Текст книги "«Последние новости». 1936–1940"

«Возвращение из СССР» – Андре Жида

Многие ждали эту книгу со смутной тревогой – и прочтут ее с истинным волнением.

Объясню в двух словах, почему.

Дело, конечно, не в том, чтобы мы надеялись получить от Андре Жида какое-либо исчерпывающее свидетельство о России. Торопливым путевым запискам давно пора уже знать цену, – и не иностранцу же, в книге, для иностранцев написанной, нас учить и просвещать насчет того, что на родине нашей совершается. «Не поймет и не заметит», – можно было бы сказать, перефразируя знаменитые тютчевские стихи… Не может всего понять и заметить: два или три месяца путешествия, огромная, чужая, чуждая страна, окруженная условным, книжным, в Париже сложившимся ореолом, полное незнание языка, – ну какое тут может быть свидетельство! Андре Жид – человек исключительно умный и зоркий, к задаче своей он отнесся, по-видимому, с безупречной добросовестностью. Но все-таки документальная ценность его книги довольно скромна.

Важно другое. Переход Жида на сторону большевизма – переход решительный и безоговорочный – был почти что событием в европейской культуре, как симптом, как показатель, и в Москве это быстро сообразили… Правда, Жид не первый принял новую веру. До него из «мировых» имен примкнули к ней, например, Ромэн Роллан, Горький, Бернард Шоу. Имя Шоу даже громче, нежели имя Жида, для рекламного использования эффектнее! Но кого реклама обманет? Придает ли кто-нибудь значение сомнительным восторгам старого балагура, который, собственно говоря, всю жизнь только и учил ничего никогда всерьез не принимать? Едва ли. Но нельзя было не придавать значения заявлениям и словам Жида, в частности замечательным по силе искренности, с непостижимой иронией в некоторых кругах встреченным «Отрывкам из дневника». Во-первых, этот писатель – один из немногих подлинных «властителей дум» нашего времени, человек, мыслями, духовным опытом, самыми блужданиями и колебаниями которого живет добрая половина новой французской (а в ней, значит, и европейской) литературы. Может быть, последние годы влияние Жида по разным причинам и ослабело: нельзя все-таки забывать недавнего прошлого, да еще и неизвестно, выигрывает ли настоящее от своего охлаждения к нему. Во-вторых… как бы тут пояснее и покороче сказать?.. бывают писатели, служащие своей мечте, и другие, служащие своему долгу. Жид, как и его учитель Ницше, как Толстой, как Ибсен – независимо от вопроса о размерах дарования, – типический представитель «долгового» душевного склада, идущий в этом направлении настолько далеко, насколько ему это по силам. Боюсь выражений стертых и потерявших смысл, но с совершенной точностью творчество Жида можно было бы охарактеризовать, как искание истины (или даже правды – в обоих значениях)… Не следует же, право, думать, что это занятие – наша национальная монополия! И вот если такой человек, со всей сложностью своего сознания, со всей остротой своего природного, протестантски-беспокойного морального чувства «принял» большевизм, да не только «принял», а влюбился в него, ничего не отрицая, ничем в большевизме не оскорбленный и не потрясенный, не пережив как будто никакой трагедии на пути к своему безоговорочному признанию, если такой человек оказался на это способен, – то трагедия перебрасывалась в души его читателей, его учеников, порой даже тех, которые знали о нем лишь понаслышке! Как? – хотелось вскрикнуть. Как могло это случиться? Кто сошел с ума, мы или он? Кто произносит речи, в которых, может быть, утверждения верны, но в которых невозможны, непонятны, необъяснимы умолчания, компромиссы и передержки, – Андре Жид или тень его? О, не будем обращать внимания на заявления, что вы, мол, эмигранты, что в вас говорит «классово-враждебное» чувство, что недоумение ваше, господа, в сущности даже законно… все это слишком лживо и поэтому слишком глупо! Не удивлялись же мы тому, что Жида прельстили цели коммунизма, финальный его идеал, так тесно и кровно связанный со многими глубокими и живыми течениями европейской общественной и даже религиозной мысли! Отдавали же мы себе отчет в том, что отчасти Жида толкают и озлобляют справа, – как было, например с Блоком после «Двенадцати»! Да и помимо толкания: то, что сейчас коммунизму в Европе воинственно противостоит, действительно слишком ужасно, чтобы не оправдать или хотя бы не допустить естественности некоторых перегибов… Но все-таки – Сталин, советские газеты, которые мы ежедневно читаем, порой с чувством почти физического удушья от рабской их атмосферы, самодовольство, самоупоение, ограниченность… ну надо ли все перечислять? – и рядом Андре Жид, доктринально поучающий, что именно это и есть истинная культура, и именно с этим без каких-либо существенных поправок и связан «le glorieux destin» человечества. Без каких-либо поправок, – и с очевидным безразличьем к тому, на чем, собственно говоря, этот glorieux destin возведен и построен. Повторяю, тут был вопрос драматически-загадочный: «Возвращение из СССР» и ждали как ответа. Жид долго колебался, ехать ли в Россию, опасаясь проверки своих иллюзий и надежд, – но вместе с тем и сознавая, что проверка необходима. Похоже на то, что настоящий кризис пришлось ему пережить не тогда, когда он «сжигал корабли», а теперь, когда он на пепелище возвращается.

