Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

Ссылаться на “первыя указания” вообще не надежно: ныне оно первое, а завтра может оказаться позднейшим, ибо может открыться более раннее, что не раз и бывало в истории. Но если бы и не оказалось таковых, то свидетельство о празднике и воспоминаемых им событиях, восходящее за полторы тысячи лет до нашего времени, есть все же древность довольно почтенная: ведь там уже до события остается меньше четырех веков. Да при этом, упоминание о праздновании в V веке еще не есть доказательство, что раньше событие не праздновалось. Праздник мог быть установлен и раньше.

“Пять веков молчит церковное предание о столь важных событиях, как воскресение (или воскрешение) и вознесение Богоматери”, – говорит о. Остроумов. Но зачем же преувеличивать расстояние времени? Ведь сам же о. протоиерей ниже говорит, что “все данныя побуждают думать, что предание о вознесении Богоматери стало распространяться не ранее торжества православия над несторианством (431 г.)”, а если так, то вычтите число лет жизни Богоматери, за исключением 13 лет Ея юности, и уже получите не более 380 лет, а если еще принять во внимание, что до “распространения” праздник и соединенныя с ним воспоминания уже существовали, то и еще сократится расстояние между событием и “первыми на него указаниями”. Можно ли говорить “пять веков”?

“Св. Косма Маиумский ясно выразил в своих песнопениях верование свое и своего друга в воскресение и вознесение Богоматери”, говорит о. Остроумов. Опять странно: мнение “свое и своего друга” и только? А Церковь тотчас так и приняла эти верования двух друзей и их песнопения тотчас внесла в круг богослужения? Уж очень просто все это представляется о. Остроумову. Речь идет о признании фактов, дотоле неизвестных Церкви или известных лишь по апокрифу, и вдруг эти факты признаются несомненными и воспеваются всею Церковию новосоставленными песнопениями… И никто из святителей не протестует против этого! Невысокое же мнение можно посему составить не только о самих песнотворцах, но и о святой Церкви!

Передавая сообщение св. Иоанна Дамаскина о желании императрицы Пульхерии положить мощи Богоматери в построенном ею храме, о. Остроумов видимо хочет ослабить достоверность сообщения св. Иоанна, говоря, что он ссылается на какого-то Евфимия, что патриарх Ювеналий, будто бы отвечал и т. д. К чему эти: какого-то, будто бы?..

Из того, что св. Епифаний Кипрский обличает женщин, воздававших св. Деве особое почитание, признавал такое поклонение ересью, и говорит только о пребывании Ея у Апостола Иоанна Богослова, а дальнейшую судьбу Ея и кончину считает неизвестной, хотя и доходили до него “предположения” о кончине Ея, о. Остроумов делает вывод, что св. Епифаний, современник вселенских учителей Церкви, остерегается пользоваться нечистым источником отреченных книг “апокрифов”. – О каких “предположениях” говорит св. Епифаний, нам точно неизвестно; но вот св. Иоанн Дамаскин, Косма Маиумский, а за ними вся Церковь не сомневается в истинности фактов, сообщаемых якобы “нечистыми источниками” и положенных сими песнопевцами в основание своих творений на праздник Успения, и этого для нас довольно. Святые друзья Иоанн и Косма вероятно имели больше оснований убедиться в сей истинности, чем Епифаний, а для нас, русских, и авторитет великаго святителя Филарета выше мнений о. Остроумова. Епифаний мог, при тогдашней редкости рукописей, не знать сочинений Дионисия, а для нас ценно, что он все же говорит о каких-то “предположениях”, в коих мы вправе видеть следы устных преданий о том, что повествует Дионисий.

“Человеческая изобретательность особенно процветает”, – говорит о. Остроумов, – в те периоды, когда слово Господне становится редким и видения не частыми. Показателем этого является не только византийский период Восточной Церкви, но еще более Западная церковь со времени ея отпадения от Восточной. Там новые догматы сочиняются тем диалектическим путем, который одобряется преосв. Никоном”.

