Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 45–49
Смерть графа Л. Н. Толстого

Размышляя о судьбах Церкви Божией, сущей в поднебесной, невольно в благоговейном помысле останавливаешься над великим обетованием ея Божественной Главы – Господа Иисуса, что врата адовы не одолеют ея даже до скончания века. И только это Божественное обетование сильн о поддержать по временам готовую погаснуть надежду на победу добра над злом, Христа над велиаром, тайнаго домостроительства спасения нашего над тайной беззакония сатаны. Взглянешь на историю Церкви, видишь, как иногда казалось, что вот-вот еще одно – последнее усилие князя тьмы, и Церковь будет побеждена, но сила Божия в немощи совершается, и Церковь является победительницей и, увенчанная победою, озаряет мир тихими лучами славы небесной. Только, говорю, сии вечные уроки истории да крепкая вера в силу Всесильнаго, которую, по выражению Митрополита Филарета, силится осилить сила безсильнаго, ободряют дух и не допускают верующий помысл до отчаяния.

Одну из таких исторически-критических эпох переживаем мы, верныя чада Церкви, в наши лукавые дни. Сатана ополчился на Церковь Божию так, как никогда. Были времена открытых гонений, но тогда верующие знали, кто их враг; были времена ересей всяческих, но и тогда Церковь открыто предупреждала чад своих о том, кто ересеначальник, кого следует остерегаться, и, отсекая еретиков от общения с собою, тем самым пресекала соблазн в недрах Церкви самой. Ныне слишком редко слышится голос ея, грозно поражающий отступников и соблазнителей, и сии отступники все еще числятся по паспортам православными, хотя многие из них давно перестали быть даже и христианами. Та к называемое “интеллигентное” общество, все эти поучившиеся где-нибудь и как-нибудь, да немного почитавшие из газет о “последних словах науки”, возомнили о себе, будто они уже все знают и не нуждаются в руководстве Церкви в делах веры. А сатане только это и нужно, чтоб уловить их в свои сети, в сети лжи и всяческих лжеучений. И вот на наших глазах совершается великое отступление от веры, может быть, то, о коем пророчествовал великий Апостол языков Павел в своем 2-м послании к Солунянам. Говорят, мы живем в христианском государстве, но так ли? Правда ли? Ведь кругом нас открытое, хотя и тонкое (пока) язычество… Церковь-мать обходят молчанием – и это в лучшем случае, а не то – требуют от нея поклонения своим идолам. Не учиться у Церкви хотят они, а учить самую Церковь. Формальнаго разрыва с Церковию пока нет, потому, может быть, что это пока им невыгодно: верующих простецов можно ведь отпугнуть от себя таким открытым разрывом с Церковию. Вот и молчат, но это молчание нередко красноречивее всяких речей: в нем чувствуется не просто холодное невнимание к голосу Церкви, а прямо какое-то презорство: (высокомерие. – Ред.) “мало ли-де что попы да архиереи пишут и говорят?! Стоит ли нам, людям образованным, слушать этих фанатиков-невежд?”… И в таком отношении к Церкви воспитывается современное молодое поколение. Это пренебрежение, этот дух презорства или, в лучшем случае, какое-то снисхождение к “отсталости” Церкви в культурном отношении царит и в печати, и в обществе. Его чувствуешь невольно и под видом холодной почтительности и изысканной вежливости сановных людей, и в передовицах якобы консервативных газет (о либеральных нечего и упоминать: там открытое издевательство над Церковью!), и в беседах с культурными людьми из общества. И жаль становится всех этих людей: ведь, в сущности-то, они и понятия надлежащаго о Церкви не имеют, и жизнью ея не жили, и веяний благодати от нея не воспринимали! И, в свою очередь, “снисходишь” к ним, яко младенцам в вопросах веры, лишь бы не ввести их в грех осуждения Церкви-матери, от котораго они недалеко всегда, ибо Церковь отожествляют с попами и архиереями…

Но бывают историческия минуты, когда и молчать нам, пастырям, грешно. Такова настоящая минута.

