Текст книги "История Рима от основания Города"

31. Когда послы были опять приведены в курию, консул сказал: «Я не до такой степени, сенаторы, забыл о величии римского народа и о власти, представителем которой я являюсь, чтобы иметь намерение защищаться, будучи консулом, перед обвиняющими меня греками, если будет назначено разбирательство относительно возведенного на меня обвинения. Но расследованию подлежит не то, что я сделал, так как право войны оправдывает меня во всяких моих действиях по отношению к врагам, но что должно было послужить для них наказанием. Если они не были врагами, то безразлично, теперь ли или при жизни Гиерона разорил я Сиракузы. Но раз они отпали от римского народа, открыли врагам ворота, напали на наших послов с мечом и оружием, закрыли нам доступ за стены города и защищали его против нас с помощью карфагенского войска, то кто станет негодовать, что с ними обошлись как с врагами, раз они поступили таким образом? Я отверг намеревавшихся передать город сиракузских вельмож и предпочел довериться в таком важном деле Сосису и испанцу Мерику. Вы не принадлежите к самым последним сиракузцам, так как бросаете упрек в низком происхождении другим; кто же из вас давал мне обещание открыть ворота города и впустить в него моих вооруженных воинов? Вы ненавидите и проклинаете тех, кто это сделал, и даже в этом месте не удерживаетесь от произнесения брани на них. До такой степени не похоже на то, чтобы вы сами имели в намерении сделать что-либо подобное. Самая низость происхождения тех людей, которым меня упрекают, служит, сенаторы, важнейшим доказательством того, что я не отвергал никого, кто желал оказать услугу нашему государству. И прежде чем осаждать Сиракузы, я сделал попытку к примирению: то посылая послов, то лично вступая в переговоры, и после того как они не посовестились оскорбить послов и не давали мне ответа, когда я сам у ворот города сошелся для переговоров с их вельможами, я, перенеся много тягостных трудов и на суше и на море, овладел наконец Сиракузами силой оружия. На то, что случилось с ними после сдачи, им бы справедливее было жаловаться Ганнибалу и побежденным карфагенянам, чем сенату победоносного народа. Если бы я, сенаторы, намерен был отрицать то, что я разграбил Сиракузы, то никогда бы я не украшал сиракузской добычей города Рима. Что же касается того, что я или отнял у отдельных лиц как победитель, или раздал, то я вполне убежден, что сделал это как на основании права войны, так и соответственно заслугам каждого. Считаете ли вы, сенаторы, эти действия законными или нет, важно скорее для государства, чем для меня: я исполнил все, требуемое возложенным на меня доверием; дело государственной важности, чтобы вы, уничтожая мои постановления, не заставили на будущее время других полководцев быть менее деятельными. И так как вы, сенаторы, в личном моем присутствии выслушали и речи сицилийцев, и мои, мы вместе уйдем из курии, чтобы сенат в мое отсутствие мог совещаться свободнее». Таким образом, сицилийцы были отпущены, а сам он ушел на Капитолий, чтобы производить набор.

