Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 113
Христос Воскресе!
Смерти празднуем умерщвление
(Слово на Пасху)

Скажите, братие, где, в какой вере не только благовествуется, но уже и празднуется как совершившееся событие умерщвление смерти – “сей царицы ужасов”, по прекрасному выражению праведнаго Иова? Мечтал ли древний мир о победе над смертию? Есть ли, найдете ли хотя бы в мифах древних народов Индии, Египта, Греции, – не говорю уже о других – что-либо подобное тому, что празднуем сегодня мы? Даже богооткровенный Ветхий Завет знает только воскрешение, но не воскресение, вставали мертвецы силою Божией, по молитве великих пророков Илии и Елисея, но никто, никогда не восставал из мертвых своею силою, своим произволением: самая мысль о таком чуде была невместима для ума человеческаго! А мы видим это во Христе Иисусе Господе нашем, видим, и празднуем Его воскресение и ликуем Его победу над смертию. Он – первенец из мертвых, первенец и – яко Своею божественною силою, а не молитвой праведников воскресший, и – яко единый и единственный победитель смерти в собственном смысле, и яко дарующий воскресение в жизнь вечную всем, в Него верующим. Его победа над смертию есть наша победа; Его воскресение есть наше воскрешение. Он – наша глава; мы – Его тело; воскресла глава – воскресает и тело; глава умертвила смерть и – все члены тела участвуют в сем победном торжестве. Вот почему мы празднуем сегодня не просто победу над смертию, но и полное ее умерщвление. Смерть умерщвлена: где ти, смерте, жало? Лежишь ты, по слову песни церковной, бездыханная!..

И вот радуются ныне смертные, ибо с умерщвлением смерти получили безсмертие. Радуются Ангелы Божии и поют на небесах воскресение Христово, ибо наша радость есть их радость, яко братий наших по творению. Радуется вся тварь, ибо, подчинившись тлению вместе со своим владыкою – человеком, она доселе совоздыхала и соболезновала ему: как же ей не сорадоваться ему, когда и она, вместе с ним, освобождается и будет свободною от рабства тлению?

Вот почему ныне вся исполнишася света: небо же и земля и преисподняя и празднует вся тварь востание Христово!

А как же смерть?.. Ведь она и ныне, как во дни праотца Адама, косит и косит свою жатву в юдоли земной. Гд е же празднуемая ныне победа над нею?..

Ныне, братие, для верующих во Христа осталась только одна тень смерти. И эта тень есть благодетельница смертных, служанка истинной жизни. Подумайте, возлюбленные: что было бы, если бы люди вовсе не умирали, не уходили из сей юдоли печали и слез? Ибо что такое здешняя жизнь с ее гнетущею дух суетою, с ее многоразличными скорбями, с ея тяжкими крестами? Можно ли такую жизнь назвать истинною жизнью? Ныне скорби, завтра болезни, неудачи, разочарования и лишения, а на совести все новыя и новыя язвы греховныя, – позади бурная юность с ее увлечениями и – часто – падениями, впереди дряхлая старость или преждевременная смерть: это ли та жизнь, к которой Создатель предназначил венец Своих творений – человека? Не говорю уже о тех, у которых и чрез золото слезы льются: о, как много на свете таких! Не говорю и о тех, которые живут в почете, утопают в роскоши, а в душе носят отраву неверия, змию зависти, муки совести! Их жизнь – одно адское мучение! В таких условиях жизни и в древнем мире, когда еще не было благовестия о победе Христа над смертию, люди нередко ждали смерти, как желаннаго гостя, и взывали: “О, смерть! Отраден твой приговор для человека нуждающагося и изнемогающаго в силах, для престарелаго и обремененнаго заботами, для потерявшего надежду и терпение!” (Сир. 41, 3–4)… Но как безотраден был этот вопль измученной души, когда не было луча света в область по ту сторону гроба и не ведали люди: что их там ожидает?!

