Текст книги "«Козни врагов наших сокруши...»: Дневники"

№ 270
Смертныйи грех европейской истории

Два раза в год, в Святую Пасху и Рождество Христово, наши светския газеты пишут на темы религиозныя и помещают стихи и фантастические рассказы как будто тоже в религиозном духе, но, говоря откровенно, лучше бы таких рассказов вовсе не было. От фантазии их авторов веет нередко духом если не прямо язычества, то жалкаго религиознаго невежества. Но в статьях самих редакций иногда попадаются такия дорогия в наше время крупицы, коих нельзя не отметить как отрадные проблески религиозной мысли наших скорбных дней.

В пасхальном номере “Новаго Времени” редакция говорит о “грехе европейской истории”. “Разве не грех было, – говорит она, – забыть ради каких-то новейших книжонок, с их недомыслием или детскою мыслью, самый фундамент, на котором возросла вся европейская история: вот эту трагедию жизни и греха, страдания и искупления, трагедию победы вечной жизни над временною гибелью? Воистину европейцы променяли религиозное “первородство” на позитивную “чечевичную похлебку” и платятся теперь кровью, голодом, разрушениями городов и стран”.

Немножко кудревато выражено, автору хочется быть оригинальным, иному читателю может показаться, что он как будто стыдится “исповедовать Христа”, но из дальнейшаго видно, что эта кудреватость в светской газете как будто и нужна, иначе, пожалуй, и читать не станут: что поделаешь? И Апостол Павел похвалою мнимому благочестию афинян начал к ним свою знаменитую речь в их ареопаге.

Зато автор указывает на самое больное место современной европейской истории, на страшную гордыню, совершенно непростительную среди христиан. “Вместо мирнаго сожительства, – говорит он, – и гармоническаго развития своих сил, один народ захотел стать “сверх-первым”, нагло объявил: “Германия да будет над всеми”, – сейчас же облился весь кровью, заливая кровью и своих соседей. Вместо разума – безсмыслица, вместо силы – угроза завтрашнею слабостью, буквально – вместо просвещения – тьма. Но почему? Где источник? Забвение Бога и религии, забвение спасительных “неисповедимостей” религии. Человек измельчал. Человеку стала “не по плечу” религия… Едва подточился фундамент, как зашаталось все здание”… Все это – “мистерии”, о которых помнит мужик в деревне, помнит и боится, но о которых забыли в берлинских дворцах, и чего же там пугаться “этих суеверий”? Ну, – не испугались и ринулись… И все залилось кровью, кровью и пожарами, огнем и смертью”.

“Христос указал смирение человеку, – говорит далее автор. —Скромность и смирение – это не личныя добродетели отдельнаго человека, не “хорошия качества” тех или иных людей, а это есть нравственный и религиозный фундамент самой цивилизации. Без этого в этой цивилизации, в нашей христианской цивилизации, – все будет безуспешно, безнадежно, опрометчиво; хотя без “этого” могли расти отлично Греция и Рим, без “этого” могут процветать Япония и Китай. Да, им возможно; но нам запрещено Тем, Кто есть наш Бог и Искупитель. Из этой “закваски” все у нас выросло и может расти далее только из этой же закваски. Живи-живи, а подумывай и о смерти,”без Бога ни до порога”, – вот опасливыя русския поговорки, на которых народ наш перевел этот канон Христовой и христианской жизни. Самоупоенность, самоуверенность, гордость, тщеславие – смертные грехи в нашей цивилизации, именно в нашей. Христос именно умертвил эти грехи, как бы показав миру: “Вот Я – Бог и умираю”. Человечество вздрогнуло, зарыдало и испугалось. И с тех пор мы все боимся “быть гордыми”. Как бы не наказал Бог. И вот, поскольку мы боимся этого, боимся, “своей выпуклости над другими” – мы мирно живем, или, вернее, Господь нас сохраняет в мире и невидности. Мы боремся против “Германия над всеми” и никогда на место его не поставим “Россия над всеми”. Так Бог устроил наше сердце, что нам это просто противно. Противно, не нужно и враждебно. Мы и всегда хотим жить среди народов, как один из них, не помышляя ни о каком водительстве, гегемонии и первенстве. Один Христос есть “первый”, но и Он – пострадал, а человеку указал границы его смиренной доли. “Первенство”, “гегемония” и “выше всех” есть языческий принцип, на почве коего всегда будет многое “не удаваться” у европейцев; и что составляет драгоценнейшую черту Руси, воистину “святую” в ней особенность – это то, что решительно никакому русскому это “первенство” не снится, не мерещится и окончательно не нужно. “Все умрем” и “праведную смерть” надо себе заработать – вот коротенькая мысль, с почвы которой – если не сойдет Русь – она поистине не приобщится смерти. А она с почвы этой мысли не сойдет, ибо мысль эта в каждой крестьянской хижине, она живет у нас и в избах и в дворцах”.

