Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 292
Наша родная культура

Немцы объявили войну России; Россия проснулась, осмотрелась и увидела, что немцы уже давно вели мирное завоевание России, забирали ея землю, ея промышленность, ея науку и добрались, наконец, до ея души… Да, немцы хотят исказить, перевоспитать народную русскую душу. Русские люди всех званий, всех политических партий задумались: как быть? как избыть этой беды? Бог даст – на войне мы одолеем немца, но что делать с “мирными немцами”, которые плотно засели у нас и на фабриках, и в канцеляриях, и в имениях, и в разных редакциях? Решено ликвидировать немецкия землевладения, но по какому признаку отличить немца от русскаго? Ведь если брать фамилии, то окажется величайшая несправедливость: мало ли совершенно обрусевших, преданных России людей, носящих фамилии немецкия? Какой же взять признак, чтобы безошибочно отличить русскаго с немецкой фамилией от немца по душе?

Говорят, этот вопрос был поставлен в думской комиссии о немецком засилье, и один из правых членов ея ответил: русским можно считать того, кто усвоил себе русскую культуру. Все согласились с ним, но сейчас же спросили: а какой основной признак русской культуры?

Русский человек, знающий настоящую цену своей русской культуре, ответил: “Православие!”.

Не стану говорить, что тут произошло в комиссии: она сразу разделилась на две резкия партии: одни испугались слова “православие” и шарахнулись от него, как от немецкаго удушливаго газа, другие приняли его, как нечто родное, дорогое сердцу.

В самом деле, не есть ли Православие основной признак нашей родной культуры? Да в чем сущность культуры-то? До сего времени понимали ее в смысле развития науки, искусства, применения научных открытий к улучшению земной жизни, к облегчению тяготы житейской, говорилось, конечно, и о смягчении нравов, но на деле мало об этом последнем заботились: были бы соблюдены тонкости приличий, изобретенных “светом”, а в глубь духа такая культура едва ли шла. Самые культурные, по европейскому пониманию, люди были по-светски образованы, изысканно вежливы, услужливы, предупредительны во взаимных отношениях, а что было у них на душе, до того им самим, кажется, было мало дела. Были, конечно, и исключения, но именно лишь как исключения. Вся забота была обращена на удобства земныя, а в теоретическом смысле – на естествознание и его приложение к жизни. Больше всех народов гордились своею культурою немцы, мечтая стать во главе всех народов земных, победив всех их своею культурою в ея материальном “приложении”. и они так загипнотизировали нас, русских, что мы действительно – что греха таить? – во многом отдавали им предпочтение пред другими народами. Ведь “честность” и “аккуратность” немцев у нас почти вошли в пословицу. Может быть, благодаря такому гипнозу немцы и захватили всю нашу промышленность: made in Germany стало для нас, для многих из нас, лучшей рекомендацией в области так называемой индустрии. Так было у большей части нашей интеллигенции, оторвавшейся от народа и мнившей о себе, что она идет “вперед”, якобы догоняя немцев.

