Текст книги "Гарри Поттер. Полная коллекция"

Глава тридцать седьмая
Потерянное пророчество

Гарри стукнулся ногами об пол, колени подогнулись, золотая голова звучно грохнулась. Он осмотрелся и понял, что попал в кабинет Думбльдора.

В отсутствие директора все, что было сломано, само собой починилось. Изящные серебряные приборы вернулись на тонконогие столики и стояли, безмятежно жужжа и попыхивая. Директора и директрисы мирно посапывали на своих портретах, откинув головы на спинки кресел или прислонившись к рамам. Гарри посмотрел в окно. На горизонте показалась прохладная бледно-зеленая полоса – приближался рассвет.

Тишина, лишь изредка нарушаемая всхрапыванием или сонным ворчанием, терзала нестерпимо. Было бы легче, если бы все здесь кричало от боли. Гарри обошел тихий красивый кабинет, прерывисто дыша и стараясь не думать. Но не думать не получалось…

Он один виноват в гибели Сириуса; он один во всем виноват. Если бы он не поддался на хитрость Вольдеморта, усомнился в реальности видения, предположил хоть на минуту, что Вольдеморт, как говорила Гермиона, пытается сыграть на его геройстве…

Нет, это невыносимо, он не будет об этом думать, невозможно… в душе зияла огромная страшная дыра, куда он боялся заглядывать; черная пустота, откуда вырвали Сириуса, где его теперь не было… Гарри не мог оставаться наедине с этим бездонным, безмолвным вакуумом…

За спиной кто-то очень громко всхрапнул, и равнодушный голос проговорил:

– А… Гарри Поттер…

Финей Нигеллий со вкусом зевнул и потянулся, пронзительно щурясь на Гарри.

– И что же привело тебя сюда в столь ранний час? – спросил после паузы Финей. – Насколько мне известно, доступ в этот кабинет закрыт для всех, кроме законного владельца. Или тебя прислал Думбльдор? О, только не говори… – Он еще раз судорожно зевнул. – Неужели опять надо что-то передавать моему бесполезному праправнуку?

Гарри не мог заставить себя говорить. Финей Нигеллий не знает, что Сириус погиб, но сказать об этом вслух нельзя: тогда его смерть станет окончательной, абсолютной, бесповоротной.

Стали просыпаться и другие портреты. Страшась расспросов, Гарри отошел к двери и взялся за ручку.

Та не поворачивалась. Кабинет заперт.

– Надеюсь, это означает, – произнес тучный красноносый колдун, чей портрет висел на стене позади письменного стола, – что Думбльдор скоро вернется?

Гарри оглянулся. Колдун вопросительно на него смотрел. Гарри кивнул. И опять, за спиной, потянул дверную ручку, но она не шелохнулась.

– Как хорошо, – сказал колдун. – А то без него очень скучно. Ужасно скучно.

Он поудобнее уселся в своем кресле, похожем на трон, и доброжелательно улыбнулся Гарри.

– Думбльдор о тебе очень высокого мнения. Впрочем, думаю, ты и сам знаешь, – уютно проговорил он. – О да. Ты у него на хорошем счету.

Вина стискивала грудь, стремительно разрасталась гигантским паразитом, извивалась и корчилась. Это невыносимо, невыносимо оставаться самим собой… собственное тело, собственный разум казались западней, никогда прежде он так отчаянно не хотел быть кем-то другим, кем угодно…

В камине вспыхнуло зеленое пламя. Гарри отскочил от двери и испуганно уставился на высокую мужскую фигуру в очаге, которая быстро вращалась вокруг своей оси. Постепенно вращение прекратилось, и из камина выскочил Думбльдор. Колдуны и ведьмы на портретах, вздрогнув, проснулись; многие приветственно закричали.

– Благодарю вас, – мягко произнес Думбльдор и, не глядя на Гарри, прошел к двери. Там он вытащил из внутреннего кармана крохотного, уродливого, голого Янгуса и аккуратно положил на засыпанный мягким пеплом поднос под золотым шестом, где обычно сидел взрослый феникс.

– Что ж, Гарри, – проговорил Думбльдор, наконец поворачиваясь к нему, – полагаю, тебе будет приятно узнать, что никто из твоих друзей серьезно не пострадал.

Гарри попытался ответить: «Хорошо», но не сумел выдавить ни звука. В словах Думбльдора ему послышался упрек за те несчастья, которые все-таки произошли, и, хотя Думбльдор впервые за долгое время смотрел ему в лицо и во взгляде не было упрека, была только доброта, Гарри не мог себя заставить встретиться с ним глазами.

