Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 304
Лучи надежды в страшную годину

Господи, в какое страшное время мы живем! Не говорю о войне, небывалой еще в летописях мира по своей жестокости, безчестности, по обилию истребляемых людей, по безумному безсмыслию слуг сатаны, подвергающих все святыни поруганию… Но посмотрите, что творится в недрах нашего Отечества. О чем думает большинство наших законодателей? О, конечно, они говорят: о победе во что бы то ни стало, но дело показывает, что на уме у них совсем другое – они мечтают использовать бедствия Отечества, чтоб добиться “ответственности министров”, “равноправия всех национальностей”, всех вер, словом – столь им милой конституции… О чем заботятся больше всего наши купцы, фабриканты, всякаго рода промышленники? О прибылях, больше всего о наживе, и с целию наживы поднимают цены на все, буквально обирают бедняка, заставляют его умирать с голоду… Их богатства растут за счет народа, за счет государства; денег девать некуда, и вот – как будто какой-то злой дух подшептывает им: “да ямы и пием, утре бо умрем! Будем пить, есть, наслаждаться всеми удовольствиями жизни. Все равно ведь умрем – достанется наше богатство другим”… И исполняется известный закон: что дешево достается, это не ценится, и расточается, безумно расточается это, недобром нажитое, стяжание, расточается на пиры, театры, маскарады, на наряды женщин, причем, как говорят газеты, у ювелиров бриллиантов недостает в магазинах, чтоб удовлетворить на них спрос… Что-то роковое чувствуется во всем этом, как будто эти расточители, эти пирующие с дорогими, незаконными путями добытыми винами, слышат подкрадывающуюся к ним кару Божию и спешат, хоть день, пожить в свое удовольствие, чтоб заглушить в себе голос совести, чтоб забыться и броситься в объятия смерти в состоянии безчувствия…

Так пировал когда-то Валтасар с тысячею вельмож своих, с женами и наложницами, и приказал принести священные сосуды золотые и серебряные, похищенные отцом его из храма Иерусалимскаго, и пили из них, издеваясь над святынею, пили вино и славили своих богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных до тех пор, пока появились на стене персты руки человеческой и начертали таинственные письмена: МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН, – “исчислено, взвешено, разделено”… И в ту же ночь не стало Валтасара.

Эти пиршества под Новый год, эти маскарады под праздник Святителя Николая, это издевательство над святостью дней, Церковию освящаемых, все это – не напоминает ли страшное видение Валтасара, а затем и страшную судьбу его? Уж не произнесены ли и над нами суды Божии в таинственных словах: “исчислено, взвешено, разделено”?

Страшно было бы думать об этом, если бы эта гибельная отрава отчаяния проникла всю массу народную, если бы в этой массе, наоборот, мы не видели признаков других духовных течений, духовных веяний, подающих надежду на то, что еще не оставил Бог грешной Руси нашей, что зовет Он ее к покаянию. И прежде всего – добрый признак в том, что народ благословляет своего Царя за освобождение его от искушения пьянственнаго. От времен князя Владимира это искушение было народным пороком, с которым было не под силу бороться самому народу. Измучилась душа народная в этой борьбе, и пасхальным благовестом пронеслась по Руси весть, что больше не будет водки, что правительство отказалось от преданий Бориса Годунова, что отныне водка будет считаться ядом. И свободно вздохнули русские люди, перекрестились от радости и горячо помолились за Царя-благодетеля. Особенно ликовали русския женщины, которым от пьянства мужей и сыновей приходилось почти безпрерывно пить горькую чашу страданий и слез. А это все свидетельствует, что в оргиях новогодних кутежей народ наш неповинен, что все, что творилось, по описанию газет, в Москве, Киеве, Одессе и в других больших центрах, лежит на совести и ответственности пред Богом и родной землей отнюдь не народа, а нравственных подонков его, считающих себя “сливками”. Настоящие представители народа, русские православные люди, с глубокою скорбию протестуют против безумия этих подонков народных, но ничего сделать не могут… Стоит отметить, что если бы навести точныя справки, кто участвовал в языческой встрече Новаго года в разных клубах и подобных учреждениях, то оказалось бы, наверное, что большая часть пирующих, безумно веселящихся под Новый год и великие праздники – наши полуинтеллигенты, полурусские, а то и вовсе инородцы, духовные отщепенцы от народа, и притом вот эти, забывшие Бога разнаго рода промышленники, отдавшие душу наживе на беде народной… Нас, пастырей Церкви, упрекают, что мы не воздействуем на них, но как на них воздействовать служителям Христа, когда они не хотят знать Христа, бегут от Него, с презрением относятся к нам, а обличения наши готовы истолковать как “возбуждение одной части населения против другой” – этот довод, хитро придуманный еще десять лет назад, во дни проклятой памяти революции? Этих безбожников может обуздать только закон, только высшая воля, твердо и решительно могущая закрыть все места их сборищ, их неистовств и тем пресечь вносимый ими в народ соблазн.

