Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 5
Кощунственные похороны лицедейки

Прошлый раз я говорил о том, как поминают у нас покойников, ныне приходится говорить о том, какое впечатление произвели на меня похороны одной из тех, коих в газетах почему-то величают иногда “дивами”. Охотно сознаюсь в своем невежестве: не знаю, что это за слово.

Хоронят актрису, по-русски – лицедейку, Комиссаржевскую, и десятки тысяч народа сопровождают ее гроб… Нет, не сопровождают: это только так кажется, – дело проще: газеты, иудейские газеты прокричали, что это была великая служительница Мельпомены, сиречь театральнаго искусства, и вот праздной толпе захотелось посмотреть, как ее будут хоронить, кто пойдет за ея гробом, какия речи будут говорить над ея могилой. За гробом, в честь этой актрисы, шли, конечно, студенты высших учебных заведений; ведь они лучшие ценители всякаго лицедейнаго искусства, а поелику сия актриса дерзала изображать в театре даже – страшно сказать! – Честнейшую Херувимов, прикровенно выводимую иудеями-авторами театральных пьес, то вот надо же оказать честь той, которая не убоялась выступать в такой “роли”… Это была жрица того идола, который именуется театром; ее “обожала” наша безпутная молодежь: и вот за ея гробом идут, идут, идут безконечной вереницей юноши и девы, несут венки (их привезено целых 8 возов!), – прискорбно отметить, что был венок и от студентов здешней духовной академии – и они, питомцы Церкви, принесли свою дань этой угоднице театра, не постыдились своего звания! А на венках красовались надписи, от которых ужас сжимал верующее сердце… Судите сами: “Радуйся, небо, принявшее твою душу!” – “Радуйся, чрево, носившее тебя!” – “Благословенна ты в женах!”… Правда, эти ленты сорваны в стенах Лавры, но спрашивается: кто же это так злобно издевается над святейшими истинами нашей святой веры? Кто смел сочинить такия надписи? Если бы вы, мой читатель, посмотрели поближе на эти толпы молодежи, сопровождавшей гроб до храма и бродившей потом с папиросами в зубах по Лавре, то вы сразу поняли бы, с кем мы имеем тут дело… Сколько тут было горбоносых, смуглых, с черными злыми глазами типов! О, конечно, все это – не русские, это все – из “гонимаго” племени, а за ними уж шли, как их послушные пленные рабы, несчастные русские, и в числе их – опять повторяю с горечью – студенты духовной академии!.. Видно, угар недавняго прошлаго еще не прошел: и это не только здесь, в Петербурге, но и по лицу всей Русской земли. В Саратове требовали, чтоб панихида служилась непременно в соборе, в тот час, когда должна была совершаться литургия. Архиерей предложил служить в приходской церкви: не пошли, разослали повсюду телеграммы с клеветою на святителя Божия, будто он не дозволил служить панихиды, и на тройках отправились в село, где и заказали панихиду. В другом месте эти усердные “панихидники” пригласили служить… лютеранскаго пастора, забыв, что у лютеран, собственно говоря, и молитва-то за усопших вовсе не признается, считается чуть ли не грехом!.. А в Москве требовали от духовенства служить панихиду непременно на подмостках театра, там, где лицедействуют всякие кощунники нашего безпутнаго времени, а когда духовенство сочло это неприличным и предлагало пойти в Божий храм, то отказались и сами сочинили “гражданскую” панихиду с кощунственным пением “Вечной памяти” и “Со святыми упокой”. Где тут здравый смысл? Гд е христианство? И при чем тут оно – христианство? Ведь, в сущности, весь этот шум вокруг гроба несчастной лицедейки никакого отношения к молитве не имеет, все это – сплошное издевательство над Церковию, желание обратить церковный обряд в прославление лицедейства, и я не знаю: не следовало ли вовсе отказать этим господам “демонстрантам” во всякой торжественности погребения, чтоб не допускать поругания церковных обрядов теми, которые позволяют себе явно выражать свое презрение к Церкви, кощунственно применять святые слова, приложимыя только к Святейшей Херувимов, – к одной из таких же грешниц, как и все мы, с тою лишь разницей, что мы никогда не решимся уподобляться тому лицедею котораго так поразительно вразумила Сама Матерь Божия за его кощунственныя выходки против Нея, Преблагословенной. (Читайте “Луг Духовный”). Если она была верующая и притом православная христианка, то любовь христианская заповедует помолиться о ея душе: ведь она не покончила с собой, как кончают ныне некоторые интеллигенты, она умерла от страшной болезни, но все же естественной смертью. Мы не знаем, к сожалению, был ли приглашен к ея смертному одру священник для напутствования: если бы так, то больше дерзновения имела бы молитва верующих за несчастную душу все же верующей христианки… Но и теперь Церковь не отказывает в молитве за нее, но… разве эти пышныя похороны, эти венки с кощунственными надписями, эти провожатые – некрещеные иудеи, эти молодые люди, хотя бы и из русских, с смехом и папиросами гуляющие по Лавре… разве это молитва? А нежелание служить панихиду в приходской церкви, а желание служить панихиду непременно в театре – ужели можно назвать это молитвой? Да это просто издевательство над Церковью – худшее того, какое Господь нашел в храме Иерусалимском и заслуживающее такого же, если не более строгаго, осуждения, как и то… Я уже не говорю о том, как мучительно тяжелы такия кощунственныя почести для души почившей, которая ищет себе помощи, ко ангелом очи возводящи, к человеком руце простирающи…