– Ими занимается мадам Помфри, – продолжил Думбльдор. – Нимфадоре Бомс, вероятно, придется полежать в святом Лоскуте, но она поправится.

Гарри удовольствовался тем, что кивнул ковру; рисунок на ковре светлел по мере того, как бледнело за окном небо. Гарри чувствовал, что портреты внимают каждому слову Думбльдора, сгорая от желания понять, откуда вернулись Гарри и Думбльдор и почему кто-то пострадал.

– Я знаю, каково тебе, Гарри, – очень тихо сказал Думбльдор.

– Нет, не знаете! – неожиданно громко выпалил тот. Им овладело бешенство: да что Думбльдор понимает в его чувствах?!

– Видите, Думбльдор? – лукаво вмешался Финей Нигеллий. – Никогда не пытайтесь сочувствовать школьникам. Они это ненавидят. Они любят быть трагически непонятыми, предаваться жалости к себе, купаться в собственных…

– Довольно, Финей, – прервал Думбльдор.

Гарри повернулся к директору спиной и решительно уставился в окно. Вдалеке виднелся квидишный стадион. Как-то раз там появился Сириус, лохматый черный пес, – пришел посмотреть, как играет Гарри… наверно, хотел сравнить с Джеймсом… Гарри так и не спросил…

– В твоих чувствах нет ничего постыдного, Гарри, – раздался за спиной голос Думбльдора. – Напротив… способность переживать эту боль – одно из лучших твоих качеств.

В жуткой пустоте внутри Гарри полыхал костер свирепой ярости; жаркие языки лизали внутренности; хотелось ударить Думбльдора, избить его за это спокойствие, за пустые слова.

– Одно из лучших моих качеств? – Голос у Гарри дрожал. Он не отрываясь смотрел на стадион, но уже его не видел. – Вы не понимаете… вы не знаете…

– Чего я не знаю? – спокойно спросил Думбльдор.

Это было слишком. Дрожа от гнева, Гарри повернулся к нему:

– Я не хочу говорить о своих чувствах, ясно?

– Гарри, твое страдание лишь доказывает, что ты – человек! Быть человеком означает, в частности, испытывать эту боль…

– ТОГДА – Я – НЕ – ЖЕЛАЮ – БЫТЬ – ЧЕЛОВЕКОМ! – взревел Гарри, схватил со столика серебряный прибор и швырнул через всю комнату. Тот ударился о стену и разлетелся на куски.

Портреты закричали от возмущения и испуга, а Армандо Диппет воскликнул: «Ну честное слово!»

– МНЕ ВСЕ РАВНО! – заорал им всем Гарри, бросая луноскоп в камин. – С МЕНЯ ХВАТИТ! БОЛЬШЕ НЕ ИГРАЮ! Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ, И МНЕ ПЛЕВАТЬ…

Расшвыряв приборы, он схватил столик, на котором они стояли. Отбросил и его. Столик упал, разбился, и в разные стороны покатились ножки.

– Тебе не все равно, – сказал Думбльдор. Он даже не вздрогнул и не пытался прекратить разгром своего кабинета. Он оставался спокоен, даже несколько отстранен. – Отнюдь не все равно. Напротив, тебе кажется, что от этой боли ты вот-вот истечешь кровью и умрешь.

– Я… НЕТ! – завопил Гарри так громко, что чуть не разорвалось горло. Ему захотелось броситься на Думбльдора, швырнуть куда-нибудь и его тоже; трясти его, бить, раскрошить всмятку невозмутимое старческое лицо, внушить ему хоть сотую долю собственного ужаса.

– О нет, тебе не все равно, – еще спокойнее повторил Думбльдор. – Теперь у тебя нет не только мамы и папы, но и человека, который заменил тебе родителей. Конечно, тебе не все равно.

– ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ! – проревел Гарри. – СТОИТЕ ТУТ… ВЫ…

Но орать уже не помогает, крушить все вокруг – этого мало; надо бежать, бежать без оглядки, туда, где на него не будут смотреть эти ясные голубые глаза, где не будет этого ненавистного лица… Гарри бросился к двери, схватился за ручку, с силой крутанул…

Дверь не открылась.

Гарри повернулся к Думбльдору.

– Выпустите меня, – рявкнул он. Его трясло с головы до ног.

– Нет, – просто ответил Думбльдор.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

– Выпустите, – повторил Гарри.

