Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 339
Какие есть у нас воины Христолюбивые

Господь обещал праведному Аврааму пощадить нечестивые города Содом и Гоморру, если там найдется хотя только десять праведников. Много согрешила наша когда-то “святая”, а ныне грешная Русь пред Господом, но верится, что в миллионах русских православных людей есть еще те праведники, ради коих щадит Господь грешную Русь. Не видны они, эти рабы Божии, но видит их Господь и милует нас грешных. Есть, воистину есть такие рабы Божии и в среде нашего воинства христолюбиваго, что засвидетельствовано дивными примерами их христианских подвигов, их любви ко врагам, христианскаго мужества и смирения, совершенной преданности в волю Божию и истинно христианской кончины на полях брани и в лазаретах. Среди православных воинов есть и истинные подвижники, напоминающие тех рабов Божиих, о коих мы читаем в житиях святых, в патериках и древних летописных сказаниях. Это люди – не от мира сего и потому мир, даже в лучших своих представителях, не понимает их во всей их духовной красоте, высоте и благоухании… Они кажутся слишком “странными”, хотя люди от мира не могут не преклоняться пред их духовным обликом, не могут не воздавать им глубокаго почитания и, скажу не обычное для мира слово, не смиряться пред ними…

Вот что рассказывает об одном из таких героев в “Армейском Вестнике” офицер, по-видимому, его начальник. Разсказ так и озаглавлен: “Странный человек”. Подзаголовок говорит: “Памяти мл. унт. – офицера Трофима Федоровича Скачкова, погибшаго (надо бы сказать: душу свою положившего за исполнение своего долга) 25 июня сего года под деревней Дарево”.

“Странный человек” – так его прозвали солдаты. Скачков – запасной солдат, уроженец Каменец-Подольской губернии, проживавший некоторое время во Владивостоке; в наш полк прибыл 2 сентября 1915 г. В строю был с самаго начала кампании, но наград, к сожалению, не имел. Главная отличительная черта его на поле брани – религиозно-нравственная чистота и безлицемерность. Очень редкое явление встретить такую глубокую веру, как была вера Скачкова. На фоне религиознаго безвременья такия личности резко выделяются из равнодушной толпы и стоят особняком, одиноко, как прямой пушистый кедр среди кривого тальника.

Охарактеризовав так своего воина, автор не утерпел, чтобы не высказать своего интеллигентскаго взгляда на его веру: “Правда, – говорит он, – глубокая вера Скачкова, была слепа, она не была продуктом долгой критической работы мозга, что принято у нас называть религиозным или иным убеждением”.

Лучше бы автор не писал этих строк: он, кажется, забыл, что вера не от мозга, не от его “критической работы”, а от добраго сердца и что такой вот вере ему следовало бы поучиться у Скачкова. Впрочем, автор оговаривается тут же: “Суть, – говорит он, – заключается не в этом, а в его высоких нравственных основах и непреклонной силе воли, смогшей противостать соблазну безпринципности, какая наблюдается в настоящее время в народной массе. При самых неблагоприятных условиях боевой жизни, он, единственный в полку, неуклонно соблюдал все постные дни. На одном черном хлебе и чае он без вреда для здоровья выносил семь недель Великаго поста.