О каких “новых догматах” говорит о. Остроумов? Он постоянно смешивает два понятия: “догмат” и “предание”. Но ужели это одно и то же? А затем, подражая ему, и я могу сказать ему в ответ: “Человеческий скептицизм в вопросах, касающихся Церкви и ея преданий, особенно процветает в те периоды, когда немецкий рационализм заражает богословскую школу, не задумываясь иногда над разрушением всего, что скоплено веками в сокровищнице церковнаго предания, что срослось с сердцем верующаго, что можно и должно было бы укреплять научными исследованиями, если только не встречается явных противоречий св. Писанию и св. преданию. Предание на протяжении полуторы тысячи лет известно в Церкви. Церковь не только не отвергает его, но и одобряет допущением его подтверждения в богослужении. Но вот, в XX веке, его начинают оспаривать, доказывать его сомнительность, доказывать хотя прикровенно, но довольно прозрачно, что факта, утверждаемаго преданием, не было, что Матерь Божия умерла, как и все смертные, и “Ея мощи где-то у Господа, Которому принадлежит земля и исполнение ея” (слова о. Остроумова), а когда я назвал такое утверждение соблазном для православно верующих, то мое внимание направляют в сторону разных “распутных крестьян, безумных монахов и проходимцев”… Подобает ли вести такую полемику, да еще о. протоиерею с высшим богословским образованием?..

Меня упрекает о. протоиерей, что я “поэтическую картину” принимаю за факт. Я отличаю поэтический элемент от факта, который, по моему убеждению и верованию православных, лежит в основе церковной поэзии. Факт – одно, а поэтическое его воспроизведение – другое, но без факта один поэтический рассказ, как вымысел, был бы недостоин Матери Божией и Церковь отнюдь не допустила бы его в свое богослужение. Мнение ея прекрасно выразил святитель Димитрий Ростовский, когда сказал: “Не буди ми лгати на святаго”, тем паче – на Матерь Божию, приписывая Ей то, чего с Нею не было.

Признаюсь, меня неприятно поразило, что о. протоиерей счел почему-то нужным в своей статье на целых двух страницах подчеркнуть то, что Апостолы не упоминают о прославлении Богоматери, “мало того, говорит он, но они не обходят молчанием и того, что во мнении читателей и слышателей благовестия может служить к умалению Ея славы” (Лк. 2, 50, 8,19; Мф. 12, 46; Мк. 3, 31; Лк. 11, 27; Ин. 2, 4). Мысль автора как будто та, что вот и Апостолы не считают нужным особенно прославлять Матерь Божию, – “не сказалось посмертное прославление Приснодевы и на книге Деяний”, и тут Пресвятая Дева “упоминается только один раз и в самом сдержанном тоне, после других жен”. Правда, автор “не думает видеть в апостольских отзывах о св. Деве умаления Ея действительной славы. Но слава Ея “внутренняя, а не внешний блеск, каким пытаются окружить св. Деву “отреченныя” писания. Ея слава – смиренная и молчаливая. Никакая византийская изобретательность и красноречие не прибавят ни единой черты к величию евангельской Мариами – чистейшей и разумнейшей (?) из всех дев и матерей. С своей точки зрения о. протоиерей считает, конечно, себя правым, подчеркивая все это, но да простит он нашему православному чувству, на нас такия его рассуждения веют немецким духом отрицания преданий церковных. Это настойчивое напоминание о “византийской изобретательности” и “отреченных писаниях” как будто прямо списано у немцев… Так вот и подсказывается вывод, что все сказание об успении Богоматери и Ея взятии на небо есть просто то, что ныне называется исторической повестью или поэмой…

О. Остроумов не пренебрегает никакими доводами, чтобы подорвать доверие к сему преданию. С этой целию он говорит, что “можно не соглашаться с мнениями и сообщениями даже великих учителей Церкви; поэтому не могут считаться непререкаемыми все мнения святителя Димитрия Ростовскаго, предпринявшаго непомерно великий для одной жизни труд изложения житий почти всех святых, чтимых Церковию. Всякия поправки и пояснения к этому труду являются не проявлением неуважения к памяти святаго труженика, а, напротив, почтительным хотя и микроскопическим участием в его великой работе”.

