Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 225
Строгость закона во имя любви

Пьянство – исконный порок русскаго человека. Нет нужды говорить о том, как оно губит, отравляет, развращает и душу и тело, нет нужды доказывать, что от него может вконец погибнуть и Русское государство. Слава Богу, хотя и поздно, но на все это обращено внимание: в высших государственных учреждениях вот уже пять лет, даже больше, обсуждаются меры борьбы с пьянством, а с высоты Престола последовало властное указание – изменить всю финансовую политику так, чтоб она не строилась на доходах от этого порока. Слава Богу: заря занимается, начало полагается; дал бы только Бог мужества и духа разума составителям законов пойти прямолинейно навстречу народному горю, избежать гипноза лживаго либерализма, фальшивой гуманности, понять психологию и логику простого русскаго человека и не допустить к святому делу отрезвления народа его тайных и явных врагов, которые могут отравить его, взамен алкоголя, духовным ядом – похуже алкоголя…

К сожалению, внимательно наблюдая за ходом суждений по вопросу борьбы с пьянством, нельзя не заметить, что все такия пожелания и опасения имеют свои основания. В самом деле: мне кажется, что в своих рассуждениях о борьбе с пьянством составители законов как будто ходят вокруг да около этого больного вопроса, а прямолинейно подойти к самой сути его как будто боятся. Обсудили, например, “законопроект об изменении и дополнении некоторых, относящихся к продаже крепких напитков, постановлений”; приступили к обсуждению “законопроекта о преобразовании попечения о народной трезвости”, – что все это как не хождение вокруг и около вопроса о пьянстве? Деревня тревожно прислушивается к этим суждениям, проверяет их по-своему, прилагая к жизни своей, и решает: “нет, это вовсе не то!”… Вот что пишет мне один священник, внимательно наблюдающий деревню и все, что она говорит. “Сыплются у вас там, в Питере, трескучия речи, указываются разные виды борьбы с пьянством, но ни один голос не указал на более целесообразную меру, а если и указал, то не договорил, и вопрос этот долго-долго еще будет вращаться в беличьем колесе. Если причины такой неудачи в решении его не понятны жителям столиц и губерний (губернских городов), то оне весьма понятны жителям деревни, которые стоят лицом к лицу с этим злом. Невольно думаешь, что столичные ораторы или не русские люди, или вовсе незнакомы с укладом русской жизни и русскаго духа. Вопрос же этот решает сам простой русский человек. Почему русский человек от мала до велика пьянствует? Потому, что можно пить безнаказанно. Я хочу и пью, а тебе и кому другому до этого дела нет. – Так, а если ты пьяный безобразничаешь, оскорбляешь жену, семью, стариков-родителей, задеваешь проходящих по улице – зачем ты это делаешь?.. В этом-то и вся суть дела: если я выпью и лягу спать, меня никто не видит; если я пойду на улицу и площадь – меня все увидят, и уж повеличаюсь я тогда!.. Я “свободен”, и никто мне не указ, а кого хочу разделать, так уж берегись! А если бы за безобразия, чинимыя на улице, строго наказывали, тогда и пить охоты не было бы, да не будет резона пить и дома. Таково глубокое убеждение, высказываемое откровенно простым русским человеком”.

Такова уж психология русскаго человека. Он пьет, чтобы развернуться во всю ширь своей натуры, чтобы дать волю своей удали, чтобы снять с себя некоторым образом те нравственныя узы, какими он чувствует себя связанным в трезвом виде, хотя бы эти узы были и не особенно высокаго нравственнаго качества, например – страх полиции и стыд человеческий. В пьяном виде в нем просыпается животный инстинкт, теряется духовное равновесие и он, по слову псалмопевца, действительно уподобляется скотам несмысленным. Ему нравится не вкус водки: ведь он морщится, когда пьет ее, – нравится ему состояние опьянения и вот это “ослабление задерживающих центров”, как говорят врачи, когда он воображает, что “ему все можно”… Понятно, что отсюда и хулиганство во всех его видах; “что у трезваго на уме, говорит пословица, то у пьянаго на языке”. Что в трезвом состояния таится на дне грешной души, что сдерживается совестью, стыдом, страхом Божиим и человеческим, с чем человек борется и, при помощи благодати Божией, побеждает, то все у пьянаго прорывается наружу и проявляется в самых уродливых формах пьянаго безобразия и всевозможных преступлений. Пьяный человек – безоружный пленник пороков. А между тем, пьянство захватило все сословия, оба пола, все почти возрасты, кроме разве младенческаго. “Пьет интеллигент, студент, гимназист, ученик городскаго и сельскаго училища, пьет мещанин, рабочий, крестьянин”…