А народ наш, в массе своей, шел своею дорогою. Он не знал самаго слова “культура”, но едва ли на земле был народ, в душе своей носивший наилучший идеал культуры, какой создал себе наш народ. Это – идеал духовный, не земной, а небесный, это – великое слово Христово: будете совершены, яко Отец ваш небесный совершен есть. Народ душою своею, чувством сердца, постиг тайну истиннаго пути к сему идеалу – это жизнь в Церкви, под ея благодатным водительством, опытом подвига познавать свою душу и идти к Богу, Отцу Небесному, путем крестным в подражании великому Голгофскому Крестоносцу – Христу. И в помощь ему Бог посылал как великих носителей сего идеала, в лице подвижников, всю жизнь свою самоотверженно стремившихся к сему идеалу и ведших за собою и личным примером и словом опытнаго назидания народ, так и самыя обстоятельства народной истории: многия скорби народныя, отвлекавшия народ от земных мечтаний о благах мира сего, обращавшия его взор к Богу, к небу, к тому светлому идеалу, какой он воспринял в свою душу со времени приснославнаго князя Владимира. История нашего народа есть история Русской Церкви. История Руси и история Русской Церкви так неразрывно сплелись между собою, что одной без другой и быть не может. Это в своем роде история духовной теократии, богоправления, и народ всегда смотрел на все события своей истории, как печальныя, так и радостныя, как на деяния Промысла Божия. Да так оно и было, и мы веруем и уповаем, что так будет и в будущем. Вот почему и культура наша совсем иного рода, чем культура западных народов. Наша русская, православная культура есть культура духа, та культура, которая воспитывала народную душу на протяжении почти тысячи лет, которая давала нам во всех наших войнах тех героев, что составляют украшение мира, коими любуются наши союзники и не без зависти – это можно думать – слышат о них наши враги. Пред нами и теперь, как в старину, встают Ильи Муромцы, Алеши Поповичи и Микулы Селяниновичи, полные великодушия к побежденному врагу, беззаветной преданности Родине, геройскаго мужества и вместе смиреннаго христианскаго чувства, которое не видит своих великих дел, смотрит на них, как на нечто самое обыкновенное, что и должно быть, и иначе быть не может: еже должны бехом сотворыты – сотворыхом Хвалиться тут нечем. Русский православный человек делает добро и в то же время как бы прячет его, прячет даже от себя самого, по крайней мере, не выставляет на показ; по его убеждению, добро, выставленное на показ, теряет свою цену не только в очах Божиих, но и в его собственных глазах. С крестным знамением он подает и милостыню нищему: “прими Христа ради” или: “не обезсудь, родимый!” С чисто русским добродушием отдает он пленному немцу, турку или кому-то ни было свой последний кусок хлеба, с родственной любовью берет в свою семью сироток после воина, несмотря на то, что своих детей куча, не позволяет себе попрекнуть иноверца-пленника его “нерусской” верой; широте его доброй души соответствует и его прямолинейность: он не пойдет в сделку с своей совестью, не остановится на полдороге к доброй цели. Все условные обычаи, перенесенные к нам с неметчины, из Западной Европы, ему кажутся странными и не прививаются к истинно русской душе. Он никогда не поймет, например, как это можно веселиться в пользу несчастных, устраивать спектакли, вечера с благотворительной целью: с любовью он пожертвует посильную лепту на доброе дело, но идти в театр, на зрелище, чтоб ценою благотворения купить себе какое-нибудь удовольствие, настоящий русский человек почтет как бы кощунством. В этом духе воспитала его Церковь: она и теперь ведь не разрешает делать сборов в храмах Божиих на те учреждения, хотя бы и очень благотворительныя, которыя в своих уставах допускают зрелища. Такими сборами было бы оскорблено религиозное чувство народа. Чуткость совести русскаго благочестиваго крестьянина доходит иногда до умилительных проявлений: так, случалось мне наблюдать, когда я в Троицкой Лавре, будучи еще послушником или монахом, раздавал свои листки, то иной простец стеснялся садиться за общий стол на странноприимной, говоря: “Я – не дальний, я прошел только 50 верст: мне совестно обедать с дальними странниками”, и довольствуется такой богомолец, пешком прошедший полсотни верст, ломтем благословеннаго хлеба, который он несет домой на благословение своей семье. Он постится, но скрывает свой пост от других; он творит милостыню, но так, да не увесть шуйца, что творит десница его. Его веротерпимость, при всей его ревности о своем родном Православии, поразительна. В летнее время на пароходах волжских нередко можно наблюдать, как в известный час выползают на верхнюю палубу татары и совершают там свою урочную молитву; русский простец смотрит и себя же упрекает: “Вот – татары, а свою веру не забывают, а мы, грешные”… Сравните этих простецов, обращающих себе в поучение татарскую