– Нет, – снова отказался Думбльдор.

– Если не выпустите… если будете держать меня тут… если не выпустите…

– Прошу, можешь сколько угодно разорять мой кабинет, – безмятежно произнес Думбльдор. – Осмелюсь заметить, вещей у меня больше чем достаточно.

Он обошел вокруг письменного стола и сел, пристально глядя на Гарри.

– Выпустите меня, – еще раз потребовал Гарри, бесцветно и почти так же спокойно, как Думбльдор.

– Не выпущу, пока не скажу того, что должен, – отозвался Думбльдор.

– Вы что… думаете, мне… думаете, меня хоть как-то… МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ТО, ЧТО ВЫ ДОЛЖНЫ! – загрохотал Гарри. – Я вообще не желаю вас слушать!

– Однако придется, – твердо заявил Думбльдор. – Потому что тебе следовало бы злиться на меня гораздо больше. Если ты станешь избивать меня, к чему, я знаю, ты уже близок, я хочу совершенно это заслужить.

– О чем вы?..

– В том, что Сириус погиб, целиком виноват я, – отчетливо произнес Думбльдор. – Или, скажем так: почти целиком – я не настолько нахален, чтобы брать на себя всю ответственность. Сириус был храбрым, умным, энергичным человеком. Такие люди не умеют прятаться, когда другим грозит опасность. В то же время, будь я откровенен с тобой, как следовало, ты бы не поверил в реальность видения. Ты был бы готов к тому, что Вольдеморт попытается заманить тебя в департамент тайн, и не поддался бы на его уловку. И Сириусу не пришлось бы бросаться тебе на помощь. Вина лежит только на мне.

Гарри держался за дверную ручку, но сам этого не осознавал. Тяжело дыша, он смотрел на Думбльдора и слушал, но не понимал, что такое тот говорит.

– Сядь, – сказал Думбльдор. Это был не приказ, а просьба.

Гарри подумал, затем медленно пересек комнату, усеянную серебряными шестеренками и деревянными щепками, и сел у стола перед Думбльдором.

– Следует ли мне понимать вас так, – медленно произнес Финей Нигеллий слева от Гарри, – что мой праправнук, последний из Блэков, мертв?

– Да, Финей, – кивнул Думбльдор.

– Не верю своим ушам, – бесцеремонно объявил Финей.

Гарри обернулся и успел увидеть, как Финей решительно уходит прочь. Наверное, отправился с визитом к другому своему портрету в доме на площади Мракэнтлен. Будет ходить по дому с картины на картину, звать Сириуса…

– Гарри, я просто обязан все тебе рассказать, – произнес Думбльдор. – Объяснить ошибки старого человека. Ибо теперь я вижу: в том, что касается тебя, все, что я сделал и чего не сделал, отмечено клеймом моего старения. Молодые не способны постичь мысли и чувства стариков. Но старики обязаны помнить, как думают молодые… а я, похоже, стал забывать…

Солнце вставало; контур далеких гор был обведен яркой оранжевой линией, а над ней простиралось яркое бесцветное небо. Луч света упал на Думбльдора, на серебристые брови и бороду, резче обозначил морщины.

– Пятнадцать лет назад, увидев шрам у тебя на лбу, – начал Думбльдор, – я уже догадывался, что это может значить. Я подозревал, что это символ вашей с Вольдемортом связи.

– Вы это уже говорили, профессор, – невежливо оборвал Гарри. Да, он груб. Ну и пусть. Ему теперь все равно.

– Да, – виновато подтвердил Думбльдор. – Да. Но, понимаешь… важно начать со шрама. Потому что, стоило тебе вернуться в колдовской мир, как стало ясно, что я был прав. Шрам предупреждал тебя о том, что Вольдеморт рядом или что он испытывает сильные эмоции.

– Знаю, – устало сказал Гарри.

– А когда Вольдеморт вернул себе свое тело и обрел полную силу, эта твоя способность – ощущать его присутствие, пусть в другом обличье, и понимать его чувства, стала сильнее.

Гарри даже не дал себе труда кивнуть. Все это ему сто лет известно.

– Потом, не так давно, – продолжил Думбльдор, – я забеспокоился: вдруг Вольдеморт догадается о связи между вами? И однажды ты так глубоко проник в его сознание, что он тебя почувствовал. Я, как ты понимаешь, имею в виду ту ночь, когда ты стал свидетелем нападения на мистера Уизли.

– Да, Злей говорил, – пробормотал Гарри.