Но допустим, что были и есть такие счастливцы, коих ничто не тревожит, которые не знают болезней, не испытали никаких скорбей и неудач в жизни: а кто им поручится, что завтра же их не постигнут эти скорби, болезни, неудачи? Кто поручится, что сии счастливцы сегодня – не станут завтра же самыми несчастными людьми на земле? Пока люди живут на сей земле, никто не свободен от греха: “если говорим, что греха не имеем – обманываем самих себя”, говорит возлюбленный ученик Христов, а где грех, там и последствия его – скорби и болезни, там должна быть и смерть! И что за жизнь была бы при постоянной опасности согрешить, а следовательно, и подвергнуться горьким последствиям всякаго греха? Что за радость и для праведника – жить вечно в этой юдоли плача и слез, видеть эти слезы людския, жить вдали от Бога, к Которому стремится его душа, вечно тосковать о небесном Отечестве, вечно, до самаго Втораго пришествия Христова на землю, жаловаться с Апостолом: “бедный я человек! кто меня избавит от сего тела смерти? Желание имею разрешиться и со Христом быть, потому что это несравненно лучше” (Рим. 7, 24; Фил. 1, 23).

Не то, не то теперь! Ныне Христос воскрес, и смерть стала служанкою, отворяющею двери в блаженную вечность. Ныне всякий, идущий за Христом со своим крестом, счастлив ли он или несчастен в земном своем странствовании, знает – не верит только, но твердо знает, что когда его земное странствование окончится, когда сия тленная храмина тела разорится, его ждет Отечество небесное, храмина вечная на небесех, куда уже отверсты для него двери Христовым крестом. Держись крепче, брат-христианин, за этот крест, и пред тобою отворятся сии желанныя двери! Неси благодушно возложенный на тебя крест, и ты войдешь в рай вслед за благоразумным разбойником.

Смерти нет больше для истиннаго ученика Христова; она умерщвлена Христом. Есть сон, после котораго последует радостное пробуждение в другой – лучшей, вечноблаженной жизни. Мы веруем, что аще со Христом страждем, с Ним и воцаримся. А посему можем со Апостолом повторить: не боимся смерти, желание имеем разрешиться от уз плоти и со Христом быти. Тому слава и держава во веки веков. Аминь.

№ 114–118
Берегите сокровища церковных преданий

I

Мы живем в печальное время. Идеалы принижаются, постоянно уходя из сознания нашего куда-то далеко, в область тумана и забвения, чистыя понятия и воззрения, веками воспитанныя Церковию, тускнеют, самая способность распознавать, в чем чистая истина, чистое, Богу угодное добро и богоподобная духовная красота, – слабеет в современном христианине, даже и православном. Когда размышляешь об этом, как-то невольно проносятся в мысли слова незабвеннаго святителя Филарета Московскаго: “Когда наступает тьма на дворе, то усиливают свет в доме”. А тьма усилилась настолько, что люди возлюбили тьму больше, чем свет, и свет нередко называют тьмою, а тьму светом… Я не говорю уже о тех, кто сознательно лукавит в своей совести, кто бежит от света Христова, просвещающаго всякаго человека в недрах Церкви – воспитанием в заветах Церкви – Христовой невесты, кто, возлюбив грех, спешит укрыться от обличений совести судии неподкупнаго во мраке лукавых софизмов. Такие люди, сами погружаясь во тьму, влекут за собою и других, распространяя эту тьму вокруг себя. И вот этих-то других, стоящих на распутии, колеблемых ветрами всяких современных мудрований и как будто потерявших руководящее начало в жизни, – мне искренно жаль! Мне хочется крикнуть им: поближе к Церкви, братия мои, подальше от современных шатаний в области мыслей, в области жизни! Церковь с материнской любовию дает сама это руководящее начало в жизни, эту спасительную нить, за которую держась вы не заблудитесь в безконечном лабиринте человеческих смышлений и всегда верно будете распознавать истинный путь жизни и православнаго мировоззрения. Это начало, эта нить есть общецерковное предание, всегда верное учению слова Божия – Священнаго Писания, всегда являющееся выражением и отображением жизни Церкви времен минувших, от Апостолов и Самого Господа Иисуса Христа даже до наших позднейших дней. Дух Божий, присно живущий в Церкви Христовой и ее оживляющий, в ней присно дышущий, охраняет верных чад ея от всякаго самочиния в области мысли, ибо всякое свое мнение, всякую нововозникшую мысль свою они проверяют мнением Церкви и ея пастырей и учителей всех веков и времен, дабы таким образом быть в неизменном ей послушании и единении со всею историческою Церковию и с ея вечною Главою Господом Иисусом. Таким образом в основе отношений православно верующаго сына к матери-Церкви лежат смиренная, сыновне-беззаветная любовь к ней, яко невесте Христовой непорочной, яко матери нашей благодатной.