молитву, с теми же немцами или их выучениками, нашими несчастными, от народа отколовшимися штундиетами и баптистами: они готовы издеваться над нами, если мы в их присутствии совершим крестное знамение. Кто же оказывается “культурнее”: немцы с баптистами или наш простой мужичок, или даже хотя бы тот же татарин?.. Кто духовно культурнее? Веротерпимость нашего народа прямо поражает иностранцев; мне приходилось слышать от сих последних удивление, как наш народ радушно и гостеприимно встречает иноверцев, коим приходится искать ночлега в деревне. Не только приют дадут, но и позаботятся, сыт ли гость дорогой, да и что он кушает? “Знаю, говорил мне один англичанин, что у вас пост, да еще великий; не только мяса, но и молока не едят, а мне все же предлагают: ты скажи, что кушаешь? Не хочешь ли, курочку для тебя приготовим? Правда, у нас пост, ну, а по твоей вере, видно, не грешно, кушай на здоровье! – И это говорят те, которые и в мясоед-то курочек не едят никогда”. Станут ли эти рабы Божии издеваться над латинским Распятием, над кирхой или костелом? А в наши дни культурнейшие немцы все это безпощадно проделывают над святынями как православными, так и латинскими. Для них нет ничего святого, они издеваются над религиозным чувством верующих, как дикари, как фанатики-безбожники, как выходцы из ада. У нас духовные разных исповеданий свободно ходят в своих одеждах, какия усвоены их званию, и никто не позволит себе ни малейшей шутки над ними, а там, заграницей, не везде удобно показаться нашим духовным лицам в своей одежде; немцы смотрят на нас с какою-то духовной брезгливостью, как на людей низшей расы, как на еретиков, как на полных невежд, а мы, православные, смотрели на них, да и теперь хотели бы смотреть с снисходительной любовью, как на заблуждающихся: “не ведят, что творят”, – если бы в последнее время они не пробудили в нас чувства негодования и справедливаго гнева за их зверства, поругание наших святынь, безсовестное отношение к общепринятым во всем образованном мире обычаям войны. Так – кто же оказывается культурнее? Чья культура выше? Кто глубже воспринял дух Христова учения? Нужно ли говорить, какою непримиримою, слепою гордынею пропитано отношение немцев к нашей святой Вере Православной? Да и нас-то они ненавидят, если вдуматься поглубже, именно за то, что мы православные: те из наших братьев-славян, которые изменили Православию, принимаются скорее в семью западных народов, чем мы, русские: стоит в самое последнее время указать на несчастных болгар, удалившихся от Православия, находящихся в схизме с греками: они уже вошли в область влияния немецкаго, ими уже правит немец, на них уже накидывают сети иезуиты, им уже грозит поглощение немцами… Немцы боятся нашего Православия, они не знают, не могут понять, что в Православии лежит основа новой, им неведомой культуры, заключаются начала новаго, или, лучше сказать, древняго христианскаго миропонимания и миросозерцания, в области духовнаго прогресса. У них вся культура пропитана в самых основах своих гордынею и самоценом, а у нас все зиждется и расценивается началом смирения и духом любви христианской. Но и для врагов наших очевидно, что Православие есть могучая сила, коею жива и крепка наша Русь, что пока Русь православна, дотоле она непобедима, дотоле к ней будут безсознательно льнуть разные народы, еще не вкусившие западной культуры, еще не зараженные национальной гордыней, способные воспринять простою душою начала нашей культуры или, по крайней мере, оценить ея плоды и свободно полюбить наш народ и слиться с ним в одно государство. и вот все усилия немцев в последние пятьдесят лет устремлены на расшатывание Православия, на совращение наших простецов в немецкую веру, на перевоспитание народной русской души в немецкую посредством разъединения ея с Русью православной и заражения той гордыней, коею проникнута душа немецкая. К несчастью, наши братья, особенно на юге, не все выдержали искушение и поддались ему. К несчастью, наша интеллигенция, в большей части своей, не поняла этого, не сумела, как должно, оценить своего сокровища – Православия – потому что не жила им, – и пошла вслед за немцами, всюду умевшими найти себе поддержку, и стала не только не препятствовать, но нередко и содействовать немцам в этом злом умысле… Бог вразумляет нас теперь, наказует тем, чем согрешили; Бог открывает нам очи, чтобы видеть грозящую нам беду, чтобы осмотреться и понять, куда нас ведут наши враги, живущие среди нас же… Они хотят похитить наше сокровище, народную русскую душу, чтоб заменить ее своею холодною, надменною душою немецкой. Они хотят заставить наших братьев, попавших под их влияние, забыть основы родной нашей культуры духовной и подменить ее культурой земной, плоды которой мы видим в них же: это – варварство, озверение, осатанение… От такой культуры все бегут с ужасом, все православные открещиваются, как от бесовщины…

