Текст книги "История Рима от основания Города"

Лица, которых назвали эти доносчики, были вытребованы письмом главнокомандующего из Этолии, Акарнании, Эпира и Беотии, чтобы отправиться в Рим и защищаться там. Из десяти уполномоченных двое, Гай Клавдий и Гней Домиций, отправились в Ахайю, чтобы самим при помощи эдикта вызвать на суд виновных. Это сделано было по двум причинам: во-первых, так как считали ахейцев слишком самоуверенными и решительными, чтобы отказать в повиновении, да, пожалуй, и опасность могла угрожать Калликрату и прочим виновникам обвинения и доносчикам. Вторая причина, почему уполномоченные лично вызывали виновных, заключалась в том, что в царском архиве захватили письма от старейшин всех других народов, а против ахейцев не было прямых улик, так как никакой их переписки не нашли.

Отпустив этолийцев, вызвали представителей акарнанского народа; относительно их не сделано было никаких перемен, кроме того, что Левкадия была изъята из Акарнанского союза. При более подробном расследовании, кто был на стороне царя (целый народ или отдельные личности), дознание распространилось и на Азию, и Лабеон был отправлен разрушить Антиссу на острове Лесбосе и перевести жителей ее в Метимну за то, что они приняли в своей гавани и снабдили съестными припасами царского префекта Антенора, в то время как он с кораблями плавал около Лесбоса. Два знаменитых мужа были обезглавлены: этолиец Андроник, сын Андроника, за то, что по примеру отца поднял оружие против римлян, и фиванец Неон, убедивший сограждан заключить союз с Персеем.

32. После перерыва, вызванного расследованием этих посторонних дел, снова было созвано собрание македонян. Что касается устройства Македонии, то объявлено было, что следует выбрать для управления общественными делами сенаторов, так называемых синедров. Затем прочитаны были имена знатных македонян, которым поведано было идти вперед в Италию с детьми старше пятнадцати лет. Это, на первый взгляд, жестокое решение македонский народ вскоре признал сделанным в интересах его свободы: ведь названы были друзья и придворные царя, начальники войск, флота и отдельных отрядов, привыкшие рабски служить царю и надменно повелевать другими. Одни из них были очень богаты, а другие, хотя были менее состоятельны, но по расточительности равнялись первым. Все они и жили, и одевались по-царски; никто из них не имел образа мыслей, приличного гражданину, не был способен подчиняться законам и не признавал равной для всех свободы. Итак, все, занимавшее какую-нибудь должность у царя, даже бывшие в числе послов, получили приказание оставить Македонию и отправиться в Италию; ослушникам была объявлена смертная казнь. Для Македонии были составлены законы с такой заботливостью, что казалось, будто они написаны не для побежденных врагов, а для союзников, оказавших добрые услуги; и даже долговременное применение этих законов, этот единственный критерий их, не показал на опыте никаких недостатков в них.

Окончив важные дела, Павел с большой пышностью устроил в Амфиполе зрелище, приготовления к которому делались гораздо раньше; в города Азии и к царям были посланы извещения, да и при личном посещении Греции он сам об этом объявил старейшинам. Со всех концов света собралось множество всякого рода артистов, занимавшихся сценическим искусством, атлетов, прославленных победами коней; прибыли посольства с жертвами; было исполнено все вообще, что обыкновенно совершается в Греции в честь богов и людей во время Великих игр; поэтому удивлялись не только великолепию, но и умению устраивать зрелища, в чем римляне были в то время неопытны. Для посольств приготовлено было угощение с такой же пышностью и тщательностью. Повсюду повторяли изречение самого Павла: «И пир устроить, и игры приготовить способен тот же, кто умеет побеждать на войне».