Невольно восстает вопрос: можно ли ограничиться в борьбе с таким губительным пороком такими средствами, какия предлагаются в законопроектах, касающихся пьянства, какие рассматриваются в Государственном Совете? Все эти чайныя, читальни, дешевыя столовыя, ночлежные дома, так называемыя развлечения: театр, гимнастика, световыя картины, кинематографы, разныя чтения и пр. – все это, в сущности, сводится к отвлечению от водки, но на слабую волю человека, уже поработившагося страсти, едва ли подействует в должной мере: слишком уж вошел в плоть и кровь нашего народа этот порок, чтоб можно было много надеяться на столь “благородныя” средства борьбы с ним. Надо, прежде всего, воспитать в народной душе представление об опьянении как о позорном деянии, как о преступлении против закона, строго караемом не только общественным мнением, но и самим законом. Вот чего ждет, вот чего просит деревня. Мне пишет тот же священник: “Если бы законодательныя учреждения сказали бы: пей сколько угодно, а пьян не бывай! – получилась бы иная картина. Каждый скажет: “Коли пить только дома, а на людях не порисоваться, то не стоит овчинка и выделки, – лучше совсем ее, проклятую, не пить!” Я исключаю больных запоем, пьющих, в большинстве случаев, скрытно и украдкой. Положение дела говорит само за себя. Необходим закон, строго карающий поведение пьяных и их появление в публичных местах (площади, улицы, вагоны, станции, волостныя и сельския правления, аптеки и пр.). Мне знакомы такие факты. В деревне есть известный пьяница и хулиган, никогда не отходящий от монопольки. Хвативши изрядно, он идет домой и проходит мимо зажиточнаго мужика, имеющаго четырех взрослых сыновей. Проходя мимо, хулиган начинает костить его отборною бранью за то, что тот не дает ему на “могорыч”. Надоело мужику выслушивать ежедневно оскорбления, засел он с четырьмя своими молодцами в укромном местечке, подстерег хулигана, – и всыпал ему и в зубы и в губы. Проходит после того день, другой, неделя, – не видно и не слышно хулигана. Поинтересовался мужик о его судьбе у соседей, а те и говорят ему: “Спасибо, родимый, что поучили: как сто бабок пошептали: идет каждый день пьяный, да только ругается уж тогда, когда отворит в своем дворе калитку”. Другой хулиган, не дававший всей деревне покоя, как-то вечером догнал своего родственника, повалил его на землю и начал душить, сдавливая ему горло и пичкая его землёй. Родственнику удалось кое-как освободиться, и он убежал домой. Минут чрез десять явился к нему и хулиган с топором и стал рубить тому спину и плечи. Хозяин схватил попавшияся под руку железныя вилы и, обороняясь, всадил их в грудь хулигану… К истекающему кровью был приглашен священник, который, со скорбию, спросил его: зачем он напал на хозяина? Хулиган спокойно ответил: “Если бы я знал, что он заколет меня вилами, то и топора в руки не взял бы”.

Ясно, что деревня просит закона, усиливающаго наказание за преступления, совершаемыя в пьяном виде, закона, карающаго самое появление пьяницы вне своего дома. Что делать? Приходится прибегать к мерам строгости там, где безсильно нравственное воздействие. Надо воспитывать народ, особенно молодежь, в новых понятиях относительно самаго состояния опьянения. Ныне говорят: “Пьян да умен – два угодья в нем”; надо, чтоб говорили: “Умен, но пьян: никуда не годен”.

Мне могут сказать: не дело архиерея возбуждать вопросы о строгостях закона; он – представитель Церкви, а Церковь должна проповедывать всюду любовь и только любовь, а не кары закона.