Но не такую ли культуру, в конце концов, считают своим идеалом наши отщепенцы – интеллигенты, мечтающие о новых, нерусских порядках в нашей государственной жизни? Их недоброе отношение к Православию невольно заставляет думать это…

№ 293
Нечто об авторском самолюбии и о мытарствах (По поводу статьи прот. С. Остроумова в “Отдыхе Христианина”)

Достовернее суть язвы друга, нежели вольная лобзания врага.

Притч. 27, 6.

Что делать нам, писателям, с нашим авторским самолюбием? Как ни берегись, оно нет-нет да и подстережет тебя, и уколет, иногда очень чувствительно. Не чужды этого микроба “папской непогрешимости” и мы, духовные писатели, не исключая и нас грешных, архиереев. Вот почему всегда следует помнить слова одного великаго подвижника: “Ангелам свойственно не падать и даже, как некоторые говорят, совсем невозможно пасть; людям же свойственно падать и скоро воставать от падения, сколько бы раз это ни случилось; а только бесам свойственно, падши, никогда не воставать” (Леств. Сл. 4, 31)… Нет нужды доказывать, что если бы все ученые считали себя непогрешимыми, то наука застыла бы на месте; если бы каждый ошибающийся писатель стоял крепко на своем мнении, несмотря на все возражения, то среди читателей образовалось бы столько сект, сколько таких писателей. Слава Богу, что мы не потеряли возможности сознавать свои ошибки и познавать истину при помощи обличений, хотя бы иногда очень неприятных для нашего авторскаго самолюбия. Не потому ли сказано древним мудрецом: обличай премудра, и возлюбит тя (Притч. 9, 8).