33. По окончании различных зрелищ медные щиты были сложены на корабли, а остальное всевозможное оружие было собрано в огромную кучу, и сам главнокомандующий, подложив факел, зажег его, после того как помолился Марсу, Минерве, Матери Луе и другим богам, которым по законам человеческим и божеским следует посвящать оружие, снятое с убитых врагов. Затем каждый из стоявших кругом военных трибунов бросил свой факел. Замечательно, что при этом стечении народов Европы и Азии, отовсюду собралась несметная толпа – частью для поздравления, частью для зрелищ (не говоря уже о нахождении в одном месте такого количества сухопутных и морских войск), был такой избыток во всем и такая дешевизна хлеба, что и частным лицам, и городам, и народам главнокомандующий дал в дар весьма многое от этого избытка запасов не только для потребления на месте, но и для того, чтобы отвезти домой. Собравшаяся толпа смотрела с таким же интересом сценические зрелища, борьбу людей, бег лошадей, запряженных в колесницы, как и выставленную напоказ всю македонскую добычу: статуи, картины, ткани, сосуды, сделанные для царского дворца весьма тщательно из золота, серебра, меди, слоновой кости, изготовленные не для того только, чтобы в данную минуту полюбоваться ими, как это было в царском дворце в Александрии, но для постоянного употребления. Все это было нагружено на корабли и поручено Гнею Октавию отвезти в Рим.

Павел, благосклонно отпустив послов, перешел реку Стримон и расположился лагерем в тысяче шагов от Амфиполя. Выступив оттуда, он на пятый день прибыл в Пеллу. Пройдя город, Павел пробыл два дня у так называемого Пелея и послал Публия Назику и сына своего Квинта Максима с частью войск опустошить землю иллирийцев, оказавших во время войны помощь Персею. Приказав посланным встретить его у города Орика, сам полководец, направившись в Эпир, за пятнадцать дневных переходов прибыл в Пассарон.

34. Недалеко оттуда находился лагерь Аниция. К нему отправлено было письмо с известием, что сенат отдал в добычу войску города Эпира, перешедшие на сторону Персея; поэтому пусть он не тревожится тем, что произойдет. Разослав центурионов в отдельные города сообщить, что они-де пришли с целью вывести гарнизоны, чтобы жители Эпира были так же свободны, как и македоняне, Павел вызвал от каждого города по десять старейшин. Объявив им, чтобы все золото и серебро было доставлено в общественную казну, он разослал по всем городам когорты. В более отдаленные города войска были отправлены раньше, чем в ближайшие, для того чтобы они повсюду прибыли в один день. Трибунам и центурионам указано было, как поступать. Утром все золото и серебро было снесено в казну, а в четвертом часу дан воинам сигнал к разграблению. Добыча была так велика, что на каждого всадника приходилось по 400 денариев, а на каждого пехотинца по 200; 150 000 человек было уведено в рабство. После этого разрушены были стены разграбленных городов, число которых простиралось до 70. Вся добыча была продана, и вырученные деньги распределены между воинами.

Павел направился к приморскому городу Орику, совсем не удовлетворив, вопреки надеждам, воинов: те негодовали на то, что не получили части македонской добычи, как будто бы они вовсе и не воевали в Македонии. Найдя в Орике войска, посланные со Сципионом Назикой и сыном Максимом, он посадил их на суда и переправился в Италию. Спустя несколько дней Аниций, устроив собрание остальных эпирцев и акарнанцев и приказав идти в Италию старейшинам, расследование дела которых он отложил, чтобы предоставить его сенату, сам отплыл в Италию, дождавшись судов, которыми пользовалось македонское войско.

В то время как это происходило в Македонии и Эпире, в Азию прибыли уполномоченные, отправленные вместе с Атталом для прекращения войны между галлами и царем Евменом. Так как на зиму было заключено перемирие, то галлы разошлись по домам, а царь удалился в Пергам и тяжко заболел. Ранняя весна пробудила галлов, и они уже прибыли в город Синнаду, в то время как Евмен собрал отовсюду войска к Сардам. Там, в Синнаде, римляне вступили в переговоры с Соловеттием, предводителем галлов; с римлянами пришел и Аттал, но решено было ему не входить в лагерь галлов, чтобы спор не вызвал раздражения.

