Текст книги "История Рима от основания Города"

Эти слова подействовали на Мерика, и когда было решено отправить послов к Марцеллу, то в числе их он посылает своего брата. Последнего тот же испанец провел к Марцеллу отдельно от других; заручившись честным словом и условившись о порядке действий, он возвратился в Ахрадину. Тогда Мерик, чтобы отклонить внимание всех от подозрения в измене, говорит, что он против хождения послов взад и вперед, что не следует никого принимать и отправлять и что, для более внимательного наблюдения за стражей, начальникам необходимо распределить между собой удобные пункты, чтобы каждому быть ответственным за охрану своей части. Все с этим согласились. При распределении частей ему самому досталась местность от источника Аретузы[878]878
  …от источника Аретузы… – Аретуза – источник и ручей в северной части острова. Связан с мифом о нимфе Аретузе, которая превратилась в источник, спасаясь от преследовавшего ее речного бога Алфея. На Сицилии почитание Аретузы слилось с культом Артемиды, которой приписывалось и чудесное перенесение Аретузы в Сицилию.


[Закрыть] до входа в большую гавань. Об этом он известил римлян. Поэтому Марцелл приказал ночью привести к Ахрадине на буксире транспортное судно, наполненное вооруженными людьми, и высадить воинов против ворот, находившихся близ источника Аретузы. Это было исполнено в четвертую стражу. Мерик, по предварительному условию, впустил высадившихся воинов в ворота. Затем на рассвете Марцелл напал со всеми войсками на ахрадинские стены, так что не только обратил на себя нападение занимавших Ахрадину, но даже со стороны Насоса покидали свои посты и сбегались вооруженные отряды, чтобы сдержать стремительный натиск римлян. Во время этой суматохи легкие суда, уже заранее снаряженные и подошедшие кружным путем к Насосу, высаживают вооруженных, которые неожиданно напали на полукомплектные посты и открытые половинки ворот, через которые незадолго перед тем выбежали вооруженные; после небольшой схватки они взяли Насос, покинутый вследствие тревожного бегства стражи. Слабее всего оборонялись и выказали стойкость перебежчики, так как они, не вполне доверяя даже своим, бежали в разгар сражения. Узнав, что Насос взят, одна часть Ахрадины занята и Мерик присоединился со своим гарнизоном, Марцелл тотчас же дал сигнал к отступлению, чтобы не подверглись разграблению царские богатства, молва о которых превышала действительность.

31. Когда натиск воинов был остановлен и находившимся в Ахрадине перебежчикам дано время и место для бегства, наконец-то сиракузцы, свободные от страха, отперли ахрадинские ворота и отправили к Марцеллу послов, прося только оставить жизнь им и их детям. Марцелл созвал военный совет, пригласил на него также сиракузцев, которые были прогнаны во время восстаний с места их постоянного жительства и находились среди римских гарнизонов, и отвечал, что в течение немногих последних лет лица, распоряжавшиеся в Сиракузах, причинили римскому народу столько же зла, сколько за пятьдесят лет Гиерон сделал добра. Но большая часть этих неприятностей обрушилась на тех, на кого и следовало: они сами наказали себя за нарушение союзных договоров суровее, чем желал римский народ. По крайней мере, он, Марцелл, третий год осаждает Сиракузы, но не с целью поработить римскому народу это государство, а для того, чтобы вожди перебежчиков и наемников не держали его в плену и угнетении. Как могли поступить сиракузцы, видно хотя бы из примера тех из них, которые были в римских гарнизонах, или из примера испанского вождя Мерика, передавшего свой гарнизон, или, наконец, из решения самих жителей Сиракуз, правда позднего, но зато энергичного. То, что он мог взять Сиракузы, вовсе уже не такой громадный успех после всех трудов и опасностей, которым так долго пришлось подвергаться на суше и на море около сиракузских стен. Затем он отправил квестора с гарнизоном для занятия Насоса и для приема и охраны царской казны; Ахрадину отдал на разграбление воинам, разместив караулы по домам лиц, бывших в римских гарнизонах. Передают, что когда при той сильной суматохе, какую только могла вызвать распространившаяся во взятом городе паника, воины разбежались, производя грабеж, то много было явлено отвратительных примеров злобы и алчности; в это же время один воин убил Архимеда, занятого черчением на песке геометрических фигур, не зная, кто он. Марцелл, говорят, был этим огорчен, озаботился погребением убитого, разыскал даже родственников Архимеда, и имя его и память о нем доставили последним уважение и безопасность.

