Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

Но совсем другое дело, когда молишься за человека, который всю жизнь свою грешил тяжкими смертными грехами и не подумал об очищении их покаянием. Тут уже не отраду вливает молитва, а напротив, сообщает молящемуся тягость, смущение, безпокойство. Да так оно и должно быть. Воспринимая образ души усопшаго, молящийся вместе с тем делается как бы общником и его душевнаго состояния, входит в область его душевных томлений, соприкасается его грехам, не очищенным покаянием, берет на себя и долю его душевных страданий. И сие-то томление и страдание душою во время молитвы за умершаго грешника, если он еще не погиб грехом отчаяния, доставляет ему отраду и облегчение, приклоняя к нему Божие милосердие молитвою любви. Но если его душа перешла в иной мир в настроении, враждебном к Церкви, если она отвергла искупительныя заслуги Господа Спасителя мира, как это было с несчастным графом Толстым, то как молиться за таких? Как можно допустить себя до некотораго прикосновения тому богоборному настроению, коим душа его была заражена? Как восприять в свою душу все те хулы и безумныя речи и даже помыслы, коими была полна его душа, может быть, даже в самый момент смерти?.. Не значит ли это – подвергать свою душу опасности заражения таким настроением? Не напрасно же говорят, что, например, самоубийство заразительно: при одном имени самоубийцы в душе возникает его образ, а с образом сим рисуется и то, как он окончил жизнь… Спросите любаго психиатра, и он вам скажет, что при разговорах о самоубийцах, о способах их самоубийства у впечатлительных людей нередко появляются так называемыя “навязчивыя мысли”, а по-нашему, православному, просто вражеския искушения, влекущия слабых людей к тому же преступлению… Как у человека, смотрящаго вниз с вершины высокой скалы или колокольни, откуда-то появляется мимолетная мысль – броситься вниз, так нечто подобное бывает и при воспоминании о самоубийстве человека, особенно известнаго тому, кто вспоминает о нем и имел к нему отношения. Говорю о людях впечатлительных и слабых. А ведь в молитве, как я сказал, мы как бы соприкасаемся своею душою душе того, за кого молимся… Что если молитва о самоубийце, вообще Церковию воспрещенная, будет неугодна Богу?.. Если благодать Божия отступит от нас за нарушение заповеди о послушании Церкви? За то, что мы свое мнение ставим выше учения и правил Церкви?

О всем этом пусть подумают те, которые требуют от служителей Церкви молитв об еретиках и самоубийцах.

А можно ли, скажут мне, молиться за самоубийц и еретиков на молитве домашней, частной, нецерковной?

Отвечаю: молитва домашняя не может стоять в противоречии с церковною, тем более, что церковная молитва несравненно выше частной, домашней. Что такое моя одинокая, грешная, слабая молитва в сравнении с церковною?.. В церковной молитве моя немощная и, может быть, нечистая молитва очищается и несется к Богу на крыльях молитвы всей Церкви, всего сонма верующих, сонма всех святых Божиих. Не имею я дерзновения за премногие грехи мои к Господу Богу моему, тем паче дерзновения молиться о том, кто премного прогневал Его смертным грехом отчаяния; и как дерзну я делать то, чего не дерзает делать Церковь? Ибо если бы она дерзала, то не воспрещала бы такой молитвы…

Таково общее суждение о молитве частной, домашней.

Но мне скажут: как удержаться от такой молитвы особенно человеку, который был связан – не говорю уже с отлученным от Церкви явным еретиком: о таковом не позволит молиться чувство уважения к Церкви, которую он оскорблял и от которой отпал, – но с самоубийцей узами кровнаго родства или был очень близок к нему по духу любви, – как удержаться от того, чтобы излить свою душу пред Отцем Небесным? Как не возвестить Ему печали своего сердца?..