Прекрасными словами заканчивает автор свою статью.

“Будем, православные, хранить свою религию; будем горячее вдумываться в глубины ея. Ибо глубины эти бездонны, и глубины эти окончательны. И оне – спасительны, животворны. Пусть другие народы ищут “живой воды” в естествознании; мы “живую воду” найдем у своего приходскаго священника. У того простого священника, у котораго находили “живую воду” и Ярослав Мудрый, и Александр Невский, находил каждый век наш и каждое поколение наше. Будем скромны, несамонадеянны, просты. И Господь нас убережет и спасет. Он – Спаситель!”…

Так говорит самая распространенная светская газета. Та же газета, как это было мною в свое время отмечено, и в рождественском номере своем говорила о Православной Церкви как дорогом сокровище нашего народа. Теперь она указывает на отличительное свойство нашего Православия и говорит, что это свойство есть в то же время нравственный и религиозный фундамент истинной цивилизации: это – смирение и скромность. Смирение – завет Господа нашего Иисуса Христа; это воздух, которым дышит Церковь Христова, это аромат всех добродетелей, без котораго оне – то же, что поддельные цветы – без жизни, без силы, один вид добра, без внутренняго духа. Смирение есть стихия жизни Церкви Православной, им проникнуты самые догматы, без него и все учение Церкви, как нравственное, так и догматическое, не может быть усвоено в должной и спасительной степени духом верующаго. Только смиренным подается благодать, просвещающая и ум и сердце и укрепляющая волю верующаго в познании истин веры и в благом следовании за кротким и смиренным сердцем Господом Иисусом Христом. Кто был Антоний Великий, отец пустынножителей? Безграмотный простец. Но богомудрое смирение, руководившее его в подвиге очищения сердца, открыло ему такия тайны духовной жизни, о коих мудрецы века сего и понятия не имеют. Кто был наш Серафим Саровский? Тоже простец, хотя и грамотный, но не проходивший почти никакой, кроме начальной, школы; а его духовной мудрости удивляются мудрейшие богословы, когда, например, читают записанныя с его слов другом его Мотовиловым рассуждения о духовной жизни и о главной цели христианина на земле. В то время, когда отколовшийся от единства Вселенской Церкви папист пытается все религиозное знание уложить в рамки каких-то юридических умозаключений, а отрешившийся от папизма протестант идет еще дальше в самочинном мышлении по вопросам веры и дает полную свободу гордому своему разуму, – православный простец смиренно склоняет главу пред учением Церкви, помышляя главнее всего о неуклонном исполнении заповедей Господних и церковных, отсекая свое смышление пред отцом духовным и “стяжавая себе”, по выражению преподобнаго Серафима Саровскаго, “Святаго Духа Божия”. А плодом такого смирения является то духовное воспитание, то смиренное настроение, каким любуются даже люди, не понимающие духа нашей церковности и воспитанные вне нашей Церкви. Правда, и в латинской церкви послушание ставится выше всех добродетелей, но ведь формальное послушание еще не свидетельствует о смирении духа. Можно и послушанием “гордиться”, любоваться в самом себе, питая внутренняго фарисея. В таком “послушании” будет расти только настроение старшаго брата, о коем говорит Господь в притче о блудном сыне. Нет простоты мысли в таком формальном послушании, а между тем, некоторые психологи самое смирение-то определяют как простоту мысли. Сын Православной Церкви всегда помнит, что сколько бы он добра ни делал, его добро не есть какая-то заслуга пред Богом: еже должны бехом сотворити – сотворихом; сын латинской церкви, при учении этой церкви о каких-то сверхдолжных заслугах святых, невольно придает некую цену своим добрым делам