Ежедневно, утром и вечером, прочувствованно и долго молился, не обращая внимания на неуместныя, иногда колкия, шутки и насмешки непонимавших его психологии товарищей. “Глядь-ко, Митроха, – говорит, бывало, один солдат другому, указывая пальцем на молящагося, – в святые ладит”. – “Звестно дело, монахом бы ему и быть”, отвечает тот. – “А ты знаешь, отчего у него на коленах часто шароварки дырявы бывают?” – “Поползай-ка ты каждодневно так-то, небось и тятькину кожу продырявишь”. – Но Скачков без малейшаго смущения продолжал молиться и, что удивительно, никогда не сердился. Его обращение ко всем без исключения сослуживцам было самое теплое, искреннее. Он всегда был готов услужить каждому… При стоянках ли, на походе ли, его вещевой мешок всегда был перегружен, а в дополнение имелось еще несколько узелков и кошелечков. Однажды командир батальона, удивившись невероятной нагрузке, спросил его: “Что это ты, молодец, таскаешь так грузно?” – “Всего помаленьку, ваше высокоблагородие”. – “Именно?” – “Да все, что идет на потребу солдатскую: рубашки, подсумочки патронныя, провизия, книжечки божественныя вот… журналики, очинно интересные рассказики есть в них про жизнь людскую и нашу солдатскую”. – “Ну, журналы, газеты, книги – это твое дело, – сказал командир, – а сколько тебе рубах да подсумок тех надо?” – “Да мне-то одному немного надо, а вот случись у кого из солдатиков что износится, порвется или ненароком утеряется… а то и сухариков не хватит: я и дам ему… В походе где взять-то? А у меня всего помаленьку есть про запасец… Таскать-то по привычке мне не тягостно, ваше высокоблагородие”. – За такую нагрузку солдаты прозвали его в походах “двухколка”. – “Мотри-ка, Грицко, вот и наша “двухколка” выехала”, добродушно смеялись они, завидя входящаго в строй пред передвижением Скачкова. Иные объясняли это по своему: “Ох, не грехи ли свои он искупает этим? Наверное, в душе его таится какой-нибудь тяжкий грех. Из-за чего же иначе он так мучает себя”.

Эти русские простецы, думаю, лучше мудрецов понимали, сердцем чувствовали, что Трофим Федорович не напрасно носил эту “нагрузку”: это были его вериги, которым он “удручал” себя ради Бога, подражая древним подвижникам-юродивым.

“Вообще, говорит автор очерка, в отношении сохранности снаряжения и обмундирования Трофим Федорович был исправнейший солдат. В то время как другие безпощадно разбрасывали все лишнее, даже и положенное, он подбирал все, что только годнаго попадало ему на глаза: грязнаго ли пара белья – поднимет, вымоет и в свой мешок; заржавленный ли патрон – возьмет его, вычистит – ив мешок; тогда как в походах иной молодой тяготится 100–150 патронами, стараясь при всяком случае “сбавить”, он имел, по крайней мере, 250–300 шт. всегда при себе. И при надобности готов был отдать последнюю с себя рубаху соседу.

Трофим Федорович никогда не был угрюм. Он очень редко защищал себя от напрасных обид и нападок, но если это ему случалось делать, то говорил противникам так убедительно и обоснованно, что возражать или оправдываться никто не смел. В таких случаях пред ним как-то невольно преклонялись. Исправность его по службе была безусловная. Он был всегда готов на любое дело, на любой подвиг. При всяких обстоятельствах военнаго времени показывал удивительнейшее хладнокровие. В последнем сражении, когда он пал геройской смертью у самых проволочных заграждений противника, бывши отделенным командиром, он, по словам товарищей, выказывал необычайную храбрость. Но здесь его роковой удел свершился при несколько странных обстоятельствах. “Цепь шла в атаку, он был ранен, – заверяют очевидцы, – достал свой молитвенник, опустился на колени и молился. Но шальная пуля убила его наповал”.

В унтер-офицерское звание он был произведен только нынешним летом и тогда же был назначен отделенным командиром. Казалось, мягкость и скромность его характера не позволяли ему быть начальником, но на деле получилось нечто неожиданное: его отделение вело себя образцово. Необыкновенная сила воли делала свое, когда с ним сошлись близко. “Как-то стыдно его не слушать, – говорили его подчиненные, – совесть на него не поднимается”. И он, действительно, своим пристальным, уверенным взглядом умел заставить себя любить и уважать”.