32. Другой консул предложил на обсуждение сенаторов просьбы сицилийцев. Здесь после долгих разногласий во мнениях большинство сената с Титом Манлием Торкватом, подавшим первым нижеприведенное мнение, высказались в том смысле, что войну должно было вести с тиранами, врагами как сиракузцев, так и римского народа, принять сдачу города, а не брать его штурмом; приняв же, обеспечить его благосостояние древними законами и дарованием самоуправления, а не разорять его войной, когда он был истомлен возбуждающим жалость рабством. Погиб назначенный наградою победителю в борьбе между тиранами и римским полководцем прекраснейший и знаменитейший город, бывший некогда житницей и сокровищницей римского народа, который щедростью своей и многими дарами много раз раньше и, наконец, в эту самую войну с пунийцами оказал помощь и прославил Римское государство. Если бы мог восстать из мертвых царь Гиерон, вернейший почитатель римской власти, то какими глазами можно бы было смотреть на него, показывая ему Сиракузы или Рим, раз он увидел бы полуразрушенный и ограбленный свой отечественный город, а при въезде в Рим узрел бы в преддверии его, почти в воротах, добычу, увезенную из его отечества? Хотя и это и другое в том же роде говорили с целью возбудить ненависть против консула и сострадание к сицилийцам, однако сенаторы дали более мягкое заключение, именно: действия Марка Марцелла, совершенные им во время войны и в качестве победителя, следует одобрить; положение же сиракузцев на будущее время будет составлять предмет заботы сената, и консулу Левину будет поручено принять меры к охране имущественных интересов граждан этого города, насколько это можно сделать без ущерба для государства. Двое сенаторов были посланы на Капитолий к Марцеллу с приказанием ему вернуться в курию и, когда были введены в нее сицилийцы, прочли сенатское постановление; к послам обратились с благосклонными словами, и, когда отпустили их, они бросились на колени перед консулом Марцеллом, горячо умоляя его простить их за то, что они сказали, чтобы излить свое горе и облегчить свое несчастье, и принять их и город Сиракузы под свою защиту и покровительство. Консул, обещая это, обратился к ним с милостивой речью и отпустил их.

33. Затем дана была аудиенция в сенате кампанцам, речи которых были жалостнее, а дело хуже. Ибо они не могли утверждать, что понесли наказание незаслуженно, и не было у них тиранов, на которых можно было бы свалить свою вину. Но они полагали, что понесли достаточное наказание, после того как столько их сенаторов погибли от яда и столько были обезглавлены. Осталось немного знатных лиц, которых не заставила предпринять относительно себя какое-либо суровое решение их собственная совесть и не присудил к казни гнев победителя. Поэтому они умоляют римских граждан, из которых многие связаны с ними свойством и даже близким родством, основанным на древних брачных союзах, дать свободу им и их близким вместе с известной частью имущества.

Когда они были удалены из курии, явилось на некоторое время колебание, не должно ли вызвать из Капуи Квинта Фульвия – ибо консул Клавдий после ее взятия умер, – чтобы разбирать дело в личном присутствии полководца, который вел военные действия, подобно тому как происходило разбирательство дела между Марцеллом и сицилийцами. Но затем, когда увидели в сенате Марка Атилия, Гая Фульвия, брата Флакка, легатов Фульвия и Квинта Минуция с Луцием Ветурием Филоном, также легатов Клавдия, которые участвовали во всех военных действиях, решили не вызывать из-под Капуи Фульвия и не откладывать дела кампанцев. Марк Атилий Регул, пользовавшийся наибольшим влиянием из лиц, бывших под Капуей, когда спросили его мнение, сказал: «Сидетельствую, что, когда по взятии Капуи разбиралось дело о том, не оказал ли кто из кампанцев услуги нашему государству, я присутствовал на совещании консулов. Таковыми оказались две женщины: Вестия Оппия из Ателл, проживавшая в Капуе, и Пакула Клувия, промышлявшая некогда своим телом. Первая ежедневно приносила жертвы за благосостояние и победу римского народа, вторая же тайно доставляла пищу находившимся в нужде пленникам; а все прочие кампанцы были настроены против нас так же, как и карфагеняне; и Квинт Фульвий обезглавил скорее выдававшихся среди других своим положением, чем виновностью. Я не нахожу возможным разбирать дело кампанцев, римских граждан, в сенате без одобрения народа; точно также поступили и наши предки по отношению к сатриканцам, когда те отпали, решив, чтобы народный трибун Марк Антистий внес предварительно предложение к народу, а тот постановил, чтобы сенат имел право дать свое решение о сатриканцах. Поэтому я думаю, что следует вступить в соглашение с народными трибунами, чтобы один или несколько из них внесли предложение к народу, основываясь на котором мы имели бы право постановить свое решение по делу кампанцев». Народный трибун Луций Атилий по постановлению сената внес предложение к народу в следующих словах: «Спрашиваю вас, квириты, как вы желаете поступить со всем тем, что касается всех кампанцев, ателланцев, калатийцев и сабатинцев, которые сдались проконсулу Квинту Фульвию на волю и усмотрение римского народа, а также тех, с кем вместе они сдались, и того, что они выдали вместе с собою, землю ли, город ли, то, что составляло собственность богов и людей, утварь или что другое». Народ дал такое решение: «Мы желаем и повелеваем то, что решит сенат, большинством присутствующих лиц под клятвою!»