Другим добрым признаком духовнаго поворота в народной жизни следует признать тот отклик народный на приглашение церковной власти к посту и покаянию, какой мы видели в прошлом году в определенные Церковию дни покаяния. И в духовных изданиях, и в письмах, получаемых отовсюду, слышалась благодарность церковной власти за этот пост. Писали о том, что народ во многих местах говел в эти дни, каялся, молился, что не всуе был призыв к покаянию. Иные просили даже, чтоб еще повторить этот призыв, еще назначить пост: такой призыв нужен-де для немощи человеческой, не всегда готовой к подвигу без особаго к тому призыва со стороны матери-Церкви. Отрадно отметить, что с народом идут и люди из высшаго общества, среди котораго доселе как-то мало было заметно религиознаго настроения. Да иначе и быть не должно, ведь с воинами из народа сражаются и душу свою полагают за Веру, Царя и Отечество и лучшие сыны высших классов того же общества, и их кровь льется на полях битв, и их сердце, еще не потерявшее веры в Бога, ищет успокоения в недрах Церкви: беда и горе общее всех роднит, кто еще не оторвался от народа, кто не ушел на страну далече от родной Церкви.

Еще признак милости Божией к нам, грешным: это явныя чудеса Божии, совершающияся там, на полях битв, среди верующих воинов. В простоте сердца пишут эти воины, иногда не давая себе яснаго отчета о том, что ведь в сущности, сообщают о чудесных явлениях. Немало таких сообщений было напечатано в разных периодических изданиях, даже в газетах вовсе уж не церковнаго духа, но еще больше имеется в непубликуемых письмах, из коих разве малая часть попадает в руки пишущих и печатающих. Вот, например, какое письмо привелось мне прочитать на днях на клочках бланков для телефонных сообщений, писанное, очевидно, наскоро карандашом в окопах. Беру только то, что имеет характер чудеснаго.

После известных из газет сведений относительно некоторых военных действий в той части, где служит автор, воин пишет своим дяде и тетке:

“Опишу вам маленький случай, какой произошел со мной. 27 апреля я имел участие в одном наступлении. Я шел в рассыпном строю своей роты, а со мною был один старичок, лет сорока; говорил он, что у него дома семь человек ребятишек.

