Текст книги "История Рима от основания Города"

Он хочет заставить верить, что я составил план убить его, конечно, с тою целью, чтобы мне, младшему брату, устранив старшего, которому царская власть должна принадлежать по праву, признаваемому всеми народами, по обычаям македонян, наконец по твоей, как он говорит, отец, воле, – занять его место. А какой же смысл имеет вторая половина обвинительной речи, в которой он говорит, что я заискивал перед римлянами и, опираясь на них, возымел надежду получить царство? Ведь если я считал римлян настолько сильными, что они могут назначить в цари Македонии кого они захотят, и до такой степени полагался на их расположение ко мне, то какая нужда была убивать мне брата? Или для того, чтобы носить царский венец, запятнанный братскою кровью? Или для того, чтобы меня проклинали и ненавидели те, у которых я пользуюсь, если только это действительно так, расположением, добытым искренней или притворной честностью? Разве, пожалуй, ты думаешь, что совершить братоубийство посоветовал мне Тит Квинкций, доблесть и планы которого, как ты утверждаешь, руководят теперь мною, тогда как сам он живет с братом в великой дружбе. Он, с одной стороны, выставил на вид не только расположение римлян, но и доброе мнение македонян, согласие почти всех богов и людей: все это заставило его признать себя неравным в борьбе со мной; с другой стороны, он обвиняет меня в том, что я прибег к преступлению, как к последнему средству, как будто я был слабее его во всех других отношениях. Хочешь ли ты избрать такой способ расследования дела, чтобы признан был виновным в покушении на жизнь брата тот из нас, кто боялся оказаться менее достойным царской власти?

13. Однако проследим весь ход вымышленного каким бы то ни было образом преступления. Он высказал в обвинении, что ему грозила опасность с различных сторон, и все способы строить козни свел к одному дню. По его словам, я хотел его убить среди бела дня, после смотра, во время маневров и даже, если боги допустят это, в день принесения очистительной жертвы; приглашая его на пир, я хотел, конечно, отравить его; я хотел убить его мечом, когда за мной на пир следовали люди, вооруженные мечами. Ты видишь, какие моменты были выбраны для убийства брата: военное состязание, пир, попойка. А в какой день? В день смотра войск, в тот день, когда мы проезжали между половин жертвенного животного за царскими доспехами всех бывших когда-либо царей Македонии, когда только мы двое, отец, ехали около тебя, а за нами следовало македонское войско. Очищенный этой жертвой, если бы даже раньше я и совершил что-нибудь, требующее очищения, как раз в тот момент, когда смотрел на лежащую по обе стороны нашей дороги жертву, я думал о братоубийстве, о яде, о мечах, приготовленных для пира? Какими же другими жертвами я имел в виду очистить мою оскверненную всевозможными преступлениями душу?

Нет, ослепленный страстью к клевете, он старается во всем найти что-нибудь подозрительное и при этом путает одно с другим. Ибо если я хотел отравить тебя во время пира, то что могло быть менее подходящим с моей стороны, как упорной борьбой и состязанием раздражить тебя настолько, чтобы ты отказался от моего приглашения на пир, что ты и сделал. Но когда, рассердившись, ты отказался, то следовало ли мнетогда стараться успокоить тебя, чтобы выждать другого случая, раз уже яд был у меня приготовлен, или от этого плана перескакивать к другому – убить тебя мечом и именно в тот же самый день, под предлогом попировать с тобой? И если я был уверен, что ты из опасения за свою жизнь уклонился от моего обеда, то как же я мог думать, что ты из того же опасения не уклонишься и от моего посещения?