– Профессор Злей, Гарри, – негромко поправил Думбльдор. – А ты не задумывался, почему тебе это объяснил не я? Почему не я учил тебя окклуменции? Почему я много месяцев даже не смотрел на тебя?

Гарри поднял глаза и в лице Думбльдора прочел безмерную усталость и печаль.

– Да, – буркнул он. – Задумывался.

– Видишь ли, – сказал Думбльдор, – я не сомневался, что вскоре Вольдеморт и сам захочет проникнуть в твое сознание. Я боялся невольно подтолкнуть его к этому: стоило ему осознать, что наши отношения были или остаются ближе, чем отношения директора и ученика, он ухватился бы за возможность шпионить за мной через тебя. Я боялся, что он попытается тобой завладеть. Гарри, я уверен, что был прав в своих опасениях. В тех редких случаях, когда мы виделись, мне казалось, что я вижу в твоих глазах его тень…

Гарри вспомнил, как, встречаясь глазами с Думбльдором, чувствовал, что в нем словно просыпается змея, готовая к броску.

– При этом Вольдеморт – как он наглядно продемонстрировал сегодня – намеревался уничтожить не меня. Тебя. Завладев тобой сегодня, он рассчитывал, что я пожертвую тобой ради шанса убить его. Так что, как видишь, отдаляясь от тебя, Гарри, я всего лишь хотел тебя защитить. Очередная старческая ошибка…

Он глубоко вздохнул. Его слова будто текли сквозь Гарри, не задевая. Еще зимой он бы выслушал это с большим интересом, но теперь все казалось бессмыслицей. По сравнению с зияющей пропастью у него в груди, с потерей Сириуса, ничто не имело значения…

– Сириус рассказывал, что в ту ночь, когда у тебя было видение о нападении на Артура Уизли, ты почувствовал в себе Вольдеморта. Я сразу понял, что сбываются мои худшие опасения: Вольдеморт догадался, что может тебя использовать. Надеясь защитить твое сознание, я организовал занятия окклуменцией с профессором Злеем.

Он сделал паузу. Гарри следил за солнечным лучом, который медленно скользил по полированной столешнице, подсвечивая серебряную чернильницу и красивое малиновое перо. Портреты давно проснулись и чутко прислушивались; до Гарри доносился шорох мантий, легчайшее покашливание. Финей Нигеллий пока не возвращался…

– Профессор Злей выяснил, – возобновил свою речь Думбльдор, – что тебе много месяцев подряд снилась дверь в департамент тайн. С тех пор как Вольдеморт вновь обрел тело, им владело желание услышать пророчество, и он вечно думал об этой двери. Естественно, думал о ней и ты, хотя и не понимал почему… Затем ты увидел, как Гадвуд, который до ареста работал в департаменте тайн, рассказывает Вольдеморту то, о чем мы знали и так: что пророчества, хранящиеся в министерстве магии, очень надежно охраняются и взять их в руки без ущерба для рассудка могут лишь те, к кому они относятся. То есть Вольдеморт должен был либо сам идти в министерство, рискуя себя выдать, либо отправить тебя. Владение окклуменцией стало для тебя важно, как никогда.

– А я не научился, – пробормотал Гарри. Он сказал это вслух, надеясь снять с души тяжесть: должно же признание облегчить страшную боль, сковавшую сердце? – Я не занимался, не старался, я мог бы прекратить эти сны, Гермиона все время твердила… Если бы я занимался, он бы не смог показать мне, куда идти и… Сириус бы не… он бы не…

Слова рвались наружу: необходимо объяснить, оправдаться…

– Я пытался проверить, где Сириус, я пошел в кабинет Кхембридж и из камина поговорил со Шкверчком, он сказал, что Сириуса нет дома!

– Шкверчок солгал, – спокойно объяснил Думбльдор. – Ты не его хозяин, так что ему даже не пришлось себя наказывать. Он хотел отправить тебя в министерство магии.

– Он… послал меня туда специально?

– Да. Боюсь, Шкверчок давно служил двум господам.

– Но как? – растерялся Гарри. – Он много лет не выходил из дома.

– Незадолго до Рождества Сириус предоставил Шкверчку благоприятную возможность, – сказал Думбльдор, – велев «выйти вон». Шкверчок решил трактовать эти слова буквально – как приказ покинуть дом. И отправился к единственной представительнице семьи Блэков, которую уважал, – к кузине Сириуса, Нарциссе, сестре Беллатрикс и супруге Люциуса Малфоя.