Когда мы попали в сильный обстрел австрийской артиллерии, то он со слезами просил меня, чтоб я, в случае смерти его, сообщил его семейству о его смерти. Я дал ему обещание. И вот шрапнельным взрывом моему товарищу отрывает левую руку вместе с плечом, так что в отверстие можно было видеть часть легких. Я подбежал к нему, а он только успел сказать одно слово: “Ваня, перевяжи меня скорее”. Я стал перевязывать, но он уже испускал последнее дыхание. Наскоро нашел я у себя в кармане старый конверт, взял с земли соломинку (карандаша не было времени искать), окунул ее в кровь умирающаго, написал его имя, отчество и фамилию, присовокупив слово “православный”, и записочку заткнул в петлицу его шинели. С этим я простился с товарищем. Когда врага прогнали, командир роты назначил меня на место раненаго телефониста. Уже в мае месяце мне пришлось дежурить на передовой позиции в одну темную, ненастную ночь. Со мною дежурил другой товарищ, уже пожилой. Открылась перестрелка; в самую полночь вдруг аппарат наш перестал работать. Мы остались отрезанными от сообщения со своею частью. Надо было идти на исправление поврежденной линии, а перестрелка не прекращалась. Я говорю товарищу: “Иди, исправляй, я сегодня днем уже два раза ходил на исправление”. А он говорит: “Пожалей, брат, мое семейство: если меня убьют, дети останутся сиротами, а ты человек холостой, у тебя нет семьи”. Я говорю ему: “У меня тоже старая мама и маленькие братья и сестры, без отца я им старший брат и отец”. Но товарищ стал меня умолять, и я тотчас же решился идти. Ночь была темная-претемная, хоть глаза выколи: на расстоянии двух шагов ничего не видно. Я вышел из окопа, взял в руку провод телефона, перекрестился и пошел. Перестрелка стала стихать: прошел я так около полуверсты, смотрю: обрыв и яма, которую вырыло снарядом; а в руке уже конец провода. Ищу другаго конца, не могу найти. Ничего не видно. Я нашел палочку, навязал на нее носовой платок, чтоб не потерять конца провода, воткнул палочку и отошел шагов десять. Стал искать руками другого конца, несколько раз возвращался взад и вперед, смотрю – уж и платочка моего не видно. Вот, думаю, будет беда, если и этот конец потеряю: тогда куда идти? Заволновался, стал искать платка, побежал сам не знаю куда, но и окопов уже не мог найти. Стал прислушиваться к выстрелам, но они доносились откуда-то издалека. Иду в ту сторону, смотрю – какая-то гора, а у ея подножия река, которой раньше я не замечал. Думаю, Господи, куда же я попал? И пошел было обратно, но смотрю – опять вода и чувствую, что вода мне уже по колена, и выстрелов больше не слышно. Думаю, давай крикну, и крикнул: “Эй, товарищи!” Как вдруг позади меня раздался залп из винтовок, и пули пролетели выше моей головы. Я присел, немного обождал, опять все затихло. Я тихонько поднялся и пошел дальше. Вода стала уже выше колен. Думаю, ну, погиб, если не утонешь, то убьют. Я не знал, кто это стрелял в меня – наши или неприятель, а потому кричать боялся. Повернул немного влево, и сразу ухнул по грудь в воду. Ну, думаю, погиб, прочел молитву Отче наш, и пришло мне на память сказать: “Дорогая моя мама, родная моя, спаси своего сына: я погибаю”. Только успел я это сказать, надо мною как раз австрийцы выпустили светящуюся ракету, и мне стало видно, что стою я недалеко от берега, я – скорее на берег, думаю: слава Тебе, Господи, хоть на сухое место выбрался. Сижу, весь мокрый, дрожу от холода; вылил из сапог воду. Слышу – где-то недалеко разговаривают: один говорит: “Сколько людей погибает”, а другой ему отвечает: “Много нагрешили, вот и нужно истребление”. Значит, думаю, тут свои – русские, и вдруг говорю им: “Братья, спасите, я погибаю”. Они замолкли, а потом спрашивают: “Ты – православный?” Я говорю: “Да”. Подходят ко мне и спрашивают: как я сюда попал? Говорю – так и так. Я спросил их: далеко ли до такой-то части? Один говорит: “Около девяти верст”. Я ужаснулся и стал просить их, чтобы меня провели. Один говорит: “Ишь, куда тебя грехи занесли”. А другой говорит: “Мать тебя спасла и твои добрыя дела. Иди за мной”. Я пошел за ним, но чрез десять шагов я отстал и стал его просить, чтобы шел потише; жалуюсь ему, что у меня очень ноги болят, я весь мокрый и изнемог. А он и говорит мне: “Помнишь, мне руку оторвало; когда ты перевязывал меня, у меня слезы текли, а после перевязки мне стало легко, и я всю боль забыл”. Тут я узнал, кто со мною говорит, назвал его по имени и фамилии, он отозвался, и я спросил его: где же вы теперь находитесь? Он отвечал: “Там, где наши братья спят без заботы и труда после долгих мук”. Я опять обращаюсь к нему с вопросом: “Скажите, пожалуйста: как вы сюда попали, вы же убиты под деревней Т-ми?” А он обращается ко мне лицом и говорит: “Вот твоя часть, оставайся с Богом, и благодари Его”. – Начало уже светать, я хотел еще спросить его, а он в расстоянии от меня трех шагов вдруг исчез… Я мог бы его заметить, ибо стало уже довольно светло, но нигде его не было. И только что я кончил с ним разговор, как очутился около своего блиндажа. И удивительное дело: мне сказали, что расстояние около девяти верст, а я шел, казалось, не больше четверти часа… Когда я спустился в землянку, то меня не узнали: так я был черен, как сажа. Мой товарищ стал меня расспрашивать, что было со мною, а я только плакал. И когда я пришел в себя и стал говорить задушевному своему другу, что было, то у меня самого волосы стали дыбом. Я пошел нарочито в ту часть, где значился виденный мною товарищ, спросить о нем: жив ли он, и узнал, что он убит еще 27 апреля. Тогда я пожелал ему Царства Небеснаго.