Эти мысли невольно приходят в голову, когда приходится писать или говорить о тех или других недостатках современных писателей, особенно богословов: ведь ошибка в вопросах богословских куда опаснее, чем в каких-либо иных. Тут авторское самолюбие может повести даже к ереси. Но ведь нельзя же, щадя это самолюбие и избегая неприятности, и молчать, когда совесть говорит, что надо “обличить”. И Апостол ставит одною из обязанностей пастырскаго долга – “обличать”, разумеется, спокойно и с рассуждением (2 Тим. 4, 2). Известно, что малейшее уклонение одной из параллельных линий образует угол. Так и в учении веры: малейшее уклонение от учения Церкви, от ея духа, от ея преданий, общепринятых богословских “мнений” может повести к уклонению от самой Церкви. Любовь Церкви и ея служителей и должна стоять на страже всего этого сокровища, и та же любовь должна принимать слово обличения с терпением и без упреков. Не в духе это нашего времени, некоторые даже из пастырей Церкви заражены иным духом; не любо им слышать обличение и отвечают они иногда резкостями, колкостями по адресу обличителя, а те замечания, какия приходится ему делать – не говорю уже о печатной критике, а иногда даже просто в частных письмах, считают за “обвинительные акты”. За одно из моих возражений, в защиту слова “брак”, я получил латинское прозвище “князя Церкви”, за другое, не печатанное, только в письме на имя редакции высказанное, – “сановника духовнаго”, каковым угодно было моему почтенному оппоненту наименовать меня уже печатно. Положим, и “князь”, и “сановник” – не ругательныя прозвища: последнее даже можно производить от слова “сан”, а звание архиерея, конечно, есть сан, но все же в обычном словоупотреблении “сановник” есть слово не духовное, а гражданское. Автор употребил его с целию – не совсем доброю. А, между тем, можно ли было замолчать, хотя бы в письме к редактору, не предназначавшемся к печати, то смущение, какое было вызвано в православной душе неосторожною статьею, которая называла “поверьем” преследование бесами грешной души после смерти? Вот “сановник” и написал редактору: “ Пусть-ка сам автор объяснит нам учение о мытарствах, сохраняемое церковным преданием и утверждаемое авторитетом Святителя Димитрия Ростовскаго”. – Может быть, в частном письме я не точно выразился в научном отношении, употребил слово “учение” вместо “верование”, слово “мытарство” вместо слова “частный суд”, но суть дела остается: есть или нет частный суд по смерти? Проявляет или не проявляет сатана над человеком присущую ему силу и злобу, требуя себе грешную душу и опираясь, как на право, на грехи, совершенные душою в течение жизни? Автор уверяет, что “такое поверье слишком мало данных имеет в Писании, что сатана слишком обезсилен Христом, чтоб иметь власть над душами в загробном мире, оспаривать их у Ангелов. Жало смерти – грех, говорит автор, но грех прощен, искуплен, и смерть мужа – покой. Борьбу переносить в загробный мир нет оснований. Борьба здесь кончается”. – Вот что говорит не простой мирянин-любитель, а ученый богослов, протоиерей. Как же было не смутиться простому человеку этими мыслями? Правда, оне высказаны не совсем ясно, точно, определенно, но из них вытекает само собою сомнение, если не прямое отрицание частнаго суда Божия над умершим человеком, и та мысль, что бояться так называемых мытарств не следует: это – только “поверье”, а не верование, обоснованное на церковном предании наравне с учением о молитве за усопших, о ходатайстве святых, о всем том, чему буквальных, прямых оснований в Писании нет, а что только выводится логически из Писания. В ответ на мой вопрос о том, как думает сам автор-богослов о частном суде и мытарствах, он отвечает довольно уклончиво: он не отвергает “мнения” о сем предмете, а считает его только “богословским мнением”, которое “соткано рассудком и чувством человека-христианина и не представляет собою обязательнаго для веры догмата Святой Соборной Апостольской Церкви”. Признаюсь, такое заключение способно еще более смутить в простоте верующую душу. Автор приводит из догматическаго богословия епископа Сильвестра следующия строки: “Загробным состоянием душ, как оно изображено в Писании и церковноотеческом учении, не только не отклоняется, но скорее вызывается или необходимо предполагается частный для каждаго по смерти человека суд. Верование в частный суд подтвердил и Сам Иисус Христос, с полной ясностью (здесь автор ставит знак вопроса, подчеркивая последния два слова), уча в Своей притче о богатом и Лазаре, об ожидающем каждаго человека мздовоздаянии после смерти, необходимо предполагающем собою и частный суд… Отсюда вытекает тот прямой и естественный вывод, что, по учению Христову, над душою каждаго человека тотчас после его смерти совершается суд Божий”. Кажется, ясно, что такое учение, подтвержденное святоотеческим учением, должно быть непременно обязательно приемлемо для верующаго православнаго христианина, тем более, что на нем обосновывается и молитва об усопших, а с другой стороны, и учение о ходатайстве святых. Но оказывается, по мнению автора, что это – латинская логика, а не православная. “Здесь, говорит он, сильныя доказательства, необходимыя предположения, естественный вывод, но это – тот логический путь, который привел латинство к Filioque, чистилищу, индульгенциям, непорочному зачатию и непогрешимости пап. Откровение оставило загробную жизнь за плотной завесой, и вот наши догматисты разрезают эту завесу острым ножом диалектики, строят предположения, выдвигают выводы, силлогизмы”. Так критикует автор положения, высказанныя епископом Сильвестром о частном суде. Что касается латинской логики, то, ведь “сильныя доказательства, необходимыя предположения, естественные выводы” из Священнаго Писания не отвергаем и мы, православные; на них построено многое и в нашем учении, особенно в тех пунктах его, где идет речь об отличии его от протестантства (об иконах, предании, почитании святых, почитании креста, молитве за усопших, призывании святых и др.). Слабая сторона латинства в том, что его выводы из посылок делаются шире того, что дают посылки, что там пускается в ход софистика, допускаются передержки, чего православие отнюдь не может допускать. А в данном случае епископ Сильвестр делает строго логические выводы и никакой специально латинской логике не следует. Правда, далее автор пытается опровергнуть мысль епископа, что Иисус Христос говорит в притче о частном суде и мздовоздаянии, и доказать, что “учение о двух судах есть учение человеческое, очень логичное, очень почтенное, удовлетворяющее человеческой любознательности и чувству религиозному, но и только”. Как же относится к сему учению сам почтенный автор? Принимает ли он его, или считает для себя “необязательным?” – это, по меньшей мере, остается нерешенным вопросом. По-видимому, он более склоняется к мнению древнейших учителей Церкви – блаженных Иринея и Ипполита (котораго пятью строками ниже почему-то называет Иеронимом). Их мнение, по его словам, стоит “ближе к Священному Писанию”. Бл. Ипполит полагает, что и праведныя души и ныне содержатся во аде, только не в том месте, где грешныя; а Ириней думает, что души учеников (верующих) пойдут в невидимое место, где будут ожидать воскресения и только тогда предстанут пред лице Божие. Но это мнение противоречит выше приведенному, так сказать, всеобдержному мнению, внесенному позднейшими богословами даже в системы догматическаго богословия, тем более, что это мнение, по словам самого же автора, имеет основание для себя в Священном Писании, тогда как мнение Иринея и Ипполита стоит одиноко и другими отцами не повторяется, почему и догматист епископ Сильвестр не счел нужным вносить его в свое богословие.