В ответ на это я напомню, что еще 900 лет тому назад именно Церковь, а не кто другой, ходатайствовала о восстановлении даже смертной казни пред мягкосердым князем Владимиром, который уничтожил было смертную казнь. Тогдашние святители не убоялись сказать правду властителю Русской земли, что такая отмена преждевременна. Усилились-де разбои на земле, и житья не стало честным людям.

И в наши дни усилились беззакония на Русской земле от пьянства; надо пожалеть тех, кто невинно страдает от пьяниц, особенно жен и детей. В защиту этих-то невинных страдальцев и возвышаю я свой голос: если меры нравственнаго воздействия не в силах сократить пьяный разгул и преступность от пьянства, то надобно усилить строгость закона против сего зла. Я напоминаю слово одного мудреца: “Чем мягче законы, тем грубее нравы”. Пусть лучше будут законы построже, только бы нравы были помягче!

№ 226
Берегите монашество!

Есть закон, бывает и пременение закона, но только великия нужды ради. Закон есть постоянная норма жизни, пременение его – временное уклонение от этой нормы и постоянно терпимо быть не может. И если мы желаем, чтоб жизнь протекала в нормах законности, направлялась к поставленным ей идеалам, по мере сил человеческих, то не должны часто отклоняться от норм закона, ибо это отклонение будет уже переходить в злоупотребление и неизбежно поведет к печальным последствиям. В наше время утилитаризма это особенно полезно почаще напоминать и обществу, и даже власть имущим.

Эти мысли пришли мне по поводу статьи священника Гр. Кучеровскаго в “Колоколе” под заглавием: “Нужда в запасных священниках”. И автор, и я вполне согласны, что такие священники необходимы, что так или иначе вопрос о них должен быть решен, ибо и самих больных священников надо пожалеть, и приходския требы нельзя не удовлетворять, и храмы Божии нельзя надолго оставлять без служения. Все это – безспорно, но вот тот путь, каким автор хочет решить этот вопрос, во мне возбуждает не только сомнения, но и опасения. Правда, путь не новый: к нему, великия ради нужды, и теперь прибегают архипастыри, чтоб удовлетворять крайнюю нужду приходов; но узаконять, делать обязательным этот способ значило бы злоупотреблять идеей монашества. Автор желает, чтоб сама церковная власть вменила в обязанность монастырям посылать в села, а может быть, и не в села только, айв города, иеромонахов для замены больных священников. “В каждой епархии, говорит о. Кучеровский, черного духовенства достаточно, а в иных изобилие, и мы не видим, что, собственно, может затормозить разрешение вопроса о запасных священниках за счет этого духовенства”. Во-первых, есть епархии, в коих имеется только один-два монастыря, и притом – скудных числом братии, а следовательно, неправда, будто в каждой епархии чернаго духовенства достаточно. Во-вторых, надо знать, как наши монастыри нуждаются вообще в священнослужителях: иной настоятель готов закрыть глаза на всякия “немощи” иного послушника, чтоб только поскорее произвести его во иеродиакона, а потом и в иеромонаха: иначе некому будет отправлять ежедневныя богослужения. И если бы не непременное требование устава, чтоб каждый день совершалась литургия в обители, то настоятель готов бы был хотя бы день или два в неделю давать отдых единственному служащему иеромонаху. А иногда и сам служит, заменяя его. Смотреть легко на служение чреды в монастыре не следует. Во всяком случае, монастырская служба идет дольше, притом монахи читают по кельям так называемое “правило” пред служением гораздо полнее, чем это принято у священников.