Говорил с царьком Публий Лициний, бывший консул; он доложил, что от просьб тот сделался еще несговорчивее и, таким образом, удивительно, что слова римских послов на таких могущественных царей, как Антиох и Птолемей, сильно повлияли и они немедленно заключили мир, а на галлов не произвели никакого действия!

35. Сначала отведены были под стражей в Рим пленные цари – Персей и Гентий с детьми, – потом остальная толпа пленных; затем те из македонян и старейшин Греции, которым было объявлено, чтобы они пришли в Рим; вызваны же были не только те, которые были налицо, но пригласили письмами даже тех, о ком был слух, что они находятся при царях. Спустя несколько дней подъехал по Тибру против течения к городу сам Павел на огромном царском корабле, приводимом в движение шестнадцатью рядами весел, разукрашенном македонской добычей, не только великолепным оружием, но и царскими тканями, между тем как берега реки были покрыты толпами народа, вышедшего к нему навстречу. Через несколько дней прибыли со своим флотом Аниций и Октавий. Всем трем сенат назначил триумф; претору Квинту Кассию поручено было переговорить с народными трибунами, чтобы они, с утверждения отцов, вошли к народу с предложением сохранить за ними в день триумфа верховную власть.

Зависть не касается посредственности: она обыкновенно стремится к тому, что выше. Не колебались, назначая триумф Аницию и Октавию, а Павла, с которым они сами постыдились бы сравнить себя, зависть унижала. Он держал воинов в старинной дисциплине: он уделил им меньше добычи, чем они надеялись получить из таких сокровищ царя, ведь если потворствовать их жадности, то они бы ничего не оставили в казну. Все македонское войско было раздражено и решило равнодушно присутствовать на комициях для проведения законопроекта. Но Сервий Сульпиций Гальба, бывший военным трибуном второго легиона в Македонии, личный враг главнокомандующего, сам упрашивал воинов и подстрекал их при помощи воинов своего легиона явиться в большом числе для подачи голосов: пусть они отомстят властолюбивому и скупому вождю, отвергнув предложение, сделанное относительно его триумфа. Городская-де чернь последует за мнением воинов. Он, Павел, не мог дать денег: теперь воины не могут дать ему почести. Пусть он не ждет благодарности там, тут он не заслужил ее.

36. Воины были возбуждены этой речью; когда после этого народный трибун Тиберий Семпроний на Капитолии стал предлагать вопрос о триумфе Павлу, и частным лицам представлялась возможность высказываться об этом законопроекте, и когда никто не выступал с советом принять это предложение, ввиду его несомненной справедливости, вдруг выступил Сервий Гальба и потребовал от трибунов отложить это дело до следующего дня и начать его пораньше, так как уже восьмой час дня и ему мало осталось времени для того, чтобы доказать, почему не следует назначать триумфа Луцию Эмилию; ему-де нужен целый день для объяснений по этому вопросу. Однако трибуны настаивали, что если он хочет что-то сказать, говорил в этот же день, и Сервий Гальба затянул речь свою до ночи, докладывая и убеждая, что Эмилий сурово требовал исполнения обязанностей военной службы; что на воинов возлагалось больше труда и они подвергались бóльшим опасностям, чем требовало дело, а при распределении наград и почестей употреблялись всякие стеснения; если только будут иметь успех такие вожди, то служба сделается суровее и невыносимее для воинов во время войны, и в случае победы она не принесет ни достатка, ни почетных наград. Македоняне находятся в лучшем положении, чем римские воины. Если на следующий день они явятся в большом числе для того, чтобы отвергнуть законопроект, то люди, имеющие власть, поймут, что не все находится в руках полководца, а кое-что и в руках воинов.