34. На основании этого народного решения сенат по совещании прежде всего возвратил Оппии и Клувии их имущество и свободу; если же они желают добиваться у сената каких-либо других наград, приказано было им прийти в Рим. Для каждой кампанской семьи в отдельности сделаны были постановления; все их перечислять не стоит труда. Решили, что дóлжно конфисковать имущество одних, самих же их с женами и детьми продать в рабство, кроме дочерей, вышедших замуж ранее, чем перейти под власть римского народа; других дóлжно заключить в темницы, и позже постановить о них решение; для третьего рода кампанцев приняли во внимание также разницу в стоимости их имущества, чтобы решить, конфисковать ли его или нет. Постановлено было возвратить владельцам захваченный на войне скот, кроме лошадей, рабов, кроме взрослых мужеского пола, и все движимое имущество. Всем же кампанцам, ателланцам, калатийцам и сабатинцам, исключая тех из них, которые или сами, или их родители находились у врагов, решили дать свободу с тем условием, чтобы никто из них не был римским или латинским гражданином и чтобы никто из находившихся в Капуе, пока были заперты ее ворота, не оставался долее назначенного срока ни в городе, ни в его окрестностях; место же для их поселения дать по ту сторону Тибра, но не прилегающее к нему. Тех, кто в продолжение войны не жил ни в Капуе, ни в отпавшем от римского народа кампанском городе, решили переселить по сю сторону реки Лирис, по направлению к Риму; тех же, которые перешли на сторону римлян, прежде чем Ганнибал прибыл к Капую, переселить по сю сторону Волтурна, с тем чтобы никто из них не имел ни поля, ни жилища ближе пятнадцати тысяч шагов от моря. Относительно тех из них, кто был переселен за Тибр, постановили, чтобы ни сами они, ни их потомки не приобретали себе и не владели земельной собственностью в каком-либо месте, кроме области Вейской, Сутринской и Непетской, лишь бы только размер поля ни у кого не превышал пятидесяти югеров. Имущество всех сенаторов и лиц, занимавших государственные должности в Капуе, Ателле и Калатии, определено было распродать в Капуе; свободных же людей, назначенных в продажу, послать в Рим и там продать. Что же касается изображений и медных статуй, которые, как говорили, были взяты у врагов, то предоставили коллегии понтификов решить, какие из них были священными и какие несвященными. Затем кампанцев отпустили, и вследствие этих постановлений они были в гораздо боле печальном настроении, чем с каким они прибыли в Рим. И они уже жаловались не на свирепство Квинта Фульвия, а на несправедливость богов и на свою проклятую участь.

35. Когда отпустили сицилийцев и кампанцев, произвели воинский набор. Затем, когда произвели набор сухопутного войска, начали обсуждать вопрос о пополнении числа гребцов. Так как, с одной стороны, не находилось достаточно людей для этой цели, с другой же, в государственной казне в то время совсем не было денег, на которые их можно бы было завербовать и платить им жалованье, то консулы обнародовали, чтобы частные лица, сообразно со своим цензом и принадлежностью к тому или другому сословию, доставили гребцов, как раньше[909]909
  …как раньше… – В 214 году до н. э. См. XXIV, 11.