Но это – совсем другое дело. Никто не может запретить лично каждому из нас изливать свою душу в молитве пред Господом, поведать Ему печали свои. Это – не одно и то же с молитвенным ходатайством за покойника. Мудрые, духовно опытные и обладавшие даром рассуждения старцы-подвижники удовлетворительно дают на это ответ. Так, известный Оптинский старец Леонид, скончавшийся в 1841 году, дал такое наставление своему ученику, обратившемуся к нему за утешением, по случаю полученнаго им известия о смерти отца, последовавшей от самоубийства:

– Вручай как себя, так и участь своего родителя воле Господней, премудрой, всемогущей. Не испытывай Вышняго чудес. Тщися смиренномудрием укреплять себя в пределах умеренной печали. Молись преблагому Создателю, исполняя долг любви и обязанности сыновней.

– Но каким образом молиться за таковых? – спросил послушник.

– По духу добродетельных и мудрых так: “Взыщи, Господи, погибшую душу отца моего, и, аще возможно есть, помилуй! Неисследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех сей молитвы. Но да будет святая воля Твоя!”

Так учил и утешал богомудрый старец своего ученика, бывшаго в печали и скорби великой. В этом наставлении и для каждаго христианина, находящагося в подобном положении, есть много утешительнаго, успокоивающаго скорбную душу в предании и себя и покойника в волю Божию, всегда благую и премудрую… И верный, смиренный сын Церкви не станет требовать от Церкви большаго.

№ 218–219
Церковная дисциплина и свобода печати

Когда истина столь очевидна, что ложь не может ее затмить, несмотря ни на какия усилия, тогда ложь начинает притворяться, будто она давно победила истину, давно доказала, что ея нет, что если и есть что-то, то ведь это только легенда, вымысел, с коим умным, образованным людям и считаться-то стыдно… А толпа невежд, коим хочется казаться “интеллигентами”, идущими в ногу с людьми “передовыми”, охотно вторит глашатаям лжи, шумными криками стараясь заглушить скромный голос святой истины.

Таким образом в наше время создается так называемое “общественное мнение”, так насаждаются лживыя теории, построяются и укореняются лженаучныя гипотезы. И чем больше льстит страстям человеческим какая-нибудь теория или гипотеза, тем она больше имеет вероятия на распространение. Увы! Все меньше становится число самоотверженных, безпристрастных, а главное – смиренных служителей истинной науки. Все больше сгущается туман лжи вокруг истины, и его яд впитывается в массы – чем незаметнее, тем глубже отравляя миросозерцание православнаго человека.

Откуда это? Не приходится долго задумываться над этим вопросом: прочтите “Протоколы сионских мудрецов” в книге С. А. Нилуса и увидите, что все это делается очень планомерно, обдуманно, теми, кому нужно превратить все человечество в свой рабочий скот… А факты, поразительнейшие факты налицо.

Прислушайтесь к тому, как относится наша печать, наши газеты, – да, газеты: увы, ведь мы теперь книг почти не читаем, а все только газеты: поневоле приходится к ним прислушиваться, – так вот и прислушайтесь, как оне относятся к Церкви, к Евангелию, к самому христианству… Ведь если еще не отрицают прямо, то в общем знать их не хотят! Церковь учит святой истине, газеты – проповедуют служение плоти и похотям ея; Церковь объявляет пост, газеты преподносят читателям, как нарочито, веселые фельетоны и новости по части увеселений… Настает великий праздник Пасхи или Рождества Христова; в газетах появляются рассказы и статейки на темы как будто религиозныя, но увы – лучше бы их не появлялось! Пр И этом-то случае и снимают с себя маску лицемернаго христианства разные авторы: они дают разные вымыслы, подкладкою коих служат якобы научныя открытия, разныя сказания, предания, легенды, и все это сводится, в сущности, к подрыву веры в сердцах православных читателей, все – сознательно или безсознательно – служит целям все тех же врагов христианства, врагов Бога и людей…