14. Мне нечего краснеть, отец, если я в праздничный день со своими сверстниками выпил лишнее. Я желал бы, чтобы и ты поинтересовался, как оживленно и весело прошел мой вчерашний праздник, причем нашему веселью способствовала также, может быть, заслуживающая порицания радость, что на военном состязании на нашей стороне оказался перевес. Но эта ужасная беда и страх скоро выгнали хмель; не случись этого, мы, заговорщики, спали бы еще глубоким сном. Если бы я хотел ворваться в твой дом и, овладев домом, убить хозяина, неужели бы я не воздержался от вина на один день, неужели бы я не удержал и своих воинов? И чтобы не я один защищал себя при помощи своей наивности, мой в высшей степени добрый и доверчивый брат тоже говорит: “Я больше ничего не знаю, я не привожу другого обвинения, кроме того, что они пришли на пир, вооружившись мечами”. Если я спрошу, откуда тебе известно все это, то ты должен будешь сознаться или в том, что мой дом был наполнен твоими шпионами, или что мои спутники открыто взяли мечи в руки, так что все это видели; и чтобы не показалось, что он сам или раньше наводил справки, или только теперь приводит доказательства, как профессиональный обвинитель, он заставлял тебя допрашивать указанных им лиц, брали ли они с собою мечи. Целью его было выставить их уличенными, после того как ты спросишь их, как в сомнительном деле, о том, в чем они сами сознаются. Нет, лучше прикажи их спросить, брали ли они с собою мечи с целью убить тебя и по моему ли совету и с моего ли ведома; ты ведь желаешь выставить дело в этом виде, а не так, как они показывают и как оно всем известно. Они заявляют, что взяли мечи для собственной защиты; правильно они поступили или нет – они сами дадут отчет в своих действиях; но не припутывай моего дела, которое не имеет никакой связи с этим, или выясни, открыто или тайно мы хотели напасть на тебя. Если открыто, то почему мы не все вооружились мечами? Почему только те, которые побили твоего шпиона? Если же тайно, то какой же был план нашего замысла? Если бы я по окончании пира ушел, оставив тех четверых, чтобы убить тебя сонного, то каким образом могли бы укрыться эти посторонние люди, пришедшие из моего дома, особенно подозрительные, так как только перед этим они принимали участие в ссоре? Как они сами ускользнули бы, убив тебя? Неужели четыре человека, вооруженные мечами, могли взять приступом твой дом?

15. Нет, оставь ты эту ночную сказку и обратись к тому, что тебя огорчает и что разжигает твою зависть. Хотя Персей и не говорит, но думает следующее: “Почему иногда говорят о твоем царствовании, Деметрий? Почему в глазах некоторых ты являешься более достойным преемником отцовского престола, чем я? Почему ты делаешь мою надежду сомнительной и тревожной, тогда как, не будь тебя, она была бы верна?” Эти мысли делают его врагом и обвинителем, эти мысли переполняют твой дом и твое государство обвинениями и подозрениями. Я же, отец, не должен в настоящее время питать надежды на трон и, быть может, никогда не должен вступать в спор из-за него, потому что я младший, и потому что ты хочешь, чтобы я уступил старшему, и потому что я не считал и не считаю себя нравственно обязанным допустить, чтобы все считали меня недостойным тебя, отец. Ибо таковым я мог оказаться по своим проступкам, а не потому, что я скромно уступаю тому, на чьей стороне человеческие и божеские законы.

Ты, брат, упрекаешь меня римлянами и ставишь мне в укор то, что должно было бы служить мне славою. Я не просил, чтобы меня отдали римлянам в заложники, не просил о том, чтобы меня отправили в Рим в качестве посла. Ты меня послал, и я не отказался отправиться; оба раза я вел себя так, чтобы не опозорить ни тебя, ни твое государство, ни македонский народ. Итак, ты, отец, был виновником моей дружбы с римлянами. Пока они будут в мире с тобой, они будут в дружбе и со мной; если же откроется война, то я, который был полезен для отца в качестве заложника и посла, буду таким же ожесточенным врагом их. И в настоящую минуту я не требую, чтобы расположение римлян служило мне на пользу, но только прошу, чтобы оно не вредило мне. Началось оно не во время войны и не на случай войны оно поддерживается. Я был залогом мира и был отправлен в качестве посла поддержать этот мир. И то и другое не должно служить мне ни похвалой, ни укором. Если я в чем-нибудь поступил непочтительно против тебя, отец, или преступно против брата, то я готов нести какое угодно наказание; если же я невинен, то прошу, чтобы меня не погубила зависть, если не может погубить вина.