Надо, однако, сразу оговориться: слухи и толки, распространившиеся о книге Жида задолго до ее появления, не совсем соответствуют истинному ее содержанию. Разрыва с недавними увлечениями, отказа от коммунистического идеала в ней нет, скорее есть то, что можно было бы грубо и схематически назвать «троцкизмом». Больше же всего в книге сомнения и смущения. Жид сам пишет, что ему «чрезвычайно трудно внести порядок в свои размышления, настолько скрещиваются и переплетаются все задетые им вопросы». Но размышления его тем именно и интересны, что в них отсутствует предвзятый план, к которому более или менее удачно все было бы подогнано. «Возвращение из СССР» пленяет непосредственностью, прямотой, готовностью принять любое заключение, как бы ни противоречило оно личным вкусам и пристрастиям автора, подкупает постоянной, прирожденной авторской склонностью смотреть в «корень вещей», пренебрежением к пустякам, неслабеющей духовной серьезностью. Жид вправе делать такие, например, заявления: «Человечество, его судьба, его культура дороже мне, чем я сам, чем СССР». У писателя, сколько-нибудь склонного к позе и фразе, слова эти прозвучали бы нестерпимо, комически-напыщенно, – Жиду же, мне кажется, не только можно верить, но и надо верить. Не скрою, однако, что в выводах «Возвращения», расплывчато и осторожно очерченных, есть что-то чуть-чуть поверхностное. Кроме того, кое-где в книге чувствуется малоубедительная сентиментальность, способность легкого умиления: станцует ли, например, какая-нибудь девочка свой национальный танец, скажет ли рабочий какое-нибудь удачное словечко, Жид немедленно настраивается на лирический – притом лирически-обобщающий – жанр. Удивительнее всего основная установка его: Жиду крайне нравится «радость жизни», «красивая жизнь», во всех ее советских видах и проявлениях, – и в то же время он горой стоит за «мировой пожар», он «троцкист». Как примирить одно с другим? До плясок ли будет татарским подросткам в подлинно революционных условиях – и возможен ли бунтарский энтузиазм, мирно уживающийся с житейским комфортом? Автор «Возвращения» неустанно повторяет, что стоит преимущественно на «психологической» точке зрения. Психология его влечет. Психология для него важнее всего прочего. Между тем именно с психологией у него какие-то нелады.

