущество, которое лучше всего подходило к его нраву и положению в обществе. Из сокровищ, которые накопили торговля и роскошь, самыми ценными были шелк, бархат, меха, драгоценные камни, пряности и дорогая мебель, поскольку их нельзя было приобрести за деньги в менее утонченных странах Европы. Грабеж был упорядочен, и доля каждого похитителя определялась не находчивостью и удачей. Латинян заставили поклясться, что они будут складывать все, что добыли, в общую казну, и нарушителей клятвы ждали страшные кары: отлучение от церкви и смерть. Три церкви были выбраны хранилищами и местами распределения военной добычи. Пешему солдату выдавалась одна доля, конному сержанту две, рыцарю четыре, а баронам и князьям больше, и для них количество доль зависело от их положения в обществе и заслуг. Один рыцарь, служивший у графа де Сен-Поля, за нарушение этой священной клятвы был повешен, и его щит с гербом привязали ему к шее. Такой пример должен был сделать подобных ему нарушителей более хитрыми и скрытными, но жадность была сильнее страха, и все считают, что тайно захваченной добычи было гораздо больше, чем предъявленной открыто. Однако даже признанная добыча оказалась богаче самых больших ожиданий и не имела себе подобия в прежнем опыте победителей. После того как все захваченное было разделено поровну между французами и венецианцами, из французской доли вычли пятьдесят тысяч марок, чтобы уплатить долги французов венецианцам. Оставшаяся у французов доля добычи составила четыреста тысяч марок серебра, то есть примерно восемьсот тысяч фунтов стерлингов. Чтобы объяснить, сколько значила такая сумма в государственных и частных торговых сделках того времени, мне лучше всего указать, что она была в семь раз больше годового дохода Англии.