Не в первый раз сегодня мой брат обвиняет меня, но в первый раз обвиняет открыто, без всякой с моей стороны вины. Если б отец гневался на меня, то тебе, как старшему брату, следовало просить за младшего и добиваться прощения за ошибки молодости. Где нужно было ожидать заступничества, там погибель. Меня почти полусонного притащили с пирушки сюда защищаться против обвинения в покушении на жизнь брата. Без всякой посторонней помощи, без защитника я принужден говорить сам за себя. Если бы мне пришлось говорить в защиту другого, то я потребовал бы времени обдумать и составить свою речь, хотя в таком случае я рисковал бы только славой моего ума. Не зная, зачем меня позвали сюда, я застаю тебя разгневанным, ты требуешь от меня ответа, а брат обвиняет меня. Он сказал против меня речь, много раньше приготовленную и обдуманную; я же мог располагать только тем временем, пока продолжалось обвинение против меня, чтобы понять, в чем дело. Слушать ли мне было в этот момент обвинителя или же думать о защите? Ошеломленный внезапной и неожиданной бедой, я едва мог понять, в чем меня обвиняют, не говоря уже о том, чтобы мне хорошо обдумать, как вести защиту. Мне не на что было бы надеяться, если бы моим судьей был не отец; хотя он и любит меня меньше, чем старшего брата, но, будучи подсудимым, я, конечно, имею право рассчитывать не на меньшее сострадание. Я прошу пощадить меня и для себя, и для тебя, он же требует моей казни ради собственного спокойствия. Как же, ты думаешь, поступит он со мною, когда ты передашь ему царство, если он теперь уже находит справедливым, чтобы ему предоставили мою кровь?»

16. При этих словах слезы стали душить его и прервали его голос. Филипп удалил их и после краткой беседы с друзьями заявил, что он не станет решать их спора на основании их речей и прений, продолжавшихся какой-нибудь час времени, но вникнет в образ жизни и характер того и другого и проследит их слова и действия в делах серьезных и маловажных. Всем было ясно, что обвинение во вчерашнем преступностном замысле легко опровергнуто, но что слишком тесная дружба Деметрия с римлянами подозрительна. Эти события еще при жизни Филиппа послужили зародышем Македонской войны, которую пришлось вести именно с Персеем.

Оба консула отправились в Лигурию, которая в то время была единственной консульской провинцией; так как там они счастливо вели дела, то по этому случаю назначено было однодневное молебствие. Около 2000 лигурийцев явилось на границе провинции Галлии, где был лагерь Марцелла, с просьбой принять их под покровительство. Марцелл, приказав лигурийцам ждать здесь ответа, письменно спросил об этом совета у сената. Сенат приказал претору Марку Огульнию сообщить Марцеллу, что справедливее было бы консулам, как правителям провинции, чем сенату, решить, чего требуют интересы государства; но и теперь сенат полагает, что если лигурийцы сдаются добровольно, то не следует лишать их оружия, и считает справедливым отправить их к консулам.