– Откуда вы знаете? – Сердце выскакивало из груди; тошнило. Гарри вспомнилось, каким подозрительным показалось ему отсутствие Шкверчка после Рождества, вспомнилось, как эльфа нашли на чердаке…

– Шкверчок вчера сам мне сказал, – ответил Думбльдор. – Видишь ли, профессор Злей, услышав твое шифрованное сообщение, сразу понял, что у тебя было видение. Как и ты, он попробовал связаться с Сириусом. Отмечу, что члены Ордена Феникса располагают более надежными средствами коммуникации, нежели камин в кабинете Долорес Кхембридж. Профессор Злей нашел Сириуса дома, живым и здоровым. Но, когда ты не вернулся из леса, куда вы отправились с Долорес Кхембридж, профессор Злей заподозрил, что ты по-прежнему считаешь, будто Сириус захвачен лордом Вольдемортом. О чем он немедленно известил некоторых представителей Ордена.

Думбльдор тяжело вздохнул.

– Аластор Хмури, Нимфадора Бомс, Кингсли Кандальер и Рем Люпин в тот момент находились в штаб-квартире на площади Мракэнтлен. Они решили тотчас отправиться к тебе на помощь. Профессор Злей потребовал, чтобы Сириус оставался дома, – с минуты на минуту ждали меня, а кто-то так или иначе должен был сообщить мне, что случилось. Сам же профессор Злей намеревался искать тебя в лесу. Но Сириус не захотел оставаться дома и рассказ о произошедшем перепоручил Шкверчку. Они отправились в министерство, я вскорости прибыл на площадь Мракэнтлен, и домовый эльф, надрываясь от смеха, рассказал, куда пошел Сириус.

– Надрываясь от смеха? – пусто повторил Гарри.

– О да, – подтвердил Думбльдор. – Понимаешь, Шкверчок в общем-то не мог нас выдать. Он не Хранитель Тайны Ордена и не имел возможности сообщить Малфоям адрес штаб-квартиры или те планы Ордена, которые ему было запрещено выдавать. Особые чары его народа не позволяли Шкверчку ослушаться прямого приказа господина. Но он передал Нарциссе сведения, которые Сириус не считал нужным скрывать, а Вольдеморт полагал чрезвычайно важными.

– Какие, например?

– Например, что ты – самое дорогое ему существо, – тихо проговорил Думбльдор. – Что ты считаешь Сириуса если не отцом, то братом. Вольдеморту было известно, что Сириус – член Ордена, а ты знаешь, где он скрывается, но после рассказанного Шкверчком он понял, что ради Сириуса ты пойдешь на все.

Холодными онемевшими губами Гарри выговорил:

– Значит… когда я вчера спросил у Шкверчка, дома ли Сириус…

– Малфои – разумеется, по приказу Вольдеморта – велели эльфу не подпускать Сириуса к камину после того, как у тебя будет видение, чтобы, если ты решишь проверить, дома ли он, Шкверчок мог сделать вид, что нет. Вчера Шкверчок ранил Конькура – за ним пришлось ухаживать, и когда ты появился в камине, Сириус был наверху.

Гарри еле дышал; в легких почти не осталось воздуха.

– Шкверчок говорил об этом… и смеялся? – прохрипел он.

– Он не хотел говорить, – ответил Думбльдор. – Но я неплохой легилиментор и знаю, когда мне лгут. И, прежде чем отправиться в департамент тайн, я… убедил его все рассказать.

– А Гермиона, – прошептал Гарри, и его холодные руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки, – все твердила, чтобы мы были с ним повежливее…

– И была права, – сказал Думбльдор. – Когда мы решили организовать штаб-квартиру в доме Сириуса, я предупреждал его, что к Шкверчку следует относиться с уважением. Я также предупредил, что Шкверчок может оказаться опасен для нас. Однако Сириус не прислушался – по-моему, он не верил, что чувства Шкверчка столь же сильны, как и человеческие…

– Не смейте… не смейте о Сириусе… в таком… – Дыхание прерывалось, и Гарри не мог нормально говорить, но утихнувший было гнев вспыхнул вновь: он не позволит критиковать Сириуса. – Шкверчок… лживая… скотина… он заслужил…

– Гарри, Шкверчок таков, каким его сделали колдуны, – отвечал Думбльдор. – И он так же достоин жалости, как и твой друг Добби. Шкверчку приходилось исполнять приказания Сириуса, последнего члена семьи, которой эльф служил. Но он не был по-настоящему предан Сириусу. Шкверчок, конечно, не подарок, но, честно говоря, Сириус не пытался облегчить ему жизнь…

– НЕ СМЕЙТЕ ТАК ГОВОРИТЬ О СИРИУСЕ! – заорал Гарри.