И этою любовью должны быть всецело проникнуты все чада Церкви – и пастыри, и пасомые: все должны благоговейно чтить ее, слушать ее, любоваться ея духовною красотой. Эта беззаветная любовь к матери-Церкви и будет ключом, открывающим пред духовными очами чад все те ея свойства, ея духовныя сокровища, которыя остаются прикровенными для людей, вне Церкви живущих и потому неспособных ни умом, ни сердцем восприять их. Истинные носители духа церковности, с детства воспитанные на церковной, скажу больше, на церковно-славянской литературе, или, как выражаются люди простые, на божественных книгах, являются и лучшими истолкователями самого духа церковности, живыми продолжателями церковнаго предания, учителями Церкви. Все то, якобы новое, что ими вносится в жизнь соответственно новым потребностям церковной жизни, в то же время и есть созидание того же не прерывнаго от времен апостольских предания. В этой новизне веет тот же дух, она есть новый листок на той же ветви древа церковнаго предания. Стоит просмотреть, например, чинопоследования и молитвы на разные случаи, составленныя Московским святителем Филаретом, который был типичнейшим носителем и хранителем церковных преданий, их истинным истолкователем и в истории Церкви созидателем.

Я уверен, что меня поймут люди церковные, не утратившие способности – не столько умом, сколько сердцем – распознавать свое родное православное от чужаго инославнаго. Слава Богу, таких еще немало на Руси. Но я боюсь, что и среди них есть уже такие, которые под влиянием веяний духа времени, веяний, постоянно отравляемых масонскими идеями, безмолвно, без протеста, уступают этим веяниям, стараясь умиротворить свою православную совесть соображением, что это – мелочь, несущественна, что ценою таких уступок, в сущности якобы ничтожных, покупается мир в взаимных отношениях с людьми нестрого церковных воззрений. И бывает так: сначала терпят, затем привыкают, а наконец – в следующем поколении – дети уже считают нормою то, что только терпели отцы. Та к и отпадает от жизни предание. А между тем в этом забытом предании сколько было глубокаго смысла и воспитывающей поэзии! Приведу пример. В 60-х годах минувшаго столетия, в те дни, когда на свещнице Всероссийской Церкви (не говорю – Московской – понятно почему) ярко горел св. великий святитель Божий Филарет, во всех церквах первопрестольной накануне воскресных и праздничных дней зимою всенощное совершалось с редким звоном, по особому разрешению, а красный звон, уставной, полагался только для вечерни и утрени. И в этом соблюдении устава, недозволяющаго после праздника Воздвижения Креста Господня “бдений”, была своего рода поэзия. Кто немощен, стар и мал могли итти ко всенощной, но священнослужители в силу необходимости, а прочие верующие должны были, понуждаемы совестию, идти к утрени. В этом был некотораго рода подвиг, а в подвиге – духовное освежение и утешение. Теперь эти утрени остались, кажется, только в некоторых обителях… Не хочу осуждать этой замены утрени всенощною службою – хочу только отметить, как отошли в область предания эти праздничные утрени с поэзией ранняго вставания, хождения во тьме ночной в храм Божий при звоне колокола, который как-то особенно торжественно и властно звучал в этой тишине зимней морозной ночи… Да и в храме-то Божием в часы глубокаго утра легче изливалась из сердца молитва молящихся. Теперь – почти всюду всенощное с красным звоном, и эта поэзия утренняго Богослужения отошла для нас, ее переживавших, в область отрадных воспоминаний, а для следующаго поколения станет уже отдаленным забытым преданием, отмеченных разве в книгах, а не записанных личным переживанием на скрижалях детскаго сердца, как у нас…