как “заслугам”. Таков принцип самаго учения его церкви. Церковь Православная учит, что доброделание есть, во-первых – проявление нашей любви ко Христу Спасителю: аще любите Мя, глаголет Он, заповеди Моя соблюдите; во-вторых – проявление жизнедеятельности Самого Христа Спасителя в нас, как членах Его таинственнаго тела – Церкви, проявление благодати Духа Божия, ниспосылаемаго нам любовию Бога Отца по заслугам Его единороднаго Сына. Без Мене не можете творити ничесоже, говорит Господь. А если так – какия же тут могут быть наши заслуги? Да, мы отдаем Господу свою волю, свое сердце, делая добро, но ведь Он-то в том не нуждается: этого требует наша же польза, наше спасение: можно ли говорить тут о “заслугах”? И святым Божиим наносится оскорбление, когда им приписываются какия то “сверхдолжныя” заслуги, коих они не знали за собою и почли бы за святотатство приписывать их себе, как бы присвояя дела благодати Божией самим себе. Если они творили добро, то лишь свободно отдавая свою волю в послушание воле Божией, которая благодатию и восполняла их немощь, укрепляя сию волю в исполнении заповедей Божиих. Каждый из них глубоко сознавал и переживал в своем сердце известное слово Апостола Павла: не еже хощу доброе, творю, но еже не хощу злое, сие со деваю. Да, они вели неустанную борьбу с этим злым началом в себе самих, но ни на минуту не приписывали себе, своим усилиям, даже малейший успех в этой борьбе. Предав свою волю в волю Божию, они в благоговении как бы стояли пред лицем Божиим и созерцали действие благодати Божией в них и чрез них самих. Это не значит, что они как бы подневольно, пассивно исполняли волю Божию, были невольными орудиями благодати во своем доброделании: но они не допускали и мысли о том, чтобы давать цену своему добро деланию, всецело предоставляя сие единому Богу Сердцеведцу, Который подаст нам и силы и средства, и желания, и самую жизнь для доброделания, и самое соприкосновение с добродеющею в них благодатию почитая для себя высшим благом, предначатием вечнаго с Господом пребывания в будущей жизни. Латинская церковь, говоря простым языком, своим учением о сверхдолжных заслугах святых, как бы подает счет Господу Богу на эти “заслуги” и тем подает повод своим чадам на добрых делах больше, чем следует, основывать свою надежду спасения. Православное учение, не отрицая значения добрых дел как проявления нравственной свободы спасаемаго, так сказать, переносит центр тяжести этой надежды с добрых дел на близость к доброделающему человеку самой благодати Божией, творящей сии дела чрез спасаемаго человека. Вот почему величайшие праведники, всю жизнь свою творившие добро, умирая говорили: “Боюсь суда Божия!” А когда им напоминали их добрую жизнь, отвечали: “Ин есть суд Божий и ин – человеческий”. Думать о своих добрых делах может только еще неопытный в подвиге спасения, а чем ближе человек к Богу, тем больше сознает себя безответным грешником. “Грешником я засыпаю, грешником и пробуждаюсь”, говорил преподобный Сисой Фивейский. “Когда я был юн, – говорил преподобный Матфей, – я думал сам с собою: может быть, я делаю что-нибудь доброе; а теперь, когда состарился, вижу, что я не имею в себе ни одного добраго дела”. Преподобный Памва в час смерти своей говорил: “Отхожу к Богу так, как бы никогда не начинал служить Ему”. Другой подвижник, преподобный Сисой, в минуту смерти, когда уже открылись его духовный очи, и он увидел Ангелов Божиих, пришедших взять его святую душу, говорил: “Я еще и не начинал покаяния”. и это смирение, конечно, было не на словах только, – оно проникало все существо угодников Божиих: они самым искренним образом считали себя хуже всех на свете, ставили себя ниже тварей безсловесных.