Он вскочил, готовый броситься на Думбльдора, – как можно до такой степени не понимать Сириуса! Сириус был храбрый, он страдал…

– А Злей? – в ярости выпалил Гарри. – О нем забыли? Когда я сказал, что Сириус у Вольдеморта, он только усмехнулся мне в лицо… как всегда, впрочем…

– Гарри, ты прекрасно знаешь, что при Долорес Кхембридж профессор Злей не мог вести себя иначе, – веско сказал Думбльдор, – однако, как я уже говорил, он сразу передал твое сообщение членам Ордена. Кроме того, когда ты не вернулся из леса, именно он догадался, куда ты отправился. И именно он дал профессору Кхембридж фальшивый признавалиум, когда она хотела выведать у тебя местонахождение Сириуса.

Гарри не слушал. Ему доставляло зверское наслаждение обвинять Злея – казалось, так он снимает с себя часть вины; Думбльдор обязан с ним соглашаться.

– Злей… Злей… издевался над Сириусом за то, что он сидит дома… выставлял его трусом…

– Сириус был достаточно взрослым и умным, чтобы не обращать внимания на глупые выходки, – заметил Думбльдор.

– Злей отказался давать мне уроки окклуменции! – зарычал Гарри. – Он выкинул меня из своего кабинета!

– Знаю, – тяжко вздохнул Думбльдор. – Я же говорю, я напрасно не стал учить тебя сам… но тогда я был уверен: нет ничего опаснее, чем при мне открывать твое сознание Вольдеморту…

– Злей сделал только хуже, после уроков шрам болел намного сильнее… – Гарри вспомнил, что говорил Рон, и прибавил: – Может, он как раз и хотел, чтобы Вольдеморту было легче влезть в мое…

– Я доверяю Злотеусу Злею, – отрезал Думбльдор. – Но я забыл – и это еще одна ошибка старика, – что некоторые раны слишком глубоки и не затягиваются. Я полагал, что профессор Злей забыл свои обиды на твоего отца… Я ошибся.

– Но это нормально, да?! – заорал Гарри, не обращая внимания на возмущенные гримасы и неодобрительное бормотание портретов. – Злею можно ненавидеть моего отца, зато Сириусу нельзя ненавидеть Шкверчка?

– Сириус не ненавидел Шкверчка, – отозвался Думбльдор. – Он не удостаивал его внимания. Равнодушие и пренебрежение порою пагубнее откровенной неприязни… Фонтан, разрушенный сегодня ночью, был построен на лжи. Мы, колдуны, слишком долго обижали, угнетали тех, кто живет рядом с нами, и теперь должны пожинать плоды.

– ЗНАЧИТ, СИРИУС ПОЛУЧИЛ ПО ЗАСЛУГАМ, ДА? – истошно завопил Гарри.

– Этого я не говорил и не скажу никогда, – негромко ответил Думбльдор. – Сириус не был жесток, он хорошо относился к домовым эльфам вообще. Но он не любил Шкверчка, как живое напоминание об отчем доме, который ненавидел.

– Да, ненавидел! – надтреснуто воскликнул Гарри, вскочил и зашагал по комнате. Яркое солнце заливало все вокруг. Портреты внимательно следили за Гарри, который расхаживал по кабинету, ничего не видя перед собой. – Вы заперли его в ненавистном доме, вот почему он вчера так хотел оттуда уйти…

– Я пытался сохранить ему жизнь, – сказал Думбльдор.

– Людям не нравится, когда их запирают! – яростно крикнул Гарри. – Прошлым летом вы так же поступили со мной…

Думбльдор закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях. Но этот нехарактерный жест, в котором так ясно читалась предельная усталость, или печаль, или что-то подобное, не смягчил Гарри. Наоборот, теперь, когда Думбльдор выказал слабость, Гарри только сильнее вскипел. Нечего тут быть жалким, когда Гарри хочется злиться и кричать.

Думбльдор убрал руки и посмотрел на Гарри сквозь свои очки-полумесяцы.

– Пришло время, Гарри, – произнес он, – рассказать тебе то, что я должен был рассказать еще пять лет назад. Пожалуйста, сядь. Я расскажу все. И прошу только об одном – проявить терпение. Ты еще сможешь на меня накричать – сделать что захочешь, – когда я закончу. Я тебя не остановлю.