В то же время прибыли – в Дальнюю Испанию претор Публий Манлий, управлявший ею и в первое свое преторство, а в Ближнюю – Квинт Фульвий Флакк и принял войско от Авла Теренция. Дальняя же Испания после смерти проконсула Публия Семпрония оставалась без правителя. Во время осады испанского города Урбикны на Фульвия Флакка напали кельтиберы; там произошло несколько кровопролитных сражений и было ранено и убито много римских воинов. Фульвий, благодаря своей настойчивости, вышел победителем, так как ничто не могло отвлечь его от осады; истощив свои силы в нерешительных битвах, кельтиберы отступили. Город, оставшись без защиты, в несколько дней был взят и разграблен; добычу претор предоставил воинам. Фульвий взял этот город, а Публий Манлий только собрал в одно место рассеянное войско, а затем, не совершив более ничего достопамятного, они отвели свои армии на зимние квартиры. Эти события произошли в Испании в то лето. Теренций, удалившись из Испании, с овацией вступил в Рим и привез с собою 9320 фунтов серебра, 82 фунта золота и золотые короны весом в 67 фунтов.

17. В том же году римские посредники разбирали на месте спор из-за владений между карфагенянами и Масиниссой; их отнял у карфагенян Гала, отец Масиниссы. Галу оттуда выгнал Сифак, а потом, в знак расположения к тестю своему Газдрубалу, подарил их карфагенянам, Масинисса же в этом году выгнал оттуда карфагенян. Они защищали свое дело перед римлянами с таким же раздражением, с каким сражались на поле брани. Карфагеняне требовали возвращения этих владений, так как они принадлежали их предкам, а затем перешли к ним от Сифака; Масинисса же утверждал, что он взял назад земли, принадлежавшие к царству его отца, и владеет ими на основании права всех народов; по существу дела и по праву владения преимущество на его стороне; но он при этом разбирательстве боится только одного, как бы не повредила ему скромность римлян, которые опасаются, как бы не показалось, что они сделали некоторую уступку в пользу союзного и дружественного царя против общего врага их и его. Римские послы, не изменив настоящего положения, передали это дело нерешенным в Рим на усмотрение сената.

Затем в Лигурии не произошло ничего выдающегося. Лигурийцы удалились сначала в леса, а потом, распустив войско, разбрелись повсюду, по своим селам и крепостцам. Консулы тоже хотели распустить свои войска и по этому вопросу обратились за советом к сенату. Сенат одному из них приказал распустить свое войско и явиться в Рим на годичные выборы должностных лиц, другому – зимовать со своими легионами в Пизе. Распространился слух, что заальпийские галлы вооружают молодых людей, но неизвестно было, в какую часть Италии намерена была устремиться эта вооруженная толпа. Итак, консулы между собою решили, чтобы Гней Бебий отправился на выборные комиции, так как его брат Бебий искал консульской власти.

18. Состоялись комиции для выбора консулов. Выбраны были Публий Корнелий Цетег и Марк Бебий Тамфил; затем преторами были назначены: два Квинта Фабия – Максим и Бутеон, Тиберий Клавдий Нерон, Квинт Петилий Спурин, Марк Пинарий Руска и Луций Дуроний. Эти лица, вступив в должность, разделили провинции по жребию следующим образом: консулам досталась Лигурия, из преторов Квинту Петилию досталась городская претура, Квинту Фабию Максиму – суд между иноземцами, Квинту Фабию Бутеону – Галлия, Тиберию Клавдию Нерону – Сицилия, Марку Пинарию – Сардиния, Луцию Дуронию – Апулия; была присоединена и Истрия, так как жители Тарента и Брундизия заявляли, что приморские области подвергаются грабежу с заморских кораблей; жаловались также и массилийцы на грабежи с лигурийских кораблей. Затем распределены были и войска. Консулы получили четыре легиона, по 5200 римских пехотинцев и по 300 всадников в каждом, сверх того 15 000 пехоты союзников латинского племени и 800 всадников. В Испании была продлена власть прежним претором с их наличными войсками, на пополнение которых были назначены 3000 римских граждан и 200 всадников, а также 6000 пехотинцев и 300 всадников из союзников латинского племени. Не был оставлен без внимания и вопрос о флоте. Для этого консулы приказали избрать дуумвиров, чтобы под наблюдением их были спущены 20 кораблей, чтобы к ним были прикомандированы моряки из римских граждан, бывших рабами, и чтобы только командование над ними было предоставлено лицам благородного происхождения. Дуумвиры, получив по 10 кораблей, разделили охрану приморских берегов так, что мыс Минервы был гранью: правую сторону отсюда до города Массилии должен был защищать один, а левую до города Бария – другой.