Таким-то именно образом были взяты Сиракузы. В этом городе оказалось столько добычи, сколько едва ли было бы тогда в Карфагене, хотя в происходившей борьбе он был равен по силам Риму.

За несколько дней до взятия Сиракуз Тит Отацилий переплыл с восемьюдесятью пентерами из Лилибея в Утику. Войдя до рассвета в гавань, он захватил нагруженные хлебом транспортные суда, вторгся затем в страну, опустошил некоторую часть окружающих Утику полей и угнал к кораблям всякого рода добычу. На третий день после отъезда он возвратился в Лилибей со ста тридцатью транспортными судами, нагруженными хлебом и добычей. Хлеб этот тотчас же был отослан в Сиракузы, и если бы он не подоспел туда так вовремя, то губительный голод угрожал одинаково победителям и побежденным.

32. Тем же летом в Испании, когда почти в течение двух лет не произошло ничего, особенно заслуживающего упоминания, и война велась более путем интриг[879]879
  …и война велась более путем интриг… – Имеется в виду, что обе враждующие стороны старались привлечь к себе возможно большее число местных племен.


[Закрыть], чем оружием, римские главнокомандующие вышли из своих зимних квартир и соединили свои войска. Там был созван военный совет, и мнения всех сошлись в одном, что пора уже озаботиться окончанием войны в Испании, так как до тех пор заняты были только тем, чтобы задержать стремившегося в Италию Газдрубала. Они полагали, что для этого прибавилось достаточно сил, именно – призванные в ту зиму к оружию 20 000 кельтиберов. У врагов было три армии. Газдрубал, сын Гисгона, и Магон стояли соединенным лагерем почти на расстоянии пятидневного пути от римлян. Ближе находился Газдрубал, сын Гамилькара, давнишний главнокомандующий в Испании; его войско стояло у города по имени Амторгиса. Римские вожди хотели прежде разгромить его; они надеялись, что сил на это у них довольно и предовольно. Оставалась только одна забота, как бы другой Газдрубал и Магон, напуганные его поражением, не отступили в непроходимые ущелья и горы и тем не затянули войны. Поэтому они сочли за лучшее разделить войска на две части и одновременно вести войну во всей Испании. Разделили же войска они так, что две части римских и союзных войск повел против Магона и Газдрубала Публий Корнелий, а Гней Корнелий с третьей частью второго войска, присоединив кельтиберов, вел войну с Газдрубалом Баркидским. Оба вождя с их войсками, имея впереди кельтиберов, направились вместе и расположились лагерем при городе Амторгисе, в виду врагов, которых отделяла только река. Гней Сципион остановился там с указанными выше войсками, Публий же отправился к назначенному для него месту военных действий.

33. Газдрубал заметил, что в лагере находится незначительная часть римского войска и что вся его надежда на вспомогательные войска кельтиберов. Он был хорошо знаком со всевозможными родами вероломства, обычными у варваров и особенно у тех народов, в стране которых он в течение стольких лет служил; пользуясь легкостью устных сношений, так как оба лагеря были переполнены испанцами, он путем тайных переговоров условился с предводителями кельтиберов за большую плату, чтобы они увели оттуда свои войска. Поступок этот не представлялся ужасным: ведь дело шло не о том, чтобы они обратили оружие против римлян, а им предлагали только за устранение от участия в войне такую плату, какой было достаточно даже за ведение самой войны. Да и вообще были приятны как сам отдых, так и возвращение домой и удовольствие свидеться с близкими лицами в родной обстановке. Поэтому толпу было так же легко убедить, как и вождей. Вместе с тем, у них не было даже опасения, что римляне при такой их малочисленности удержат их силой. Имея перед собой, как действительно поучительный образец, примеры подобного рода, римские полководцы должны будут всегда соблюдать осторожность в доверии к иноземным вспомогательным войскам и иметь в лагере большее число своих собственных отборных сил. Вдруг кельтиберы подняли знамена и ушли. На вопросы римлян о причине этого и на их убедительные просьбы остаться они отвечали только, что их отзывает междоусобная война. После того как союзников нельзя было удержать ни просьбами, ни силой, Сципион понял, что без них он не может ни равняться с врагом, ни снова соединиться с братом, а другого какого-либо полезного плана не было, и потому он решил, по возможности, отступать назад, сосредоточив все свои заботы на том, чтобы не пришлось сразиться на ровном месте с врагом, который переправился через реку и шел чуть ли не по следам отступающих.