Гарри некоторое время сверлил его ненавидящим взглядом, затем с размаху бросился в кресло перед столом.

Думбльдор помедлил, глядя в окно, на залитый солнцем двор, потом повернулся к Гарри и начал:

– Пять лет назад, Гарри, ты приехал в «Хогварц», целый и невредимый, что полностью соответствовало моим планам. Хорошо, пусть не совсем невредимый. Ты страдал. Оставляя тебя у твоих дяди с тетей на пороге, я знал, что так будет. Знал, что тебя ждут десять мрачных, трудных лет.

Он сделал паузу. Гарри молчал.

– Ты с полным правом можешь спросить, почему я так поступил. Почему не отдал тебя в колдовскую семью? Многие были бы счастливы тебя принять, почли бы за честь воспитывать как родного сына. Отвечу: я хотел сохранить твою жизнь. Тебе грозила страшная опасность, но никто, кроме меня, не понимал этого в полной мере. После исчезновения Вольдеморта прошло всего несколько часов, и его приспешники – а многие из них столь же страшны, как и их господин, – были еще в силе, полны злобы и отчаянного желания мстить. И я принял решение относительно предстоящих десяти лет. Верил ли я, что Вольдеморт исчез навсегда? Нет. Я знал, что он вернется – через десять, двадцать, может, пятьдесят лет. Я был уверен в этом, как и в том – я слишком хорошо его изучил, – что он не успокоится, пока не убьет тебя… Мне было известно, что познаниями в области магии с Вольдемортом не сравнится никто из колдунов. Я знал: если он снова наберет силу, его не остановят мои защитные заклинания, даже самые сложные и мощные… Но мне были известны и его слабые стороны. Что и утвердило меня в моем решении. Тебе предстояло находиться под защитой древней магии, которую он знает, презирает и в результате недооценивает – к собственному несчастью. Твоя мать умерла, чтобы спасти тебя, и тем самым окружила тебя защитой, которая действует и по сей день. Вольдеморт этого не ожидал. А я доверился магии крови и отдал тебя родной сестре твоей матери, единственной ее родственнице.

– Она меня не любит, – вмешался Гарри. – Ей наплевать…

– Но она приняла тебя, – оборвал Думбльдор. – Пусть с неохотой, с возмущением, с обидой, но приняла. И тем скрепила заклятие, которое я на тебя наложил. Жертва, принесенная твоей матерью, сделала узы крови сильнейшей защитой, какую я мог тебе дать.

– Я все равно не…

– Пока ты можешь называть своим домом место, где живет женщина одной крови с твоей матерью, Вольдеморт тебя там не тронет. Он пролил кровь Лили, но она течет в тебе и в ее сестре. Твое прибежище – узы родства. Пусть ты бываешь там всего раз в год, но, пока ты считаешь их дом своим, пока ты там, Вольдеморт не смеет причинить тебе вред. Твоя тетя об этом знает. Я все объяснил в письме, которое оставил рядом с тобой у нее на пороге. Ей известно, что, предоставляя тебе кров, она пятнадцать лет помогала тебе выжить.

– Погодите, – сказал Гарри. – Постойте. – Он, не сводя глаз с Думбльдора, выпрямился в кресле. – Это вы тогда прислали вопиллер. Вы велели вспомнить… это был ваш голос…

– Я решил, – чуть заметно кивнул Думбльдор, – что неплохо бы освежить в ее памяти договор, который она фактически подписала, приняв тебя. Мне подумалось, что нападение дементоров живо напомнит ей об опасностях, сопряженных с твоим воспитанием.

– Ну да, – подтвердил Гарри. – Правда… вспомнил скорее дядя. Он хотел выставить меня из дома, но после вопиллера она сказала, что я… должен остаться.

Некоторое время Гарри смотрел в пол, затем пробормотал:

– Но при чем тут…

Он так и не смог себя заставить произнести имя Сириуса.