Я взял такой пример, в котором проявилась уступка только немощи человеческой в ущерб требованиям строгаго церковнаго устава. Правда, эти требования – вставать зело заутра в день Господень, чтобы с обновленными силами посвятить начатки святаго дня молитве пред Господом – имеют свой глубокий смысл, однако же, в виду немощей современнаго нам поколения, приходится этим немощам сделать уступку, чтобы не дать повода считающим себя немощными вовсе не посещать праздничных богослужений. Но такого рода уступки в области церковнаго предания можно допустить лишь под условием строгаго предварнтельнаго обсуждения. К сожалению, вот этого-то условия и не выполняется у нас, и притом даже в отношении таких предметов, которые уже теряют внутренний смысл свой, когда происходит замена, или лучше сказать – подмена, древняго предания новизною последняго времени. На нашей памяти, например, в храмы Божии ворвалось электричество – этот мертвый свет машиннаго производства. Сначала он появился как иллюминация храмов Божиих снаружи: это было даже хорошо и в смысле чистоты, и в смысле безопасности. Но этим не удовольствовались. Теперь электричество горит уже в храмах – в паникадилах. Здесь уже “обкрадывается” смысл церковнаго предания. Что такое паникадило в его символическом значении? Оно изображает собою духовное небо, украшенное духовными звездами – ликами святых Божиих, яко же звезда от звезды разнствующих во славе у Господа. Оно же, паникадило, представляет собою и общую лампаду пред всеми многочисленными иконами в иконостасе. А елей лампады, как известно, означает и милость Божию к нам грешным, исцеляющую наши недуги душевныя и телесныя, и дела милосердия, творимыя нами во славу Божию, а если в паникадиле горят свечи, то сколько благодатных уроков преподают нам эти плоды трудов Божьей мушки-пчелки, работницы! Тут и благоухание цветов, напоминающее благоухание добрых дел, творимых благодатию Духа Божия, тут и безкорыстие напряженнаго труда во исполнение воли Творца, тут и мудрость ничтожнаго созданьица, прославляющего своим искусством Создателя; тут и тихое горение, напоминающее нам тихое приближение к смерти; тут и чистая, благоуханная жертва Богу, поучающая нас самих себя уготовлять яко чистую жертву всесожжения Господу в отсечении своей воли, в умерщвлении греховнаго ветхаго человека… И все эти уроки, веками скопленные, умирают, отходят в книжное предание с заменой восковой свечи – электричеством… Мне скажут: и электричество – Божие творение… Да, не спорю, но мне жаль церковнаго предания, почти две тысячи лет (а для елея – почти 4000 лет) жившаго в Церкви и вдруг – умирающаго, жаль этих трогательных уроков, этой умиляющей сердце поэзии…

II

Есть еще две области церковнаго предания, соприкасающиеся с поэзией: эта церковная иконопись и церковное пение. В этих областях мы так далеко ушли от предания, живаго предания церковнаго, что во многом потеряли, кажется, и руководящее начало. Помню, лет 20 назад в Москве был археологический съезд. Зашла речь о том: кто изображался на древних иконах Рождества Христова внизу, в уголке, против праведнаго Иосифа Обручника, сидящаго с закрытыми глазами! Ученые археологи высказывали разныя догадки: предполагали, например, что это пастух, расспрашиваюший Иосифа о месте рождения Спасителя. Но простой иконописец из Палехи объяснил, что эта фигура изображает искусителя, во сне влагающаго Иосифу помыслы подозрения против Пресвятой Девы… “Видите, – сказал этот иконописец, – у него и голова закрыта, чтобы рога спрятать, и ноги не видны, а на старых иконах ноги кончаются копытцами”… Вот наглядный пример того, как с перенесением к нам идеалов западной живописи, оборвались нити роднаго предания в искусстве иконографии.