Возбужденные этой речью воины на следующий день в таком количестве наполнили Капитолий, что, кроме них, никто другой не имел возможности войти и подать голос. Когда первые трибы, приглашенные к подаче голосов, стали высказываться против законопроекта, то первые лица государства устремились на Капитолий с криком, что недостойное дело лишать триумфа Павла, одержавшего победу в такой великой войне. Полководцы вполне отдаются на жертву своеволию и жадности воинов. И теперь уже слишком часто делаются ошибки вследствие заискиванья перед народом; что же будет, если воины станут господами своих полководцев? Каждый из сенаторов упрекал Гальбу.

Наконец, после того как утихло это волнение, Марк Сервилий, который был консулом и начальником всадников, стал просить трибунов начать снова это дело и дать ему возможность говорить с народом. Удалившись для совещания и уступив убеждениям первых лиц государства, трибуны начали снова дело и заявили, что они снова пригласят те же самые трибы подать голоса, если выскажутся Марк Сервилий и другие частные лица, которые желают говорить.

37. Тогда Сервилий сказал: «Если бы ни из чего другого нельзя было заключить, квириты, каким великим полководцем был Луций Эмилий, то уже и того было бы достаточно, что не произошло никаких беспорядков в его войске, в то время как в лагере его были такие мятежные и легкомысленные воины и такой знатный, дерзкий и красноречиво возбуждающий толпу враг. Та же самая строгость власти, которую теперь они ненавидят, тогда их сдерживала. Итак, сдерживаемые старинной дисциплиной, они не произносили никаких мятежных речей и не совершали никаких мятежных поступков.

Если бы Сервилий Гальба хотел обвинением Луция Павла сделать первый опыт как оратор и дать образчик своего красноречия, то он не должен был препятствовать триумфу, который, помимо всего прочего, сенат признал законным. Но на следующий день после триумфа, когда Павел явился бы частным человеком, он должен был предъявить свое обвинение и поставить ему вопрос на основании законов; или немного позже, вступив сам в отправление должности, он мог назначить своему врагу день явки на суд и обвинить его перед народом. Таким образом Луций Павел получил бы и награду за свои заслуги, триумф за весьма удачно оконченную войну, и был бы наказан, если он сделал что-нибудь, недостойное своей прежней и новой славы.

Но, очевидно, не имея возможности предъявить никакого обвинения и высказать какое-нибудь порицание, Сервий Гальба желал унизить заслуги его. Вчера он требовал целого дня для изложения обвинений против Луция Павла, говорил же в течение четырех остававшихся часов дня. Какой был подсудимый когда-либо настолько виноват, чтобы проступки его жизни нельзя было рассказать в течение стольких часов? Что же между тем поставил в вину Павлу обвинитель такое, что тот пожелал бы отвергнуть, если бы ему пришлось защищаться перед судом? Пусть кто-либо на короткое время предоставит мне два собрания: одно, состоящее из воинов, сражавшихся в Македонии, и другое собрание всего римского народа, беспристрастное, более свободное от предвзятого мнения, от лицеприятия и ненависти к Павлу.

Положим, что дело обсуждает раньше собрание мирных граждан в городе. Что бы ты, Сервий Гальба, сказал перед римскими квиритами? Всю следующую речь тебе пришлось бы урезать: “Ты очень строго и усердно должен был стоять на карауле; ночную стражу обходили слишком тщательно и внимательно; трудов было больше прежнего – ведь сам главнокомандующий обходил посты для проверки их. В один и тот же день ты и совершил переход, и тебя с войском прямо с дороги повели в сражение; даже после победы тебе не позволили отдохнуть, немедленно послав тебя преследовать врагов. Имея возможность разделить добычу и тем обогатить тебя, главнокомандующий хочет нести царские деньги во время триумфа и сдать их в казну”. Насколько все эти доводы имеют некоторое значение, чтобы подействовать на умы воинов, которые полагают, что мало удовлетворены их своеволие и жадность, настолько они не имели бы никакого значения в глазах римского народа. Не обращаясь даже к древним примерам, переданным отцами, он помнит, какие поражения понесены вследствие честолюбия главнокомандующих, какие победы одержаны благодаря строгости власти; он помнит, конечно, о том, какая разница обнаружилась в последнюю Пуническую войну между начальником всадников Марком Минуцием и диктатором Квинтом Фабием Максимом. Итак, народ не позволил бы обвинителю раскрыть рта, и защита Павла была бы излишней.