Автор говорит, что мнения, как бы ни были авторитетны, не могут быть обязательны: это – не догматы. Надо различать “мнения”: есть из них, так сказать, безразличныя, не имеющия прямого значения в деле нашего спасения, а есть и такия, которыя стали нашими верованиями, закреплены Церковью в богослужебных чинопоследованиях, стали церковным преданием. Само собою понятно, что земные образы, в какие облекаются сии мнения, не есть самая действительность, но они суть, по выражению святителя Феофана Затворника, образное представление действительности. “Духовный мир есть нечто таинственное, – говорит этот великий подвижник-богослов, – таинственное, чего представить нам в подлинной его действительности нет возможности. Когда приходилось кому домыслиться до положения тамошних дел или Господу угодно было дать откровение о том, – то и другое делалось под образами нашей земной жизни. Эти образы представляют действительность, но не суть самая действительность. Она духовна, мысленна, не имеющая в себе ничего плотскаго. Слов нет у нас на выражение того. Наши слова чувственны, грубы, образны”. Это вполне согласно с тем, что говорил Ангел Божий св. Макарию Александрийскому: “Земныя вещи принимай здесь за самое слабое изображение небесных”. Но, тем не менее, небесныя вещи существуют; тем не менее, частный суд Божий есть, в него верует вся Церковь, о нем говорит она верующим в своих богослужебных песнопениях, в отеческих писаниях, говорит как о реальном явлении, а не как об одном из способов “проповедническаго воздействия на нравственность христиан”, как выражается наш автор. И видения Григория о мытарствах св. Феодоры нечто большее, чем произведения Данта, Мильтона и Клопштока, как говорит о. протоиерей. Как бы то ни было, для православнаго слуха такое приравнение житийных сказаний оскорбительно. Надо выяснять суть дела, подчеркивать образность сказаний, но не касаться этой сути, не говорить, что эта суть, как “частное мнение”, необязательна. Следует вдуматься в глубокую мысль Московскаго святителя Филарета о мытарствах. “Если принять в рассуждение, говорит он, что Апостол говорит о духах злобы поднебесных, и что духам злобы свойственно быть в аде, то не придется ли заключить, что наш бедный мир, с одной стороны, по дару творения и по благодати искупления, проницаемый благодатною светлою атмосферою неба, с другою, по бедственному греховному повреждению, не совсем заперт для расширившейся в нем темной атмосферы ада. Души, облагодатствованныя и совершившияся, исходя из тела, отражают сию атмосферу вселившимся в них благодатным светом и, не ощущая их, идут на небо; к душам, менее очищенным, менее сильным в свете, она приражается, – и вот мытарства'. (Письма к архимандриту Антонию, II, 273–274). Как видно из сего, мысль, что душе, оставляющей мир, Богом дается помощь и содействие в деле нравственнаго самосознания и самоосуждения при посредстве духовных сил света и тьмы как орудий Его правосудия, без сомнения, пред оком всевидящаго Судии, заслуживает глубокаго внимания и останавливала на себе внимание великаго богослова митрополита Филарета, который с свойственной ему краткостью обосновал ее, так сказать, не только богословски, но и философски.

Автор приводит мнение св. Григория Богослова о том, что по вопросам о воскресении, суде, воздаянии – “и промах сделать безвредно”. Признаюсь, не помню, где высказывает святитель такую мысль. Если о. протоиерей хочет сказать, что он сделал промах в своем суждении относительно частнаго суда, то такое сознание похвально; но если он хочет оправдать свой промах, признать его “безвредным”, то этого нельзя похвалить: в наше время надо быть крайне осторожным в вопросах веры и церковных преданий, церковных обычаев, церковных воззрений, коими живут православные люди. Печально, что в наше именно время в нашу духовную, особенно общедоступную, литературу много проникает мнений далеко неправославных, мнений из западных исповеданий, как латинских, так и лютеранских, протестантских, и проникает нередко даже как-то независимо от авторов, по недосмотру, по увлечению западными писателями, которые переводятся иногда без особеннаго просмотра со стороны православной мысли, православнаго миросозерцания. В общедоступных изданиях этого следует особенно остерегаться. И без того у нас в народе немало рассылается брошюр и листков, явно сектантских; что же будет, если в духовных изданиях станут появляться статьи с уклонением в сторону рационализма, протестантства или латинства? Пусть каждый автор, особенно духовный писатель, строже проверяет себя: как бы не смутить душу православную, в простоте сердца верующую…