Эх, тетя и дядя, каких я мук натерпелся в то время – и сказать страшно”.

Так заключает свой рассказ воин-телефонист в письме к своим тете и дяде.

Скажите, читатель: кто же это явился за молитвы матери к “православному воину”, чтобы выручить его из беды?..

Не ангел ли Божий, принявший вид его товарища, которому он оказал последнюю услугу, перевязав его смертельную рану и позаботившись даже о том, чтобы те, кто найдут его тело, знали, что это – “православный” воин?..

И вспоминается сказание книги Деяний Апостольских, как Апостол Петр, чудесно освобожденный из темницы, стучался у ворот дома Марии, матери Марка, а верующие, зная, что он заключен в темницу, предполагали, что это не сам он, а его Ангел (Деян. 12–15).

И таких сообщений из армии ходит по рукам среди народа немало; в простоте сердца верующаго читают их по деревням, и крепнет вера народная в милость Божию, и бодро несут русския люди тяжкий крест войны, уповая на милость Божию. Вот почему мы веруем, что, несмотря на все безумства отщепенцев от народа, всех этих полуинтеллигентов, этих безсовестных обирателей народа, прожигающих собранныя нечистыми путями средства в клубах и театрах, Господь смилуется над Русью, и страшное время пройдет, и враг будет побежден, и снова над нами воссияет солнце мира и Божия благоволения к нашей родной земле…

№ 305
Слово правды о кинематографах

Со всех концов Русской земли приходится получать письма преданных Церкви, Царю и Отечеству православных людей с горьким протестом против усиливающагося развращающаго влияния так называемых кинематографов. Их захватили в свои цепкия руки иудеи и употребляют как сильнейшее средство к развращению русской души. Напрасно протестуют против них отцы и матери, пастыри Церкви и архиереи: все делается “на законном основании”, и гражданская власть ничего не может поделать с этой нравственною отравой. Когда я был в Вологде, против самой семинарской церкви был открыт такой кинематограф. Протестовали мы, но безплодно, ибо оказалось, что от входа в это учреждение до стены церковной оказалась лишняя сажень расстояния, давшая право хозяевам учреждения открыть его. Видно, остается в таких случаях Богу только жаловаться: так оно и вышло: скоро учреждение погорело и само собою закрылось.

Почему-то к театрам относятся как будто строже, чем к кинематографам, тогда как должно бы быть наоборот: театр требует для себя огромных расходов – на устройство сцены, декораций, подбор актеров и содержание их, тогда как кинематограф обходится небольшим числом прислуги да запасом лент при одном аппарате. Но тогда как пьесы театра подвергаются хоть какой-нибудь цензуре, ленты кинематографа, кажется, никто не цензурует, а при таких условиях иудею полное раздолье отравлять народ за 20–30 коп. самыми безнравственными, порнографическими представлениями. И вот ими переполнены наши столицы, пройдите по Невскому – кажется, нет дома, разве кроме казенных зданий, где не было бы этого учреждения, куда не манили бы в вечернее время публику разноцветные фонарики. От столиц не отстают и губернские, а за ними и остальные города, и даже большия села: где-где нет этой отравы? Еще так недавно русский народ свободно вздохнул от работы страшному пороку пьянства, Русь радостно праздновала свое освобождение и возносила горячия молитвы Богу за своего Боговенчаннаго Царя, Своим царским словом положившаго предел этому рабству. Теперь, как бы взамен пьянства, народ усиленно отравляют другою страстью, прививая ему страсть к зрелищам. Не говорю на сей раз о так называемом “народном театре”, – об этом я говорил в свое время, – останавливаю внимание на кинематографе, и твердо заявляю: это много опаснее театра уже потому одному, что легче устроивается, всюду может легко проникать, а главное – до сего времени нет никакой цензуры для его лент… Страсть к зрелищам опасна не менее пьянства. Она так же может разорять население, как и водка; она опустошает народную душу, приучает простого человека к праздности, отвлекает от семьи, засоряет его воображение, сеет в его душе грех… И если театр вреден, то кинематограф для простого человека во много раз вреднее. И если мы стали на путь борьбы с пороком пьянства, то необходимо помнить, что в жизни духовной, как и в физической, природа не терпит пустоты: так или иначе народ избавлен от великаго, гибельнаго соблазна пьянства, на место этого порока, стремится уже другой, третий!.. Уже слышатся жалобы отовсюду на все более развивающуюся картежную игру, а где карт нет, там изобретают их суррогаты, и вот, доходит уже дело до того, что нищие проигрывают своим товарищам собираемые ими куски хлеба прежде, чем успели собрать их. А тут еще искусственно хотят привить простому народу страсть к зрелищам, и притом самым развращающим, посредством кинематографов. Мы, служители Церкви, давно и громко взываем, указывая на эту опасность, но кто нас слушает?.. Все помешались на “свободе”: как можно стеснять свободу предпринимателей, открывающих кинематографы? Как стеснять свободу публики, желающей пойти в эти заведения? Отлично пользуются этой свободой все, кто не разбирается в средствах добывать деньги. Но тут же есть и “идейные” работники: это те, кому нужно развращать народ, заражать его пороками. Нельзя сказать, чтоб этого вовсе не замечали те, кому ведать сие надлежит. Слышно, что готовятся законопроекты об упорядочении дела кинематографов; но когда это будет – Богу ведомо. А вред, страшный вред от этих заведений растет и растет, народ развращается не хуже недоброй памяти кабака.