Умер Толстой. Мы знаем двух Толстых: один – художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка роднаго. Но этот Толстой уже лет 25 назад умер для родной ему Руси. Умер и никто будто не заметил, как на его месте явился другой Толстой, совершенно ему противоположный. Он восстал против Личнаго Бога; Он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа; он – страшно сказать – называл воплотившагося Бога “бродягою”, “повешенным Иудеем”… Нельзя повторять, нельзя, совесть, чувство стыда и благоговения пред Честнейшею Херувимов воспрещает делать даже намек на те хулы, какия он высказывал о Матери Божией, о святейшем таинстве Тела и Крови Господней… Сего, казалось бы, слишком довольно, чтобы отвернуться с негодованием, с омерзением от такого богохульника тем русским людям, которые считаются православными. Церковь, наша снисходительнейшая Церковь, не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собою. Что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившагося суда Церкви над богохульником; впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви – Церковь же и осудили якобы за нетерпимость. Вообще же именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той ея части, которая любит себя величать сим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное нечто, его возвеличили не только великим писателем Русской земли, но всемирным гением, украли для него из священнаго языка Церкви дорогое сердцу верующаго, по применению к подвижникам, имя “старец”, да еще приложили к нему словечко “великий”, и пошел гулять по всему миру этот титул богоотступника… Едва ли бы, впрочем, изобретатели сего именования решились пустить в оборот это словечко, если бы знали, что в подвижнической литературе есть уже подобный термин: “семитысячелетний старец”… Ведь по нашему христианскому убеждению, сей-то последний и руководил “великим старцем” Толстым. Та к откликнулась интеллигенция на голос Церкви. Теперь спрашивают: ужели имеет право эта интеллигенция называться после сего “христианскою”? Уже ли не ясно, что мы живем в среде совсем языческой? И ведь хотя бы была некая доля правды в том, что Толстой есть “великий” философ. Спросите людей безпристрастных, даже не из христиан православных: да они только посмеются над такою оценкой мнимой философии яснополянскаго богоотступника! Понадергал клочьев и из буддизма, и из западных философий, прибавил кое-что от себя и поднес миру все это, если не как новое откровение, то как новое слово… А послушайте вот, какия песни воспевают ему. По словам “Новаго Времени” (из левых газет не буду приводить похвальных словес: известно, кто ими руководит), Толстой – это “величайшая моральная ценность, какою гордилась Россия”, “целый-де мир сознавал, что у него нет другой равной ему (вот ведь как!) духовной драгоценности”, это-де “великая душа, которая нас согревала теплотою своею, изъясняла (нас?) художеством, улучшала высокою требовательностию к достоинству человека. Как много есть людей, которым он дал все их умственное и нравственное богатство, для которых он был учителем и руководителем”… О ком говорит газета? О толстовцах вроде Черткова? Им сочувствует? “Он был огромным метеором, к которому точно прилипли светоносныя частицы русской души и русской жизни… Страшно после него, его великой образцовости, которая всех сдерживала, усовещевала”, “После отлучения Толстого от Церкви Ясная Поляна явилась Меккой для ищущих истины”…

Бог ведает, до чего могут договориться люди, желающие подслужиться духу века сего лукаваго и прелюбодейнаго! Не говорим уже о языке: писал, очевидно, тот сотрудник, который не стесняется в изобретении невозможных слов и оборотов, несмотря на отсутствие в них грамматики и логики: одна эта “Мекка” чего стоит в устах, вероятно, не татарина же, а “христианина”?!