[Закрыть], дав им жалованье и съестных припасов на тридцать дней. Этот эдикт вызвал среди народа такой ропот и такое негодование, что скорее недоставало руководителя к восстанию, чем повода к нему. Говорили, что консулы вслед за кампанцами и сицилийцами выбрали себе римский народ, чтобы погубить и растерзать его: у плебеев, истощенных податями за столько лет, ничего не осталось, кроме голой и опустошенной земли. Жилища их сожгли враги; рабов, возделывавших поля, отняло у них государство, то покупая их за малую плату для военной службы, то приказывая поставлять их в качестве гребцов. Если и было у кого сколько-нибудь серебра или меди, то это потрачено на жалованье гребцам или на ежегодные подати. Никакой силой, никакой властью нельзя принудить их отдавать то, чего они не имеют; пусть продают их имущество, пусть наложат руки на их свободу, последнее их достояние: у них не остается никаких средств даже выкупиться. Такими словами выражала свой ропот, рассыпавшись во все стороны, громадная толпа не тайно, но на виду всех, на форуме, и притом на глазах самих консулов; и консулы не могли успокоить ее ни упреками, ни утешениями. Затем они сказали, что дают народу трехдневный срок на размышление, а сами воспользовались этим временем, чтобы точнее расследовать и решить дело. На следующий день они созвали совещание сената по делу о пополнении числа гребцов. После многих рассуждений, почему признать справедливым отказ народа, они перешли к тому, что стали говорить, справедливо ли или нет, но это бремя дóлжно возложить на частных лиц. Ибо откуда же, когда в казне нет денег, они достанут гребцов? А между тем каким образом без флота можно удерживать за собою Сицилию, или не пустить в Италию Филиппа, или обезопасить ее берега?

36. Когда ввиду столь затруднительных обстоятельств медлили с решением и умами сенаторов овладело какое-то почти оцепенение, консул Левин сказал, что должностные лица должны быть примером для сената, а сенат для народа, принимая на себя все тягости и невзгоды соответственно занимаемому ими высшему положению. «Если желаешь, – говорил он, – возложить что-либо на лицо, ниже тебя стоящее, то легче заставишь всех слушаться тебя, если раньше сам вменишь это в обязанность себе и своим близким. И издержки не тяжелы, когда видят, что каждый из высших лиц берет из них на себя более, чем ему следует. Итак, если мы хотим, чтобы римский народ имел флот и снарядил его, а частные лица без отговорок доставили гребцов, то заставим прежде всего сделать это нас самих! Пожертвуем завтра, сенаторы, в казну золото, серебро, всю чеканную медь, так чтобы каждый оставил перстни для себя, супруги и детей, для сына – буллу[910]910
  …буллу… – Булла – плоский золотой медальон, который носили дети знатных римлян на шее; дети вольноотпущенников носили такое же украшение, сделанное из кожи; оно составляло отличие всех свободнорожденных.


[Закрыть], а у кого есть дочь или жена, то по одной унции золота им; из серебра же занимавшие курульную должность пусть оставят конские уборы и по фунту его, чтобы быть в состоянии иметь серебряные солонку и блюдо для жертвоприношения богам; прочие же сенаторы пусть оставят себе лишь по фунту серебра; медной же монеты оставим на каждого отца семейства по пяти тысяч ассов. А все остальное золото, серебро и медную монету немедленно снесем к государственным банкирам без всякого предварительного постановления сената, чтобы добровольным пожертвованием и нашим соревнованием в оказании помощи государству побудить к тому же прежде всего всадническое сословие, а затем и остальной народ. Мы, консулы, находим после многих переговоров только один этот путь; с помощью богов вступайте на него. Благополучие государства легко обеспечивает и частные интересы; пренебрегая же государственными интересами, напрасно станешь оберегать свои».

На это предложение все согласились с таким единодушием, что даже приносили благодарность консулам. Затем, когда сенат был распущен, каждый от себя несет в казну золото, серебро и медь, причем возбудилось такое соревнование в желании записать свое имя в квесторские списки первым или в числе первых, что не хватало ни банкиров для приема денег, ни писцов для занесения полученного в книги. За сенатом последовало в этом единодушии всадническое сословие, а за ним и народ. Таким образом, без распоряжения, без принуждения со стороны властей государство перестало терпеть нужду в гребцах для пополнения их численности и в жалованьи им, и, приготовив все для войны, консулы отправились в свои провинции.