Но, слава Богу, есть на Руси еще люди добрые, власть имущие, которые не отравлены веянием всяких “свобод”, которые в наши грозные дни спокойно проявляют свою власть, не считаясь с тем, либерально это или нет. “Из Киева, говорит “Новое время”, пришло известие, которое давно желательно было прочесть: по распоряжению военных властей, запрещено демонстрирование в кинематографах картин уголовнаго и эротическаго характера”. Итак, понадобилось военное положение, чтобы принять меру, необходимость которой, казалось бы, слишком очевидна, говорит газета. Пусть это не входит в круг непосредственной борьбы с внешним врагом, но можно только приветствовать решимость и почин киевских военных властей в деле общественной дезинфекции. Зло так разрослось и так бьет в глаза, что кто бы и как бы ни начал борьбу с этим “внутренним” врагом, его пример должен вызывать на подражание. Ведь на наших глазах происходит что-то совершенно ненормальное и никогда ранее небывалое. Ведь лет 20–25 назад никто бы не поверил, что возможно такое публичное “оказательство” своего рода зрительных прелюбодеяний, которое представляют собою программы безусловно всех наших кинотеатров, – все это откровенная популяризация порнографии и всякой скверной уголовщины, даже без риска привлечения по 1001 и прочим статьям.

Газета с негодованием говорит, что зрительные залы кинематографов переполнены учащейся молодежью обоих полов. “Гимназистам воспрещается появляться на улице позже 8 час. вечера, дабы не подвергать их нравственность возможным уличным искушениям, а “искушения” в самой непринужденной форме развертываются на полотне любого кинематографическаго заведения за 20–30 коп. входной платы! Рано или поздно, однако, над этими “приготовительными классами” уголовщины и разврата придется подумать. Понятно, что в первые годы такого новаго дела, как кинематограф, пока еще не выяснилась его эволюция в порнограф, безобразие могло процветать. Но теперь оно осознано и для всех очевидно. Пора приняться и за ликвидацию – хоть бы по киевскому образцу” (“Нов. Вр. “ № 14251, от 11 ноября).

От души приветствуем этот голос мирянина в защиту основных устоев всякой общественной и государственной жизни. Авось этот голос окажется слышнее наших архиерейских протестов, ходатайств, обращений куда следует… Прискорбно, а надо сказать, что верные сыны Церкви, болящие душою за народ, за его нравственную целость, не по адресу шлют нам, пастырям Церкви, свои упреки, свои мольбы о прекращении того или иного общественнаго зла, как например, хотя бы тех же кинематографов, возмутительных театров, газетнаго кощунства, это – прямое дело законосоставительных учреждений, которым дано право инициативы в законодательстве, которыя и могли бы дать хороший закон, обуздывающий всякое зло в общественной жизни. Мы же можем только писать, говорить, проповедовать, а уж услышат ли нас – это уже дело тех, кто имеет уши слышати, и хочет – слышит, не хочет – не слышит…