Забывает о. Кучеровский, что наши монахи, в массе своей, люди простые, домашняго образования, и заменить священника могут лишь только в качестве требоисправителей. Но все бы это не было так важно, если бы для монахов это было безвредно. Монах, долго живущий вне монастыря, то же, что рыба без воды. Окружающий его мир расслабляет его духовно, отучает его от монастырской дисциплины, лишает тех удобств, какия он имеет в своей келье для молитвы, наталкивает его иногда на такия искушения, от коих он убежал из мира в монастырь. Пожив месяца два-три в миру, монах незаметно для себя сам обмирщается, теряет ту собранность, какая прививается ему самой обстановкой монастырской жизни, всем ея укладом. За что его, особенно еще некрепкаго в своем духовном устроении, подвергать опасности и искушениям, коих он избежал бы в обители? Я всегда с болью смотрю на тех монахов, которые, “ради послушания”, вынуждены бывают жить на монастырских подворьях в городах. Хорошо еще, если они живут не в одиночку, а по нескольку человек: брат от брата помогаем, яко град тверд, говорит слово Божие. А одному трудно уберечься от искушений: сегодня один, завтра один, и так каждый день – целыми месяцами, иногда годами… Поневоле сводит монах знакомство с мирскими, и хорошо, если доброе… Что же сказать о монахе, живущем в одном доме, чаще всего – в одной семье с священником, когда он служит за больнаго? Ни помолиться ему не дают, как он привык, ни заняться своею келейной работой. Да и жить приходится впроголодь, если требовать себе постоянно постнаго, монашескаго стола. Если проживет монах в такой обстановке два-три месяца – он возвращается в обитель уже не тот, каким вышел из монастыря. Старцы говорят, что если выйдешь из кельи без крайней нужды или вне послушания, то уже не вернешься в нее таким, каким вышел. Мирские люди немногие знают, что душа, касавшаяся, хотя мало, духовной жизни, бывает очень чутка к внешним влияниям, как нежный тепличный цветок к неблагоприятным для его роста ветрам и переменной температуре. Не без причины же старцы говорят, что в миру на целый город – один ворог, а в монастыре к каждому монаху их приставлено десяток. Да ведь и мир требовательнее относится к монаху, нежели к мирянину. Он возлагает на него бремена тяжкия и неудобь носимыя, а сам и коснуться их не желает, и – что особенно печально: нисколько не считает даже нужным касаться сих бремен, это-де не мое дело, это – только монахов дело. И вот следят за каждым шагом, за каждым, можно сказать, движением монаха и прилагают к нему самыя строгия мерки. Миряне, например, в наше время почти не блюдут постных дней, а с нас взыскивают. Мне пришлось слышать похвалу архиерею за то, что в среды и пятницы он не позволял себе пить кофе с молоком: спасибо, что хоть за это похвалят. Стало быть, грех еще считают грехом хотя бы только для монахов и, замечая исполнение церковной заповеди в других, видят в себе ея нарушение. Это им полезно, а нас-то, правду сказать, уж за это хвалить вовсе не стоит. Ведь это у нас – привычка с младенчества, а не подвиг воздержания. Но как же строго следят за нами наши чада духовныя! Вот уж, поистине, готовы заметить всякую пылинку – не только сучец – в нашем глазу, а себе простить тяжелое бревно!

Кстати, расскажу случай из жизни покойнаго о. наместника Сергиевы Лавры, известнаго архимандрита Антония. Гостеприимный архимандрит пригласил к себе пообедать какого-то генерала. Тут же обедал и другой гость, простец игумен из провинции. Простыя монастырския блюда, необычныя для его превосходительства, но вкусно приготовленныя, ему очень понравились: он кушал с аппетитом и похваливал. Хозяин угощал усердно. Наконец, генерал не удержался от тонкаго намека на роскошь монастырскаго стола: “Завидую монахам, сказал он: их так хорошо кормят! Понятно, что они от такого стола и толстеют”. А известно, что о. Антоний был довольно полный телосложением старец. Хозяину пришлось только улыбнуться на эту неделикатность гостя. Но гость – простец-игумен его выручил. Подали творог со сметаной – лакомое, не часто подаваемое в монастырях, блюдо. Игумен и говорит генералу: “Вот, ваше превосходительство, если по этому блюду побежит черный таракан – вы, наверное, скажете: “Какой неряшливый повар!” А если бы повар подал вам тарелку с черносливом, то вы спокойно стали бы кушать, не замечая и десятка тараканов, пока они не забежали бы вам в ложку. Так-то вот и в монастырях: всякое пятнышко мирские замечают, а у себя, в своей жизни личной, и самой вредной грязи не примечают”. Генерал понял урок и извинился пред хозяином. А хозяин потом поблагодарил игумена-простеца за этот урок.