Что нашел “страннаго” в обстоятельствах геройской смерти Скачкова автор сообщения о нем – не понимаю. Воин-христианин, раненый опускается на колени, вынимает молитвенник, начинает молиться Богу – все это так естественно для верующаго, а вот интеллигентный автор видит что-то странное в этом. Так далеко миросозерцание наших, даже лучших интеллигентов ушло от миросозерцания простых русских людей православных. Печальное это явление, но оно постепенно и незаметно входило в интеллигентную душу в продолжение последних двух веков и удивляться этому не приходится. Будем надеяться, что небывалая по своей жестокости и гибельности война и христианские подвиги православных воинов откроют глаза нашим интеллигентным слоям на ту могучую нравственную силу, которая скрывается в православной народной душе, на ту цельность христианскаго миросозерцания, которое делает из наших простых воинов – сверх-героев, отдающих Богу душу с молитвой на устах…

Я только что кончил свою статью, как в “Новом Времени” прочитал еще отрывок из корреспонденции с фронта. Описывается кратко смерть воина – одна из тех смертей, которыми полны летописи современной войны. Эти смерти там, на фронте, явление самое обычное.

“На носилках лежит молодой сибирский стрелок. Доктор, нагибаясь, спрашивает: “Куда ранен? “ – Бледныя губы чуть слышно шепчут: “В живот”. Доктор отворачивает шинель, суконную рубаху, нижняя вся в крови. Долго смотрит на рану, медленно поднимается и, точно угадав мой безмолвный вопрос, чуть слышно отвечает: “Разрывная, тут не доктор нужен, а батюшка”. На пороге стоит священник с походной дарохранительницей в руках. Просит уйти нас, остается с умирающим один. Сердце рвется туда, к раненому. Кончена исповедь, и я вхожу в перевязочную. Никогда не забыть мне светлаго печальнаго обряда св. Причастия. Медленно, почти беззвучно повторял умирающий солдат за священником святыя слова. Красивое лицо молодаго стрелка побледнело, губы темнеют все больше и больше, по высокому матовому лбу пробегает предсмертная желтизна. Окончен обряд причащения. Священник наливает в стакан воды и протягивает умирающему. Жадно, большими глотками пьет он холодную воду, это последнее облегчение. Батюшка медленно опускается на колени к изголовью смертельно раненаго. – “Ну что, легче стало?” – “Спасибо, гораздо легче”. Не знаю, солнечный ли луч проник сквозь окно в перевязочную, но лицо раненаго воина озаряется светом. Ни единаго стона, ни единой жалобы, а внутри все порвано, смешалось, уничтожено, но нестерпимый муки не отразились в эти короткий минуты на его лице. Боже мой, какая прекрасная смерть мученика!”

Простите, читатель: не мог писать этих строк без слез умиления. Какия сокровища духа скрываются в нашей православной душе! И этими сокровищами она обязана единственной своей родной матери-Церкви… И когда подумаешь, что на эту нашу матушку родимую теперь делается столько покушений со стороны врагов Русской земли, со стороны всяческих сектантов, со стороны немцев, со стороны – скажу прямо – многих наших же русских интеллигентов, то и больно, и страшно становится, и хочется крикнуть: прочь, непрошеные просветители-помрачители, прочь, иудейские союзники, немецкие наемники – реформаторы церковные!.. Мы не уступим вам ни единой йоты из священных заветов нашей матери-Церкви, мы веруем в силу Божию, обитающую и действующую в ней: ею мы, вся Русь Православная, живем и движемся, в ней – весь смысл нашей не только частной, семейной, общественной, но и государственной жизни. Не культуру земную, немецкую, призван народ наш нести в историю человечества, а святое Православие, чистые заветы Евангелия, Царствие Божие в душах людских… И все эти сокровища – в нашей Церкви-матери, и горе тому, – гнев Божий грозит тому, кто изменит своей матери, кто перейдет на сторону ея врагов ради корысти, ради выгод земных!.. Горе тому, имже соблазн приходит!