Об увлечении западной живописью в XVIII веке и говорить больно! Вместо традиционных ликов святых Божиих живописцы писали портреты с помещиков, особенно с их жен и дочерей, вместо ангелов-юношей писали обнаженных со вздутыми щеками детей, на иконостасах рассаживали резныя фигуры этих детей, а около престола в святом алтаре ставили резных ангелов в виде полуобнаженных женщин… Та к подменены были идеалы одухотворения изображений святых – плотяностыо европейскаго натурализма. Надо еще удивляться, как уцелело на Руси искусство иконописания в древнем стиле. Надо с благодарностью называть те села Владимирской епархии, в коих кустари-иконописцы сохранили до нашего времени поэзию иконографии и ее предания. Наши художники последних двух столетий в своем увлечении западным натурализмом вовсе не обращали внимания на иконописныя традиции и отбросили их как ветошь. Только в последнюю четверть XIX века обратился к этим традициям и стал из них черпать свое художественное вдохновение наш великий поэт иконографии и церковной живописи В. М. Васнецов. Воспитанный под крылом матери-Церкви, он понял чуткою душою, что православной иконописи совершенно несвойственен натурализм, что в нашей иконографии идеалом служит одухотворение, идея внутренней духовной красоты, а не телесной, что последняя допускается постольку, поскольку она служит первой. Икона святаго не есть точный его портрет, хотя портреты угодников, Богом прославленных святителей последних веков (Димитрия, Тихона, Митрофана, Феодосия, Иосафа) и преподобнаго Серафима и стали, со времени их прославления, иконами, но портретное сходство и тут является на втором месте. Икона скорее есть символ или средство переносить нашу мысль и сердце в горний мир для беседы с тем, кого она изображает. Одухотворение изображеннаго на иконе, подчеркивание, если можно так сказать, того, что изображаемый – не от мира сего, что он – обитатель духовнаго мира, небесный человек и земной ангел – вот отличительная черта иконографии православной в сравнении с западной, латинянской или итальянской. Иконы – не портреты, не фотографии мира земнаго, земной красоты: это скорее – символы, условные изображения, как бы иероглифы, переносящие нашу мысль и чувство в иной мир, духовный. Вот почему недопустимое в живописи на картине совмещение разных моментов одного и того же события – так обычно в иконографии. На картине, например, Вознесения Господня изображение ангелов неуместно, пока виден еще возносящийся Господь, ибо ангелы явились апостолам уже тогда, когда Господь сокрылся от очей их, а на иконе Вознесения они вполне уместны в видах полноты и целости изображения великаго события. А иконы Воскресения Христова в композиции царскаго изографа Симона Ушакова – да это целая поэма, воплощающая все моменты таинственной ночи Воскресения!