Допустим, что дело переходит во второе собрание. Я думаю, я должен называть вас в своей речи не квиритами, а воинами: может быть, хоть это имя вызовет у вас краску стыда и некоторую боязнь оскорбить своего главнокомандующего.

38. По крайней мере, я сам иначе настроен теперь, когда представляю себя говорящим перед войском, чем немного ранее, когда речь моя обращена была к гражданам города. Что вы говорите, воины? Есть некто в Риме, кроме Персея, кто не желает триумфа над македонянами? И вы этого человека не разорвете теми же руками, которыми победили македонян? Тот, кто препятствует победителям войти в город с триумфом, если бы мог, не допустил бы вас до победы. Вы ошибаетесь, воины, если полагаете, что триумфом оказывается почесть только главнокомандующему, а не воинам вместе с ним и всему римскому народу. Речь идет не о славе одного Павла.

Многие, которые не получили даже от сената позволения праздновать триумф, отпраздновали его на Альбанской горе. Отнять у Луция Павла славу окончания Македонской войны так же никто не в состоянии, как у Гая Лутация – славу окончания Первой Пунической войны, у Публия Корнелия – Второй Пунической. Да триумф и не увеличит, и не уменьшит славы Луция Павла, как полководца; здесь более дело идет о славе воинов и всего римского народа; прежде всего нужно опасаться, как бы народ не заслужил репутации завистливого и неблагодарного к своим лучшим гражданам и как бы не оказалось, что он в этом случае подражает афинянам, терзавшим своею завистью своих вождей. Достаточно ваши предки погрешили против Камилла, которого они, однако, обидели раньше, чем при его помощи отняли Рим у галлов; недавно достаточно несправедливы были вы к Публию Африканскому. Да будет нам стыдно, что покоритель Африки поселился на жительство в Литерне, что в Литерне показывают могилу его! Пусть Луций Павел будет равен тем мужам своею славой, но не равняйте его с ними вашей несправедливостью.

Итак, прежде всего следует уничтожить это бесславие, позорное в глазах других народов и вредное нам самим. Кто, в самом деле, пожелал бы походить на Публия Африканского или на Павла в государстве, неблагодарном и враждебно относящемся к доблестным гражданам? Если бы не было никакого позора и дело шло только о славе, то какой, наконец, триумф не заключает в себе славы, общей всему, что носит римское имя? Признаются ли многочисленные триумфы над галлами, испанцами, карфагенянами исключительно только триумфами самих главнокомандующих, а не всего римского народа? Триумфы праздновали не над Пирром и Ганнибалом, но над эпирцами и карфагенянами, триумф получили не только Марк Курий и Публий Корнелий, но все римляне. Это дело вполне касается воинов: они, увенчанные лаврами и украшенные каждый полученными им наградами, с кликами: “Ио, триумф!” идут по городу, воспевая подвиги свои и главнокомандующего. Воины ропщут всякий раз, как их не привозят на триумф из провинции; но и тогда они считают себя заочно участвующими в триумфе, так как победа приобретена их трудами. Если кто-нибудь спросит вас, воины, для чего вас привезли в Италию и не распустили тотчас по выполнении данного вам поручения, зачем вы пришли под знаменами в большом числе в Рим, зачем вы медлите здесь и не уходите в разные стороны, каждый к себе домой, – что другое вы ответили бы, как не то, что вы желаете показаться в триумфе? Конечно, у вас должно было быть желание, чтобы вас видели как победителей.