Хорошо сказано. Но автор ведь ведет к полному отрицанию, а не к “поправке” того предания, которое изложено с такою любовию святителем Димитрием, предания, принятаго Церковию в богослужение. Это уж не “поправка”. С такими поправками лютеране отвергли весь круг церковных преданий. Правда, что “жития святых не догматический труд, а церковно-исторический и к нему должны быть применяемы научные методы исследования”, но – не немецкие, а православные. Поэтому лучше уж доверять святителю Димитрию в его действительно православном отношении к преданиям церковным, чем о. Остроумову, хотя он и навязывается в сотрудники святителю (впрочем, “микроскопическим” участием).

Согласен я, что предания подлежат исследованию, что иначе, как говорит о. Остроумов, “мы рискуем предания человеческия предпочесть заповедям Божиим”. И мысли не допускаю, чтобы можно было спорить против слов митрополита Филарета, что “после Апостолов чрез столь многая руки, чрез столь многие века прошедшия предания нужно испытывать, суть ли они истинно апостольския и святоотеческия и не подвергались ли неправым изменениям и чуждым примесям”. Но вот эти-то слова святителя и дают мне право возразить о. протоиерею Остроумову: святитель Филарет во многих своих словах на Успение Богоматери во всех подробностях приводит предание о сем событии, не только не сомневаясь в истинности предания, как это делает о. Остроумов, но и относясь к нему с всецелым уважением, называя его священным, – значит, он исследовал “подлинность и достоверность” сего предания, т. е. выполнил добросовестно то правило, какое указывал другим. Что из сего следует – понятно само собою.

“Свойство непогрешимости в Православии приписывается только преданию вселенскому”, – говорит о. Остроумов и далее пускается в разсуждения уже общаго характера, приводя цитаты из Василия Великаго, блаженнаго Августина, наших – Хомякова, Болотова, Глубоковскаго и даже Тареева (тоже авторитет!). Никакого отношения к преданию об успении Богоматери все его выписки не имеют, а что это предание носит характер вселенскаго, то ведь надо помнить, что не только Восточная и Западная церкви, но и отпадшия ранее от Вселенской Церкви общества, каковы армянская, эфиопская и др., сего предания не отвергают. Лютеране – конечно, не в счет: они отвергают всякое предание. Замечу кстати, не слишком ли далеко ушел о. протоиерей в сторону отрицания, когда пишет, что “позднейшия (? а раннейшия?) Вселенских Соборов исповедания не имеют в себе характера непререкаемаго и не могут считаться носителями только общеобязательных учений”. Как? Исповедания и определения, возглавляемыя словами Апостолов: “изволися Святому Духу и нам” – не имеют характера непререкаемаго? для нас не обязательны?.. О. протоиерей! Что вы говорите?..

“Итак, – говорит в заключение о. Остроумов, – Православная Церковь и часть ея, Церковь Российская, не знает догмата о воскресении и вознесении Богоматери”. Но о “догмате” странно говорить, когда речь идет о предании, как памяти и совершившемся факте. “И время, и обстоятельства исхода Богоматери неизвестны Православной Церкви”, – говорит о. протоиерей. Конечно, время в точности неизвестно, но обстоятельства известны из предания. “Апокрифическия сказания о таковом исходе, как частныя мнения, допущены в житиях святых, и в песнопениях праздника Успения Богоматери”, – пишет он. Я ему отвечаю: “Допускать” то, что сомнительно, не в обычае Церкви. Допустит ли она обращаться к Матери Божией с такими словами, в коих будет как бы приветствие, повествование о Ея “безсмертном успении” и о Ея преселении на небо с плотию, если такого события в Ея жизни не было? Достойно ли было бы это как Церкви, так и Самой Преблагословенной Матери Божией?