19. В этом году в Риме были видимы многие ужасные знамения; о том же были получены известия и из других мест: на площади Вулкана и Согласия шел кровавый дождь; понтифики сообщили, что копья приходили в движение, и в городе Ланувии проливала слезы статуя Юноны Спасительницы. В деревнях, на рыночных местах и сборных пунктах и в самом Риме была такая страшная моровая язва, что не хватало принадлежностей для похорон. Встревоженные этими предзнаменованиями и бедствиями, сенаторы решили, чтобы консулы приносили в жертву крупных животных тем богам, каким найдут нужным, и чтобы децемвиры обратились к Сивиллиным книгам. По постановлению последних назначено было однодневное молебствие у всех лож богов в Риме. По их же совету сенат постановил, и консулы издали приказ устроить трехдневное молебствие и праздник по всей Италии. Моровая язва свирепствовала с такой силой, что, когда вследствие отложения корсиканцев и открытия военных действий илионцами в Сардинии решено было набрать 8000 пехоты и 300 всадников из союзников латинского племени, чтобы отправить их в Сардинию под начальством претора Марка Пинария, то консулы заявили, что умерло очень много народу и везде очень много больных, а потому невозможно набрать такого количества воинов. Претор получил приказ недостающее число воинов взять у проконсула Гнея Бебия, зимовавшего в Пизе, и переправить их оттуда в Сардинию.

Претору Луцию Дуронию, на долю которого выпала провинция Апулия, было поручено еще следствие о вакханалиях. Некоторые остатки от прежних ужасов обнаружились еще в прошлом году, но при преторе Луции Пупии следствие только было начато, а не доведено до конца; поэтому отцы приказали новому претору пресечь это зло, чтобы оно опять не получило более широкого распространения. Консулы с утверждения сената вошли к народу с законопроектом о соискании должностей.

20. Затем в сенат были введены посольства – сперва царей Евмена и Ариарата Каппадокийского, а также Фарнака Понтийского. Им ответили только, что для разбора и решения их пререканий сенат пошлет уполномоченных. Затем были введены послы от лакедемонских изгнанников и от ахейцев; изгнанникам внушили надежду, что сенат письменно предложит ахейцам вернуть их на родину; ахейцы дали объяснения по поводу возвращения Мессены и умиротворения ее; отцы согласились с их распоряжениями. Явились два посла и от Филиппа, царя македонского, Филокл и Апеллес, не имея никаких просьб к сенату, а скорее с целью шпионить и разведать относительно тех разговоров о царской власти, которые, как обвинял Персей, Деметрий вел с римлянами, а особенно с Титом Квинкцием, против своего брата. Филипп прислал этих людей как беспристрастных, не расположенных особенно ни в ту ни в другую сторону; но и они оказались приспешниками и соучастниками в коварных замыслах Персея против брата.

Деметрий, не зная ни о чем, кроме как о злобе брата, недавно обнаружившейся, сперва не особенно, но все же несколько надеялся на возможность примирить с собой отца; но потом со дня на день он стал все меньше доверять расположению отца, когда заметил, что он слушает наговоры брата. Итак, обдумывая свои слова и поступки, чтобы не усилить ничьих подозрений, он более всего стал воздерживаться от всякого упоминания о римлянах и от соприкосновений с ними, так что не хотел даже, чтобы ему писали, так как чувствовал, что эти обвинения особенно ожесточают отцовское сердце.

21. Не желая, с одной стороны, чтобы воины испортились от бездеятельности, а с другой стороны, с целью отклонить подозрение, что он делает какие-нибудь приготовления к войне с римлянами, Филипп назначил войску собраться в Стобах, городе Пеонии, и пошел с ним на медов. Ему очень хотелось подняться на вершину горы Гем[1178]1178
  …на вершину горы Гем… – Гем – Большие Балканы.