Вот в каких понятиях, на каких примерах смирения и в какой школе духовнаго воспитания держит своих сынов святая Церковь Православная. Отрадно отметить, что высокую, неоценимую ценность этого святаго свойства Православия начинают ценить люди, хотя и не порвавшие (и слава Богу, что не порвавшие!) с родною Церковию, но воспитанные под сильным влиянием инославных начал. Слава Богу, что и у инославных, союзных с нами народов, по крайней мере, у лучших и безпристрастных их представителей, открываются очи, и они начинают с удивлением наблюдать проявления в жизни нашей православной “культуры”. Говорят: одна ласточка еще не приносит весны. Но мы радуемся и появлению хотя одной ласточки – все же это говорит о близости весны, о приближении времени, когда, Бог даст, и наши родные, и инославные интеллигенты будут ближе к идеалам нашей родной Церкви, а следовательно, и к идеалам роднаго нашего народа. Дай-το Бог!..

№ 271
О музыке и духовных ораториях

Жизнь народа, жизнь государства, общество неудержимо движутся по пути истории. Сближение одного народа с другим, взаимное их влияние, в наше время идет так быстро, как и не могли мечтать наши предки. Лишь только в одной стране появится то или другое изобретение, усовершенствование, как оно становится достоянием всего мира. То же в области идей. От них не отгородишься никакими стенами. Это сознано уже и в области законодательства. Вместо безусловных запрещений, коими оно довольствовалось еще так недавно, дается свобода, ограждаемая, но в то же время и ограничиваемая разумными мерами в своих пределах, дабы ея проявление не было на самом деле злоупотреблением.

В такое время Церковь должна особенно внимательно наблюдать за всеми явлениями в области нравственной и идейной жизни общества, которое обычно рвется вперед, перенимая у других народов новыя, а иногда и – там, у сих народов, – уже устаревшия идеи и перенося их на нашу родную почву. И если бы наше общество не отрывалось от родных заветов доброй старины, если бы наше развитие крепко держалось родных корней в народном миросозерцании, то само оно, это общество, и заботилось бы, так сказать, об обрусении чужих идей, о том, чтобы, воспринимая чужое, прилагать к нему свою русскую мерку, одухотворять его русским духом, оставляя в нем только то, что можно назвать общечеловеческим. До известнаго открытия Петром Великим “окна в Европу”, это так и было: русский человек, воспринимая чужое, умел его усвоять так, что оно становилось его родным, становилось достоянием его духа народнаго и обогащало его духовную сокровищницу. Всего виднее это на родном нашем Православии, на тех его внешних формах, обрядах, в каких оно проявляется в нашей церковно-народной жизни. Мы приняли его от греков, но оно стало нашей родной стихией, слилось с нашим народным духом до такой степени, что не-православный уже на половину и нерусский. Но значит ли это, что мы – “огречились”? Напротив, греческая вера стала нашей родной верой, слилась с нашей душой, да так крепко, что мы как будто и родились искони православными. Наш Добрыня, наш Микула и другие герои нашего эпоса, по истории как будто язычники, в народном же представлении являются истыми православными христианами.

Теперь не то. Наши передовые слои народа, прельстившись внешним блеском западной цивилизации, как будто духом изленились: берут целиком все с Запада и глотают, не заботясь о том, как отзовется такая пища на их духовном организме, на их русском миросозерцании. Вот тут-то и приходится Церкви стоять на страже народнаго духа, оценивать воспринимаемое с Запада чужое и, насколько голос ея еще слышится в обществе, давать свои руководящия указания. Она – не враг и чужого, если только это чужое не вредно для ея детей, а полезное она и сама не отказывается вводить в жизнь русских людей. Но во всем она должна руководиться мудростию, источник которой для нея – в заветах древней Церкви веков минувших, в неисчерпаемом источнике святоотеческой литературы, в церковном предании, которое живет в Церкви, продолжает, так сказать, нарастать в ея сокровищницах, раскрываясь в писаниях современных уже нам учителей Церкви, ея пастырей и ея таинственном теле или “исполнении”. Мы веруем, что Дух Божий, живущий в полноте Церкви, не попустит ей заблуждаться и всегда найдет Себе орган для ограждения Церкви от таких заблуждений. Так было от века в ея истории, так, веруем, будет и всегда. Лишь бы мы во смирении сердца искренно, не лицемеря, искали истины в Церкви, которая есть столп и утверждение истины.