Книга открывается предисловием, в котором Жид ставит вопрос: он ли сам изменился за последнее время, изменился ли СССР, – или «тот, кто им управляет»? Ответ ясен. «Я не скрываю от себя видимой пользы, которую враждебные партии – те, для которых “любовь к порядку неразрывна с влечением к тиранам”, – попробуют извлечь из моей книги. Это удержало бы меня от ее публикования, даже от самого ее писания, если бы я не был непоколебимо убежден, что, с одной стороны, СССР в конце концов изживет тяжелые свои заблуждения, с другой – и это много важнее, – что ошибки одной страны не могут умалить значения международного всемирного дела».

Первые главы восторженные. Но характерно в них то, что относятся они, в сущности, не к СССР, а к России, – то есть не к форме правления или временным политическим порядкам, а к свойствам и качествам народа. «Нигде на свете общение с толпой, с первым встречным, не налаживается так легко, мгновенно, глубоко, горячо, как в СССР. Порой достаточно одного взгляда – и возникает страстная симпатия. Не думаю, чтобы где-либо, кроме СССР, можно было бы так глубоко испытать чувство человечности. Несмотря на различия языков, никогда нигде еще я с такой силой не сознавал себя товарищем и братом». Жид передает свои впечатления от московского «Парка культуры и отдыха», рассказывает, как к нему в вагон по дороге из Москвы во Владикавказ вошла группа комсомольцев и комсомолок, какой чудесный он вместе со своими спутниками-французами провел вечер, – и повторяет: «Едва ли в другой стране возможна такая быстрая естественная дружба, едва ли где-нибудь существует такая чарующая молодежь».

Люди, – не раз напоминает Жид, – интереснее для него, нежели «пейзажи». Для Петербурга, однако, он делает исключение, – подчеркивая, что именно Петербург, а не Санкт-Петербург кажется ему «прекраснейшим городом в мире» (лет 12 тому назад то же самое сказал вернувшийся из России Поль Моран). «Город этот будто создан воображением Пушкина или Бодлера… Памятники его так же совершенны по размерам, как темы в симфониях Моцарта. “Là tout n’est qu’ordre et beaute”. Духу здесь свободно и радостно».

Сомнения начинаются с посещения магазинов. Что товары плохи, что товаров мало, – Жиду безразлично. Его интересуют покупатели: как могут они быть довольны, чем их удовлетворение вызвано? Не лежит ли в основе большинства советских чувств или ощущений невежество, поддерживаемое и поощряемое сверху и питающееся уверенностью, что на Западе все еще много хуже? Не на этом ли невежестве основан и тот «комплекс превосходства», который Жида, по-видимому, глубоко поразил, то безграничное, беспредельное советское бахвальство, которое нас за десять или пятнадцать лет, признаемся, уже перестало поражать, хотя и остается одной из самых тягостных советских черт?

Как, наконец, примириться с тем, что все обо всем в СССР думают и говорят одно и то же?

До разбора андре-жидовских попыток ответить на эти вопросы приведу несколько строк, пожалуй, центральных в его книге, – и по самой резкости своей, по определенности и отчетливости, вероятно, нелегко ему давшихся:

«Дух, считающийся теперь в СССР контрреволюционным, есть тот самый революционный дух, тот фермент, который взорвал когда-то полусгнивший царский мир. Хотелось бы думать, что льющаяся через край любовь к людям или по меньшей мере властная потребность справедливости наполняет сердца. Однако с того момента, как революция совершилась, восторжествовала, стабилизировалась, все это исчезло, и чувства, оживлявшие первых революционеров, стали лишними, стеснительными… Теперь, когда революция восторжествовала, когда она приручена, когда она вступает в компромиссы, когда – по мнению некоторых – она поумнела, те, которых еще оживляет этот революционный фермент, изгоняются или уничтожаются. Не честнее ли было бы вместо игры словами откровенно признать, что революционный дух (или, даже проще, критический дух) вышел из моды, что в нем больше нет нужды? Теперь требуют уступчивости, “le conformisme”, требуют одобрения всего, что в СССР делается. Добиваются того, чтобы одобрение это было добровольным, – и, как это ни удивительно, достигают этого! С другой стороны, малейший протест, малейшая критика влечет за собой худшие кары, и сейчас же заглушается…» Дальше идет ставшая уже знаменитой фраза о том, что духу нигде, даже в гитлеровской Германии, не может быть тяжелее, чем в СССР, – фраза, уже облетевшая все газеты, фраза, которая привела бы Жида в негодование еще полгода тому назад.