Я не менее о. Остроумова знаю, что “богослужебная письменность никак не может считаться библиотекою церковно-исторических знаний”, но ведь он тут же сам говорит, что “отчасти в богослужебной письменности находятся и историческия сведения”. А когда эти сведения сообщаются с такими подробностями и с такою положительностью, как повествование об успении Богоматери и сопровождавших его обстоятельствах, то было бы недостойно поэтов-писателей предполагать, что все эти сведения заведомо ложны и ими пользовались такие высокопросвещенные мужи, как Иоанн Дамаскин и Косма Маиумский, с целию “победными звуками ирмосов поднять настроение богомольцев и тех, которые признают содержание их частным мнением”, то есть о. прот. Остроумова и его единомышленников.

Стараясь исчерпать все, что можно было сказать против достоверности преданий об успении Богоматери, о. Остроумов берет выдержку из архиеп. Никанора, который приводит слова святаго(?) Бернарда, “что Царственная Дева не нуждается в ложном прославлении, что Святая Дева никак не оправдает новизны, выдуманной вопреки учению Церкви, новизны, которая есть мать неблагоразумия, сестра неверия и дочь легкомыслия”. А поелику о. протоиерей считает, “новизною” наше верование в достоверность сказаний об успении Матери Божией, принятых Церковию в богослужении то… чтый да разумеет! А я думаю, что если бы Бернард, признаваемый о. Остроумовым за “святаго”, был жив, то первый запротестовал бы против такого толкования его слов, ибо предания об успении Богоматери были в Западной церкви столь же приемлемы, как и на Востоке. А говорил он, конечно, о таких догматах, как непорочное зачатие и под.

II

Я утомил читателя полемикой с о. прот. Остроумовым. По себе сужу, как тяжело иметь дело с отрицательными суждениями относительно священных, дорогих для православнаго сердца преданий, с которыми оно сжилось, сроднилось с детства, как с дорогой истиной, завещанной нам древнею Церковию. И еще больнее это чувствуешь, когда видишь подпись под этими отрицаниями, не простого мирянина, – к этому мы уже как-то привыкли, – а служителя Церкви, почтеннаго о. протоиерея. Но – довольно полемики.

Теперь отдохнем душою на тщательно замолчанных о. протоиереем мыслях великаго богослова нашей русской Церкви святителя Филарета, митрополита Московскаго, котораго, как мы видели, о. протоиерей думал привлечь себе в союзники по отрицанию преданий о воскрешении и о вознесении на небо Богоматери. Послушаем, что говорит благоговейный иерарх в своих, в высшей степени глубоких и художественных словах на праздник Успения Богоматери. Вот его вдохновенныя слова, истекавшия из глубоко верующаго и беззаветно любящаго Матерь Божию сердца и светлаго возвышеннаго ума.

“Дивна крестная смерть Господа нашего Иисуса Христа; дивно Его тридневное воскресение; но не дивно то, что они являются дивными, потому что в них заключено недомыслимое таинство непостижимой премудрости Божией, ими чудесно разрешается неразрешимый без чуда вопрос, как спасти погибший род человеческий.

Очевидно, не в такой степени, как смерть и воскресение Господне, однако дивна и смерть Пресвятыя Девы Богородицы и Ея воскресение. Как это возможно, что умерла чистейшая Херувимов и славнейшая Серафимов? Херувимы и Серафимы ниже Ея и, следственно, в низшей степени должны быть блаженны: но они не знают смерти. Как умерла бывшая вместилищем воплощеннаго Сына Божия и, конечно, не преставшая быть жилищем Божества? Нетленно приявшая огнь Божества должна ли была уступить силе земнаго тления? – Подлинно, можно полагать, что могла бы Пресвятая Дева, по выражению Апостольскому, не совлещися, но пооблещися, да пожерто будет мертвенное животом, – не сложить с себя одежду земнаго тела посредством смерти, но мгновенным преображением облещись в тело прославленное. И почему же не так было? Должно думать, что по своему всегдашнему смирению и по желанию подражать уничижению пути смерти временной. А все устрояющее Провидение, не препятствуя углублению смирения, долженствующему возвысить будущую славу, смертию Матери Живота вразумляет нас, как не малый еще и не безопасный остаток силы сохраняет смерть в естестве человеческом и после животворящей смерти Христовой. Если Пречистая Матерь Живота не миновала смерти, хотя тихой и кратковременной, то мы, далекие от совершенной чистоты, поверженные в нечистоту мыслей, в нечистоту страстей, в нечистоту дел, в нечистоту жизни, – в какой мы опасности смерти лютой и вечной!