Есть область искусства, особенно близко соприкасающаяся с духовною жизнью человека. Это искусство – выражать свои настроения в звуках, возбуждать такия же настроения в других людях, воплощать в сих звуках жизнь своего духа. Искусство это имеет две отрасли: музыку и пение. Музыка выражает духовныя переживания посредством звуков, извлекаемых из инструментов, пение – непосредственно голосом человеческим. Западная латинская церковь, а за нею и весь протестантский мир приняли инструментальную музыку в богослужебный обряд, сочетавая его иногда и с вокальной музыкой – пением; наша Православная Церковь, следуя преданиям греческой Церкви, инструментальной музыки не допустила в богослужебное употребление, но зато широко развила искусство пения. Если исключить мирское пение, то в этом отношении мы едва ли не превзошли западную Европу: все еще помнят, какое сильное впечатление производило наше пение церковное в исполнении Синодальнаго хора в Риме, Вене и др. городах Европы несколько лет назад. И надобно сказать: если бы мы и тут не увлекались западными образцами, то успех наш был бы еще полнее, еще совершеннее. Но музыкальное исполнение как слишком искусственное, нередко – механическое, Церковь не приняла в свое употребление, а потому оно и не имело такого развития у нас, как на Западе. Наша Церковь хочет славить Бога не в тимпане и ликах, не во струнах и органах, как это было в ветхозаветной Церкви, но “гласы преподобными”, живыми голосами благоговейно поющих хвалу Богу людей. Тем более, что ея идеал – вся поющая церковь, все верующие[70]70
  Правда, правило 15 Лаодикийскаго собора говорит, что “кроме певцов, состоящих в клире, на амвон входящих и по книге поющих, не должно иным некоторым пети в церкви”; но по изъяснению Вальсамона, правило сие запрещает мирянам только восходить на амвон и предначинать пение. В самых богослужебных книгах есть указание: когда поет лик, когда – людие.


[Закрыть], предстоящие в храме: на что тут многошумный орган, машина, подделка под голос человека? И достойно ли это величия нашего богослужения? Единым сердцем и едиными устами мы должны петь Богу и петь разумно – так, чтобы каждое слово церковнаго песнопения было всякому понятно, ложилось бы на душу.

Так, порог храма Божия – вот для православнаго христианина грань, дальше которой инструментальная музыка проникать не может. Вне храма, конечно, смотря по содержанию исполняемаго, ей уже дается место: мы привыкли слышать военные оркестры вблизи храмов Божиих, исполняющие и народный гимн, и Коль славен наш Господь в Сионе, – столь любимые народные псалмы. Но замечательно, что исполнение церковных песнопений в собственном смысле, по тексту богослужебных книг, посредством музыки почти не допускается даже вне храма, исключая разве фисгармонии или скрипки на спевках в качестве вспомогательнаго инструмента.

В западной Европе музыкальное искусство, в соединении с пением, выработало особый вид произведений под названием “ораторий”, в коих пение соединяется с инструментальным оркестром, причем, для руководства исполнителям указываются и роли, и обстановка якобы действий, на самом же деле ни декораций, ни переодеваний певцов по подобию актеров, ни действий не бывает. Это – сложный концерт, в коем участвуют и певцы и музыканты, исключительно музыкой и пением передавая содержание литературнаго произведения, которое, в видах пения, обычно излагается стихами. Оставляя в стороне суждение, относительно исполнения таких произведений светскаго содержания, современная церковная жизнь требует ответа на вопрос: допустимо ли, с точки зрения православно-христианской, исполнение таких литературных произведений посредством пения и музыки, если они касаются лиц святых Божиих? Известна, например, оратория “Иоанн Дамаскин” на поэму гр. Алексея Толстого; теперь появилась подобная же оратория Μ. М. Иванова под названием “Печальник родной земли”, из жизни преподобнаго Сергия. Как смотреть на такия произведения музыкальнаго искусства с точки зрения церковной?