Андре Жид признает, что Россия охвачена «необыкновенным порывом к образованию, к культуре». Порыв этот восхищает его. Но смущает Жида то, что большевизм подчиняет науку своим целям и интересам: наука в СССР приводит – обязана привести – к прославлению государственного строя. Знание бескорыстное отвергается, а уж о возможности критики господствующих научных взглядов не приходится и говорить. Правда, если нет критики, то есть «самокритика», та хваленая «самокритика», которая издали казалась Жиду одним из прекраснейших советских достижений… «Вскоре, однако, я понял, что помимо жалоб и претензий (плох суп в общественной столовой, или грязен пол в клубной читальне), самокритика направлена лишь к выяснению вопроса, “в линии” ли то или иное явление? Сама линия – вне споров. Спор возможен только в том, совпадает ли с ней такое-то произведение, такое-то выступление, такая-то теория. Горе тому, кто осмелился бы пойти дальше! Критикуй внутри – сколько хочешь. Но критика, выходящая за известные пределы – воспрещена… Нет ничего более опасного для культуры, чем такое положение вещей».

Жид допускает, что многие русские рабочие в сравнительно убогих условиях искренно считают себя счастливыми, как верят и в то, что многие молодые советские интеллигенты искренно считают себя свободомыслящими. Но счастье это основано на «надежде, доверии и невежестве». Русский рабочий убежден, что во всем мире условия много хуже, чем в СССР, – и власть тщательно поддерживает это его убеждение. Хуже будто бы не только материальная сторона существования, – хуже, беднее, слабее решительно все. В разговоре со студентами, изучающими иностранные языки, Жид выразил удивление, что этими языками они так плохо владеют. Один из его собеседников ответил:

– Еще несколько лет тому назад Германия или Америка могли бы кое-чему нас научить! Но теперь нам у иностранцев заимствовать больше нечего. К чему же нам их язык?

Советских граждан интересует не то, что за границей делается, а то, что о них за границей думают. Им нужны не сведения, а комплименты.

«Вопросы, которые мне задавали, так нелепы, что я колеблюсь, приводить ли их. Может показаться, что я их выдумываю.

Мои слова о том, у нас в Париже есть метро, были встречены скептическими улыбками. Один грамотный рабочий спросил меня, есть ли во Франции школы? Другой, более образованный, пожал плечами: школы-то, конечно, существуют, но во французских школах детей бьют. Он знает это наверно. А о том, что все наши рабочие нищенствуют, – нечего и говорить… Вне СССР – везде мрак!»

На каком-то броненосце в обществе морских офицеров, Жид выразил опасение, не лучше ли во Франции осведомлены о том, что происходит в СССР, чем в СССР о том, что происходит во Франции? В ответ ему возразили, что осведомление «Правды» – на безупречной высоте. Кто-то в «лирическом порыве» добавил: «Для того чтобы рассказать обо всем, что совершается в СССР нового, великого и прекрасного, не хватило бы бумаги в целом мире!»

Гостиница в Сочи производит приятное впечатление. Сад очень красив. Пляж превосходен… Но отдыхающие немедленно потребовали, чтобы я сознался, что во Франции ничего подобного нет. Из чувства приличия я не сказал, что во Франции есть по этой части кое-что и лучше, много лучше!»