– Так вот, пять лет назад, – будто не слыша, заговорил Думбльдор, – ты прибыл в «Хогварц», пусть не такой счастливый и упитанный, как мне бы хотелось, однако живой и здоровый. Ты был не избалованным маменькиным сынком, а обычным ребенком – ну, насколько можно ожидать, учитывая обстоятельства. Казалось, все подтверждало, что я поступил правильно… Но потом… мы оба прекрасно помним, что произошло, когда ты был в первом классе. Ты с честью встретил все опасности. Скоро – гораздо раньше, чем я предполагал, – ты лицом к лицу столкнулся с Вольдемортом. И тебе удалось не просто выжить – ты отсрочил его возвращение. Ты победил в сражении, которое под силу не всякому взрослому. Не могу выразить, как я тобой… гордился… И все же в моих гениальных планах имелось слабое место, – продолжал Думбльдор. – Уже тогда я понимал, что это может все разрушить. Но я был полон решимости исполнить задуманное и сказал себе, что ничего подобного не допущу, что все зависит только от меня – от моей твердости. И вот, когда ты, обессилевший после битвы с Вольдемортом, лежал в лазарете, пришло мое первое испытание.

– Я вообще не понимаю, о чем вы, – сказал Гарри.

– Помнишь, ты тогда спросил, почему Вольдеморт пытался убить тебя еще младенцем?

Гарри кивнул.

– Следовало ли мне все рассказать уже тогда?

Гарри, напряженно глядя в голубые глаза Думбльдора, молчал, но сердце опять колотилось как бешеное.

– Ты еще не понял, в чем тут слабое место? Нет… Наверное, нет. Что ж. Если помнишь, я решил не отвечать. Одиннадцать лет, подумал я, он слишком мал. Я и не собирался говорить ему правду в одиннадцать! В столь юном возрасте? Нет, слишком рано… Уже тогда мне следовало распознать опасность. Не знаю, почему меня не очень встревожило, что ты так рано задал вопрос, на который, я знал, в один прекрасный день придется дать ужасный ответ. Мне следовало лучше разобраться в себе и понять: тогда я слишком обрадовался отсрочке… Ты был малыш – совсем еще малыш… Затем ты перешел во второй класс. И опять тебе выпали испытания, которые по плечу не всякому взрослому, и опять ты превзошел самые смелые мои надежды. Но ты тогда не спросил, почему Вольдеморт оставил на тебе отметину. Да, мы говорили о твоем шраме… и близко, очень близко подошли к роковому вопросу. Почему же я тебе не рассказал?.. Потому что подумал: чем двенадцать лучше одиннадцати? И снова решил отложить разговор, отпустил тебя, окровавленного, изнуренного, но такого счастливого. Если подспудно меня и грызла совесть, если она и твердила, что нужно, нужно было тебе сказать, то она быстро умолкла. Ты все еще был слишком юн, и я не нашел в себе сил испортить твое торжество… Теперь понимаешь, Гарри? Видишь слабое место моего великолепного плана? Я попал в ловушку, которую предвидел и которой мог избежать, обязан был избежать.

– Я не…

– Я слишком тебя любил, – просто сказал Думбльдор. – Твое счастье и покой заботили меня куда больше всего остального, больше, чем страшная правда, больше, чем мои планы. Я сильнее боялся за тебя, чем за тех абстрактных людей, которые однажды могут погибнуть, если мои планы провалятся. Другими словами, я вел себя так, как и ожидает Вольдеморт от нас, дураков, способных любить… Могло ли быть иначе? Осмелюсь утверждать, что всякий, кто следил бы за твоей жизнью так же пристально, как я, – а я следил намного пристальнее, чем ты думаешь, – захотел бы избавить тебя от новых страданий. На твою долю и так выпало более чем достаточно. Какое мне дело до гибели сотен безымянных, безликих людей в неопределенном будущем, если здесь и сейчас ты жив, здоров и счастлив? Я даже не мечтал столкнуться с таким человеком… Далее. Третий класс. Я издалека наблюдал, как ты учился не бояться дементоров, как нашел Сириуса, узнал, кто он, спас его. Следовало ли сказать правду, едва ты героически помог своему крестному отцу скрыться от министерства? Тебе было тринадцать, у меня почти не оставалось оправданий… Возможно, ты и был еще юн, но давно доказал свою исключительность. Совесть мучила меня, Гарри. Я понимал: пора… Но в прошлом году, когда ты вышел из лабиринта… ты видел смерть Седрика, чуть не погиб сам… и я опять не решился, хотя прекрасно понимал: теперь, когда Вольдеморт вернулся, я просто обязан рассказать всю правду. А сейчас я сознаю: ты давно готов узнать то, что я столько времени скрывал, ты доказал, что тебе по плечу эта тяжкая ноша. Моей нерешительности есть лишь одно оправдание: тебе выпало столько испытаний, что я не мог добавить к ним еще одно – самое тяжелое.