37. Не было другого момента войны, в который бы карфагеняне и римляне, под влиянием равномерно чередовавшихся у тех и других различных случайностей, в большей степени колебались между надеждой и опасениями. Ибо у римлян перемешивалась радость с печалью вследствие действий в провинциях, то неудачных – в Испании, то удачных – в Сицилии; равным образом и в Италии потеря Тарента принесла им ущерб и горе, но зато доставило неожиданную радость удержание за собой его крепости вместе с его гарнизоном; внезапный страх и боязнь осады и нападения на Рим сменились радостью по поводу последовавшего спустя несколько дней взятия Капуи. И в действиях римлян за морем неудачи некоторым образом уравновешивались удачами, так как, хотя Филипп стал врагом римлянам в не очень-то удобное для них время, но зато были приобретены новые союзники в лице этолийцев и царя Азии Аттала, как будто судьба уже обязывалась предоставить римлянам владычество над Востоком. С другой стороны, и у карфагенян потеря Капуи вознаграждалась взятием Тарента, и как вменяли они себе во славу то, что подошли к стенам города Рима, не встречая ни от кого сопротивления, так досадовали на безрезультатность своего предприятия и стыдились, что их настолько презирали, что, в то время как они в бездействии стояли под самыми стенами Рима, через другие ворота римское войско выводилось оттуда в Испанию. Даже в самой Испании, чем ближе была надежда на окончание войны после гибели двух таких выдающихся полководцев с их армиями и на изгнание оттуда римлян, тем больше негодования возбуждал факт, что от их победы остался один призрак и дело свелось к нулю благодаря Луцию Марцию, этому на скорую руку избранному вождю. Итак, тем и другим, при одинаковом военном счастье, все представлялось нерешительным, и они были полны надежд и опасений, как будто бы теперь впервые начинали войну.

38. Ганнибала более всего тревожило то обстоятельство, что судьба Капуи, при осаде которой римляне проявили более настойчивости, чем он при ее защите, лишила его расположения многих народов Италии. Между тем он не мог удерживать всех их на своей стороне при помощи гарнизонов, если не желал раздробить свою армию на множество мелких частей, что в то время для него было менее всего выгодным; вместе с тем он не мог вывести оттуда гарнизоны и таким образом предоставить союзникам свободу выбора или даже заставить их опасаться за последствия верности ему. Наклонность Ганнибала к жадности и жестокости побудила его разграблять то, чего он не был в состоянии защищать, только для того чтобы это доставалось врагу разоренным. Это решение было позорным как по своему началу, так и по результатам. Ибо оно отчуждало от Ганнибала не только тех, которые терпели незаслуженные насилия, но и прочих, так как пример действовал на большее число людей, чем самое разорение. И римский консул не упускал случаев к попытке завладеть городами, если представлялась какая-либо надежда на это.

В Салапии главными лицами были Дазий и Блатий. Дазий был расположен к Ганнибалу, Блатий же, насколько это можно было делать, не нарушая своей личной безопасности, покровительствовал римским интересам и через тайно посылаемых послов подавал Марцеллу надежду на измену. Но без помощи Дазия нельзя было выполнить этого дела. Поэтому после многих и долгих колебаний Блатий обратился к Дазию, и теперь еще скорее вследствие своей беспомощности, чем в надежде на успех. Но тот, отчасти из нерасположения к самому замыслу, отчасти из вражды к сопернику его по значению, раскрывает план Ганнибалу. Когда тот, призвав обоих, разбирал с трибунала какие-то дела, намереваясь вскоре производить следствие по делу Блатия, и обвинитель с обвиняемым стояли перед ним, оттеснив назад толпу, Блатий заговорил с Дазием относительно измены. Тут-то последний, как бы дело не требовало уже доказательства, восклицает, что с ним говорят об измене на глазах Ганнибала. Чем дерзостнее было это дело, тем менее оно показалось похожим на правду Ганнибалу и находившимся при нем лицам. Это без сомнения, думали они, соперничество и ненависть, и в обвинение приводится то, что особенно удобно сочинить, так как в этом деле нельзя представить свидетеля. С таким решением отпустили их оттуда. Однако Блатий не прежде отступился от своего такого смелого предприятия, чем, надоедая и доказывая Дазию одно и то же, а именно, что это дело благодетельно для них самих и родного города, не достиг передачи Марцеллу пунийского гарнизона – а в нем было 500 нумидийцев – и Салапии. Однако нельзя было передать город без сильного кровопролития. Эти нумидийцы во всем пунийском войске были самыми храбрыми из всадников. Поэтому, хотя это было неожиданными и в городе нельзя было воспользоваться лошадьми, тем не менее нумидийцы, схватив среди суматохи оружие, попытались сделать вылазку и, не будучи в состоянии прорваться, пали все до последнего в бою. И не более пятидести из них достались врагам живыми. Потеря этого отряда конницы для Ганнибала была гораздо более чувствительным уроном, чем утрата Салапии. И никогда уже после того Ганнибал не имел над римлянами перевеса конницей, которая раньше составляла его главную силу.