А вот другая газета, уже “правая”, – “Свет” читает Святейшему Синоду наставление о любви всепрощающей, уверяет, что “молитвы всепрощающей Церкви православной о душе великаго писателя русскаго необыкновенно дороги для всего Русскаго народа, для всего мира, чтущаго его память”… Удивительна эта развязность, с какою наши газеты любят говорить от лица Русскаго народа в таких случаях. Хочется думать, что они Русский народ меряют на свой аршин. А вот более осмотрительная газета “Земщина” отметила совсем другое явление. Она говорит, что “поражает отношение правых крестьян Государственной Думы к вопросу о чествовании Толстого. Обыкновенно молчаливые и уклоняющиеся от определеннаго выражения своих мнений, они резко и сильно высказались против допустимости чествований в Думе памяти графа”. Видно, за живое задел их граф своими бреднями! “Сколько людей от него пострадало, уклоняясь от военной службы, говорил член Думы крестьянин Данильчук, сколько дурней повыносили из-за его проповеди иконы из изб, и вдруг – его чествовать! Совершенно недопустимая вещь!..” Напрасно же “Свет” взывает, будто верующая совесть православных русских людей просит молитв за умершаго без покаяния еретика-богохульника: это уж, простите, клевета на Русский простой верующий и послушный Церкви народ!

А как вам покажется рассуждение г. Меньшикова о невозможности возвращения Толстого к Церкви (писано еще до его смерти) “в банальном смысле этого слова”? Какой пренебрежительный тон слышится в этом слове: “банальный смысл”! “Если, говорит он, в Церкви святыня – Бог, то Толстой никогда не уходил-де от этой святыни, а всю жизнь и всем сердцем искал путей к Нему. Если другая святыня Церкви есть добродетель, то Толстой никогда не уходил из Церкви, всю жизнь непоколебимо веруя в добродетель”… и т. д. Пусть простит мне г. публицист, если я скажу, что не за свое дело он берется, рассуждая о “святынях Церкви”. Ни о Церкви, ни о ея святынях, видимо, он не имеет надлежащего понятия, и вместо того, что есть на деле, что сложилось от времен Самого Господа Иисуса Христа, от Его св. Апостолов, что, как животворящая истина, вросло в сознание и сердце православно верующих миллионов, от первых веков христианства даже доныне в Церкви спасаемых, вместо всего этого он, г. Меньшиков, хочет навязать сочиненные им или же взятае у Толстого новые понятия… Пусть Толстой в своей гордыне и выдумал какой-то свой язык для беседы с Богом (да и возможна ли беседа с безличным началом, как с личным Существом!), но миллионы православно верующих только пожалеют об этом гордеце и останутся при своих понятиях о Церкви, о Боге, о добродетели и о всем, что утаил Господь от премудрых и разумных, но гордых сердцем Толстых и их последователей, и открыл в простоте верующим младенцам, открыл их духовному опыту, а не холодному уму, а без сего опыта – все рассуждения о таких предметах являются суждениями слепцов о цветах или глухих о музыке… Вот почему и спорить с ними безполезно. Гордыня – вот то, чем заражена была несчастная душа Толстого и что сгубило его навеки. Он не хотел признавать никакого авторитета. Он даже не хотел проверять опытом своим то, что ему советовали люди, более его опытные в духовной жизни. Помню, лет 30 назад, когда он еще ходил по монастырям, пришел он со всей семьей своей в Троицкую Лавру. Мне было поручено показать ему достопамятности Лавры и ризницу. Покойный о. наместник Лавры Архимандрит Леонид приглашал его откушать хлеба-соли в своих кельях. Но граф пожелал отобедать вместе с народом, в странноприимной палате. Эта палата тогда помещалась под трапезой, где семья Толстого и обедала. При осмотре ризницы, рассматривая вериги, какия носили древние подвижники, Толстой спросил меня: а ныне есть ли такие подвижники? Я отвечал, что в наше время небезопасно носить вериги: лучше терпеть те скорби, какия Бог кому попустит. Он, однако же, не удовольствовался сим ответом и как будто с иронией настаивал на вопросе: знал ли я хоть одного такого веригоносца? Тогда я указал на покойнаго уже тогда киновийскаго подвижника-простеца схимонаха Филиппа (в монашестве Филарета). С большим любопытством граф меня расспрашивал о нем и, когда узнал, что я составил биографию его, просил меня прислать ему, что потом я и исполнил. После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с о. Архимандритом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушел, покойный старец со вздохом сожаления сказал мне: “Заражен такою гордыней, какую я редко встречал. Боюсь – кончит нехорошо”…