Церковь наша смиренна, яко Христова невеста: ее поносят, оскорбляют, над нею издеваются враги и в газетах, и в театрах, и теперь – все чаще и чаще вторгаются в ея заветное святое святых – Богослужение, пытаясь обращать ея обряды в кощунственныя демонстрации, стремясь выставить ее как бы участницей в прославлении того, что в очах мира лукаваго и прелюбодейнаго высоко и досточтимо, но что в ея очах – достойно презрения… И все терпит Христова невеста: она ждет, не вразумятся ли эти безумцы, не придут ли в чувство раскаяния… Но доколе же это будет? Не наступит ли скоро час, когда всем таким кощунникам будут закрыты двери храма Божия и над главою их блеснет тот страшный меч, который дан Церкви Самим Христом Господом и который грозит всем богоотступникам – анафема!.. Нельзя же допускать, чтоб иудеи и их прислужники, изменники Церкви и вере Христовой, издевались над самою молитвой, требуя от нас, служителей Церкви, как бы прославления своих покойников, в безсмертие души коих, конечно же, они сами не верят… Мы хотели бы верить, что больше не повторятся такия сцены, какия в свое время мы видели над трупами Трубецкаго в Москве или Пергамента в Петербурге…

№ 6–7
Малолетние преступники и монастыри

Обращено, наконец, должное внимание на ужасное зло нашего времени: увеличение числа преступников-подростков. К сожалению, поводом к этому вниманию послужило не увеличение детской преступности само по себе, а то, что таких преступников девать некуда. В существующих для них приютах с трудом можно поместить до 1500, а, между тем, ежегодный приток их достигает до 7000. Более 7000 помещаются в общих тюрьмах с взрослыми преступниками, где, конечно, они “обрабатываются” уже в самых закаленных злодеев. Как ни печально это явление, на которое давно следовало обратить внимание и власти, и общества, но еще печальнее то, что мало обращается внимание на коренныя причины этого зла. Ведь если хотите несчастной России добра, то не останавливайтесь на полдороге, не обрывайте только ветки, а изследуйте корни зла и вырвите их. Нам, служителям Христа, корни эти виднее, чем людям мирским, хотя бы и стоящим на высотах управления. Никто не сомневается, что общею причиною умножения детской преступности служит, скажем прямо, это проклятое якобы “освободительное”, на самом же деле развратительное и поработительное движение минувших лет. Ни для кого так не заразителен пример, как для детей. И педагоги свидетельствуют, что никто так не наблюдателен, как дети… Дети видят, что вокруг их творится, и стремятся подражать старшим. Дети слышат, что около них говорится, и сами начинают говорить о том же и так же, как говорят взрослые. Я сам однажды видел, как малютка лет трех возился около своей игрушечной тележки и ругался скверными словами. От кого он научился этой мерзости? Конечно, от старших. Он видел, как отец или брат мазали колеса на дворе, или впрягали лошадь и, при неудаче в каких-либо пустяках, утешались сквернословием. Дитя запомнило слова, не понимая их смысла, и, воображая, что это что-то хорошее, вот подражает старшим и само, играя на улице… Но это только пример; а представьте себе, когда взрослые в присутствии детей поносят правительство, кощунничают, расхваливают преступников как героев… Современныя дети выучились уже играть в преступления. Бывали случаи, когда эта игра кончалась трагически: дети убивали товарищей – “черносотенцев”, играли в грабежи и разбои… И это – еще малыши, в невменяемом возрасте до 7 лет!.. А с 10 лет они уже начинают “сознательно”, уже не играя, участвовать в преступных деяниях. И вот уже число таких преступников достигает до 9000! Ужас сжимает сердце! Ведь преступность растет, и растет неудержимо! А те, кто должен бы заботиться об ея искоренении, кто отвечать будет и пред Богом, и пред народом, и пред историей, те, как бы нарочито – кто