34. В те самые дни одинаковый страх угнетал Публия Сципиона, но ему грозила большая опасность со стороны нового врага. То был Масинисса, молодой человек, в то время союзник карфагенян, тот, которого потом дружба с Римом прославила и сделала могущественным. Этот Масинисса с нумидийской конницей встретил тогда приближавшегося Сципиона и затем неусыпно дни и ночи тревожил его неприязненными нападениями, так что не только перехватывал воинов, бродивших вдали от лагеря и зашедших вперед для добывания дров и корма для скота, но даже стремительно подъезжал к самому лагерю, часто врывался в линю караульных постов и везде производил сильную тревогу. По ночам так же часто внезапные набеги причиняли смятение в воротах и на валу; ежеминутно во всех пунктах римляне находились в страхе и беспокойстве; они были загнаны внутрь вала и лишились возможности пользоваться всем необходимым. Так как это почти походило на настоящую осаду и так как было очевидно, что положение будет еще стеснительнее, в случае соединения с пунийцами Индибилиса, шедшего, по слухам, с 7500 свессетанов на помощь, то осторожный и предусмотрительный Сципион, в силу требований необходимости, решается на безрассудный замысел – выйти ночью навстречу Индибилису и, в каком бы месте ни повстречался с ним, завязать сражение. Итак, оставив в лагере незначительный гарнизон под командой своего легата Тиберия Фонтея, он отправился в полночь и вступил в рукопашный бой с встретившимися врагами. Сражались скорее на ходу, чем в правильном боевом порядке; однако римляне одерживали верх, насколько это было возможно в беспорядочной битве. Но вдруг нумидийская конница, которую римский полководец считал введенной в обман, окружила римлян с флангов и навела на них большой ужас. Когда завязался новый бой с нумидийцами, появился, кроме того, третий враг – пунийские вожди, напавшие с тылу уже во время боя. И вот римлянам приходилось сражаться на два фронта; они не знали, на какого, главным образом, врага кинуться и в какую сторону плотной массой сделать вылазку. Главнокомандующий, сражаясь, ободряя воинов и являясь туда, где требовалось большее напряжение сил, был поражен в правый бок копьем. В это время сплоченные ряды врагов, которые сделали нападение на густо сомкнувшихся около своего вождя римлян, увидя, что Сципион бездыханным падает с коня, от радости живо разбегаются по всему войску и извещают о гибели римского главнокомандующего. Весть эта разнеслась повсюду, и результатом ее было то, что враги несомненно держали себя как победители, а римляне – как побежденные. Тотчас же вслед за потерей вождя началось бегство из строя. Но хотя и нетрудно было римлянам пробиться среди нумидийцев и других легковооруженных вспомогательных войск, однако они едва могли ускользать от такой массы конницы и пехоты, равнявшейся по быстроте с конями. Во время бегства изрубили едва ли не больше римлян, чем в самом сражении, и не осталось бы в живых ни одного человека, если бы не помешала ночь, так как день уже склонялся к вечеру.