Газетные листы создают, так сказать, настроение, а мелкия брошюрки для народа, якобы научныя популярныя книжки для полуинтеллигенции, для школ, для молодежи питают это настроение уже открытою ложью, обманывая читателей и выдавая разныя хитроумныя гипотезы за научно доказанные факты. Печати теперь дана полная свобода: лги, сколько хочешь, подкапывайся под веру Христову, расхищай душу народную, сей отраву полною рукою – все позволено! Правда, есть статьи закона, коих нарушение влечет иногда наказание, но эти статьи так легко обойти, что не стоит много и думать о том. Переводят на русский язык всякую гниль, направленную против христианства, хотя бы эта гниль давным-давно обличена там же, где она появилась, и уже давно заброшена и забыта людьми, честно мыслящими: а у нас ее распространяют как новинку, обманывая простой народ заглавиями. За примером ходить недалеко: на сельских ярмарках, в отдаленных уголках Руси, где-нибудь в Царевококшайске или Устьсысольске, можно найти на рынке сочинение богохульника Ренана под заголовком: “Жизнь Иисуса”, и благочестивый простец покупает книжку, воображая, что это книжка “божественная” и вовсе не допуская мысли, что этой книжкой ему подносят “нож, медом помазанный”…

Само собою понятно, что тут уже не может быть речи о “безсознательном” отравлении народной души: тут ясно, как Божий день, что отрава подносится сознательно, намеренно, чтоб развратить верующую душу русскаго простеца. Только хотелось бы спросить: что лучше: оставлять ли этих отравителей в списке христиан, да еще – чего добраго – православных, или же открыто выбросить их за борт корабля церковнаго? А может быть, они и сами предпочли бы такую свободу – считаться не людьми, а скотами или человекообразными животными? Ведь в душе то они уже не отличают себя от животных, так к чему уж и лицемерие это? Зачем обманывать добрых людей: носить имя христианское, а в душе быть просто скотом?..

Знаю, что сии “носители якобы культуры”, глаголемые “передовые” люди, якобы “просвещенные научными последними словами”, запротестуют против такого прямолинейнаго решения. Как? Лишать их права носить имена христианские? Что за варварство, что за насилие!.. Но позвольте, господа: ведь имена христианския, православныя принадлежат чтимым нами святым угодникам Божиим; для нас носители сих имен не умирали, они живы, мы с ними в благодатном общении, и это для нас живой факт, а не легенда, не мечта… Вы просто не имеете права носить их имена, потому что для вас эти имена не больше как клички для животных, а для нас – символы близких нам, чтимых нами существ. Вам все равно, казалось бы, называться Иваном ли Ивановичем или Дубом Дубовичем, а для нас было бы важно знать: с кем мы имеем дело: с человеком ли христианином, или с человекообразным существом, правда, может быть, и очень умным, но таким, у котораго вытравлено из души все, чем отличается человек от животнаго, а сношение с таким лжечеловеком не всегда может быть безопасно, не говоря уже о всем прочем…

Не будем оправдываться: плохие мы христиане, не стоим почти имени христианскаго; но все же ведь больно становится на душе, когда не видишь отпора соблазну безбожия, когда широкою волною разливаются противохристианския лжеучения, когда люди открыто Бога знать не хотят, а в то же время именуют себя еще христианами… Великая разница: христианин – простой грешник, и – христианин – безбожник. Грешник всегда покаяться может: пока Бог терпит грехи, пока грешник называет грех – грехом и себя – грешником, дотоле для него возможно обращение. Но безбожник никогда не признает себя грешником; что бы он ни делал, какое бы зло ни чинил – он всегда прав в собственных глазах, он греха не знает, не признает: на чем же тут основаться самой возможности покаяния? Разве на особой милости Божией за молитвы чьи-нибудь или за какое-нибудь доброе дело, сделанное им когда-нибудь, может быть, тогда, когда он был еще верующим христианином: ведь у меня о таких именно и идет речь.