знает, в наше время всего можно ожидать и всего опасаться – может быть, и нарочито – на самом деле стараются содействовать увеличению этой преступности детской, покушаясь отнять из ведения Церкви ея трудами созданныя и взлелеянныя школы и передать их в ведение земств или министерства, у коих – что грех таить? религиозное воспитание на втором плане… Вот в чем корни зла. И следовало бы прежде всего на них и обратить внимание. Следовало бы все начальное народное воспитание, все народныя школы, наоборот, изъять из ведения мирских ведомств и передать матери-Церкви. Церковь воспитывала народ почти тысячу лет; она и только она вложила в народную душу те безценныя свойства, которыя составляют ея украшение, ея жизнь… Пусть защищают наши интеллигенты свои земския и министерския школы: я не утверждаю, что все оне сплошь пропитаны духом неверия или равнодушия к Церкви: я только устанавливаю факт, неподлежащий сомнению, что в сих школах в несравненной степени больше, чем в церковной, найдется и зараженных сим духом учителей и учительниц, которые, несмотря на заявления священников, на жалобы крестьян, что они вовсе не посещают церкви и развращают детей, остаются на своих местах, продолжая отравлять детей ядом безбожия или, по меньшей мере, пренебрежительнаго отношения к Церкви. Удивляться ли, что, под влиянием таких учителей и учительниц, растет детская преступность? Не приходится удивляться и тому, что не устраняют таких учителей из народной школы.[2]2
  В Госдуме было говорено, что в 1905–06 гг. участвовавших в революционном движении учителей из земских и министерских школ было до 22500 чел., а из церковных всего 163 человека.


[Закрыть]

Наравне с лишенной церковно-народного духа якобы “народной” школой, вверяемой, в значительном большинстве, ненадежным в этом отношении педагогам, увеличению детской преступности содействует и самое широкое распространение в деревне богохульных, кощунственных, анархических и порнографических изданий. Ныне нередко можно найти в доме грамотнаго крестьянина и Ренанову “Жизнь Иисуса” (специально изданную для деревни в малом формате и продающуюся за 20 коп.), и “Учение Христа для детей” Толстого, и издания “Донской Речи”, и множество подобной богомерзкой макулатуры, а иудейския газеты, вроде “Копейки”, прямо-таки рассылаются даром по деревням. Даже среди глаголемых старообрядцев встречаются, по отзывам миссионеров, любители потолковать о Ренане, Бебеле, о книге “Библия и Вавилон”, об “Откровении в грозе и буре”… И это – в глуши вологодских лесов! А распространителями такой литературы являются нередко учащие в земских школах. И вот народная школа, руководимая такими учащими, и вредоносная и грязная литература вытравляют в молодом поколении вековую любовь народа к церковной литературе, к житиям святых, к творениям св. отцев и учителей Церкви и развивают вкус к развращающей порнографии и к уличным листкам. Я совершенно отказываюсь понимать: во имя каких принципов, кроме разве толстовскаго принципа непротивления злу, дается такая безграничная свобода иудейской печати? Богу ответят те, кто не хочет оберечь народ от нея! Заботиться о том, куда помещать малолетних преступников, надо, но надо же заботиться и о том, чтобы их меньше было, надо устранить причины, увеличивающия преступность.

Обращаюсь к одной из тех мер, какия предположено принять к размещению преступных детей из тюрем. К сожалению, новаго ничего и тут не придумано. Вспомнили о наших монастырях и хотят превратить их – говорю в принципе – в приюты для преступных детей. Тут и казне будет выгода; с хлеба долой, и тюремному ведомству меньше заботы, да и для несчастных, духовно изуродованных детей как будто будет лучше, чем в тюрьме. Посмотрим, выполнимо ли это, и если выполнимо, то в какой мере может быть применимо.

Что такое монастырь в его идеале?