Известно, что и покойный Оптинский старец отец Амвросий вынес тоже впечатление от графа: “очень он горд”, сказал старец после беседы с ним. И чем дальше, чем больше граф пускался в свои мудрования, тем гордыня эта росла в нем больше и больше. Очевидно, он считал себя непогрешимым в решении вопросов веры. Люди опыта духовнаго знают, как хитро сплетает свои сети враг рода человеческаго, чтобы опутать ими людей, только себе доверяющих. Он дает их сердцу тоже “опыт” духовный, смотря потому, куда больше склоняется их сердце: в сторону ли заблуждений в области мысли или же в сторону жизни сердца. То и другое у св. отцев называется прелестью. Пытаться переубедить такого человека спорами, умственными доказательствами – бесполезно. В своей душе они основывают свои убеждения на “опыте”. Без сомнения, и Толстой имел такой “опыт” и даже не раз говорил о нем. Это – не пустыя фразы, когда он говорил о внутреннем спокойствии совести, например, о душевном счастье… Он нечто переживал, чего другие не испытывали. Жившие в обителях иноческих “под старцами” знают такия переживания, от коих старцы нарочито предостерегают неопытных. Но нашего писателя никто не мог предостеречь, и он все глубже и глубже уходил сам в себя, в свою прелесть. А до чего может дойти такое самообольщение, показывает пример, приводимый Аввою Дорофеем в его поучениях. “Поистине, говорит преподобный Дорофей, знаю я одного, пришедшаго некогда в сие жалкое состояние. Сначала, если кто из братии говорил ему что-либо, он уничижал каждаго и возражал: “Что значит такой-то? Нет никого (достойнаго), кроме Зосимы и подобнаго ему”. Потом начал и сих осуждать и говорить: “Нет никого (достойнаго), кроме Макария”. Спустя немного начал говорить: “Что такое Макарий? Нет никого (достойнаго), кроме Василия и Григория”. Но скоро начал осуждать и сих, говоря: “Что такое Василий и что такое Григорий? Нет никого (достойнаго) кроме Петра и Павла”. Я говорю ему: “Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать”. И поверьте мне, чрез несколько времени он начал говорить: “что такое Петр и что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы”. Наконец возгордился он и против Самого Бога и таким образом лишился ума”. Не правда ли: все это повторилось с Толстым – начав с отрицания авторитета Церкви, он дошел до того, что стал считать Апостола Павла исказителем Христова учения, а потом и сам исказил до неузнаваемости учение Христово и Самого Господа Иисуса Христа – страшно повторить – называл “повешенным Иудеем!” Мало того: в области своих блужданий он позволял себе иногда к себе прилагать словеса Господа Богочеловека, выражаясь словами Господа из Евангелия от Иоанна – о своей особе! Разве это не сумасшествие? Но я скажу больше: он питал к нашему Спасителю Богочеловеку Господу Иисусу Христу личную ненависть… Как ни страшно такое обвинение богоотступника, но оно подтверждено мне другим великим философом нашим Вл. Серг. Соловьевым. На мой вопрос: давно ли он видел графа Толстого, покойный философ-христианин ответил мне: “С тех пор, как я увидел, что граф питает личную ненависть к Господу Иисусу Христу, я все порвал с ним и больше не имею с ним никаких сношений”. – “Но питать личную ненависть можно только к тому, с кем имеешь личныя отношения? – сказал я, – а граф…” – “Вы слишком наивны, – сказал Владимир Сергеевич – может ли сей гордец простить какому-то “Назаретскому Плотнику”, что То т раньше его, Толстого, дал миру такое учение, которое преобразило мир, а он, Толстой, при всех своих усилиях успел обратить в свою секту несколько десятков неумных людей, и знает хорошо, что его секта рассыплется после его смерти и учение будет сдано в архив, как нелепость…”