Да, плохие мы христиане, а иногда думаешь: не лучше ли бы было, если бы явных безбожников совсем исключать из среды нашей, чтоб не оскорбляли они, не гасили совсем наше религиозное чувство. Я спросил бы, например, хотя бы этого “ученаго мужа”, который так развязно толкует о происхождении наших канонических Евангелий в духе тюбингенской школы: да верует ли он в самый факт воскресения Христова? Не считает ли он его легендой второго века? Знает ли, то есть верует ли так твердо, как он научно опознает хотя бы сам себя, что он живет на свете, – знает ли так же твердо, что Христос жив, что Он управляет Своею Церковию, живет в ней и она в Нем, что это – такой же факт, как его собственное личное существование? Верует ли, – скажу опять сильнее: зияет ли точно, что Христос паки приидет, непременно приидет со славою многою судить живым и мертвым, которые для того и из мертвых воскреснут, и это – непреложная истина? Что будет вечная жизнь, для одних – вечноблаженная, для других – вечномучительная? Ведь сей многоученый муж все это теоретически знает, конечно, с детства, но есть ли для него это знание – живая жизнь, безспорная аксиома, или же – только легенда, темное сказание, прямее сказать – миф?.. Если последнее, то, ведь, он уже ушел из Церкви, он фактически отступил от Христа, стал снова язычником, бродит вне ограды Христовой: так зачем же и держать его насильно в Церкви, считать христианином?..