35. Затем пунийские вожди энергично воспользовались счастьем: тотчас же после сражения они, едва дав воинам необходимый отдых, ускоренным маршем ведут войско к Гамилькару, сыну Газдрубала, питая несомненную надежду на возможность окончания войны в случае соединения с ним. По приходе туда, воины и вожди, обрадованные недавней победой и в ожидании такой же несомненной другой победы, поздравляли друг друга, по поводу уничтожения такого великого главнокомандующего со всем его войском. До римлян, правда, еще не дошел слух о таком поражении, но царило какое-то гробовое молчание и безмолвное предчувствие, какое обыкновенно бывает, когда сердце чует уже угрожающую беду. Сам главнокомандующий, помимо того, что видел себя покинутым союзниками, а войска врагов так сильно увеличившимися, руководясь сверх того догадками и соображениями, скорее был склонен предполагать, что нанесено поражение, чем надеяться на что-нибудь хорошее: как иначе, если не покончив свою войну, Газдрубал и Магон могли без боя привести войска? Как же это брат не воспротивился или не последовал с тылу, чтобы по крайней мере самому соединиться с братом, если он не мог помешать соединению неприятельских вождей и их армий? Озабоченный этим, он считал для себя в данный момент спасительной одну только меру – отступить оттуда, если будет возможно. И действительно, в одну ночь, когда враги оставались в неведении и потому были спокойны, он прошел значительное расстояние. Но когда карфагеняне на рассвете заметили уход врагов, они тотчас же послали наперед нумидийцев и возможно ускоренным маршем начали преследование. Нумидийцы нагнали римлян до наступления ночи и, нападая то с тылу, то с флангов, заставили их остановиться и защищаться. Сципион убеждал, однако, сражаться, насколько позволяет безопасность, и в то же время подвигаться вперед, прежде чем их настигнет пехота.

36. Когда же в течение некоторого времени немного подавались вперед, то двигаясь, то останавливаясь, Сципион, ввиду наступления ночи, отзывает своих из сражения, собирает вместе и выводит на один холм, недостаточно, правда, безопасный, особенно для пораженного страхом войска, но все же более высокий, чем остальная, находившаяся кругом, местность. Там разместили обоз и конницу, а кругом стала пехота и сперва без труда сдерживала нападение набрасывавшихся нумидийцев. Затем, когда явились три вражеских главнокомандующих с тремя правильно сформированными войсками, становилось ясным, что у римлян мало будет вооруженной силы для защиты неукрепленной позиции, и вождь начал осматриваться кругом и обдумывать, нельзя ли каким-либо образом провести вокруг вал. Но холм был настолько лишен растительности и с таким твердым грунтом, что нельзя было достать ни хвороста, чтобы набросать вал, ни земли, удобной, чтобы нарезать дерна или провести ров или предпринять другую какую-либо работу; с другой стороны, не было ни одного достаточно крутого и обрывистого пункта, который бы затруднял врагу приближение и подъем; вся местность опускалась небольшим склоном. Однако, чтобы провести некоторое подобие вала, они наложили на седла груз, как будто строя укрепление в обыкновенную вышину, и там, где их было недостаточно для сооружения, клали кругом кучи всевозможного, попавшегося под руку, багажа.

Прибывшие пунийские войска весьма легко взобрались на холм, но вид неведомых укреплений сначала приостановил изумленных воинов, хотя вожди со всех сторон кричали, что они стоят, а не растаскивают и не разграбляют эту игрушку, едва достаточно сильную, чтобы задержать женщин и детей: неприятель-де захвачен и прячется за поклажей. Так презрительно бранились вожди; однако не легко было перескакивать через набросанные тяжести, сдвигать их с места или перерубать наложенные вплотную и заваленные сверху поклажей седла. Растаскав набросанные тяжести серповидными копьями, враги расчистили дорогу воинам; а когда это было сделано во многих пунктах, то лагерь был взят уже со всех сторон. Повсюду масса избивала немногих, победители – пораженных страхом. Но большая часть воинов нашла себе пристанище в ближайших лесах и бежала в лагерь Публия Сципиона, в котором командовал легат Тиберий Фонтей. Одни передают, что Гней Сципион был убит на холме при первом натиске врагов; другие – что он убежал с немногими в находившуюся поблизости к лагерю башню; она была обложена кругом огнем и таким образом взята, когда сожгли ворота, которых не могли выломать никакими усилиями, а все, находившиеся внутри, вместе с главнокомандующим были перебиты. Гней Сципион был убит на восьмой год после прибытия своего в Испанию, спустя двадцать девять дней после смерти брата. Смерть их причинила такую же печаль в Риме, как и во всей Испании: вернее сказать, у граждан часть скорби относилась к потере войск, отчуждению провинции и общественному бедствию; в Испании грустили и тосковали по самим вождям, особенно по Гнею, так как он долее начальствовал над ними, прежде приобрел их расположение и первый представил образец римской справедливости и сдержанности.