Монастырь есть место, или, говоря по-нынешнему, учреждение, дающее все средства и удобства к осуществлению монашескаго идеала. А этот идеал есть нравственное перевоспитание человеческой души с целью очищения ея от страстей и возможнаго нравственнаго совершенства человеческой личности. Мир не знает, как глубоко пал человек; в миру человек живет все время вне себя самого; ему некогда заглянуть в свое сердце, чтобы рассмотреть: что там творится? Какие гады там живут? Для этого надобно отложить все житейския попечения, войти в самого себя, сосредоточить все свое внимание на своем внутреннем человеке и при свете слова Божия, при руководстве святоотеческих и подвижнических наставлений – познать самого себя, а при помощи благодати Божией выбросить из своего сердца все, что там нечисто, греховно, что препятствует человеку быть обителию Того, Кто рек: “приидем к Нему и обитель у Него сотворим”. Для этого нужно уединение, тишина, свобода от всего, что отвлекает наше внимание в сторону мира и житейской суеты. Для этого потребно постоянное участие в молитве церковной, потребно полное отсечение своей воли, своего смышления, ограничение своих телесных потребностей до минимума. Все это должен дать монастырь тому, кто нелицемерно хочет быть монахом. Только по достижении известной степени такого перевоспитания, такого преображения внутренняго человека, если руководители иночества найдут сие необходимым и полезным для Церкви Христовой, монаху может быть поручено и какое-либо “служение” ближнему. В этом отношении должна быть полная свобода. Мирянин может подумать, будто я противоречу самому себе, говоря об этой свободе. Я ведь сказал, что монах воспитывается послушанием, отсечением своей воли и даже смышления. О какой же свободе я тут говорю? Я говорю о свободе инока от всякаго внешнеобязательнаго, независимо от его духовнаго состояния, дела, от всякой деятельности, организованной по подобию мирских благотворительных и просветительных учреждений. Нельзя монаха во всякое время ставить в необходимость делать что-либо так, как делает работник-мирянин, обращаясь сам как бы в машину. Довольно с него – и уж это-то следует требовать от него неотменно, – чтобы он всецело исполнял устав монастырский, в отношении богослужения и монастырских хозяйственных послушаний, не отвлекающих его от молитвы. Те м менее желательно на монахов возлагать тяжелое бремя заботы о перевоспитании порочных детей. И это я говорю даже относительно благоустроенных обителей. А что сказать о теперешних иноках? Все они, в той или другой степени, люди духовно немощные, борющиеся с своим ветхим человеком, люди, для которых постороннее дело, особенно такое, как участие в борьбе с пороком в другом лице, легко может повредить им в их главном делании – в борьбе с самим собою. Современному монашеству это было бы решительно не по силам. Монастырь есть больница: как же больные будут лечить больных? Правда, у сих монахов есть свои врачи, но надобно помнить, что сии врачи могут лечить только того, кто сам добровольно отдает себя на лечение, против же воли и они ничего не в состоянии сделать ни с монахами, ни с порочными детьми. Правда и то, что монастырь есть как бы тюрьма, но такая, куда совершенно добровольно заключают себя кающиеся грешники. В монастыре никого нельзя удержать силою: если бы административная власть пожелала это сделать, то задержанный против воли, упорствуя в своем злом намерении, станет невыносимым бременем для монастыря. Представьте же себе, что в монастырь доставлен малолетний преступник. Он смотрит на монастырь, как на место невольнаго заключения, как на тюрьму. В монастыре нет людей, способных воздействовать на него педагогически, примирить его с его невольным положением, направить его волю к добру. На него смотрят, как на бремя, как на лишняго, не совсем безопаснаго человека, способнаго отомстить при первом удобном случае своим тюремщикам кражею или даже поджогом. Он нуждается в особом неослабном надзоре и твердом руководстве во всех подробностях его жизни. А для этого нужны люди с педагогической подготовкой или, по меньшей мере, сами воспитанные в строгой дисциплине. Но, повторяю, среди насельников монастырей почти невозможно найти таковых. Ныне состав братии в большинстве монастырей самый случайный. Мир выделяет в монастыри далеко не самых лучших, далеко не идеальных людей. Кто теперь идет в монастырь? Идут, большею частию, те, кому деваться некуда, кто привык уже жить вольготнее. Идут ученики духовно-учебных заведений, не окончившие курса, чтобы подготовить себя к должности псаломщика, идут изломанные жизнью, немощные, коим впору разве только выстаивать службы монастырския. Идут, и это главным образом, молодые крестьяне, воспитанные вне всякой дисциплины: для них юные преступники будут пугалом, от коего они побегут вон из обители… Не будем скрывать от себя печальной истины, что современное монашество изнемогает, его светлый некогда идеал бледнеет, принижается, постепенно обмирщается. Многим монастырям грозит опасность закрытия просто по недостатку братии. Люди с полным, не говорю уже с высшим, а хотя бы только с средним, образованием почти не идут в монастыри в качестве рядовых послушников, ради спасения души. В половине семидесятых годов, когда поступил в монастырь, я застал в Лавре еще до 25–30 иноков с полным средним образованием из семинарий и гимназий, поступивших прямо со школьной скамьи в обитель и проходивших по многу лет низшия послушания. Говорили, что их влекло единственно искание спасения, что каждый год семинарии давали Лавре двух-трех юношей, окончивших курс. А теперь? Около 30 лет я прожил в Лавре, и за это время поступило лишь два-три… да и те не все уцелели в обители… Большинство – из тех, что пускались в бурное море житейское, потерпели там неудачу и причалили к тихой пристани только уже в разбитом утлом своем челне… С трудом найдешь в монастыре человека, мало-мало годнаго быть настоятелем. Из наличных настоятелей – лучшие мечтают, как бы сбросить с себя невыносимое иго настоятельства. Что будет, если в монастыри будут направлять еще малолетних преступников? Не опустеют ли тогда и вовсе наши святыя обители?..