Таков суд над Толстым его бывшаго друга и собеседника, который великолепно разобрал его учение о непротивлении злу в своих “Трех разговорах”. Таков будет и суд истории, когда пройдет эта эпидемия вражды к Церкви в среде нашей интеллигенции, если только она совсем не уйдет из Церкви. И не знаешь, чего пожелать в скорейшем будущем, чтобы эта интеллигенция сама отреклась от Церкви или же Церковь извергла бы ее, пока она не развратила их своею гнилью? Судите сами: эта прогнившая интеллигенция требует от Церкви якобы молитв (?!) за богоотступника, молитв, которыя ей нужны лишь для поругания самой Церкви, молитв за того, кто не верил в будущую личную жизнь, и от лица тех, которые в сущности издеваются над такою верою верующих… Толпами ходят по улицам столицы разные “студенты” – жиды и продавшие свою душу жидам изменники Христу и поют, издеваясь, конечно, над Церковью, “вечную память” богохульнику. И это – в христианском государстве! А упомянутый выше публицист Меньшиков, две недели назад уверявший нас, что он “верный сын Церкви православной”, он теперь похищает из языка Церкви самыя дорогия слова, чтобы воспеть ими все того же богоотступника… Он, Толстой, видите ли, “праведник, живой пророк, (может быть, только, конечно, не Божий пророк), душа, ищущая Бога и Ему верная (?), он, видите ли, поистине не забывал Бога, в каждый момент стоял как бы с непокрытой головой, он неодолимым тяготением тянулся к Богу, он по существу был одной праведности с о. Иоанном Кронштадтским, одного великаго богоискательства, одной до жгучих слез искренности в вере, но разнаго понимания”… Меньшиков ставит Толстаго как будто выше о. Иоанна, потому что о. Иоанн верил наивною детскою, народной верой, верой почти двухтысячелетней Церкви, “Апостольской и Соборной”, а Толстой, “как все пророки на переломе цивилизации(?), не мог довериться вере предков и принужден был составлять свою”. По Меньшикову о. Иоанн – “чуть ли не последний святой древней Церкви, а Толстой – первый святой еще не существующей, еще не проповеданной церкви: это – новый человек, человек воскресения, жизни будущаго века. Одинокий, он имел-де мужество начать строить свою какую-то церковь”… Он-де принадлежал “к породе праведников (порода праведников!!

Будто – домашних животных!), людей, перерождающих себя, преображающих свою природу. Такие-де люди в самом деле совлекают ветхаго Адама и облекаются в идеал свой – в Христа, в Будду, в Зороастра – смотря по религии. Толстой-де непрестанным устремлением к Богу и к нравственному благу ближних в самом деле пересоздал себя. Он – подвижник такой же, как монахи: его идеал – смирение(!), нищета, труд, молитва(!?). Ради несомненнаго присутствия Духа Божия в нравственной проповеди Толстого (какая хула на Духа Святаго!) пусть отечество поклонится могиле праведника земным поклоном!” – патетически кончает свой фельетон Меньшиков. В своем восторге пред Толстым зарвавшийся и завравшийся фельетонист и сам не замечает, что сознается в безсмыслице всего учения Толстого: “все несообразности учения Толстого, говорит он, были бы совершенно для нас непостижимы, если бы не предположить за ними глубокаго смысла, который (котораго?) сам Толстой не мог объяснить… Не будем и мы, говорит Меньшиков, разъяснять то, что великие люди уносят с собой, как недоговоренную тайну”. Итак, сам Толстой, по словам его же панегериста, не понимал, чему учил, унес в могилу смысл своего учения, и за эту безсмыслицу – поклонись ему, родная земля! Падайте в прах пред его прахом, люди русские! Та к предлагает г. Меньшиков!..