Мне укажут на притчу о плевелах: оставите расти обоя купно до жатвы… Но, ведь, речь идет не о плевелах, а о сеятелях этих плевел; не о лжеучениях, а о тех сознательных лжеучителях, которые распространяют эти лжеучения; речь идет не о каких-либо карах против них, а просто о мерах предостережения верующих против их лжеучений. В самом деле: вот какой-нибудь лжеученый издает перевод безбожнаго сочинения, положим, хотя бы того же богохульника Ренана или же богохульное сочинение нашего, к несчастию, соотечественника графа Толстого: ужели Церковь не вправе спросить этого господина, если только он именует себя ея чадом, значится в списках православных христиан: а как он верует? Почитает ли он Господа нашего Иисуса Христа Богом воплотившимся или простым человеком? Верует ли он в Его воскресение и будущее второе пришествие? Ну, хотя бы поставить сему господину только два-три таких вопроса… Ужели нельзя? Ведь пастыри Церкви на то и поставлены, чтобы пасти Христовых овец: а что если под одеждою-то овцы скрывается просто-таки волк? Ужели пастырь не вправе заглянуть под его одежду? А дальше – заповедь: повеждь Церкви… Скажут: донос? Но пусть говорят что угодно: если моего вразумления моя овца не слушает, то я должен поведать о сем Церкви! Это – мой долг. И никто не вправе воспрепятствовать мне исполнить сей долг. Тот, кто перестал веровать в Господа Иисуса Христа, яко Бога, кто не верует в Его воскресение и будущее второе пришествие Его, как в непреложную истину, – не говоря уже о прочих догматах святой нашей веры, – кто открыто, печатно проповедует свое неверие, – тот уже перестал быть христианином, тот отпал уже от Церкви, тот уже сам подвел себя под анафему, возглашаемую Церковию в неделю Православия: ужели Церковь не вправе удостоверить этот, уже совершившийся факт отпадения от нея, открыто объявить верующим, чтоб такого человека боялись, как зараженнаго неисцельною духовною проказою, а потому и все, что он выпускает из-под печатнаго станка, следует принимать с крайнею осторожностью, как от богоотступника? Недавно церковная власть оповестила православных, чтобы остерегались бесед некоего хлыста Чурикова: почему она не может оповестить верующих, чтобы береглись изданий, руководимых хотя бы только открытыми врагами Церкви и Христа – иудеями или открытыми их приспешниками, привлекая сих последних, если они еще не отреклись формально от Православия, к ответственности пред судом Церкви, яко чад Церкви, за распространение безбожных и противохристианских идей и за соблазн верующих? Если Церковь привлекает к своему суду, например, имебожников – вождей секты, то почему не привлечь и покровителей их, разных издателей и сочинителей, именующих себя православными? Не все ли равно: распространяется ли лжеучение словесно, или письменно, или же печатно? Ересь остается ересью и в словесной форме и в письменном изложении, да в последнем вред ея грозит большей опасностью, что каждому ребенку известно даже из басни Крылова: “Писатель и разбойник”. Само собою понятно, что не формальный, а так сказать – идейный суд Церкви неминуемо простирается и на тех, кто распространяет или защищает ересь печатно, но, к сожалению, это далеко не всеми осознается, а разные писатели и издатели, защитники ересей, не допускают о том и мысли, будто они подлежат суду Церкви за свои печатныя выступления. Между тем, печатное слово в защиту ереси, какой бы то ни было, есть уже деяние греховное против Церкви, против Христовой истины, есть уже соблазн малых сих, а известно, как Господь осудил грех соблазна: Он, милосердый, признал, что лучше бы соблазнителю быть потоплену в пучине морской, нежели согрешить грехом сим! И Церковь видит, как разные писатели и издатели грешат сим грехом: неужели она не вправе – скажу сильнее: не есть ли ея прямой долг обратиться к сим, еще именующим себя чадами ея, с словом увещания, вразумления, а если они не слушают, прекословят ей, то – по меньшей мере, предостеречь послушных чад от таких лжесловесников, вносящих соблазн ереси в души православно верующих?.. Может быть, они не пойдут на этот суд Церкви? Но ведь это уже будет отпадение от Церкви, и она будет иметь и право и долг объявить об этом чадам Церкви! Ужели положение церковной власти дошло до такого паралича, что она не может уже, считает безполезным, может быть, даже опасным – воздействовать на явных соблазнителей данным ей от Христа полномочием: увещевать, убеждать, грозить отлучением и, наконец, – приводить угрозу в исполнение? Со стороны может показаться, что церковная власть – простите слово, неудобь к ней применимое, – забыла о своем праве и долге! Тут ведь речь идет не о каких-либо гражданских правоограничениях: говорю просто о праве и долге рассматривать деятельность именуемых “чад” Церкви в ея отношении к миру Церкви, к внутренней жизни Церкви, к чистоте ея учения и святых догматов церковных. Во времена Вселенских Соборов не было печатных станков, не было журналов и газет; но и тогда на Соборах власть церковная находила нужным осуждать некоторыя сочинения неправославно мыслящих писателей, даже умерших, даже и самих писавших. Нет сомнения, что она привлекала бы к своему суду, и суду строгому, таких писателей, которые стали бы защищать ереси, выпуская в тысячах экземпляров их изложения или апологии. Печать совсем разнуздалась в отношении вопросов веры; именующие себя православными открыто излагают и проповедуют всяческия ереси и безбожныя учения; печатают нередко самыя богохульныя сочинения, а Церковь молчит, как будто она ничего не может сделать против этого зла. Но как же она терпит это зло тогда, когда оно распространяется не иудеями, не иноверцами, не отпадшими от Церкви сектантами и раскольниками, а ея же чадами?.. Ссылаться на свободу, объявленную печати и истолкованную врагами Церкви в смысле, им желательном и Церкви явно враждебном, нельзя: для чад Церкви у матери есть свои меры воздействия, которыя она должна привести в действие. Высказываются опасения, что тогда много “писателей” и издателей объявят себя отделившимися от Церкви. Дело не в том, сколько непослушных и неразумных умников уйдет в секту или раскол после увещаний и материнскаго воздействия Церкви: важнее то, что соблазняемые теперь ими увидят, к чему ведет самовольное