Пусть так, пусть мир напоминает нам о наших обетах. Наш долг – благодарить за такия напоминания, откуда бы они ни шли, лишь бы были искренни и не были клеветою на нас. Но тогда уж не вторгайтесь в порядки нашей жизни, не ломайте наших уставов отцепреданных: иначе вы будете строже святых отцев, которые писали свои уставы ведь при условии исполнения всех правил и порядков, ими для монахов установленных. А насколько они были снисходительны к немощам человеческим – вот вам пример: заповедуют они раньше известнаго срока не вкушать винограда (это и для здоровья полезно ведь), но тут же оговаривают: “кроме блюдущих вертограды”. А это что значит? То, что для сторожей при виноградниках больше искушения нарушить это правило: вот святые отцы и не хотят без нужды налагать на них правило, которое для них труднее выполнить, чем для тех, кто не имеет нужды ходить в виноградники. Не к тому я говорю это, чтобы инокам разрешать, например, употребление мяса в том случае, когда им приходится бывать и, особенно, – живать в мирском доме, а к тому, что не следует ставить монаха в такия условия, в коих является для него искушение – ослабить свое монастырское правило и порядок жизни монашеской. Только “великая нужда”, случайныя, непредвиденныя обстоятельства могут послужить причиною такого нарушения порядка жизни для монаха. А что можно предвидеть, например, что в епархии всегда могут быть больные священники, – это надо устранять не такими мерами, как предлагает о. Кучеровский.

Сии мысли невольно обращают наш взор на иеромонахов, служащих во флоте. Почему на кораблях как будто не могут быть семейные священники? Зачем туда командируют иеромонахов? Понимаю, что женам священников неудобно было бы сопровождать их в плавании; но ведь и офицеров их жены не сопровождают же. Вероятно, дело в том, что первоначально было решено: монахи много дешевле, чем белые священники, а потом так уж и дальше пошло. Но ужели поправить дело так и нельзя? Простите мне: я смотрю на иеромонахов, долгое время служащих во флоте, как на монахов уже неспособных к монастырской жизни, они отвыкли от монастырской дисциплины, привыкли к светскому обществу, сжились с порядками, чуждыми монастырю, обмирщились и притом заразились – незаметно для себя – особым самоценом: несмы якоже прочий… Таково мое наблюдение. Само собою разумеется, есть и исключения, но, к сожалению, именно – только исключения. Не Церковь, а мир создал такое “флотское” монашество, и дай Бог, чтоб поскорее монахов освободили от этой повинности, и, слава Богу, в последнее время, кажется, уже монахов заменяют священниками.

Берегите монашество! Не расходуйте расточительно те малыя крупицы сего святаго семени, какия еще есть в наших святых обителях! Охраняйте в чистоте самую идею его, не утилизируйте ее там, где можно обойтись без этого! Знаю, что мне укажут на ходы иноков с чтимыми иконами по мирским селениям: не могу считать и это явление вполне нормальным, как говорил я это лет десять назад в своих статьях в защиту идеала монашескаго, но там хоть труд, труд неустанный с ранняго утра до поздняго вечера, и выплывая, так сказать, из тихой своей пристани – святой обители – на некоторое краткое время, иноки спешат возвратиться домой, а эти долговременныя командировки на флот, на войну, куда-нибудь на Шипку, слабым инокам приносят положительно вред, а сильных, способных на сугубый подвиг у нас и без того столь мало, что монастырское начальство бережет их для своих обителей, ибо без них замирает самый дух монашества в монастырях.

№ 227
Блаженной памяти митрополита Филарета

Близится, чрез три года, 50-летие кончины великаго и в малом, как выразился профессор А. П. Лебедев в своей лекции, митрополита Филарета. Помню, как я горько плакал на Перерве, в IV классе духовнаго училища, когда во время уроков, 20 ноября 1867 г. нам, детям, сказали, что скончался великий святитель Филарет… Я плакал о том, что не привел Бог принять у него лично его святительскаго благословения, о чем так мечтал тогда. И зарисовал я тогда на закладке своей Библии что-то и написал: пусть это напоминает мне скорбный час, когда я услышал о кончине митрополита Филарета… Так велико было действие самаго имени святителя, даже на нас, детей, а что мы понимали тогда о значении Филарета в жизни и истории родной Церкви?