Из всего сказаннаго следует заключить, что ссылка малолетних преступников в монастыри для монастырей вредна, для малолетних преступников безполезна, а на деле и невыполнима.

Да, повторяю, невыполнима. Монастырь – не тюрьма. Как удержать маленькаго преступника от бегства? Ведь не держать же его на цепи или под замком. “Приведут, говорил мне на днях один старец-архимандрит, мальчишку почти нагого; оденешь его, а он чрез день-два сбежал. Если даже приставить к нему особаго стража из братии – он сумеет убежать. Не будешь же запирать его на каждую минуту отлучки. Сбежал, и вот извещаешь полицию, чрез неделю-две его отыщут, вернут в монастырь – опять полунагого. Снова оденешь, а он снова сбежит… А бывают и такие случаи: сговорится с прежними товарищами, впустит их в корпус во время службы, да и очистят они несколько келлий, пока монахи Богу молятся. Бывали случаи, что и монастыри обкрадывали такие молодцы. В монастыре от них житья нет братии. Помещать его в одну келью со старцем – значило бы делать пытку старцу: какой же монах пожелает иметь в своей келье постояннаго такого свидетеля келейной своей жизни? Ни помолиться, ни почитать… Да простец-монах, каковы теперь в большинстве иноки, и не поймет: по какому праву и зачем ему, бежавшему из мира от семейной жизни, навязывают такого сожителя. Нет, Бога ради, поберегите монастыри от таких поселенцев, если хотите, чтобы они совсем не запустели. Если уж государство так обедняло, что не может само открывать исправительных приютов для малолетних преступников, то пусть возьмет в свое распоряжение несколько захудалых, замирающих монастырей, в коих нет особенно чтимых народом святынь, которые и теперь уже приписаны к другим, более живучим монастырям, и обратит их в приюты. У него найдутся средства для содержания сих приютов; помогут и сколько-нибудь состоятельные монастыри, а людей можно брать из военных: сколько теперь после войны калек-офицеров и героев-служак, не могущих зарабатывать себе кусок хлеба земледельческим трудом, но пригодных, чтобы руководить юными преступниками в приютах, знающих и любящих ту именно дисциплину, без коей исправление невозможно. А для женских приютов, в коих, надеемся, окажется и надобности меньше, найдутся труженицы из старых сестер милосердия… Населять же вообще монастыри малолетками-преступниками значит вредить обителям. Повторяю: надо пожалеть их. Быть может, еще настанут лучшия времена, пройдет этот туман, напущенный масонами на Русь Православную, заговорит в русских людях совесть, и снова обители расцветут, снова Бог воздвигнет старцев-подвижников, и вернется наша интеллигенция к заветам предков своих… Вот тогда монастыри и сослужат свою вековую службу народу обновлением – не экономическим, не политическим, а нравственным, которое одно только и служит основанием блага народнаго и государственнаго… Дай-то, Господи!