№ 340–341
Великое испытание совести народной

Хорошо называют всякую войну великим испытанием. Как золото очищается от посторонних примесей огнем, так душа христианская очищается скорбями, так целый народ Божиим попущением подвергается великому испытанию войною: никогда так ярко не обнаруживаются душевныя свойства народа, как во время бедствий войны. Будто со дна души поднимаются и добрыя качества, и те страсти, которыя таятся в самой глубине сердечной; и начинается между ними борьба, и благо тому народу, в душе котораго добро возьмет верх над злом, добрыя свойства его души над недобрыми… На наших глазах за эти два года войны раскрылась во всей наготе душа немца: это – настоящий потомок древних гуннов, безсердечный, безчеловечный эгоист, пропитанный гордостью и самоценом до мозга костей; в его глазах только его соплеменники – люди, остальное человечество – что-то вроде животных, коими он может пользоваться как рабами, почти как безсловесною тварью. Тут обнаруживается что-то сродное с иудейским талмудическим мировоззрением. Немец пьян своею гордынею, буен и шумен от нея как от крепкаго вина. Если еще есть надежда на его отрезвление, то именно война и должна отрезвить его, смирить, вразумить… Вызвала ли война в немецкой душе что-либо доброе – мы не знаем: пусть об этом судит Единый Ведущий человеческия сердца.

Обратимся к родному народу, посмотрим, что вызвала на поверхность его души эта ужасная война. Зла в мире больше, чем добра, а потому – больше приходится замечать явления отрицательныя, чем положительныя. Мир ведь во зле лежит.

Думали ли мы, пастыри Церкви, что война вызовет из глубин души народной безпредельную, ужасающую страсть корыстолюбия? Правда, она проявилась сначала не в массах народных, – она прежде всего обозначилась в том сословии, о котором еще древний мудрец сказал: “Купец едва может избежать погрешности; как посреди скреплений камней вбивается гвоздь, так посреди продажи и купли вторгается грех” (Сир. 26, 27; 27, 2). Но как пламя пожара, страсть наживы быстро распространилась повсюду, где только открывалась возможность нажить: все без исключения быстро стало дорожать: и товары, и труд рабочих, и самыя первыя потребности жизни… Будто опьянели все: что вчера стоило несколько копеек, то стало стоить рубль, а что всего хуже: дороговизна все растет и нельзя сказать, когда и на чем она остановится… Будто люди сказали своей совести: “Уйди ты от нас, не докучай нам: видишь, настало время, когда так легко можно нажить, такого времени мы и не запомним, да едва ли когда еще и будет. Как же не попользоваться, как не скопить деньгу на черный день?..” И копят, и прогнали от себя совесть, и она замолчала, и то, что свойственно отверженному Богом племени, будто стало общим достоянием всех, кто только видит возможность под тем или другим предлогом взять втридорога, а иногда и еще дороже. И будто все правы: “С меня дерут, как же мне не брать?”… И не знаешь: да к чьей же совести обратиться? Увы, она спряталась куда-то у всех, не только торгующих, но и трудящихся… Дело в том, что явилась в жизни какая-то невольная круговая порука: все вздорожало как бы поневоле, и только тот, кто не имеет возможности поднять цену на свой труд, например, чиновник, священник, учитель, живущие жалованием, несут всю тяготу этого вздорожания, только они обречены на голод и всю невыносимость дороговизны… Довольно сказать, что профессора высших учебных заведений, люди с высшим образованием, с видным общественным положением, люди, занимающие высшия должности в правительственных учреждениях, но не имеющие посторонних источников для своего содержания кроме жалованья, начинают завидовать простым фабричным рабочим, которые сами повышают цену своего труда пропорционально росту дороговизны жизни. Что это, как не повальное сумасшествие? Люди, в сущности, обманывают друг друга, ибо если ты требуешь за свой труд, за то, чем ты торгуешь, больше прежняго, то и с тебя требуют также больше прежняго: повышается твой приход, но повышается и расход, если ты только хочешь остаться честным человеком. Но в том-то и горе, что этого мало: ты снова повышаешь цену своего труда или товара, чтобы что-нибудь нажить, но и с тебя снова повышают требование за все… Будет ли этому когда конец? Ведь так можно дойти до того, что рубль обратиться в копейку: подумайте, как же тогда жить тем, кто живет всё тем же рублем, каким жил три-пять лет назад? Ведь ему придется умирать с голоду!