[Закрыть], так как он верил народной молве, что оттуда можно видеть и Понт, и Адриатическое море, и Истр, и Альпы; видеть все это он считал весьма важным для предстоящего обсуждения плана войны с римлянами. Расспросив людей, знакомых с местностью, о подъеме на Гем, он услышал общее мнение о том, что для войска вовсе нет там пути, что только с немногими легковооруженными можно пробраться по весьма трудному проходу. Тогда царь, желая успокоить доверчивым разговором младшего сына, которого он решил не брать с собою, сначала спросил его, следует ли, ввиду такой трудности пути, настаивать или отказаться от задуманного предприятия. При этом он сказал, что если он и не откажется от похода, то в таком случае он не может забыть об Антигоне[1179]1179
  …об Антигоне… – Антигон – видимо, полководец Александра Македонского и далекий предшественник царя Филиппа.


[Закрыть], который, будучи со всем семейством застигнут на корабле страшной бурей, говорят, завещал детям помнить самим и передать потомству, чтобы никто не решался в рискованном предприятии одновременно подвергаться опасности со всем семейством. Итак, помня его наставление, он не намерен подвергать разом двух сыновей случайности опасного пути и, так как ведет с собою старшего сына, то младшего отправит обратно в Македонию, как опору и охрану государства. Деметрий понимал, что его удаляют, избегая его присутствия на совещании, когда, обозревая местность, царь будет решать, каким путем ближе всего пройти к Адриатическому морю и к Италии и каким способом вести войну. Тем не менее не только дóлжно было повиноваться отцу, но даже согласиться с ним, чтобы не навлечь подозрения, что он повинуется неохотно.

Чтобы путь в Македонию для Деметрия был безопасен, то одному из царских преторов, Дидасу, начальнику Пеонии, было приказано сопровождать его с небольшим отрядом; последний, как и большинство друзей Филиппа, был в числе соумышленников плана Персея – погубить брата, с тех пор как ни для кого не было сомнительно, к кому царь питал расположение и кто будет наследником престола. В настоящее время Персей поручил ему, всячески угождая Деметрию, вкрасться в доверие к нему, чтобы быть в состоянии выведать все его тайны и узнать скрытые в душе чувства. Итак, Деметрий удалился с отрядом, под охраной которого он подвергался большей опасности, чем если бы был один.

22. Пройдя сперва через страну медов, а потом через пустыни, лежащие между нею и Гемом, Филипп наконец, после семи переходов, достиг подошвы горы. Сделав здесь однодневную остановку для выбора спутников, на третий день он отправился в путь. Вначале путь по холмам, лежащим при подошве горы, не представлял большой трудности, но, по мере подъема вверх, они все более и более встречали заросшие лесом, непроходимые места; потом македоняне углубились в такую чащу, что от густоты деревьев и переплетавшихся друг с другом древесных ветвей едва можно было видеть небо. По мере же приближения к горным вершинам они попали в такой туман, явление редкое в высокой местности, что шли почти как ночью. Наконец на третий день они достигли вершины. Спустившись оттуда, они вполне подтвердили народную молву, скорее, как я думаю, с тем, чтобы напрасное путешествие не дало повода к насмешкам, чем потому, чтобы действительно можно было с одного места видеть в разных сторонах моря, горы и реки. Все измучились от трудного путешествия, а больше всех сам царь, который был уже в преклонных летах. Он поставил там два жертвенника Юпитеру и Солнцу и, совершив жертвоприношение, в два дня спустился с возвышенности, куда поднимался в течение трех дней; больше всего он боялся холодных ночей, которые, несмотря на восхождение Сириуса[1180]1180
  …несмотря на восхождение Сириуса… – Сириус появляется в самое жаркое время лета, в половине июля.


[Закрыть], были похожи на зимние.