Вот почему такой глубокий знаток иконографии, как В. М. Васнецов, всегда с восторгом отзывается о старинных композициях в церковной иконописи: “Нам нечего придумывать в этой области: предки наши все исчерпали, нам остается только учиться у них!” Отличительною чертою этих композиций является их наивная простота и глубина, богатство мысли, обнимающей все стороны идеи того или другаго события, изображаемаго на иконе. Икона – книга для безграмотных. Ничего в ней нет бьющаго на эффект, никакой лжи, обмана чувства, фокуса. Икона – священный предмет, в котором нет места ничему подобному. Если мне укажут на нимбы, на золотой фон иконы, на прозолоту в одеждах, я скажу: это не ради эффекта, это – символика славы Божией, окружающей святаго, блистающей на его одеянии, на всей обстановке, в какой он изображен. Если мне скажут, что, тем не менее, в наших храмах много допущено такого, что заимствовано с Запада, что не отвечает идеалам Православия в области церковнаго искусства, я скажу: да, к сожалению, после Петровых реформ мир властно ворвался в наши святые храмы, самые храмы стали строить по образцам римских костелов, украшать их статуями, мирскою живописью, вносить в них чуждыя духу православия начала, да, мы ко многому привыкли за двести лет, пригляделись, так что эти чуждыя начала не бросаются в глаза. Ведь многое такое стало уже “елизаветинской стариной”, которую нередко, в своей ревности не по разуму церковному, стараются слишком усердно уберегать наши археологи новаго поколения. Но все это не дает нам права признавать эти чуждыя духу нашей Церкви начала – своими, родными, православными. Все это только “терпится”, но не благословляется Церковью, – резныя или скульптурныя изображения Христа Спасителя, сидящаго в темнице, распятаго на кресте, лежащего во гробе (и такия есть), такия же изображения ангелов, держащих рипиды, свечи, лампады, поддерживающих аналой с Евангелием или иконой, фигуры крылатых, обнаженных детей, рассаженных с трубами или свирелями по карнизам иконостаса и в разных местах храма – все это не наше родное, православное, все это принесено к нам с латинскаго Запада и веет не духом, а плотяностыо, доходящею, например, в раскрашенных изваяниях, до грубаго реализма, нарушающаго даже законы искусства. Все это – плоды того безправия и приниженности Церкви, какое появилось на Руси после уничтожения патриаршества. Помещики – строители храмов Божиих, преклонявшиеся пред Западом и на Западе только видевшие научный и художественный прогресс, не знавшие своих родных церковных идеалов, переносили в свои сельские храмы все, что им нравилось в Европе, не справляясь, отвечает это нашим идеалам или нет. А духовенство молчало, ибо нередко видело, что и епископы не могли устоять в борьбе с самочинием в делах церковных этих властелинов-помещиков. Интеллигенции правящих сфер не было никакого дела до того, что творилось в области церковнаго благолепия и искусства. Мало того: нередко сама она вносила в родные храмы произведения чужаго искусства. Та к постепенно вытравлялся из сознания русской души православный идеал иконописи, а на его место прививался и усваивался чуждый западный идеал плотяности в живописи и ваянии. А на Западе все более и более утрачивался идеал духовной красоты в живописи и ваянии, и на смену великим мастерам в этой области выступают реалисты, которые не гнушаются вносить профанацию в эти искусства, лишь бы достичь желаемаго эффекта, не останавливаются и пред фокусом, как это ни унизительно, казалось бы, для священнаго искусства. Примером такого фокусничества служит Макс с его картиной, изображающей голову Спасителя на полотне. Смотрите вы на этот лик вблизи – глаза закрыты, отойдете – глаза смотрят прямо на нас. Художник подметил у мертвецов явление, называемое некробиозом, когда сквозь покровы век, сделавшихся у мертвеца прозрачными, проступают темные зрачки: на некотором расстоянии глаза и кажутся открытыми. Любуются на это изображение Христово, пока не слышали о некробиозе, и отворачиваются от картины Макса, когда узнают, в чем его секрет. На что художнику понадобилось изобразить лик Христов с глазами мертвеца? А, между тем, есть и у нас на Руси увлекающиеся этой картиной. Один из моих читателей, например, пишет мне (по поводу статьи Ушакова, помещенной в № 96 “Троицкаго Слова”), что “условная тень на известной картине Макса не есть фокус, но высоко-художественное воспроизведение великой христианской идеи – плод долгих настойчивых трудов по изучению анатомии человеческаго лица. Макс, изображая лик Христа в терновом венце с выражением физическаго страдания, ярко выражает ту глубокую мысль, что Спаситель и при таких тяжелых обстоятельствах был любвеобильный Бог, Который смотрит на греховное человечество и с любовию зовет его к покаянию и исправлению. За такое тонкое, продуманное выполнение глубокой христианской идеи, нам кажется, художник далеко не заслуживает презрения и порицания. Напротив, подобныя картины светских (?) художников должны быть всячески одобряемы и поощряемы. Их творцы служат великой идее христианства всем талантом своих душ”.