Поистине, имя его, как бы некое благоухание, носилось в атмосфере церковной жизни еще в то время, а с течением времени, с появлением в печати великаго множества материалов, касающихся его деятельности, все росло и росло и ныне стоит на недосягаемой высоте сравнительно с именами других иерархов, его современников. Как незабвенный Император Александр III был носителем идеала русскаго православнаго Самодержца, так митрополит Филарет был как бы воплощением идеала русскаго православнаго иерарха. Он напоминал не только России, но и всей вселенской Церкви великих святителей и вселенских учителей: Василия Великаго, Григория Богослова и подобных. Справедливо писал известный, беззаветно ему преданный викарий Леонид Краснопевков, что потомки будут считать современников Филарета счастливцами, что имели счастие видать его, что слышали мудрое слово его… Бог послал русскому народу митрополита Филарета, как путеводную звезду, в его церковной, культурной и государственной жизни, и если бы мы, архиереи, свято соблюдали его заветы в нашем святительском служении, если бы люди науки, особенно богословской, в своем делании искали постоянно его руководства, если бы мужи государственные не чуждались тех глубоко мудрых, словом Божиим освященных, начал, какия он раскрывал в своем государственном учении, если бы даже служители искусства христианскаго не чуждались тех его указаний, какия рассеяны в его мнениях, резолюциях, отзывах, то – кто знает? Может быть, мы не переживали бы того духовнаго тумана, какой окутывает нас теперь во всех областях нашей духовной жизни; может быть, мы не сбились бы с того историческаго пути, на какой поставил нас Промысл Божий среди народов земных, не отвратились бы от тех святых идеалов, какие завещаны нам отцами и дедами нашими… В свое время избранному народу еврейскому Бог посылал от времени до времени пророков, чтоб освещать ему путь Божией правды, от коего он постоянно уклонялся; то же мы видим и в истории нашего народа. Одним из таких посланников Божиих был, по нашему убеждению, и великий святитель Филарет. Немногие понимали его; он был сокровен в духе; сопрятан, как говорят монахи; он всех любил и в то же время был очень осторожен в общении с людьми, особенно мало ему известными; он стоял на высоте своего служения, яко град верху горы, и понимал это, и знал, как должно в наше время держать себя, как обходиться с людьми, чтобы дело Божие не потерпело чего-либо от немощей человеческих. Оттого у него немало было врагов. Враги в верхах – по зависти, по непониманию его личности, по гордому нежеланию идти за ним, при невольном сознании его превосходства над собою. Враги в низах – по нежеланию сознать свои немощи и подчиниться святительской власти, понести заслуженныя наказания, направляемыя притом к их же вразумлению. Даже я знал таких, хотя не могу считать себя современником святителя Филарета. Нет нужды говорить, как это естественно; но чем человек стоит выше над другими, чем он чище и в его личной жизни, тем строже предъявляются к нему требования со стороны толпы: “ты – святой, тебе-то непростительно”… Так было всегда, так было и в отношении к митрополиту Филарету. Были и теперь есть писатели, которые ставят себе задачей чернить эту светлую личность, и, конечно – чернят только сами себя…

Сказать откровенно: неважную услугу оказал церковной истории г. К. Харлампович, опубликовав письмо некоего магистра Петрова, писанное, очевидно, в немирном настроении против великаго святителя Филарета. Сей Петров, потом удостоенный сана священника в Москве, бросает тень на митрополита, будто он “с самаго вступления в управление Московскою епархией, вопреки писанным и Высочайшим подписанием утвержденным правилам для духовных училищ”, словесно требовал, чтобы “служащие в академии и семинариях с намерением поступить в белое духовенство оставляли училищную службу прежде, нежели явятся пред лице его святейшества с прошением об определении на какое-либо священническое место”. Таким образом, говорит дальше автор письма, “наша братия, которую монашествующие отцы стыдятся нарицати братиею своею, подвергается полугодичному, годичному, аще же совесть не зазрит владыку, и долговременному искусу”.