Слава вечной жизни начинала уже просвечивать сквозь самую смерть Пресвятыя Девы. За три дня явился небесный вестник призвать Ее в вечность и принес Ей знамение ожидающаго Ея рая. Чудесно собрался собор Апостолов, чтобы почтить Ея преставление и погребение. Достойные видели Самого Божественнаго Ея Сына, с небесными силами пришедшаго принять душу Ея. Бездыханное тело Ея чудодействовало. В третий же день от смерти, по подобию Христову, проявлено Ея полное воскресение. Земного тела Ея не стало во гробе. Собору Апостолов Она явилась в небесной славе” (Сл. и Речи, т. V, 21–22).

“Торжественно возвещаем в Церкви смерть Господню, как спасительную и живоносную для всех нас”, – говорит в другом слове святитель Филарет, – “торжественно воспоминаем и смерть Матери Господа, как в высокой степени для нас поучительную и утешительную. Показав нам гроб Христов, с отваленным камнем, с однеми погребальными пеленами, в оном оставшимися, и возвестив, что Христос воста от мертвых, начаток умершым бысть (1 Кор. 15, 20). – Святая Церковь как бы заботилась, чтобы наша вера и надежда не утомились долгим ожиданием последующаго за сим начатком воскресения умерших: и потому она приводит нас к другому гробу, так же в третий день после погребения отверстому и уже праздному от тела, в нем погребеннаго, и как бы указуя, говорит нам: вот и действительный, скорый, очевидный в лице Матери Господней опыт воскресения, котораго Христос был начаток; благодатию Сына Своего и Бога Она так совершенно созрела для неба, что и тела Ея не могла удержать земля до времени общаго воскресения: зрите праздный гроб Ея и радуйтесь упованием жизни за гробом” (τ.νΐ,δό).

“Чудно и торжественно благодать Избранник, яко солнце, явилась средоточною силою Церкви тогда, когда Она, по закону земнородных, познав запад свой на земли, восходила в невечерний день небесный: ибо и рассеянным по вселенной для проповеди Евангелия Апостолам свет Духа показал сие время последняго с Нею в видимом мире общения, и влечение Духа соединило их окрест Ея смертнаго одра, Ея живоприемнаго гроба. С тех пор, по выражению церковному, слава Ея боголепная Богоподобными сияет чудесы. Тщетно мрачныя мудрования неправомыслящих усиливались затмить Ея славу: они только изощрили ревность правоверующих к Ея прославлению. Ни пространства мест, ни продолжение и превратности времен не ослабляют сияние славы Ея”… (т. IV, 86–87).

В одном слове на Успение Богоматери, в молитвенном умилении святитель Филарет так обращается к Ней: “Теперь не одно небесное созерцание видит Твою благодать, не один Ангел тайно благовествует тебе радость; в церкви велицей благовествуется Твоя благодать и радость, род человеческий благословляет Тебя, Благословенная в женах! Подобно, как слава Твоего Сына и Бога, и Твоя слава Боголепная из гроба возсиявает. Чудеса Твоего успения открыли, что Богоносная душа Твоя отходит прямо к Богу, праздный после погребения гроб Твой показал, что и в теле Твоем смерть не нашла себе никакой пищи, то есть ничего грехом зараженнаго, и потому ничего тленнаго. Жизнь будущаго века, который мы еще только чаем, для Тебя уже есть настоящая вечная жизнь, на высочайшей степени славы. В чертоге небесном, как Царица по благодати, предстала Ты одесную Царя по естеству, в ризах позлащенных одеяна (Пс. 44, 10), или, по другому созерцанию, облечена в солнце (Апок. 12, 1), – в открытый, как мне мнится, свет Христов; предстала, чтобы не только пребывать и наслаждаться им, но и царствовать во свете, или световодительствовать, да приведутся Царю девы – души целомудренныя или уцеломудрившияся, в след Тебе. Ныне радуйся, Благодатная, и отныне на веки нерушимо радуйся, не только радуйся, но и блаженствуй – не только Благодатная, но и Препрославленная!” (т. IV, 175–176).