С недоумением читаешь эти строки…

Во-первых, ни я, ни автор рассказа не выражали “презрения и порицания” Максу, как художнику: ведь, г. Макс – не православный художник; он писал свою картину, выходя из миросозерцания западнаго, не нашего православнаго. По-своему он, может быть, и прав, да нам-то, православным, позволительно не увлекаться его художеством и видеть в нем только фокус, с нашей точки зрения, профанирующий искусство. Во-вторых, каким образом лик Спасителя с мертвыми глазами, вблизи закрытыми, а вдали открытыми, может ярко выражать глубокую мысль, что “и страждущий Спаситель есть любвеобильный Бог, Который смотрит (закрытыми глазами мертвеца) на греховное человечество и зовет его к покаянию”? Решительно для нас, православных, это непонятно. Если автор письма хочет видеть наше православное выражение этой действительно великой идеи, то пусть посмотрит на лик Христа-Страдальца на иконе В. М. Васнецова, на могиле г. Мина, или на его же картине Распятия. Глаз не оторвешь от этих дивных ликов Господа нашего! Столько в них Божественной любви к грешному человечеству! Видишь в них и страдания пречистой плоти Его, но в тоже время и Божественное величие спокойствия в самых страданиях. А взор – что за чудный, ясный, пламенеющий любовию взор! Когда я, любуясь с чувством благоговения ликом распятаго Господа, сказал художнику: “А если бы тут, на ланитах Страдальца, капнуть единою слезинкой”, он ответил мне: “нет, это было бы слишком по-человечески. Он страждет за грехи мира, и слеза собственных личных Его страданий наводила бы мысль о некоем малодушии”..

И тем сильнее возгоралось к душе желание повергнуться в прах к подножию Креста Господня!

Кстати, автор письма обращает мое внимание на то, что над входом в Чудов монастырь висит икона – картина, изображающая Святую Троицу в виде отдельных Ипостасей так, что если смотреть на нее с одной стороны, то виден Бог Отец, если с другой – Бог Сын, а прямо – Дух Святый. “Здесь больше, – говорит автор, – чем на картине Макса, проявлено деланности, выдуманности (какия странныя слова!), однако никто не считал эту картину фокусом художника”.

Соглашаюсь, что такия иконы в Православной Церкви неуместны. Это остаток от увлечения западным искусством XVIII века. Следует снять эту икону – и только. Но заслонять ею изображение Макса с его некробиозом, с глазами мертвеца у Спасителя уж никак не подобает… Ошибки прошлаго должно исправлять, но вводить новшества, противныя не только духу Церкви Православной, но и – думается мне – идее чистаго, не театральнаго художества, не допускающаго обмана чувств и иллюзии, – не следует.

III

Не без чувства скорби приходится говорить и об отступлении от преданий церковных в области другаго церковнаго искусства – пения. В прошлом XIX столетии было время, когда было почти забыто чтение крюковых нот. Итальянщина завладела церковным клиросом. Сначала наши композиторы ограничивались переложением и гармонизацией для многоголосных хоров напевов старых, обиходных. В этом еще не было большого отступления от церковных традиций; это была попытка внести западное искусство в область техники церковнаго пения. Но потом стали вносить свое смышление, свои вкусы в это святое искусство, и уже получалась такая отсебятина, особенно в исполнении неумелыми хорами разных любителей, что хоть из Церкви Божией беги вон. Но и этого было мало. Когда сочиняли музыку знатоки музыкальных законов, а исполняли хорошо выдержанные хоры, можно было еще терпеть это вторжение мирскаго искусства во святая святых, а когда каждый самозванец-регент считал себя вправе заниматься композицией, то дело дошло уже до профанации церковнаго пения. Раз стою всенощное в столичном храме. Поет часть одного из лучших хоров Свете тихий. Прислушиваюсь, мотив будто где-то когда-то слышал, но не в церкви. Обращаюсь к рядом стоящему святителю: “Что-то знакомое, но нецерковное, – говорю. – Ужели не узнаете? – отвечает он. – Слыхали песенку: “Ах, подруженьки, как грустно”