37. В то время как казалось, что войска римлян были истреблены и вся Испания для них потеряна, но один муж поправил погибшее дело. В войсках находился римский всадник Луций Марций, сын Септимия, энергичный молодой человек, стоявший по своим душевным качествам и способностям значительно выше, чем можно было предполагать по тому сословию, в котором он родился. При превосходных природных дарованиях, он прошел школу Гнея Сципиона, под руководством которого в течение стольких лет всесторонне изучил военное искусство. Этот Марций собрал после бегства воинов, некоторых взял из гарнизонов и таким образом составил довольно значительное войско и соединился с легатом Публия Сципиона – Тиберием Фонтеем. Но римский всадник превзошел его влиянием и уважением среди воинов: когда войско укрепило лагерь по сю сторону Ибера и решило на военном собрании избрать командующего войсками[880]880
  …решило на военном собрании избрать командующего войсками… – Выбор главнокомандующего воинами римскими законами не допускался, а потому сенат не одобрил его, хотя он и был вызван чрезвычайными обстоятельствами.


[Закрыть], то воины, чередуясь между собой в охране вала и на караулах, пока все не подали своего голоса, предоставили единогласно главное командование Луцию Марцию. Затем все последующее время (весьма недолго) он употребил на укрепление лагеря и подвоз провианта. Воины все распоряжения его исполняли не только с энергией, но и сохраняя вполне присутствие духа.

Пришла весть, что направлявшийся для уничтожения остатков войны Газдрубал, сын Гисгона, перешел Ибер и приближается. Когда воины увидели выставленный новым полководцем боевой флаг, тогда все они вспомнили, какие у них прежде были главнокомандующие и с какими силами они обыкновенно выступали в битву. Все вдруг начали плакать и биться головами об землю, а иные простирали руки к небу, обвиняя бессмертных богов, другие, распростершись на земле, взывали, называя по имени каждый своего вождя. Не было возможности сдержать их рыданий, несмотря на то что центурионы ободряли рядовых своих манипулов и сам Марций успокаивал их, упрекая за то, что они, как женщины, предались бесполезному плачу вместо того, чтобы воодушевлять друг друга к защите самих себя и государства и не допускать того, чтобы главнокомандующие их лежали не отмщенными. Но вдруг послышались крик и трубные звуки – дело в том, что враги были уже около вала. С этого момента печаль вдруг перешла в озлобление; воины разбегаются за оружием и как бешеные стремятся к воротам и бросаются на врага, который шел небрежно и беспорядочно. Непредвиденное обстоятельство тотчас же напугало пунийцев. Диву дались они, откуда вдруг, после почти полного истребления войска, появилось столько врагов, откуда явились у побежденных и обращенных в бегство такая отвага, такая уверенность в себе, кто сделался главнокомандующим после гибели двух Сципионов, кто начальствует в лагере и кто дал сигнал к битве. При таких столь многих неожиданных обстоятельствах они сначала, не зная всего, в оцепенении отступают, затем под сильным натиском обращают тыл. При этом произошло бы или позорное избиение бежавших, или опрометчивый и сопряженный с опасностью натиск преследователей, если бы Марций не дал поспешно сигнала к отступлению и не осадил возбужденного войска, преграждая путь первым рядам и лично сам сдерживая некоторых. Затем он отвел воинов назад в лагерь, хотя они еще жаждали кровавой резни. Карфагеняне, прогнанные сначала вследствие смятения от неприятельского вала, увидев, что их никто не преследует, решили, что враги приостановились вследствие страха, и медленно ушли, по-прежнему выказывая пренебрежение к римлянам.