Желая изобразить обстоятельства успения Матери Божией, святитель Филарет приводит сначала церковную песнь: “Собор ученик и Божественных Апостол собрася погребсти Богоприятное тело единыя Богоматери. Сим песнословием, говорит далее святитель, святая Церковь имеет обычай оглашать нас еще в предначатии настоящего праздника. Церковь говорит как бы о том, что видит; и поелику говорит для всех нас, то, кажется, желает, чтобы и все мы не просто воспомянули, но как бы видели успение и погребение Божией Матери. – Можем ли мы соответствовать сему намерению Церкви? – Не трудно понять, что это дело не телесных очей. Требуется два ока: око ума чистаго и око сердца верующаго и любящаго. Признаем несовершенство наших очей. Но не можем ли мы хорошо смотреть очами святых, которые умели созерцать и желали помочь нашему созерцанию? Испытаем воззреть на преставление Божией Матери очами Святых: Дионисия Ареопагита, Ювеналия Иерусалимскаго, Андрея Критскаго и Иоанна Дамаскина.

Правда, святый Андрей и сам встречает некое затруднение. В слове на нынешний праздник он предлагает недоумение любознательных: почему преставления Богоматери не описал никто из составивших книгу Божественных Евангелий? Впрочем, он и разрешает сие недоумение, говоря: это может быть потому, что Ея Богоприятное успение произошло долгое время спустя по вознесении Господнем, ибо, как сказывают, Она, достигши глубокой старости, преставилась от здешней жизни; или же тогдашния времена не допускали таковаго изложения.

Далее в том же слове св. Андрей поступает так, как и мы теперь. Он смотрит на успение Божией Матери очами современника сему событию, святаго Дионисия Ареопагита, приводя его слова из его книги “О Божественных именах”. Св. Дионисий, обращая речь к св. Тимофею и упомянув о св. Иерофее, говорит: “И мы, как тебе известно, и он, и многие из священных наших братий стеклись для зрения Богоначальнаго и Богоприемняго теля. Присутствовал и Богобрат Иаков, и первоверховный и старейший из Богословов Петр. Потом, после зрения, угодно было всем священноначальникам, поколику каждый способен был, воспевать безмерно могущественную благодать Богоначальственной немощи, то есть как изъясняет св. Максим, восхвалять вольное снисхождение Сына Божия, принявшего на Себя немощное тело человеческое, кроме греха” (т. IV, 562–563).

“Приятно, замечает святитель в другом слове, даже до ныне узнавать единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, между прочим, по единству ея священных и Апостольских обычаев. После столь многих веков от дня успения Пресвятая Богородицы, и ныне для сего дня собираются многие из священных наших братий. В подражание Божественному зрелищу Сионскому или Гефсиманскому и здесь представляется для благоговейнаго зрения изображение Живоначальнаго и Богоприемнаго телеси как бы в день его погребения. Вся иерархия песнословит, или, иначе сказать, словом и песнопением прославляет безмерно могущественную благость Сына Божия, в Его спасительном воплощении чрез немощь и смерть проложившего путь к безсмертию и славе Божественной. О, если бы могли мы услышать хотя одно из тех самых песнословий, которыя по внушению Святаго Духа принесены были Господу и Матери Его в первоначальном Апостольском успенском соборе!” (т. II, 394–395).