мудрование, и отшатнутся от таких мудрователей. Важнее то, чтобы пробудить в чадах Церкви заснувшее во многих сознание необходимости для спасения послушания Церкви, единения с нею в мысли и слове. Важнее то, что всем, еще верным Церкви чадам ея будет известно: кто сеет и поддерживает смуту, чтобы таких людей остерегаться и, по завету святых Апостолов, не иметь с ними близкаго братскаго общения. Кто посмеет сказать, что Апостол Иоанн Богослов, сей Апостол любви, не имел достаточно христианской любви, когда писал “избранной госпоже и чадом ея”: всяк преступаяй и не пребываяй во учении Христове, Бога не имать. Аще кто приходит к вам и сего учения не приносит, не приемлите его в дом и радоватися ему не глаголите, не приветствуйте его. Глаголяй бо ему радоватися сообщается делом его злым (2 Ин. 9—11). И Апостол Павел запрещает с таким даже вместе принимать пищу. Так велика опасность от общения с противником Церкви! Да и Сам Христос Спаситель сказал: аще и Церковь преслушает брат твой, буди тебе яко язычник и мытарь (Мф. 18, 17). Обычно противники власти церковной говорят, что архиерей и Синод еще не Церковь. Но всю полноту власти, все обязанности блюсти чистоту учения веры, всю ответственность, а следовательно, и права управления Церковию возложены не на мирян, а на преемников апостольскаго служения – архиереев, а потому святые отцы требовали безусловнаго послушания церковной власти и, в частности, носителям ея – архиереям, пока они не лишены своих полномочий собором церковным. Не мирянам судить своих пастырей: такое извращение порядка церковной жизни в Церкви недопустимо! Если мы не находим в правилах соборных и святоотеческих указания на то, как относиться к авторам печатных произведений еретическаго содержания, то это понятно: тогда печати еще не было. Но, как я выше уже сказал, писания еретическия Церковь судила и авторов осуждала. А ныне авторы и издатели вообразили себя уже какими-то судиями самой Церкви, и пусть бы уж это были враги Церкви, вторгающиеся в ея жизнь внутреннюю: так бы и пришлось относиться к ним как невменяемым, как к людям, которые не ведят, что говорят и пишут. А когда пишут и печатают именующие себя сынами Церкви, да еще мнящиеся ревновать о чистоте учения церковнаго, дерзающие обвинять самую церковную власть в ереси, поносящие исполняющих свой долг пастырей Церкви – может ли Церковь тогда молчать? Ужели во имя какой-то неопределенной свободы печати, свободы слова власть церковная должна безмолвствовать? Ужели даже своим чадам, ей еще верным, Церковь не может, не смеет сказать, что такой-то писатель или такое-то издание лжет, заблуждается, распространяет ересь? Ужели этого писателя или издателя власть церковная не может даже вопросить: како веруеши? Ведь ты именуешь себя православным: кто же дал тебе право искажать учение Церкви Православной, да не про себя только, но и других смущать, подрывая в них доверие к церковной власти, стоящей на страже догматов и учения Церкви? Если ты сам смущался чем-либо, то должен был обратиться к пастырям Церкви за разъяснением, а не выступать пред целым миром в качестве их обличителя и обвинителя – ты, именующий себя еще сыном Церкви! Данная тебе свобода слова еще не освобождает тебя от обязанности послушнаго сына Церкви – почитать Самим Господом поставленную власть церковную, если только ты еще не отпал от единения с Церковию, ибо сказано: кто не с епископом, тот и не в Церкви. И пока ты именуешь себя сыном Церкви, дотоле Церковь имеет и право и долг требовать от тебя послушания, судить тебя судом божественным, а в случае непослушания – отказаться от тебя, отлучить тебя от себя! Суд Церкви никакого отношения к законам гражданским не имеет, и что разрешает – если только разрешает – закон гражданский, то не всегда может одобрить, иногда не может допустить закон церковнаго послушания. Известно, например, что закон разрешает военным дуэли, а Церковь называет их тройным преступлением: убийством, мятежом против правительства и самоубийством. Конечно, суд Церкви есть суд любящей матери. Но есть предел любви не только матерней, но и божественной. А суд Церкви есть суд божественный по своей сущности, ибо право сего суда дано Церкви не людьми, а Самим Господом. Елика аще свяжете на земли, будет связана на небесех, и елика аще разрешите на земли, будет разрешена на небесе – это ведь словеса Самого Господа. Ныне привыкли к мысли, что Церковь, в лице ея служителей – пастырей, должна только разрешать и разрешать своих чад, в каком бы грехе они ни каялись, а о праве “связывать”, запрещать, даже отлучать почти все забывают. Но бывают обстоятельства, когда, хотя бы во избежание соблазна, заражения ересью, Церковь должна, хотя и с болью сердца, провозглашать свой строгий суд над непослушными своими чадами. Когда распространяется зараза, надо принимать предохранительные меры. Надо предупреждать детей от опасности заражения. и в этом суде никакия мирския власти, никакие законы о свободах ей не могут препятствовать. Это – ея небесное право. Само собою разумеется, что для человека, покинувшаго Церковь, такой суд не страшен: он будет смеяться над ним, как несчастный Толстой смеялся; но для верующих приговор Церкви есть уже знак, что должно сторониться такого человека. А еще, слава Богу, хотя число верующих и умалилось, все же на Руси их немало, и для них голос Церкви будет иметь всю свою силу и значение. Есть и такие, которые в недоумении вопрошают: почему Церковь молчит? Почему она не принимает мер к такому или иному воздействию на именуемых чад ея, доходящих до такой дерзости, что они судят церковную власть, как будто она им подчинена, а не они – ей, как будто они кем-то уполномочены давать свои заключения относительно ея деяний и вовсе не обязаны выслушивать ея решения и суждения. Казалось бы, уж пусть будет лучше наоборот: пусть Церковь исполнит свой долг в отношении сих заблуждающихся, и если они не раскаются и не смирятся пред Церковию, то пусть будут извергнуты из ея недр, а затем их газетные толки, их критика церковной власти и ея распоряжений уже будут в глазах верных сынов Церкви то же, что теперь суждения каких-либо раскольников и сектантов в их повременных изданиях, обычно преисполненных клевет на Церковь православную и ея служителей.