Так, так, припоминаю… Но что же это наконец? Ведь, это профанация, это – кощунство! Говорят, и немало уже переложений в таком роде. Народные, видите ли, напевы! А народ возмущается, когда слышит, что священныя песнопения исполняются грешными, по его мнению, напевами его песней.

Говорить ли о так называемых “концертах”, в которых одно и то же слово, одна и та же фраза, повторяется, перекидывается от одного голоса к другому. То ревет бас: услыши, услыши молитву мою, то ему вторит дискант или альт, то подхватывает и неистово вопиет весь хор… Пусть простят мне гг. композиторы: когда я слушаю этот рев, это гудение и пискание, мне кажется, что они… ну как бы это помягче выразиться, хотят досадить Господу Богу этими безчинными воплями в святом храме Его! Когда-то, полсотни лет назад, писал в своих дневниках покойный В. И. Аскоченский: “Достоин еси петь быти гласы преподобными… Та к преподобными же, Господи, а не звероподобными, неистовыми!..” Прошло с тех пор 50 лет, а певчие по-прежнему, да и еще хуже оскорбляют святыню Божьего храма: стоят задом к иконостасу, ревут, пищат, неистовствуют, а косматый (эта мода пошла по Руси от Рубинштейна: я видел косматаго регента в Новороссийске, – такие же есть и в Петербурге) регент выделывает и руками, и головой, и всем туловищем такие выкрутасы, что дети-школьники, стоящие в передних рядах богомольцев, смотрят на этого “комедианта” и не могут удержаться от смеха. Страшно писать об этом, пение – дело Божие, а о Божьем деле говорит слово Божие: проклят всяк творяй дело Божие с небрежением!.. Пение есть голос сердца: чем же занято сердце этих певцов? В молитвенном пении никакие тонкие знаки нотные не заменят живой души, а ея-то и нет у этих певцов, превращающих себя в мертвый инструмент для вокальной музыки. Слушаешь такое пение, и хочется бежать из этого храма куда-нибудь в монастырь, где поют простым или столбовым напевом простецы монахи, а не то – в убогий сельский храм, где старичок-дьячок один исполняет все песнопения, как ему Бог на сердце положит… Помню, лет 20 назад пришлось мне стоять литургию в глухом уголке Костромской епархии, в убогой сельской церкви. Пел заупокойную обедню один старый причетник, церковь была пуста, ибо был будний день. И я заслушался этого особаго заупокойнаго напева, который был выполнен – видимо – от души этим старым певцом. Не хоры театрально подготовленных голосов нам нужны, нужно, чтобы душа пела. В старых напевах вылилась святорусская душа наших предков, и вот, когда слышишь эти напевы, то в душе твоей начинают звучать те же струны сердца, Бога любящаго, к Богу обращеннаго, какия звучали в сердцах наших предков. И если одинаково настроенный музыкальный инструмент, когда играют рядом на другом таком же инструменте, сам собою начинает издавать торжественные звуки: то дивно ли, что этот закон созвучий сердечных проявляется в живых душах. Я – не противник хоров церковных, я – принципиальный противник итальянщины. Не говорю уже о чуждых слуху православному напевах. Даже в некоторых переложениях из наших старых “Обиходов” новые композиторы вносят так много всяких тонкостей, что внимание поющих всецело расходуется на то, чтобы не погрешить в каком-нибудь ничтожнейшем нотном значке: могут ли эти певцы молиться? Да и слушатели, увлекаемые музыкой слов, уже не в состоянии бывают сосредоточить внимание на словах молитвы. А ведь храм Божий, по слову Самого Господа, есть дом молитвы, а не концертный зал.