Во сне это или наяву? Ведь это какой-то нестерпимый кошмар, давящий душу, ум, совесть… Страшно становится за родную мать Русскую землю… за Церковь православную, которая имеет в своих недрах таких христиан, дерзающих еще величать себя ея “верными чадами”… Поистине, Толстой во сто раз честнее был, когда всенародно отрекся от Христа, от Церкви, от православия, честнее всех подобных писателей, которые, пожалуй, обидятся, если им сказать, что они – еретики, язычники, безбожники! Не пора ли нашей матери-Церкви в самом деле очиститься от таковых? Не пора ли вспомнить грозныя слова великаго Апостола Павла: аще мы или Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет!.. И ныне паки вам глаголю: аще кто вам благовестит паче, еже приясте, анафема да будет! (Гал. 1, 8–9). Измите злаго от вас смех! (1 Кор. 5, 13) Ведь в сих рассуждениях Меньшикова и ему подобных интеллигентов уже не остается ни следа православнаго христианскаго учения; самыя слова, употребленныя им, будучи похищены у языка Церкви, получили совсем другой – антихристианский смысл. И в совести христианина громко раздается предостережение другаго великаго Апостола – Апостола Иоанна Богослова: всяк преступаяй и не пребываяй во учении Христове, Бога не имать (а следовательно, и Толстой, исказивший учение Христово до неузнаваемости, чужд Бога); аще кто приходит к вам и сего учения (чистаго учения Христова) не приносит вам, не приемлите его в доме и радоватися ему не глаголите (не приветствуйте его, не подавайте ему руки, не говорите ему: здравствуй!). Глаголяй бо ему радоватися сообщается делом его злым.

Настало время, когда более нельзя Церкви терпеть в своих недрах таких духовных развратителей, и она должна сказать им: или покайтесь в своем словоблудии, или же идите вон из Церкви… Довольно соблазна, довольно оскорблений для верующей совести истинно преданных сынов Церкви!

Нужно ли добавлять, что все сие и может, и должен сделать только Всероссийский Церковный Собор? Утверждение на Тя надеющихся, Господи! Утверди Церковь Твою, юже стяжал еси честною Твоею кровию!..

О Толстом еще долго будут говорить и в печати, и в обществе. Только простые сердцем верующие люди предадут его, следуя слову Божия Помазанника, суду Божию: “Бог ему Судья!” Не нам его судить. Мы веруем, что Бог есть Судия сколько праведный, столько же и милосердый. Мы веруем, что если Церковь не находит возможным приносить за него безкровную Жертву, то значит – тако и подобает, ибо Господь повелел слушаться Церкви безпрекословно: аще же и Церковь преслущает брат твой, буди тебе яко язычник и мытарь. И голос Церкви не есть произвол ея пастырей: сами они суть только исполнители ея воли, уже давно изреченной устами св. Апостолов и определениями св. Отцев вселенских и местных соборов. Еще св. Апостол Иоанн Богослов, сей великий Апостол любви, что в данном случае для нас особенно важно, сказал: есть грех к смерти, не о том говорю, чтобы молился (1 Иоан. 5, 16). Господь Иисус Христос говорит, что сей грех, который не может быть прощен ни в сей век, ни в будущий, есть хула на Духа Святаго (Мф. 12, 32). Св. Отцы объясняют, что такая хула есть упорное сопротивление истине Христова учения, чем заражены были книжники и фарисеи, все еретики и богохульники. Сим тяжким грехом нераскаянным и был заражен Толстой, в сем грехе и умер, не принеся покаяния. А поелику в последние дни его жизни он находился в плену у своих же безсовестных последователей, которые не допускали к нему не только духовных лиц, но и жену, и детей; поелику в его загадочном бегстве в Оптину можно было угадывать, предполагать некоторый робкий шаг к раскаянию, то, не повторяя над ним церковной анафемы, можно только сказать о нем: “Бог ему Судия!”