После многих испытанных за эти дни трудностей он нашел и в лагере положение ничуть не утешительнее: там терпели страшный голод, так как местность была окружена со всех сторон пустынями. Итак, остановившись здесь только на один день, чтобы дать отдых своим спутникам, он поспешно перешел в область дентелетов, и это движение было похоже на бегство. Хотя последние были союзниками, но голодные македоняне опустошили эту страну совершенно так, как если бы она была вражеской: производя грабеж повсюду, они сначала разорили усадьбы, а потом даже и некоторые деревни, к великому стыду царя, так как он слышал вопли союзников, взывавших в своих мольбах к богам – покровителям союзу и к нему самому. Захватив оттуда продовольствие, он вернулся в страну медов и осадил город Петру. Сам он расположился лагерем на равнине, сына же Персея с небольшим отрядом послал в обход, чтобы сделать нападение на город с возвышенностей. Жители, напуганные угрожавшими со всех сторон опасностями, дали заложников и пока что сдались, но как только войско удалилось, забыли о заложниках и, покинув город, удалились в укрепленные места и в горы. Филипп, напрасно измучив воинов всякого рода трудами и усилив вследствие коварства Дидаса подозрительность против сына своего, вернулся в Македонию.

23. Как выше сказано, Дидас дан был в проводники Деметрию; льстя ему и негодуя на его судьбу, он располагал к себе бесхитростного и неосторожного юношу, справедливо гневавшегося на своих. Дидас добровольно предлагал ему во всем свое содействие и, уверив его честным словом, выведал у него тайные намерения. Деметрий думал бежать к римлянам, и претор Пеонии, через провинции которого он надеялся безопасно пробраться, казался богами посланным помощником в этом деле. Но об этом плане тотчас было передано Персею, а по его желанию донесено и отцу. Письмо об этом в первый раз было передано Филиппу во время осады города Петры. Вслед за тем первый друг Деметрия Геродор был заключен под стражу, и отдан приказ тайно следить за Деметрием. Помимо всего прочего, это обстоятельство сделало возвращение царя в Македонию печальным. Его тревожили обнаруживавшиеся улики, но все же он решил дождаться возвращения из Рима лиц, посланных разведать обо всем. В таком беспокойном состоянии он провел несколько месяцев; наконец вернулись послы, еще до отъезда из Македонии решившие, какие вести принести из Рима. Кроме других злых наветов они вручили царю еще подложное письмо, запечатанное фальшивой печатью Тита Квинкция. В этом письме заключалось ходатайство простить юношу, если он, увлекшись желанием царской власти, вел с ним, Квинкцием, какие-либо переговоры; что Деметрий ничего не намерен предпринимать против своих, да и он, Квинкций, вовсе не такой человек, на которого можно было бы смотреть как на советника в каком-нибудь преступном замысле. Это письмо придало веру обвинениям Персея. Поэтому Геродор тотчас был подвергнут продолжительной пытке и умер среди мучений, не дав никаких показаний.

24. Персей вторично выступил обвинителем Деметрия перед отцом. Его уличали в приготовлениях к бегству через Пеонию и в том, что были подкуплены некоторые лица сопровождать его в этом бегстве; более всего вредило ему подложное письмо Тита Квинкция; тем не менее относительно Деметрия не было объявлено никакого сурового решения: предпочитали убить его коварным образом, и это не из жалости к нему, а из опасения, чтобы казнь его не обнаружила их враждебных замыслов против римлян. Так как из Фессалоники Филиппу лежал путь в Деметриаду, то Деметрия он отправил в Астрей, город Пеонии, в сопровождении того же Дидаса, Персея же послал в Амфиполь принять фракийских заложников. Говорят, что, отпуская Дидаса, он дал ему приказание убить сына. Дидас устроил жертвоприношение или сказал, что устраивает, и для участия в жертвенном пире прибыл из Астрея в Гераклею Деметрий. Во время этого пира, говорят, дан был ему яд. Выпив кубок, он тотчас заметил действие яда и вскоре почувствовал боль. Оставив пир, он удалился в спальню, причем, перенося мучительные страдания, жаловался на жестокость отца и обвинял в преступном убийстве брата и Дидаса. Затем впущены были в комнату некий Тирс из Стуберры и Александр из Берои, которые, накинув на его голову и горло ковры, задушили его. Так был убит невинный юноша, причем враги даже не удовлетворились простым способом убиения.