39. Недавно были отпразднованы триумфы над Филиппом, отцом этого Персея, и над Антиохом. Оба они еще царствовали в то время, когда над ними праздновали триумф. Неужели не будет триумфа над Персеем, взятым в плен и приведенным с детьми в Рим? Если Луций Павел, стоя внизу в толпе, как один из мирных граждан, как частное лицо, спросит триумфаторов, когда они в золоте и пурпурных одеждах будут подниматься в колеснице на Капитолий: “Луций Аниций и Гней Октавий, кого считаете вы более достойными триумфа – себя или меня?” – то, я думаю, они сойдут с колесницы и, устыдившись, сами передадут ему свои украшения. И вы, квириты, предпочитаете, чтобы вели в триумфе Гентия, а не Персея, и чтобы праздновался триумф по поводу того, что составляет прибавку к войне, а не по поводу всей войны? Легионы, бывшие в Иллирии, и флотский экипаж вступят в город, увенчанные лаврами, македонские же легионы будут смотреть на чужой триумф, так как их собственный отменен? Затем, что же станется с такой богатой добычей, с доспехами, приобретенными такой блистательной победой? Куда спрятать те много тысяч вооружений, снятых с тел врагов? Или отослать их обратно в Македонию? Куда девать изображения золотые, мраморные, из слоновой кости, картины, ткани, столько серебряной посуды, украшенной чеканной работой, столько золота, столько царских денег? Или все это будет доставлено ночью, точно украденное, в государственное казначейство? Как? Где будет показано народу-победителю величайшее зрелище – захваченный в плен знаменитейший и могущественнейший царь? Большинство из нас помнит, какое множество народа привлек пленный царь Сифак, составлявший прибавку к Пунической войне. Значит, граждане будут лишены возможности видеть такие знаменитости, как пленный царь Персей и царские сыновья Филипп и Александр? Взоры всех желают видеть самого покорителя Греции Луция Павла, бывшего дважды консулом, въезжающим в город на колеснице. Мы избрали его консулом для того, чтобы он окончил войну, которая, к величайшему стыду нашему, тянулась четыре года. Неужели мы откажем теперь в триумфе как победителю тому, кому, когда он получил по жребию провинции и отправился туда, мы заранее постановили триумф и победу, основываясь на предчувствии? И не только его, но и богов мы желаем лишить подобающей им почести? Ведь триумф должен быть устроен и для богов, не только для людей. Ваши предки с обращения к богам и начинали великие предприятия, и кончали таким же образом. Будет ли то консул или претор, он дает обеты на Капитолии, отправляясь в провинции на войну в сопровождении ликторов, одетых в военные плащи, и победоносно окончив войну, он с триумфом возвращается на Капитолий к тем же богам, которым давал обеты, и привозит с собой заслуженные дары. Не последнее место в триумфе занимают идущие впереди жертвенные животные, указывающие на то, что главнокомандующий возвращается с благодарностью богам за благополучное окончание дела, касающегося всего государства. Стало быть, всех тех животных, которых Павел решил вести во время триумфа, вы заколете, убивая какое кому придется? Далее, под влиянием Сервия Гальбы вы готовы расстроить тот пир сенаторов, который не может происходить ни в частном месте, ни в общественном, ни в неосвященном, а только на Капитолии? А совершается ли он ради удовольствия людей или ради почтения богов? Для триумфа Луция Павла ворота будут заперты? Персей, царь македонский, вместе с детьми и толпой прочих пленных, добыча, взятая у македонян, – все это останется во Фламиниевом цирке? Луций Павел отправится от ворот домой частным человеком, как бы возвращаясь из деревни? И ты, центурион, и ты, воин, крадучи войдешь в города, бросив дары, полученные от главнокомандующего Павла? Слушай лучше то, что решил сенат, чем россказни Сервия Гальбы; слушай лучше мои слова, а не его. Он научился только говорить, да и то желчно и зло; я же двадцать три раза состязался с противником, вызвав его на бой; с кем только я ни сражался, со всех я принес назад доспехи; тело мое покрыто почетными ранами; все они получены в грудь».