Было время, когда церковная жизнь шла спокойно в своем вековом русле и церковная власть руководила ея течением, не имея крайней нужды усиливать строгость своей дисциплины. Теперь – время всяких свобод, лучше же сказать – распущенности во всех областях русской жизни. Эта распущенность проникла уже и в область церковной жизни. Забыв о необходимом условии пребывания в недрах Церкви, иные “чада” Церкви позволяют себе всякое самочиние и в мысли, и в печатном слове, и в учении веры. Сама жизнь, таким образом, настойчиво просит более строгой дисциплины. Сыны послушания начинают чувствовать уже гнет от сынов противления. Благодаря слабости дисциплины, и для лицемера-жида стало легко быть, то есть считаться православным, ибо Православие на деле, в жизни, ничего от него не стало требовать, что препятствовало бы ему жить, как ему хочется. С другой стороны, распустились и исконно православные: внешняя ограда закона гражданскаго снята: веруй как знаешь, иди в какую хочешь секту, исключая противогосударственныя и противообщественныя; пиши и говори, что хочешь: свобода слова и печати почти безграничная, а внутренней церковной дисциплины, как внешняго проявления жизни самой Церкви, незаметно. И мнимые православные забыли, что есть власть церковная, что она имеет и право, и долг наблюдать за их деятельностию в области веры Православной. В их сознании как будто сгладилось различие между пастырем и пасомыми, между имеющим право и долг учить и между не имеющими такого права, между облеченными благодатию “созидания Церкви”, то есть благодатию священства, и между простыми мирянами, коим разрешается учительство только по особому благословению пастырей Церкви. Все спустилось, смешалось, и без восстановления церковной дисциплины, и притом строго разумной, не разобраться в этой путанице. Думается, что церковная власть и должна положить начало такому великому делу с тех именуемых чад Церкви, которые самочинно берут на себя суд над самою властью церковною, над Святейшим Синодом и архипастырями, над их учением, то есть, учением самой Церкви, ибо у них нет своего личнаго учения, своего смышления. А таковы и есть так называемые представители публицистики, руководители печатнаго слова…

Необычно на сей раз мое слово. Не дерзаю сказать с Апостолом “не почти кто-нибудь меня неразумным”, но дерзаю повторить его дальнейшее слово: “примите меня, хотя как неразумнаго” (2 Кор. 11, 16). Если я ошибаюсь, то вразумите меня, но все же уделите внимание сим моим строкам…