Прежде всего, следует заметить, что такия произведения бывают далеко не все одинаковаго качества в отношении их внутренних достоинств, а потому и нельзя применять к ним одну и ту же меру. Поэтому следует обратить прежде всего внимание на эту сторону так называемых ораторий, имеющих то или иное отношение к Церкви, к вере и истории церковной. А затем уже можно принять в соображение следующия мысли.

1) Церковь не воспрещает прославлять святых Божиих в стихотворной форме, лишь бы таковая соответствовала достоинству прославляемаго лица. Таких произведений существует множество, да богослужебныя книги имеют много стихир и канонов, писанных в греческом подлиннике тоже стихами. Правда, стихи на русском языке у нас в церковном богослужении не употребляются, как и вообще наша Русская Церковь не считает нужным вводить богослужение на русском языке как языке житейском, будничном, тем более, что для богослужения она имеет свой прекрасный, всякому русскому понятный славянский язык. Но ведь духовныя стихотворения и пишутся не для церковнаго употребления, а для домашняго назидания, чтения, утешения. Духовныя оратории, в сущности, и представляют собою духовныя стихотворения, положенныя на музыку.

2) Стихи по самой форме своей как бы предназначаются для пения: и рифма, и размер сами собою напрашиваются на пение. Следовательно, и петь их так естественно, что и говорить об этом не стоит.

3) В ораториях пение сопровождается музыкой. Мы видели, что в храме Божием вообще никакая музыка не допускается. Но почему же не допустить музыку в домашнем обиходе, да не только в домашнем, в собственном смысле, но и вообще – вне храма? Почему и святых Божиих не прославлять музыкальным воспроизведением стихов, написанных в честь их? Лишь бы звуки музыки соответствовали содержанию таких стихов.

4) В народе слепцы и калики перехожие поют духовные стихи об Алексии Человеке Божием, о бедном Лазаре и др., причем в южной России стихи эти сопровождаются игрою на бандуре и др. инструментах, и это не вносит соблазна в народ. Почему же не допустить музыкальнаго исполнения стихов в обработке художественной?

5) В так называемых “либретто” ораторий обычно авторы отмечают: место, время, имена лиц, обстановку и другая подробности, по примеру приготовляемых для театра литературных произведений, и это может смущать строгих христиан, отрицающих самую идею театра. Но, во-первых, в ораториях нет ни декораций, ни грима исполнителей, ни переодевания, как на сцене; отметки делаются главными образом для того, чтобы дать исполнителям более наглядно указания, как вести дело, как петь и исполнять музыку. Во-вторых, если бы устроители вздумали ораторию превратить в театральную пьесу, воспроизводить на сцене действием то, что послужило темой для ораторий, то этого, конечно, не следует допускать; такое воспрещение следует ставить условием самаго разрешения к исполнению оратории.

6) Духовныя оратории допускать следует к исполнению только в таких помещениях, которыя приличествуют достоинству излагаемаго предмета, а потому как текст оратории, так и все условия ея выполнения прежде разрешения должны быть представляемы на разрешение духовной власти.

При таких условиях духовныя оратории, думаю я, могут быть допускаемы к исполнению и доставлять некое духовное и эстетическое утешение мирянам, не доходя до профанации священных предметов и лиц. Искусство пения и музыки есть такой же дар Божий, как и разум человека, как и прочия его способности, а потому не следует ставить ему препятствий к выполнению его задачи, славить Бога и святых Ею пением и музыкой, при условии непременнаго исполнения тех указаний, какия сочтет благопотребным делать Церковь. При этом должно остерегаться, чтобы пение и музыка не обращались и в этом случае к удовлетворению чувственности…