Пишет мне один многосемейный чиновник: “Вот приходит осень, зима; жалованья, которого прежде доставало кое-как на квартиру, отопление, на пищу и одежду семьи (а она у меня состоит из 11-ти человек), теперь едва достанет на скудный стол да на полуотопление, – будем уже согревать квартиру на половину своим дыханием; детям ходить в учебныя заведения – не в чем: ни теплой одежи, ни обуви, да и за ученье вносить нечего; в церковь выйти в праздники и думать не приходится: будут сидеть до весны дома – ведь совсем одичают… Помогите чем можете”. Но ведь таких тысячи: как и чем им помочь? И это еще те, у кого хоть на кусок хлеба-то достанет, а как жить нищете безысходной, вот этим вдовицам духовнаго ведомства, получающим из своего попечительства по рублю в месяц, как быть тем, который вовсе не получают ни гроша, а для труда нет у них ни силы, ни уменья. У миллионеров бездна бездну призывает, по 500 % наживают, куда деньги девать – не знают: рядят своих жен в бриллианты, которые, говорят, страшно вздорожали, одевают в шелки, которые стали дороже серебряной парчи, прожигают время в театрах да веселых домах, проигрывают целыя состояния в одну ночь в карты, – а беднота плачет с голоду и холоду, а младенцы новорожденные не имеют капли молочка, а больные безпомощные старички и старушки зябнут в нетопленых хатах или подвалах, и нет у них корки хлеба, чтобы размочить да голод утолить!.. Господи, помилуй их, напитай их!.. А Господь словами песнопевца отвечает: “Тебе оставлен есть нищий, сиру ты буди помощник”… Вы, забывшие Бога, у которых совесть молчит! Услышьте хотя вопль и стенание, слезы и рыдание этих несчастных! Вы, роскошно пирующие подобно евангельскому богачу, бросьте хоть ту корку хлеба несчастным сиротам и беднякам, которую вы небрежно бросаете своим псам, что под вашею трапезою подбирают крошки! Вы, власть имущие, обуздайте жадность торгашей, вы, законодатели, издайте законы, или лучше сказать: напомните существующие уже законы, не позволяющие брать свыше известнаго процента! Ведь вопли бедноты, стоны вдов и сирот вопиют к небу и внемлет им Господь – Судия праведный, – поспешите умилостивить Его, пока до конца не прогневался Он на всех нас!..

Но почто пишу я эти многоскорбныя строки? Кто будет читать их? Вси уклонишася, вкупе неключими быша, – все сошли с ума, все, кто забрал в свои руки так называемые предметы первой потребности! Все опьянели страстью наживы, подобно тому как немцы опьянели страстью гордыни, зверства, жадности! Вот мы каждый день умоляем Господа, чтобы помог Он Царю нашему одолеть врага и супостата, но сами что делаем? Прогневляем Господа. Услышит ли Он молитву нашу? Русские люди, – не говорю уже о живущих среди нас нерусских, коим дела нет до Русскаго народа, до блага родной земли, – вы, именующие себя русскими, православными людьми! Опомнитесь! Убойтесь Бога, Судии праведнаго! Призовите в помощь свою забытую, прогнанную вами совесть! Спросите ее: чем умилостивить гнев Божий, грядущий на нас? Она вам подскажет. В ея голосе вы услышите голос Божий. И лишь только послушаетесь этого голоса, как увидите воочию Божие благословение на вас и на делах ваших, как почувствуете в сердцах своих прикосновение Божией благодати, милующей и спасающей нас. Лишь только вы протянете руку помощи горюющим беднякам, лишь только откроете житницы ваши – не говорю уже для безплатной раздачи хлеба алчущим, а хотя бы только для продажи по совести, без большого барыша, тех запасов, какие у вас имеются, – вы сразу почувствуете, что над вами будто небо раскрылось: так станет у вас светло на душе, вы сознаете, что есть на земле счастье повыше всех ваших удовольствий, и настолько выше, что, как небо от земли, так это счастье отстоит от всех ваших балов, театров, игр, наслаждений… Ужели вы так и умереть хотите, не изведав этого счастья, – счастья делать добро, жить по совести, счастья чувствовать близость Божьей благодати к себе, счастья быть уверенным, что есть вечно блаженная жизнь, которая начинается еще здесь на земле, в сердце нашем, когда начинаем исполнять Божии заповеди, освящая себя святыми таинствами Церкви, нашей матери? Ведь вы же, русские люди, называете себя еще православными; вы еще не отреклись от Церкви, от Христа: вы не хотите этого – да? Так проснитесь же, отрезвитесь, сбросьте вражье навождение, ослепляющее вас страстью наживы! Ах, братья – купцы и торговцы! Если бы вы знали, какое теперь, именно теперь благоприятное время для вас, чтобы с Богом прогневанным примириться, чтобы себе царствие Божие – еще здесь, на земле купить, в свое сердце стяжать, чтобы начать жить по-Божьи здесь и перейти туда, в вечность, с мирной совестью, с верою и упованием на Божию милость! Ведь я говорю с русскими людьми, а русские люди веруют в Бога, не то, что немцы, – правда, увлекаются страстями и грехами не меньше немцев, но все же по русскому обычаю, когда гром грянет, и перекрестятся. Вот, гремит гром небесный над Русской землей: перекреститесь же! Ведь гроза Божия может прямо разразиться над вами, – отведите же ее от себя милосердием и простою справедливостью! Пожалейте родную землю, родной народ, будьте русскими!..