Но в среде нашей интеллигенции немало мятежных душ, которые требуют от нас, служителей Церкви, молитв за сего покойника таких же, какия приносит Церковь о иже в вере и в надежде воскресения почивших. Многие из таковых, никогда не бывая в церкви, пренебрегая всеми ея уставами и повелениями, теперь настойчиво вызывают служителей Церкви на панихиды, и хорошо еще, что Святейший Синод благовременно оповестил всех иерархов, что никакое поминовение Толстого не разрешается, и, следовательно, смиренные служители Церкви имеют возможность закрыться сим распоряжением от назойливых требований иудействующей интеллигенции. Но об этой части “богомольцев”, в сущности, желающих обратить церковный обряд молитвы в так называемую демонстрацию против самой же Церкви, – не стоит говорить. И о них приходится сказать: “Бог им Судия!” Разве можно прибавить еще: “вразуми их, Господи, имиже веси путями”. Но есть другой род мятущихся, не желающих смиренно покорить свой ум в безпрекословное послушание Церкви, смущаемых самосмышлением своим, но все же, может быть, и искренно ищущих решения своих недоразумений. И как далеки эти недоумевающие от яснаго понимая учения Церкви! Сколько детской путаницы в самых простых, элементарных понятиях в области не только уж церковной, но и вообще религиозной мысли!

Разберемся в этой путанице, насколько она проявляет себя в частной беседе и в печати.

Говорят: “Лев Николаевич есть собственность нации, он – собственность Церкви православной, в которую ввела Толстого его христианская смерть…”

С недоумением читаю эти строки… Во-первых: по какому признаку мы имели бы право называть смерть Толстого “христианскою?” Христианин умирает в мире со Христом, ищет пред смертью соединения с Господом в святейшем таинстве Причащения пречистаго Его Тела и Крови, с молитвою на устах, а несчастный ересиарх Толстой умер, ни разу не вспомнив о Христе Спасителе, хотя и имел время вспомнить… Это ли “христианская” смерть? Церковь стучалась сама у дверей его сердца, правда, к нему не допустили ея служителей, но ведь это уж не ея вина: видно – Божие попущение таково было… Во всяком случае, мы не имеем ни малейшаго права назвать смерть Толстого “христианскою”. И пусть не посетуют на нас те, которые вводят сие слово в отношении к смерти нераскаяннаго ересиарха, если мы скажем, что делают они сие нарочито, чтобы затем присовокупить дальнейшие слова: Толстого, видите ли, ввела в Церковь его эта “христианская” смерть… Новый способ воссоединения с Церковью! И все это говорится только для того, чтобы смутить совесть иерархов наших, которые Богу отвечают за исполнение канонов церковных, чтобы вынудить их нарушить эти каноны! Зачем говорить о том, чего нет? Зачем уверять нас, будто “вся Россия, и левая, и правая, просит у Церкви молитвы за Толстого?” Знаем мы, что такое “левая” Россия: ведь она и в Бога-то не верует, – верует ли она в вечную жизнь, в Царство небесное и муки вечныя? Ведь все мы отлично знаем, что все эти армянския панихиды, все эти пения “вечной памяти” на улицах и даже у гроба Толстого – одно кощунство! Кинематограф увековечил дым курящихся папирос около гроба сего покойника: хороша же молитва, хорошо пение “вечной памяти” с папиросами в зубах!.. А “правая” – в громадном большинстве своем послушна Церкви и благодарна ей за то, что власть церковная закрыла двери храмов Божиих для таких богомольцев; за то, что проявила в отношении к нераскаянному богохульнику нелицеприятие свое, охранила святыню дома Божия от соблазна. Разве это не великий был бы соблазн, когда под сводами храмов Божиих, по желанию “левой России” и как бы в поругание религиозных чувств “правой православной России”, раздалось бы пение “Со святыми упокой, Христе…” о той душе, которая, по выражению великаго святителя Божия Затворника Феофана, “трижды проклята апостольским проклятием”, о которой другой великий праведник нашего времени о. Иоанн Кронштадтский говорил, что она отдала себя сатане на служение?.. И к чему эти, простите, приторно сладкия речи: “вся Россия просит Церковь открыть двери храмов… какою бы волною хлынул народ, сколько горячих слез было бы пролито!”… “Нация, русская нация хочет просить у Бога милости великому писателю земли Русской, милости за то, что он любил русский народ, любил и жил для народа… но этого не хочет кучка фанатиков (слышите, православные?), и Церковь, православная Церковь, как будто послушная этим фанатикам, лишает молитвы всю нацию за добраго и честнаго человека…” (а по-нашему – великаго богохульника и кощунника).