Одинаковая небрежность проявилась в охране лагеря: несмотря на близость врага, имели в виду, что это только остатки истребленных за несколько дней перед тем двух армий. Вследствие таких соображений враги ко всему относились невнимательно. Узнав это, Марций направил свои мысли на план, с первого взгляда скорее безрассудный, чем смелый, а именно: он вознамерился сам осадить неприятельский лагерь, полагая, что легче взять штурмом лагерь одного Газдрубала, чем, в случае вторичного соединения трех армий и трех вождей, оборонять свой собственный; он надеялся удачным исходом предприятия поправить погибшее дело или, переходя к наступлению, уничтожить питаемое к нему чувство презрения, если даже приступ и будет отбит.

38. А чтобы неожиданность предприятия, вселяемый ночным временем ужас и не соответствовавший уже данному положению план не смутили войска, Марций счел необходимым поговорить с воинами и ободрить их. Созвав военную сходку, он так рассуждал: «Как моя преданность к нашим главнокомандующим при жизни и после смерти, так настоящее положение всех нас, воины, может убедить любого из вас, что теперешняя моя власть настолько же на самом деле тяжела и беспокойна, насколько, по вашему мнению, велика. Ведь в такое время, когда я сам, если бы только страх не заглушал печали, едва ли совладал бы с собой настолько, чтобы иметь возможность найти для больной души какое-либо утешение, – я принужден один думать об участи всех вас, а исполнить это при печальном настроении весьма трудно, и нет охоты отвлекать внимание от постоянного грустного настроения даже в то время, когда необходимо думать о средствах сохранения для отечества этих остатков двух армий. Ведь перед нами горестное воспоминание, и оба Сципиона озабочивают меня дни и ночи, тревожат бессонницей, пробуждают часто от сна, не позволяя оставлять без отмщения их государство и их воинов, а ваших сослуживцев, не побежденных в течение своего восьмилетнего пребывания в Испании, и приказывая поступать согласно с требованиями их дисциплины и правил и, после смерти их, считать за лучшее то, что, по моему крайнему убеждению, они сделали бы в каждом отдельном случае, как и при их жизни никто больше меня не слушался их распоряжений. Я желал бы также, воины, чтобы вы не плачем и слезами провожали их, как покойников (ведь они живут и сильны славою их подвигов), но, при каждом воспоминании о них, вступали в бой, как если бы вы видели их ободряющими вас и дающими сигнал. Несомненно такое видение, представившееся вашим взорам и мыслям, вызвало вчера то достопамятное сражение, в котором вы дали врагам доказательство того, что римское имя не угасло вместе со Сципионами и что из всяких неистовств судьбы выбьется сила и доблесть того народа, которого не подавило каннское поражение. Теперь, так как вы сами добровольно проявили такую отвагу, желательно испытать, сколько в вас смелости, если инициатива будет исходить от вашего вождя. Ведь вчерашний день, когда я, во время преследования вами врассыпную расстроенного врага, дал сигнал к отступлению, я не желал сломить вашу отвагу, но желал сохранить ее до более славного и благоприятного случая, чтобы вы после, пользуясь благоприятным моментом, предварительно приготовившись, могли напасть на врагов, не принявших меры предосторожности, вооруженные – на безоружных и даже сонных. И я, воины, питаю надежду на возможность такого случая, не веря в слепое счастье, но на основании самого положения дела. И если бы кто-нибудь из вас спросил, каким образом вы, немногие и побежденные, защитили лагерь от многих и победителей, то вы, конечно, ответили бы: именно боясь, вы обезопасили все укреплениями и сами были вполне наготове. Это в порядке вещей: люди бывают менее всего осторожны против того, чего они под влиянием удачи не боятся, так как чем пренебрег, того не остерегаешься и с той стороны не бываешь защищен. В настоящее время враги менее всего боятся, что мы, которых они недавно осаждали и на которых нападали, сами станем штурмовать их лагерь. Дерзнем же на такой шаг, в возможность которого с нашей стороны нельзя верить, он будет легче по тому самому, что кажется весьма трудным. В третью ночную стражу я тихо поведу вас. Я разведал, что нет у них ни порядка в караулах, ни правильных постов. Лагерь будет взят при первом натиске, лишь только раздастся в воротах крик. Затем среди не опомнившихся от сна, дрожащих от неожиданной тревоги и застигнутых в постелях без оружия должно будет произвести избиение, от которого я отвлек вас вчерашний день к вашей досаде. Я знаю, что план мой кажется смелым; но при затруднительных обстоятельствах, когда остается мало надежды, чем отважнее план, тем он безопаснее, так как если хоть немного замешкаешься в благоприятный момент, который быстро проходит, то вскоре, упустив его, напрасно будешь искать. Одно войско находится поблизости, два – недалеко; если теперь напасть, то есть еще некоторая надежда: и силы ваши и их вы уже испробовали. Если мы просрочим день и слух о вчерашней вылазке понудит врага перестать пренебрежительно относиться к нам, то грозит опасность, что соединятся все вожди и все войска. Устоим ли мы потом против трех вождей и трех неприятельских армий, против которых не устоял Гней Сципион, хотя имел невредимое войско? Как наши вожди погибли вследствие разъединения сил, так и врагов можно уничтожить по частям, когда они будут разделены. Другого какого-либо способа вести войну нет. Поэтому будем ожидать только удобного случая, который представит ближайшая ночь. Да помогут нам боги! Идите и подкрепите свои силы, чтобы свежими и бодрыми ворваться в неприятельский лагерь с таким же мужеством, с каким вы защитили свой собственный».