Законы правды Божией непреложны; когда люди не хотят знать их, они свершаются над ними с неумолимой строгостью. Около четырех тысяч лет тому назад прогремело грозное повеление Божие на Синае: не укради! Всякий безсовестный продавец нарушает эту святую заповедь Божию, а потому над ним висит гнев Бога правосуднаго: он не только сам лишает себя благословения Божия, но и призывает на себя проклятие. “Сладок, говорит древняя богодухновенная мудрость, сладок для человека хлеб, приобретенный неправдою, но после рот его наполнится дресвою (Притч. 20, 17); строющий дом свой на чужия деньги – то же, что собирающий камни для своей могилы (Сир. 21, 10), а кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным (Пр итч. 28, 20), потому что богатство его, по пословице, прахом пойдет, или, как говорит премудрый Соломон, оно сделает себе крылья и, как орел, улетит к небу” (Пр. 23, 5)…

Никакой народ не умеет так каяться, как наш православный Русский народ. И слава Богу: хоть редко, хоть единично, а я имею утешение видеть такое – русское покаяние. Приведу самый последний пример. Вот что пишет мне один почтенный старец из торговых людей. Само собою разумеется, я не назову его ни имени, ни адреса, хотя думаю, что он был бы согласен и на это. “В дни моей молодости, когда мне было лет восемнадцать (а теперь мне уже 67 лет), я служил конторщиком в купеческой конторе. Раз приказчик считал деньги для сдачи их хозяину, когда хозяин позвал его к себе в соседнее помещение. Он поспешил на зов хозяина и оставил деньги на столе. В конторе остались я да бухгалтер. И вот, кому-то из нас – кажется, что мне, пришла мысль подшутить над приказчиком, спрятать часть денег, и я взял – не помню, одну или две пачки по сто рублей и спрятал в свой ящик с мыслию: хватится ли приказчик? (Как видите, враг хитер: он не стал внушать тут же присвоить – попросту – украсть деньги: он учит только “подшутить”, спрятать их). А приказчик, по возвращении в контору, не считая денег, убрал их в свой ящик, поспешая куда-то, чтобы исполнить приказание хозяина. В этот ли, или на другой день у нас с бухгалтером явилась мысль, что у приказчика, вероятно, столько хозяйских денег, что он и не хватится взятых нами, а потому можно их и вовсе не отдавать ему. Действительно, сразу он и не хватился, что у него денег недостает, но потом по его безпокойству мы заметили, что он денег не досчитывается, но все-таки взятых денег ему не возвратили, а разделили их пополам, то есть украли… (Вот как враг ведет человека от шутки ко греху: может быть, стыдно уже стало признаться в “шутке”). Много лет спустя у меня зашевелилось сознание греха, и я был бы очень рад возвратить эти деньги по принадлежности или наследникам того приказчика, но к розыску его не принял мер, а потому вовсе потерял его из виду. Вот я прибегаю к вам, владыко, с почтительнейшей просьбою: прилагаемые двести рублей употребить по вашему усмотрению и помолиться о прощении моего греха”.