Как все это чувствительно, но как несправедливо в отношении к матери-Церкви! Напиши эти строки какой-нибудь “левый” в “Речи” или другой иудейской газете – не стоило бы отвечать, но ведь пишет человек, искренно считающий себя сыном Церкви Православной, сыном Руси святой! С болью сердца приходится засвидетельствовать, что и в среде таких “правых” людей у нас немало склоняющих колена – спешу оговориться – безсознательно пред ваалом современности, судящих своих пастырей и саму Церковь, самочинно мыслящих не по разуму Церкви и следовательно… не договариваю: чтый да разумеет!

Удивительная смелость говорить от имени Русскаго народа (автору почему-то больше нравится слово “нация”). Да позвольте, наконец, сказать уж прямо, массы народные, миллионы простого народа православнаго вовсе не имеют понятия о Толстом как художнике-писателе. А те, которые знают его за такового, очень невысоко ценят и вообще-то художественные произведения (скажете: не доросли – если угодно, сделаем в этом вам уступку, хотя сами мы, иерархи, остаемся пока и на этот счет при особом мнении). А кто из православнаго, не сбитаго с толку современными бреднями, народа слыхал о Толстом как “учителе”, т. е. мыслителе, философе, те только открещиваются от него, как от богохульника… Может быть, у наших гуманно настроенных верующих интеллигентов и являлось желание пойти в храм помолиться за “великаго писателя”, забывая долг послушания матери-Церкви и как бы осуждая ее в жестокости, но говорить, будто “то же чувствовал каждый русский” – значило бы брать грех на душу, грех клеветы на всех русских. По крайней мере, я, и как частное лицо, и как архиерей, никогда не дерзну судить церковную власть за то, что она не разрешила молиться за того, кто оплевал моего Спасителя, кто издевался над Его Пречистою Материю, кто подверг поруганию и осмеянию все, чего нет для меня святее и дороже ни на небе, ни на земле! – за того, кто все это сделал и – не захотел покаяться!.. На что же тогда и суд Церкви?..

Говорят: “Чем больше грех, тем больше надо молитв, чтобы его замолить, и, значит, надо усугубить молитвы, а не запрещать”. К этому мы добавим то, чего, может быть, не знают сии ревнители спасения нераскаянных грешников: “Нет греха побеждающего Божие милосердие”. Так, все это правда. Но ведь следуя такой логике и принимая безусловно эти положения, можно придти к заключению, что мы должны молиться за всех грешников безразлично: умерли ли они в нераскаянности, или же стали на путь покаяния, были ли в общении с Церковью, или умерли вне ея ограды. Вспомните Иуду-предателя: как велик его грех! Но он ведь кажется, и на путь покаяния стал: прочтите еще раз со вниманием сказание Евангелиста Матфея о том, как этот изменник-ученик, мучимый совестью, бежит к членам синедриона, кается пред ними, бросает им в лицо 30 сребреников и, услышав от них холодное, безсердечное: “Что нам за дело? Смотри сам!” – в отчаянии решается на самоубийство… Разве не звучит в ваших сердцах этот крик терзаемой души: “Согрешил, предав кровь неповинную!” Это ли, казалось бы, не раскаяние? За такого ли не помолиться? Ведь в очах Божиих и сей Искариот, и граф Толстой, – их души одинаково ценны… Простите, я позволю себе сказать больше: из Евангелия не видно, чтобы Иуда загубил своим лжеучением столько душ, сколько увлек в бездну погибели граф Толстой, напротив: Иуда был Апостолом, ходил на проповедь о Христе, во всяком случае не отвлекал от Христа, не издевался над Ним так, как наш граф… И однако же, св. Апостолы после его смерти не молятся за него, спокойно говорят о нем, что сын погибели отпал, чтобы идти в место свое (Деян. 1, 25). Умер – все кончено. Не покаялся – нет даже слова сожаления о нем! Предан суду Божию и отсечен от Церкви, как мертвый член, навсегда!