Почему и как случилось это – теперь трудно судить, г. К. Харлампович сам замечает, что эта черта митрополита не отразилась ни в одной резолюции митрополита Филарета в известных “Материалах по истории Московской епархии под управлением митрополита Филарета”, а стало быть, и то обстоятельство, о котором так неравнодушно сообщает Петров в своем письме, апеллируя даже к совести святителя, объясняется какою-либо простою случайностью. Слово “святейшество” даже звучит иронией над святителем: не может же быть, чтобы магистр и бакалавр не мог знать титула митрополита. Не думаю, чтобы было большим приобретением и для академическаго органа, “Богосл. Вестника”, напечатание такого письма: имя святителя столь священно и дорого для родной ему академии, чтобы занимать журнал такими “материалами”… Пусть простит мне этот упрек почтенная редакция: мне хотелось бы видеть в помещении письма Петрова простой недосмотр редактора, а не “безпристрастное” освещение неведомой черты в деятельности митрополита Филарета. Пристрастие автора письма тут налицо.

Но если позволительно печатать материалы такого сомнительнаго и явно пристрастнаго свойства, то да позволено будет сообщить некоторыя рассказы современников святителя, слышанные мною слишком сорок лет назад и тогда же записанные. Они свидетельствуют о том благоговении, с каким относились к памяти великаго святителя в первые же годы после его блаженной кончины.

В селе Тархонееве (оно же – Трахонеево) близ моей родины, в Московском уезде, был причетник, неисправимый пьяница. В пьяном виде он всячески издевался над женою, бил ее и грозил ей тем, что лишит себя жизни и заставит ее хлопотать относительно похорон самоубийцы-мужа. И не раз несчастная жена вынуждена бывала гоняться за мужем, который, с веревкой в руках, бегал по лесу, грозя удавиться. Наконец, поздней осенью несчастный сдержал свое слово: побежал в лес, жена – за ним, но вдруг он скрылся из ея глаз…После поисков она увидела его висящим на суку толстаго дуба. Все было кончено. Прибыл на дознание по сему делу местный благочинный, близкий родственник самоубийцы. Обследовав дело, он донес митрополиту Филарету, что причетник удавился в припадке остраго помешательства и, как родственник, просил владыку разрешить похоронить самоубийцу в стихаре. Святитель нехотя дал разрешение, но сказал благочинному: “Смотри сам: ты лучше меня знаешь обстоятельства его смерти: на тебе будет грех”. Погребение совершено безпрепятственно, желание благочиннаго достигнуто. Но не замедлил и суд Божий над благочинным, изреченный устами святителя. До похорон благочинный отличался трезвостию, но вскоре стал сам выпивать неумеренно. Неумеренность превратилась в страсть, и несчастный погиб от вина… Похоронивший самоубийцу с почившими во Христе сам лишен был сего погребения. Так говорили тогда в среде духовенства, приписывая словам святителя особенную силу.

Такую же силу словам святителя приписывали и по другому случаю. Один священник Богородскаго уезда, по неважной причине, вероятно, из-за выгодных доходов, просился на другое место. Святитель отклонял от сего намерения, указывая на долг пастыря не покидать овец своих, с которыми он уже сжился. Но священник стоял на своем. Тогда митрополит сказал: “Недавно один священник так же, как и ты, настойчиво просил другаго места; я советовал ему послужить на старом месте, но он не послушался моего совета. Я дал ему место, но не прошло и полугода, как он умер!” Но и этот урок не вразумил просителя, и владыка удовлетворил его просьбу. Но не прошло и полугода, как священник скончался…

Эти рассказы, как и многие другие, свидетельствуют, каким ореолом святости окружало лучшее духовенство своего незабвеннаго святителя Филарета. Вот почему каждый, у кого имелась хоть одна строчка, писанная его рукою, хранили этот клочек бумаги, как драгоценную реликвию; вот почему и поныне еще печатаются его письма к разным лицам, имевшим к нему то или другое отношение. В заключение своей заметки, приведу здесь два небольших письмеца, копии с коих мне были доставлены еще в 1870 году моим товарищем по семинарии Н. Иерапольским. Они писаны к протоиерею Богоявленскаго, в г. Богородске, собора.

I

Отец протоиерей!

Прилагаемые триста рублей употребите на нуждающихся после бывшаго в вашем городе пожара. Об отчете не заботьтесь. Знаю, что употребите со вниманием. Бог да подкрепляет вас в несчастных обстоятельствах.

Филарет М. Московский.

Сент. 7.1834.

II

Отец протоиерей!

Прилагаемые при сем экземпляры беседы, приведите в употребление, по примеру прежних.

Филарет М. Московский.

№ 3706.

СПБ. Дек. 20,1835.