Действительно, читая эти строки, можно было бы предположить, что Жид «выдумывает», – если бы только не знать московских настроений! Но рассказ французского наблюдателя абсолютно правдоподобен для всякого, кто знаком хотя бы только с советской печатью: это именно то, что в ней особенно нестерпимо. Жид в конце книги делает осторожное и глубокое замечание, что революция – это испытание человека, испытание, которого тот не выдерживает. «L’homme decoit». Каждый, кому приходилось о революции, о ее судьбе, о ее особенностях думать, знал, вероятно, соблазн именно так объяснить ее крушение. К сожалению, только никто с точностью не скажет, какое объяснение – верно.

Советская заносчивость была Жиду, очевидно, особенно тяжела. Он долго, с большой обстоятельностью, с большим удивлением останавливается на ней. Кажется, оскорблен был ею не только «психолог», знающий цену скромности, но и француз, европеец, наследник и представитель сложнейшей, тончайшей культуры, значение которой он не согласен умалять даже ради тех или иных политических симпатий. «Комплекс превосходства» показался Жиду тем более странным, что рядом с этим его поразило прислужничество, угодливость ко «власть имущим», ко всякого рода «ответственным работникам».

В чем, собственно говоря, эти власть имущие – то есть партия, правительство, Сталин, – в чем они виноваты?

Есть черты, которые при желании можно отнести на счет «человека вообще», с добавлением, что этому человеку революция оказалась не по плечу. Но режим ответственен за слишком многое, – Жид не закрывает на это глаз.

«Каждое утро “Правда” учит их тому, что надо знать, что надо думать, во что надо верить. Говоришь ли с одним русским, говоришь ли с толпой – результат одинаковый… Раз навсегда заранее установлено, что по любому предмету возможно лишь одно мнение!»

Непереводимый каламбур, выражающий для Жида духовную атмосферу новой России:

– Que Staline ait toujours raison, cela revient à dire: que Staline a raison de tout.

«Перед лицом такого оскудения, кто еще решится говорить о “культуре”?» Обратим внимание, что Жид ставит слово «культура» в кавычки, – явно вспоминая тот конгресс по защите культуры, на котором недавно сам выступал и где ни словом не обмолвился о противоречиях, теперь его терзающих. Обратим внимание и на патетическую фразу, которая тоже прозвучала бы на конгрессе резким диссонансом:

«По достоинству люди ценят лишь то, что потеряли… Только пребывание в СССР (или, разумеется, в Германии) помогает по достоинству оценить ту неоценимую свободу мысли, которой мы еще пользуемся во Франции и которой иногда злоупотребляем».

В числе примеров, иллюстрирующих наблюдение Жида, один особенно характерен. Начало испанской междоусобицы застало писателя в Сухуме. На каком-то официальном банкете спутник его Жеф Ласт предложил по-русски тост за испанский «красный фронт». В ответ смущение… и тост за Сталина! Жид поднял бокал за здоровье политических узников Германии. В ответ овация – и снова тост за Сталина! Отчего Испания встречает так мало сочувствия? – недоумевали французы. Разгадка оказалась проста: «в Сухуме еще не была получена “Правда”, в Сухуме еще никто не знал, как надлежит относиться к испанским событиям. Энтузиазм вспыхнул немедленно по прибытии почты».

Без преувеличения надо сказать, что Андре Жид повествует обо всем этом с заразительной грустью. Сочувствуем мы ему или нет – дело другое. Должен признаться, что и теперь, после выхода «Возвращения из СССР», остается все-таки невыясненным и непонятным вопрос, как мог его автор до своей поездки думать и во всеуслышание безоговорочно утверждать, что в СССР царит духовная свобода и творится новая культура. Неужели он не знал общего положения России? А если знал, почему молчал и, во всяком случае, почему давал простым и печальным фактам какое-то хитрое, условное, нарочито оптимистическое толкование? В связи с «Возвращением» в печати говорят об «admirable probite intellectuelle» Андре Жида. Совершенно верно: книга эта тем и волнует, что в ней «probite intellectuelle», действительно, неотразима, непреклонна, почти героична. Но что было с Жидом до поездки в Россию? Если согласиться, что умственная честность есть свойство постоянное, а не исчезающее и вновь появляющееся, как мог он говорить то, что говорил? Подчеркиваю, что я менее всего склонен в андре-жидовской «пробитэ» сомневаться: она бесспорна, на всем протяжении его творческой деятельности, без единого перерыва или срыва. Но тем труднее полностью понять то, как мог прежде Жид быть слепым и почему он теперь прозрел.