“Но святый Дионисий открыл нам только часть дивнаго зрелища, как видно из его слов, близко за вышеприведенными следующих, обращенных также к св. Тимофею: что там было таинственнаго, то прохожу молчанием, как неизрекаемое для многих, а тебе известное. Смиримся, если и мы принадлежим ко многим, для которых неудобоизрекаемо многое таинственное; но известное св. Тимофею, вероятно, сделалось известным от него и другим достойным, а от сих нечто из того и до нас могло достигнуть.

Таинственное можно предполагать в том самом, как многие Апостолы собрались на погребение Пресвятыя Девы, когда они были рассеяны по разным странам для проповедания Евангелия. И сию тайну несколько нам открывает и объясняет св. Андрей, когда говорит: не удивительно, если Дух, подъявший некогда Илию и небеснаго огненоснаго колесничника вземший, и их тогда внезапно собрал, принесши на облаках в духе. Ибо для Бога все удобно, как знаем из примеров Аввакума и Даниила. А св. Иоанн Дамаскин, также в слове на нынешний праздник, решительнее изъясняется, что ради чести преставления Божией Матери, Апостолов, по Божию повелению, облак, подобно некоей сети, влек в Иерусалим, и от краев земли, как бы неких орлов, во едино место устремил и совокупил.

Св. Дамаскин и еще тайну в преставлении Божией Матери созерцает и нам открывает: именно, пришествие Самого Царя к Своей Родительнице, дабы Божественными руками приять Ея святую, чистую и непорочную душу.

Наконец, св. Дамаскин, для изъяснения тайн успения Божией Матери, приемлет в помощь св. Ювеналия, архиепископа Иерусалимскаго, извлекая из некоего историческаго писания следующее повествование. В царствование Маркиана, Пульхерия создала в Константинополе, во Влахернах, и украсила храм в честь Пресвятыя Богородицы. Желая приобрести сему храму приличествующую ему святыню и слышав, что близ Иерусалима, в Гефсимании, есть храм, на месте, где живоносное тело Приснодевы положено в раке, император и императрица изъявили архиепископу Иерусалимскому желание, чтобы сии мощи принесены были в новосозданный храм, в охранение царствующему граду. Ответствуя на сие, св. Ювеналий, утверждаясь на древнем, как он говорил, и истиннейшем предании, упомянув о чудесном собрании Апостолов, мгновенно восхищенных с разных стран к Пресвятой Деве, с Божественною славою предающей душу Свою в руце Божии, о изнесении тела Ея с Ангельским и Апостольским пением и о положении онаго в Гефсимании, продолжал: на том месте целых три дня продолжались Ангельския ликостояния и песнопения. По третием же дне, по прекращении Ангельскаго песнопения, пришли Апостолы, потому что один из них, Фома, опоздал, пришел по третием дне, и желал поклониться Богоприемному телу. Открыли раку и всехвальнаго тела Ея обрести не могли. Нашли только Ея погребальная пелены, лежащия, и от них исполнясь неизреченным благоуханием, закрыли раку. Пораженные таинственным чудом, одно то могли они подумать, что благоволивший Своею Ипостасию воплотиться и вочеловечитъся от Нея, и родиться по плоти, и по рождестве сохранивший нетленным Ея девство, Бог Слово и Господь славы благоволил, и по прекращении Ея здешняго жития, непорочное и пречистое тело Ея почтить нетлением и преложением, прежде общаго вселенскаго воскресения. За сим, св. Ювеналий дополняет свой ответ царю свидетельством св. Дионисия, которое мы уже привели, а св. Дамаскин оканчивает повествование истории тем, что во Влахернскую церковь перенесен из Гефсимании ковчег с одеждами Пресвятыя Богородицы.