Прошло пятьдесят лет, а совесть все мучила русскаго человека. Надо бы, конечно, и теперь возвратить хотя наследникам того приказчика, но и они не известны. В успокоение кающейся совести, я послал эти деньги в распоряжение Волынскаго святителя, в помощь его бедному духовенству, лишенному крова после разорения их жилищ немцами, присоединив и от себя нечто, дабы быть участником в покаянной жертве добраго христианина. Думаю, что самая мысль поступить так пришла ему под впечатлением недавно напечатанной моей заметки под заглавием “Совесть заговорила”. Там я рассказал, как тоже некто, взявший у странника 15 рублей и не возвративший ему, прислал мне 30 рублей с просьбою послать на фронт нашим воинам “Троицких Листков”, в виде духовной милостыни, потому, что он не знает, кто и где живет, даже жив ли тот странник, у кого он взял деньги, ибо прошло уже лет пятнадцать, как это было.

Так вот как поступают люди, у которых совесть еще не погасла, которые еще внимают ея неумолимому требованию и боятся суда Божия. Вот добрый пример тем из торговых людей, которые уж слишком много перебрали за свои товары с добрых людей: пусть они вспомнят еще евангельский пример мытаря Закхея, пусть в своем сердце повторят его золотыя слова: “Господи, се, пол имения моего раздам нищим, и аще кого ним обидех, возвращу четверицею]” За то и услышал из уст Самаго Господа: днесь спасение дому сему бысть, зане и сей сын Авраамль есть. Вот настоящий путь, указываемый Самим Господом и нашим купцам, если только они не хотят отречься от Христа Спасителя. Господь говорит, что радость бывает на небесах у Ангелов Божиих, когда и один грешник кается, какую же радость самим Ангелам Божиим доставили бы наши купцы, если бы по примеру Закхея стали бы обращаться, каяться или хотя бы полагать начало покаянию, продавая товар по совести, не обижая ближняго, не повышая цен… Ужели в самом деле они так заглушили свою совесть, что перестали быть христианами?..

Не хочу верить!..

Я кончил статью, когда пришел ко мне один настоятель, только что назначенный в монастырь. Его рассказ подтвердил мне то, что я думаю о русской душе. Она способна на великие подвиги, на самоотречение в самых, казалось бы, насущных и крупных материальных интересах. Предшественник о. настоятеля оставил монастырских долгов на несколько десятков тысяч. Кредиторы, все торговые люди, явились к новому настоятелю с своими заявлениями об этих долгах. Настоятель сказал им прямо, что монастырь не имеет чем платить. “Как же нам быть? Что посоветуете?” Он сказал: “Если хотите выслушать мой совет, то скажу вам откровенно: судиться с прежним настоятелем – один соблазн, да и у него ничего нет. Обитель посвящена Матери Божией: Она и должна вам в сущности. Если вы простите Ей этот долг, то Она будет вам помощницей в ваших делах и Сама наградит вас… Вот и весь мой совет”. Купцы подумали немного и решили: “Быть так! Верим Царице Небесной”. И заявили, что они прощают монастырю весь долг…

Широка натура русская. Это отметил еще наш славный поэт граф Алексей Толстой в своем известном стихотворении. Это сказалось даже и в том печальном явлении, которое называется дороговизной. “Если уж наживать – так без меры, без пощады”. И наживают… И народ простой на тот же путь примером своим толкают. И вот мужик требует 5 рублей только за то, чтобы перевезти кубик хворосту за две версты для соседа, безпомощнаго старика, у котораго нет ни лошади, ни денег заплатить… Какое-то безсердечие, – страшно подумать!.. Но не верится, что так и дальше будет. Гремят громы Божии, крестятся уже русские православные люди. Ужели люди торговые, именующие себя русскими, не опомнятся, не перекрестятся? Не хочу верить…