39. В это самое время, когда голод в тарентинской крепости едва был выносим, римский гарнизон, находившийся там, и начальник его и крепости, Марк Ливий, возлагали всю надежду на провиант, высланный из Сицилии; в Регии стояла эскадра приблизительно из двадцати кораблей, для того, чтобы с безопасностью провести его вдоль берегов Италии. Флотом и доставкой провианта заведовал Децим Квинкций, человек низкого происхождения, но отличавшийся воинской славою вследствие многих доблестных подвигов. Сначала Марцелл поручил ему командование пятью кораблями, из которых самыми большими были две триремы; потом, так как он неоднократно доказывал свое усердие к делу, ему были прибавлены три пентеры. Наконец он сам, требуя с союзников, жителей Регия, Веллии и Пестума, следовавшие с них по договору корабли, составил себе флотилию из двадцати судов, как было сказано раньше. С этой флотилией, отплывшей из Регия, встретился почти в пятнадцать тысяч шагов от Тарента у Саприпорта Демократ с таким же числом тарентинских кораблей. Римлянин, не предвидя предстоявшего сражения, плыл как раз тогда под парусами, но в окрестностях Кротона и Сибариса он пополнил экипаж гребцами и, таким образом, имел прекрасно снаряженную и вооруженную сообразно с величиной судов флотилию. И случайно в то же время, как увидали неприятелей, ветер совершенно стих, так что оставалось достаточно времени для того, чтобы убрать снасти и подготовить к предстоявшему бою гребцов и воинов. Редко настоящие флоты вступали в бой с таким воодушевлением, так как сражались, чтобы решить дело, имевшее большее значение, чем они сами: тарентинцы сражались с целью отвоевать у римлян почти через сто лет свой город, освободить крепость в надежде на то, что прекратится также и подвоз провианта врагам, и, победив в морском сражении, отнять у них обладание морем; римляне же, чтобы, удержав за собой крепость, доказать, что они потеряли Тарент, уступая не силе и доблести, а предательству и обману. Итак, когда по знаку с той и с другой стороны корабли столкнулись носами, то те и другие не отступали назад и не позволяли отступить врагу, а так как каждым из кораблей были наброшены абордажные железные крючья на тот корабль, который он настиг, то сражение происходило на таком близком расстоянии, что действовали не только дротиками, но бились даже почти лицом к лицу мечами. Носы кораблей цеплялись друг за друга, кормы же поворачивались благодаря гребцам вражеских судов. Корабли были скучены в таком тесном пространстве, что почти ни один метательный снаряд не падал попусту в море. Как бы войска в сухопутном сражении, корабли теснили друг друга с фронта, и сражавшиеся могли переходить с одного из них на другой. Однако выделялся среди других бой, происходивший между двумя судами, которые, находясь во главе флотилии, вступили в сражение друг с другом! На римском корабле находился сам Квинкций, на тарентинском же – Никон, имевший прозвище Перконий; он был ненавистен и враждебен римлянам не только из-за неприязни к ним своего родного города, но и по личной своей ненависти, так как был одним из предателей, сдавших Тарент Ганнибалу. Он пронзил копьем Квинкция, в то время как тот, не приняв мер предосторожности, сражался, ободряя вместе с тем своих воинов. Когда Квинкций с оружием в руках стремглав низринулся с носа корабля, победитель-тарентинец проворно перешел на его корабль, пользуясь смятением экипажа, вызванным потерею вождя, и оттеснил назад врагов. Уже передняя часть корабля была во власти тарентинцев и римляне, сбившись в кучу, с большим трудом защищали корму, как вдруг со стороны кормы показалась и другая неприятельская трирема. Таким образом римский корабль был окружен и взят в плен. Поэтому, лишь только было замечено пленение корабля военачальника, и на команду прочих кораблей напал страх. Одни из них были потоплены в море, в то время как убегали в разные стороны; другие же, достигнув на веслах берега, скоро стали добычей жителей Фурий и Метапонта. Из транспортных судов, следовавших с провиантом, очень немногие достались врагу, а другие, ставя наискось паруса с той и с другой стороны, сообразно с переменою ветра, ушли в открытое море.