“Видите ли тайны и чудеса успения Божией Матери? – вопрошает святитель Филарет. – Видите ли торжество земное и вместе небесное? Видите ли легкий, кратковременный туман смерти, сквозь который ясно и величественно просиявает вечная жизнь? Видите ли гроб, превращенный в окно, открытое в невидимый мир, к пренебесному свету? Видим преславное успение, которое чудесно украшают своим присутствием Апостолы, Ангелы, Сам Господь… Видим по успении необычно скорое пробуждение; за смертию тотчас безсмертие, в самой полной его силе; видим душу Пресвятой Девы на руках Господа и, следовательно, на высочайшей степени блаженства, потому что близость к Господу и высота блаженства есть одно и тоже; видим и приснодевственное тело Ея, не покорившееся закону тления, не ожидавшее срочнаго дня для воскресения, но в самое время сеяния в землю возросшее в небо и процветшее славою” (т. IV, 562–563).

“У гроба Пресвятыя Девы Марии, – говорит еще в одном слове наш златословесный святитель Филарет, – Церковь поставляет нас в благочестивое созерцание. Ибо что такое церковный праздник, если не благочестивое созерцание, в котором дух отдыхает от труда плоти и собирает силы для работных дней жизни? Что же мы видим, быв поставлены у гроба Пресвятыя Девы? Зрелище необыкновенное! Обыкновенно до гроба – свет и ясность, далее гроба – мрак и неизвестность, но здесь совсем напротив. До гроба – какое высокое достоинство и добродетель в какой глубокой тайне и безвестности! Далее гроба – какой свет и слава, какое торжественное воздаяние достоинству и добродетели!”

В дальнейшем изложении своего слова святитель, проходя “поприщем земной жизни” Матери Божией, раскрывает безпримерную высоту Ея нравственнаго достоинства и вместе – Ея неподражаемое смирение при земной жизни, а потом говорит: “Теперь посмотрим на другое, необозримое по пространству, но уже удобозримое по светлости, поприще, которое открылось для Пресвятыя Девы Ея успением. Как скоро сие совершилось! Собор Апостолов, как говорит благочестивое предание, отовсюду собран Духом Божиим, чтобы не столько оплакивать, сколько праздновать Ея погребение. Как прежде неверие Фомы обращено в доказательство достоверности воскресения Христова, так теперь умедление Фомы обращается в средство к прославлению вознесения Богоматери, – еще сокровеннаго, как сокровенна была жизнь Ея на земли. Восприяв славу Божию на небеси, с сего времени Она не отвергает и человеческой славы на земли, прежде неугодной для Ея смирения, теперь полезной и благотворной для живущих на земли” (т. III, 193–197).

В слове, произнесенном в Московском Успенском соборе (как, впрочем, почти и все другия слова на Успение Богоматери), святитель Филарет приглашает слушателей “не высокая мудрствующе, но смиренными ведущеся, как учит смиренная мудрость апостольская (Рим. 12, 16), – вместо книги прочитать нечто в иконе Успения Пресвятыя Богородицы, которой древнейший образец, по особенному устроению Провидения, принесен был из Константинополя в Киев и которую святитель Петр своею священною и святою десницею изобразил нам здесь (в Успенском соборе), без сомнения, не для чувственнаго только зрения, но и для духовнаго созерцания”.

Затем, как бы взирая на икону, митрополит указывает на все изображенныя на ней лица и предметы, объясняет смысл изображений, напоминает предания об обстоятельствах успения Богоматери, сверяет эти предания со священным Писанием по их духу и выводит назидательные уроки для слушателей. Так, например, он говорит: “Над смертным одром и бездыханным телом Пресвятыя Девы икона представляет Самого Христа Спасителя, держащаго на руках душу Ея, в образе младенческом, знаменующем, без сомнения, начатие новой на небесах жизни. Писания не говорят, чтобы сие телесными очами видели все бывшие свидетелями успения и погребения Божией Матери. Посему надлежит полагать, что составитель иконы представил здесь видимым принадлежащее к миру невидимому и просто видимое соединил с духовно созерцаемым. Изобразив тело Пресвятыя Девы, оставленное душою Ея, он как бы предупреждал вопрос: что в сие время происходило с Ея душею? И в ответ на сие изобразил видимо и Ея душу, носимую руками Ея Божественнаго Сына.