Тут, говорят, он распахнул одежду и рассказал, в какой войне какие раны получены им. Когда он, показывая их, случайно обнажил то, что должно быть скрыто, опухоль детородных частей вызвала смех со стороны тех, которые стояли вблизи; тогда он сказал: «И это, над чем вы смеетесь, я получил, проводя на коне дни и ночи; я не стыжусь и не сожалею об этом, как и о тех ранах, потому что это нисколько не мешало мне исполнять обязанности честного гражданина и дома, и на войне. Я, старый воин, показал молодым воинам это тело, много раз пострадавшее от оружия: пусть же Гальба обнажит свое выхоленное и неповрежденное тело. Не угодно ли вам, трибуны, снова пригласить трибы для подачи голосов; я к вам, воины <…>[1268]1268
  …я к вам, воины <…>. – Конец речи пропущен, а также большая часть описания триумфа Луция Эмилия Павла.


[Закрыть]».

40. Валерий Антиат передает, что все количество золота и серебра, взятого у неприятелей и несенного, равнялось 120 000 000 сестерциев. Несомненно, эта сумма, судя по показанному им в отдельности числу повозок и весу золота и серебра, выходит значительно больше. Передают, что еще столько же издержано было на недавнюю войну или растеряно во время бегства, когда царь спешил на Самофракию. И тем удивительнее то, что такое количество денег было собрано в течение тридцати лет после войны Филиппа с римлянами, частью с дохода от рудников, частью от других налогов. Итак, Филипп слишком нуждался в деньгах, а Персей, напротив, был очень богат, когда начал войну с римлянами.

В конце триумфального шествия ехал в колеснице сам Павел, причем его величие сказывалось как во всей внешности, так и в его преклонных летах. За колесницей следовали среди других знаменитейших мужей два сына, Квинт Максим и Публий Сципион; затем шли всадники отрядами и когорты пехоты, каждая на своем месте. Каждому пехотинцу дано по 100 денариев, центуриону – вдвое, всаднику – втрое больше. Полагают, что Павел еще столько же дал бы пехотинцам, а пропорционально с этим и другим, если бы они не были против воздаяния ему почести или выразили бы одобрение, когда эта самая сумма была им обещана.

Но не один Персей, которого вели в цепях перед колесницей победителя по неприятельскому городу, был в те дни поучительным примером несчастий, постигающих людей, но и сам победитель Павел, блиставший золотом и пурпуром. Ибо, после того как два сына были отданы им в усыновление, из двух, оставшихся дома единственными наследниками его имени, родовых священнодействий и отеческого имущества, – младший умер почти двенадцати лет от роду, за пять дней до триумфа, а старший, четырнадцати лет, – спустя три дня после триумфа. А им, еще отрокам, следовало ехать в колеснице вместе с отцом, предопределяя подобные же триумфы для себя в будущем.

Несколько дней спустя Павел в собрании, созванном народным трибуном Марком Антонием, произнес замечательную и достойную римского вождя речь, подробно излагая в ней, по обычаю прочих главнокомандующих, свои подвиги.

41. «Хотя, я полагаю, вам, квириты, небезызвестно и как счастливо я выполнил государственное дело, и каких два удара в течение этих дней поразили мое семейство, так как на глазах ваших происходил мой триумф и похороны моих детей, однако прошу вас позволить мне в немногих словах и с подобающим настроением сопоставить благополучие отечества с личной моей судьбой.

Направляясь из Италии, я отплыл с восходом солнца из Брундизия и в девятом часу дня прибыл со всеми моими судами к Коркире. Затем на пятый день я принес жертву Аполлону в Дельфах за себя и за ваши войска и флот. Из Дельф на пятый день я прибыл в лагерь; приняв здесь войско и сделав некоторые перемены в том, что сильно мешало победе, я направился оттуда далее; так как лагерь врагов был неприступен и нельзя было принудить царя сразиться, то я прошел среди его вооруженных отрядов горными ущельями к Петре и, вынудив царя сразиться, победил его в открытом бою. Я подчинил Македонию власти римского народа и в пятнадцать дней окончил войну, которую до меня в течение четырех лет вели три консула, каждый из которых передавал ее преемнику в более опасном положении. Затем, как бы следствием этого, были другие удачи: все города Македонии покорились; я овладел царской сокровищницей; сам царь, выданный почти самими богами, взят вместе с детьми в храме самофракийском. И мне самому мое счастье уже казалось чрезмерным и поэтому подозрительным.