С радостью выслушали они от нового вождя новый план, и тем более он нравился, чем был смелее. Остальную часть дня употребили на приготовление оружия и на подкрепление тела, а бóльшую часть ночи отдыхали. В четвертую стражу двинулись.

39. На расстоянии шести миль за ближайшим лагерем было другое войско пунийцев. Между ними лежала ложбина, густо поросшая деревьями. Почти в середине этого лесистого пространства спрятались римские когорта и конница со свойственной пунийцам хитростью. Когда захвачена была таким образом середина дороги, молча проведены были остальные войска к ближайшим врагам и так как перед воротами не было никакого караула и на валу не было стражи, то они проникли без малейшего препятствия с чьей-либо стороны, как будто в свой собственный лагерь. Затем дают сигнал трубой, и поднимается крик. Одни рубят полусонных врагов, другие подпаливают покрытые сухой соломой хижины, третьи занимают ворота, чтобы преградить путь к бегству. Одновременно пожар, крик и резня не позволяют врагам видеть и слышать, как будто они лишились чувств. Безоружные, они попадают в толпу вооруженных. Одни рвутся к воротам, другие прыгают через вал, так как путь прегражден; все ускользнувшие тотчас же бегут к другому лагерю; там когорта и всадники, выбегая из скрытого места, окружили и перерезали всех до единого; впрочем, если бы кто и убежал из этой сечи, то все-таки весть о поражении не могла прийти раньше римлян: с такой быстротой они перебежали из ближайшего взятого лагеря в другой. А там, по дальности расстояния и вследствие того, что перед рассветом некоторые разбрелись для добывания фуража и дров и для грабежа, римляне нашли во всем еще бóльшую небрежность и распущенность: на караульных постах было только положено оружие; воины без оружия или сидели и лежали на земле, или гуляли перед валом и воротами. С этими-то столь спокойными и беспечными воинами вступают в бой римляне, еще не остывшие после недавней битвы и самонадеянные, вследствие победы. Итак, в воротах не могли оказать сопротивления. Когда сбежались со всего лагеря на первый тревожный крик, началось внутри ворот жестокое сражение; и долго держался бы враг, если бы вид окровавленных римских щитов не дал знать пунийцам о другом поражении и, вследствие этого, не нагнал на них ужаса. Под влиянием этой паники все были обращены в бегство. Не уничтоженные сечей рассыпаются куда только можно было и таким образом лишаются лагеря. Итак, в одну ночь и в один день под предводительством Марция взяли штурмом два неприятельских лагеря.

По свидетельству Клавдия, переведшего Ацилиеву летопись[881]881
  …Ацилиеву летопись… – Гай Ацилий – римский сенатор, «написавший историю по-гречески» (Цицерон). Последнее упомянутое в сохранившихся до нас отрывках событие относится к 184 году до н. э. В 155 году до н. э. он был переводчиком при посетивших Рим греческих философах-послах от Афин.