В Таренте же в эти дни дела шли совсем не с таким счастьем. Ибо когда до 4000 людей вышли для фуражировки из города и повсюду бродили по окрестностям, начальник крепости и римского гарнизона Ливий, внимательно следивший за каждым благоприятным для ведения дела моментом, выслал из крепости расторопного человека Гая Персия вместе с 2500 вооруженных. После того как он долгое время повсюду убивал рассеявшихся по полям и бродивших врассыпную тарентинцев, немногих из громадного числа их он прогнал в город, в то время как те в паническом бегстве вламывались в него через полураскрытые створки ворот, и город едва не был взят при этом же нападении. Таким образом под Тарентом успехи уравновесились, так как римляне были победителями на суше, тарентинцы же – на море. Но тех и других одинаково обманула имевшаяся в виду надежда на провиант.

40. В то же самое время, когда уже истекла бóльшая часть года, прибыл в Сицилию консул Левин, давно ожидаемый старыми и вновь присоединившимися союзниками, и счел первой и важнейшей своей обязанностью устроить дела в Сиракузах, находившиеся в беспорядке вследствие недавнего заключения мира. Затем он повел легионы в Агригент, где еще гнездилась война и который был занят сильным карфагенским гарнизоном. И счастье благоприятствовало его предприятию. Главнокомандующим карфагенян был Ганнон, но они возлагали всю надежду на Муттина и нумидийцев. Последний, рыская по всей Сицилии, угонял в добычу скот у римских союзников, и нельзя было ни силой, ни какой-либо хитростью отрезать его от сообщения с Агригентом или помешать ему прорваться там, где он хотел. Так как эта его известность затемняла уже даже славу главнокомандующего, то наконец она вызвала зависть к нему, так что Ганнона уже не очень радовали даже удачи благодаря их виновнику. Наконец Ганнон передал его должность своему сыну, полагая, что вместе с властью он лишит Муттина и влияния на нумидийцев.

Но вышло совсем иное. Ибо прежнее расположение к Муттину еще более увеличила ненависть к нему Ганнона, и Муттин не снес незаслуженной обиды и немедленно тайно послал к Левину вестников для переговоров относительно передачи Агригента. Когда они уверили римлян и условились относительно способа выполнения этого плана, нумидийцы заняли ворота, ведущие к морю, прогнав оттуда или перебив стражей их, и впустили в город римлян, посланных для этой самой цели. И когда римляне уже шли в боевом порядке в центр города и на форум, производя большое смятение, Ганнон, считая это не чем иным, как шумом и мятежом, затеянными нумидийцами, что случалось и раньше, выступил для подавления возмущения. Но когда Ганнон издали увидел толпу, превышавшую по численности нумидийцев, и до ушей его доходил прекрасно знакомый ему крик римлян, он обратился в бегство, прежде чем дойти до них на расстояние полета дротика. Выпущенный через ворота на противоположной стороне, он, взяв себе в спутники Эпикида с небольшим отрядом, достиг моря; они нашли как раз кстати небольшое судно и, предоставив врагам Сицилию, из-за которой столько лет вели борьбу, переправились в Африку. Остальная же толпа пунийцев и сицилийцев, даже не попытавшись сопротивляться, была перебита около ворот, в то время как слепо стремилась в бегство, а выходы были заперты.