При переправе в Италии такой громадной царской казны и победоносного войска я начал опасаться морских бурь. Когда же всё после счастливого плавания прибыло в Италию и не о чем было более просить богов, я, так как счастье, достигнув высшего предела, обыкновенно изменяет, желал, чтобы лучше мой дом почувствовал превратность судьбы, чем государство. Поэтому я надеюсь, что общественное благополучие вполне обеспечено постигшим меня страшным несчастьем, так как триумф мой, как бы в насмешку над человеческой судьбой, пришелся между похоронами двух моих детей. В то время как я и Персей представляем собою теперь самые замечательные примеры жребия человеческого: он, который сам, будучи в плену, видел, как перед ним вели его пленных сыновей, все-таки сохранил их здоровыми; а я, праздновавший триумф над ним, с похорон одного сына, воссел на колесницу и вступил на Капитолий, а вернувшись с Капитолия, застал другого почти уже при последнем издыхании. Из стольких детей не остается ни одного для того, чтобы носить имя Луция Эмилия Павла: ибо два сына, отданные, как бы из большой семьи, в усыновление, числятся в роде Корнелиев и Фабиев, а в моем доме не остается ни одного Павла, кроме меня. Но в этом бедствии, постигшем дом мой, утешением служит ваше счастье и удача в общественных делах».

42. Эти слова, сказанные с такой твердостью духа, подействовали на слушателей гораздо сильнее, чем если бы он стал жалобно оплакивать свое сиротство.

Гней Октавий праздновал в декабрьские календы морской триумф за победу над царем Персеем. В этом триумфе не было ни пленных, ни добычи. На каждого моряка он дал по 75 денариев, кормчим, бывшим на кораблях, – вдвое, командирам судов – вчетверо больше.

Затем происходило заседание сената. Отцы высказались за то, чтобы Квинт Кассий отвел под стражу в Альбу царя Персея вместе с сыном Александром; свиты, денег, серебра и домашней утвари – ничего не было оставлено при нем; Бифис, сын царя фракийского Котиса, вместе с заложниками был отослан под стражу в Карсеолы. Прочих пленных, которых вели во время триумфа, решено было посадить в тюрьму.

Спустя несколько дней после этих распоряжений прибыли послы от фракийского царя Котиса и принесли деньги для выкупа царского сына и прочих заложников. Когда послов ввели в сенат, они в своей речи в оправдание указывали именно на то, что Котис не по своей воле помогал Персею во время войны, а по той причине, что принужден был дать заложников, и умоляли позволить выкупить их за такую цену, какую назначат сами отцы; на основании решения сената им ответили, что римский народ помнит о дружеских отношениях с Котисом, с его предками и с фракийским народом. То обстоятельство, что были даны заложники, составляет вину, а не оправдание, так как фракийскому народу и в мирное время не был страшен Персей, а тем более когда он был занят войной с римлянами. Впрочем, хотя Котис предпочел расположение Персея дружбе с римским народом, однако римляне будут сообразоваться более со своим достоинством, а не с тем, чего заслужил царь своими поступками, и отпустят сына его и заложников. Римский народ бескорыстен в своих благодеяниях: он предпочитает оставить плату за них в сердцах получающих благодеяние, а не требовать немедленного расчета. Назначено было три уполномоченных: Тит Квинкций Фламинин, Гай Лициний Нерва и Марк Каниний Ребил – отвести заложников во Фракию; фракийцам даны были дары, каждому стоимостью 2000 ассов. Бифис с прочими заложниками был вызван из Карсеол и отправлен с послами к отцу.