25. Пока это происходило в Македонии, Луций Эмилий Павел, которому была продлена власть после консульства, в начале весны повел войско против лигурийцев-ингавнов. Как только он расположился лагерем в неприятельских пределах, под предлогом просить мира к нему явились шпионить послы. Когда Павел заявил, что он согласен на мир не иначе, как только если они сдадутся, они не столько отказывались от этого, сколько просили дать время, чтобы склонить к этому грубый народ. Когда для этого назначено было десятидневное перемирие, они просили, чтобы воины не ходили из лагеря за ближайшие горы за фуражом и за дровами, заявляя, что эта местность занята посевами. Когда и эта просьба была уважена, то они, за теми самыми горами, за которые не пустили врагов, собрали все свое войско и неожиданно большой массой разом из всех ворот ринулись на римский лагерь. Целый день продолжалась эта ужасная осада, так что римлянам не было даже времени вынести знамена и не было места развернуть строй; столпившись в воротах, они защищали лагерь, не столько сражаясь, сколько заграждая путь. Под вечер, когда враги удалились, Эмилий Павел отправил двух гонцов к проконсулу Гнею Бебию в Пизу с письмом, прося как можно скорее прибыть на помощь, так как его осадили во время перемирия. Бебий перед этим передал свое войско претору Марку Пинарию, отправлявшемуся в Сардинию. Тем не менее он письмом известил сенат, что Луций Эмилий осажден лигурийцами, а также написал Марку Клавдию Марцеллу, провинция которого была ближе всех, чтобы он, если найдет возможным, перевел войско из Галлии в Лигурию и освободил Луция Эмилия от осады. Но и эта помощь запоздала. Лигурийцы на следующий день снова явились перед лагерем. Хотя Эмилий и знал, что они придут, и мог вывести войска на бой, но удержал их за валом, чтобы затянуть время, пока явится Бебий из Пизы с войском.

26. Письмо Бебия произвело в Риме сильную тревогу, тем более что Марцелл, передав Фабию войско, через несколько дней явился в Рим и заявил, что невозможно перевести стоящее в Галлии войско в Лигурию, так как идет война с истрийцами, которые препятствуют основать колонии в Аквилее; туда-де отправился Фабий и не может вернуться, так как война начата. Единственная надежда на помощь, которая, однако, тоже должна явиться позже, чем требуют обстоятельства, заключалась в том, если поспешат в провинцию консулы. Все отцы требовали этого; консулы же заявили, что не пойдут, не произведя набора, и что причина замедления его заключается не в их бездеятельности, а в болезни. Тем не менее они не могли устоять против общего желания сената, вышли одетыми в военные плащи и назначили день собраться в Пизе тем воинам, которые были набраны. Им разрешено было по дороге немедленно набирать на скорую руку воинов и вести их с собой. Преторам Квинту Петилию и Квинту Фабию тоже было приказано: первому – собрать на скорую руку два легиона из римских граждан и привести к присяге всех, не достигших пятидесятилетнего возраста, второму же было предписано отдать приказ союзникам латинского племени выставить 15 000 пехоты и 800 всадников. Дуумвирами для заведывания флотом назначены были Гай Матиен и Гай Лукреций, и были снаряжены для них корабли, причем Матиену, провинция которого прилегала к Галльскому заливу, было приказано как можно скорее двинуть флот к пределам лигурийцев – быть может, он пригодится Луцию Эмилию и его войску.