[Закрыть] с греческого языка на латинский, изрублено было до 37 000 врагов, взято в плен 1830 и приобретена огромная добыча, в том числе серебряный щит с изображением Газдрубала Баркидского, весом в 137 фунтов. По словам Валерия Антианта, взят был только один лагерь Магона и изрублено 7000 врагов; в другом же сражении устроили против Газдрубала вылазку, убили 10 000, а взяли в плен 4330. По описанию Пизона, когда Магон врассыпную преследовал отступавших римлян, из засады они изрубили 5000. У всех прославляется имя вождя Марция. И к истинной славе его прибавляют чудесные рассказы, будто бы в то время когда он говорил речь на военной сходке, из головы его распространилось пламя незаметно для него самого, к великому ужасу стоявших вокруг воинов. Памятником одержанной им победы над пунийцами вплоть до капитолийского пожара был в храме щит с изображением Газдрубала, названный Марциевым.

Затем на некоторое время дела в Испании стихли, так как, после таких страшных взаимных поражений, обе воюющие стороны медлили предпринять последний рискованный шаг.

40. Во время этих событий в Испании Марцелл, по взятии Сиракуз, с такой безупречной добросовестностью уладил остальные дела Сицилии, что не только увеличил славу своего имени, но и обаяние римского народа. Он отвез в Рим служившие украшением город статуи и картины, которыми изобиловали Сиракузы и которые составляли трофеи, приобретенные от врагов по праву войны. А отсюда возникло первое начало восхищения произведениями греческого искусства и того произвола вообще в расхищении всякого рода священных и несвященных предметов, который перешел в конце концов на римских богов, прежде всего на тот самый храм, который отменно разукрасил Марцелл. Ведь чужестранцы посещали устроенные Марцеллом храмы у Капенских ворот по причине превосходных подобного рода украшений, из которых уцелела весьма незначительная часть.

К Марцеллу стали сходиться посольства почти от всех сицилийских общин. Они были поставлены в различные условия соответственно их вине. Не отпадавших или возвратившихся в дружеские отношения до взятия Сиракуз он принял как верных союзников; сдавшиеся же вследствие страха после взятия Сиракуз получили законы от победителя на правах побежденных. Однако у римлян все еще оставалась важная война около Агригента: война с остававшимися вождями предшествовавшей войны – Эпикидом и Ганноном и третьим новым гражданином Гиппакры, присланным Ганнибалом на место Гиппократа (земляки называли его Муттином), ливифиникийского происхождения, мужем энергичным и под руководством Ганнибала всесторонне изучившим военное искусство. Эпикид и Ганнон дали ему нумидийские вспомогательные войска. С ними он исходил вдоль и поперек поля врагов и, для поддержания в союзниках духа верности, сблизился с ними, подавая каждому из них своевременную помощь. Поэтому в короткое время он наполнил всю Сицилию славой своего имени, и сочувствовавшие делу карфагенян ни на кого не возлагали больших надежд. Итак, вожди пунийский и сиракузский, запертые до того времени в стенах Агригента, решили выйти за стены и расположились лагерем при реке Гимера, не столько по совету Муттина, сколько вследствие уверенности в нем. Как только об этом довели до сведения Марцелла, он сразу двинул войска и расположился от врага на расстоянии приблизительно четырех миль, с целью выждать, каковы будут действия и приготовления его. Но Муттин не дал ни места, ни времени медлить или обдумывать планы: он перешел реку и напал на сторожевые неприятельские посты, наводя сильный страх и производя сумятицу. На следующий день он почти в правильном бою загнал врагов внутрь укреплений. Затем его отвлек происшедший в лагере мятеж нумидийцев: почти 300 из них ушли в Гераклею Миносову. Он отправился для усмирения и возвращения их обратно и, по рассказам, сильно убеждал вождей не вступать в бой с врагом в его отсутствие. Это огорчило обоих вождей, особенно Ганнона, которого уже прежде тревожила его слава: ему-де, карфагенскому главнокомандующему, присланному самим сенатом и народом, ставит границы Муттин, африканский выродок! Он склонил медлившего Эпикида перейти реку и выступить в бой: если-де они будут ожидать Муттина и результат сражения выйдет благоприятный, то, без сомнения, слава будет принадлежать Муттину.