Допустим на мгновение, что автором «Возвращения» руководили до поездки соображения чисто-политические, что он умышленно шел на компромиссы со своей писательской совестью ради выгоды той или иной политической группировки… Тогда все сразу стало бы ясно! Но беда в том, что такое предположение заменяет одну загадку другой: что же такое та истина, то служение истине, те поиски истины, та искренность, все, о чем целыми десятилетиями с таким неподдельным одушевлением писал Жид, если в угоду временному расчету черное может быть названо белым, и дважды два уже не четыре, а пять? Предположение абсурдно. Политические страсти если и владели Жидом, то никогда не затуманивали его сознания. Появление «Возвращения из СССР» в такое время, как то, которое сейчас мы переживаем, – лучшее доказательство его независимости. Жид знал, что его «разочарование» будет использовано (и, как водится, подтасовано) «врагами», знал, что момент для выхода книги выбран неудачно, с его же, андре-жидовской, точки зрения, и все же обнародовал ее: ради чего? Ради все той же правды, от которой, по глубокому его убеждению, никогда, ни при каких условиях не может произойти зла, – и всегда, везде, при всяких условиях должно произойти добро (интересно было бы сравнить его в этом отношении с Максимом Горьким, утверждавшим как раз противоположное и неизменно проповедовавшим «возвышающий обман»). Книга имеет огромное распространение, – она действительно разорвалась в Париже, «как бомба»! Жид ненавидит тот идейный лагерь, который не прочь был бы его приветствовать. Другой лагерь, тот, где в силу нынешних обстоятельств СССР и большевизм – не столько реальные явления с реальным культурно-политическим содержанием, сколько символы в борьбе, этот лагерь от него, вероятно, отвернется сам. Уже и теперь Жида упрекают в непонимании обстановки, чуть ли не в предательстве! Писатель останется одинок со своими вопросами к будущему, со своими догадками и надеждами, – и признаем, что для писателя это и лучше. Отныне он свободен, – а еще недавно он, может быть, только считал себя свободным, совершенно так же, как и советские интеллигенты, над которыми он сам с полужалостью и полупрезрением иронизирует.

Итоги? Но в «Возвращении из СССР» итогов нет. Все двоится в этой книге: – «да» каждое мгновение готов перейти в «нет», «нет» – в «да».

«Все, к чему мы стремились, все, чего хотели, все, что казалось столь близким, после такой борьбы, после такого количества крови и стольких слез, – значит, все это было “свыше сил”? Надо ли еще ждать, покориться, или лучше перенести свои упования на далекое будущее? Вот о чем в СССР спрашиваешь себя с тревогой. И достаточно уже того, что этот вопрос возникает. После стольких месяцев, стольких лет усилий мы вправе были спросить себя: поднимут ли они наконец головы? Никогда головы не были опущены так низко».

Жид боится мещанства, боится духовного рабства, оскудения культуры и творчества. Его надежды связаны с отвлеченно-революционным, теоретически-революционным идеалом, который в воплощении ужаснул бы его, может быть, сильнее, чем оттолкнул патриотически-домовитый, отказавшийся от бессмысленных мечтаний «сталинизм». Он верит в Россию. Он находится под ее обаянием, – и в то же время не считается с тем, что она устала. Он толкает ее к новым битвам и пожарам, – и упрекает в изменах. Многое, очень многое в книге Андре Жида справедливо. Но порой кажется, что ради величия далеких исторических миссий и проблематических всемирных идеалов он при всей своей подчеркнутой «душевности» согласен был бы отнестись к России, как Бисмарк: как к «стране, которую не жаль».