Заняв город, Левин казнил тех, которые были главными лицами в Агригенте, предварительно наказав их розгами, прочих же жителей и добычу продал, а все деньги отослал в Рим.

Когда прошел по Сицилии слух о погроме агригентинцев, все внезапно склонилось на сторону римлян. В короткое время было изменнически передано им двадцать городов, шесть было взято штурмом, до сорока перешло под власть их благодаря добровольной сдаче. Воздав правителям этих городов сообразно с заслугами каждого награды и наказания и принудив сицилийцев сложить наконец оружие и обратиться к возделыванию полей, Левин – для того чтобы остров был плодоносным не только для пропитания его жителей, но и понижал цену на хлеб для Рима и Италии, что он делал часто при многих обстоятельствах – приказал перевезти в Италию из Агафирны беспорядочную толпу народа. Тут были 4000 человек, составлявших смесь всякого сброда, – большинство ссыльные, должники и совершившие уголовные преступления, в то время как жили в своих городах под покровительством законов, а с тех пор как одинаковая участь по разным причинам собрала их вместе в Агафирну, поддерживали свое существование разбоями и грабежами. Левин, с одной стороны, не счел достаточно безопасным оставить на острове этот, так сказать, горючий материал, в то время, когда начинал укрепляться недавно заключенный мир; с другой стороны, они могли быть полезны регийцам, которые искали шайку людей, привыкших к грабежам, для опустошения области бруттийцев. И насколько это касается Сицилии, война в ней была в тот год закончена.

41. В Испании с началом весны Публий Сципион, спустив в море корабли и вызвав эдиктом в Тарракон вспомогательные войска союзников, отдал приказание флоту и транспортным судам плыть отсюда в устье реки Ибер. Приказав собраться сюда же со своих зимних квартир легионам, сам он с 5000 союзников отправился от Тарракона к войску. Прибыв туда, он полагал, что следует главным образом обласкать старых воинов, которые уцелели после стольких поражений, а потому созвал собрание и держал на нем такую речь: «Не было еще до меня ни одного нового вождя, который справедливо и по заслугам мог изъявить благодарность своим воинам раньше, чем воспользоваться их службою. Меня же, прежде чем увидеть провинцию или лагерь, уже сделала обязанным вам судьба, во-первых, за то, чтобы с такой преданностью относились к моему отцу и дяде как при жизни, так и по смерти их; затем по той причине, что вы благодаря вашей доблести в неприкосновенности удержали обладание провинцией, утраченной после такого поражения, как для народа римского, так и для меня, преемника прежних вождей. Но так как мы с помощью богов готовимся и имеем в виду уже не то, чтобы удержаться в Испании самим, а чтобы в ней не оставалось пунийцев, не то, чтобы мы, находясь у берега Ибера, удерживали врагов от перехода через него, но чтобы самим переправившись перенести военные действия по ту сторону его, то я опасаюсь, как бы кому из вас не показался этот план слишком смелым сравнительно с памятными вам недавними поражениями и с моим возрастом. В моей душе менее, чем в чьей-либо, могут изгладиться несчастные сражения в Испании, так как там у меня за тридцать дней были убиты отец и дядя; одна смерть в нашей семье непрерывно следовала за другою. Но если мой дух удручает мое почти сиротство в семье и одиночество, то, с другой стороны, ни судьба моего отечества, ни моя храбрость не дозволяют мне отчаиваться в благополучии государства. Судьбою нам некоторым образом уделен тот жребий, чтобы мы во всех великих войнах побеждали после собственных наших поражений.