Текст книги "История Рима от основания Города"

35. Недоумевавших трибунов, теперь уже больше дрожавших за себя, чем за того, для которого нужна была их помощь, освободило от этого гнета единодушие римского народа, который обратился к диктатору с просьбами и мольбой – ради него освободить от казни начальника конницы. Когда народ обратился к просьбам, к нему присоединились также трибуны и убедительно просили диктатора отнестись снисходительно к человеческой ошибке и молодости Квинта Фабия; они говорили, что он достаточно наказан. Уже сам юноша, уже отец его Марк Фабий, забыв о споре, пали на колени и просили диктатора оставить гнев. Тогда диктатор, водворив тишину, сказал: «Хорошо, квириты! Одержала верх военная дисциплина, победило величие власти, существование которых на будущее время подвергалось опасности. Квинт Фабий, который сражался вопреки распоряжению полководца, не освобождается от наказания, но, признанный виновным, отдается в дар римскому народу, отдается в дар трибунской власти, которая идет к нему на помощь из милости, а не на законном основании. Живи, Квинт Фабий, осчастливленный больше этим согласием граждан, выразившимся в защите тебя, чем тою победой, которая незадолго перед тем приводила тебя в восторг; живи, дерзнувший на такой подвиг, которого тебе не мог бы простить даже и отец, если бы стоял на месте Луция Папирия! Со мною ты можешь помириться, когда захочешь; римскому же народу, которому ты обязан жизнью, ты не можешь оказать большей услуги, как ту, если этот день послужил для тебя достаточным уроком в мирное и военное время быть в состоянии подчиняться законной власти».

Диктатор объявил, что не задерживает больше начальника конницы, и сошел с освященного места; радовался сенат, радовался еще больше народ; окружив, поздравляли с одной стороны начальника конницы, с другой – диктатора и сопровождали их; военная власть, казалось, была укреплена опасностью Квинта Фабия не менее, чем достойной жалости казнью молодого Манлия.

Случайно в этом году вышло так, что всякий раз, когда диктатор удалялся от войска, неприятели в Самнии начинали волноваться. Но у легата Марка Валерия, который был начальником лагеря, стоял пред глазами Квинт Фабий как предупреждающий пример, что следует больше бояться сурового гнева диктатора, чем какой бы то ни было неприятельской силы. Поэтому, когда отряд, добывавший хлеб, попал в засаду и был перебит на неудобном месте, то все были убеждены, что легат мог бы подоспеть к ним на помощь, если бы не боялся строгих эдиктов диктатора. Раздраженные еще и этим обстоятельством, воины утратили всякое расположение к диктатору; впрочем, уже раньше они были озлоблены против него за то, что он был неумолим по отношению к Квинту Фабию и в угоду римскому народу простил то, чего не хотел простить по их просьбам.

36. Поручив начальство в городе Луцию Папирию Крассу, а начальнику конницы Квинту Фабию запретив предпринимать что бы то ни было в силу власти, сопряженной с его должностью[519]519
  …а начальнику конницы Квинту Фабию запретив предпринимать что бы то ни было в силу власти, сопряженной с его должностью… – В силу своей высшей власти диктатор запрещает начальнику конницы исполнять служебные обязанности; отставить начальника конницы от должности диктатор не мог, несмотря на то что сам избирал себе его в помощники, и продолжительность их пребывания в должности была одинакова.


[Закрыть], диктатор возвратился в лагерь; прибытие его не обрадовало граждан и нимало не напугало врагов. Ибо на следующий день они в боевом порядке подошли к римскому лагерю, потому ли, что не знали о прибыли диктатора или потому, что мало придавали значения присутствию или отсутствию его.

Но один человек, Луций Папирий, имел такое значение, что если бы воины сочувствовали планам полководца, то в этот день, считали несомненным, можно было окончить войну с самнитами: так он построил войско, так подкрепил его позицией и резервами и всякого рода военным искусством. Но воины были нерадивы и умышленно отказывались от победы, чтобы умалить славу полководца.

На стороне самнитов было больше убитых, на стороне римлян больше раненых. Опытный полководец заметил, чтó задерживает победу: понял, что нужно смягчить свой характер и к строгости присоединить ласку. Поэтому, пригласив легатов, он лично обходил с ними раненых воинов, заглядывал в палатки и, спрашивая каждого в отдельности, как он себя чувствует, поручал заботу о них поименно легатам, трибунам и префектам. Это само по себе приятное народу дело он повел так ловко, что, излечивая тела воинов, весьма скоро склонил на свою сторону сердца их; да и на выздоровление воинов ничто не действовало благотворнее, как то, что заботу эту они приняли с благодарностью. Лишь только войско оправилось, он сразился с врагами при полной уверенности в успехе с его стороны и со стороны воинов и разбил наголову самнитов, так что в этот день они в последний раз сражались с диктатором.

Затем победоносное войско направилось в ту сторону, куда вела его надежда на добычу; оно прошло неприятельские владения, нигде не встретив ни вооруженных сил, ни сопротивления открытого или из-за засады. Бодрости войску придавало то обстоятельство, что по распоряжению диктатора вся добыча уступлена была воинам, и их столько же возбуждало против врага озлобление всего государства, сколько и личная выгода. Приведенные в покорность этими поражениями, самниты просили у диктатора мира; с ним они заключили условие – дать каждому воину одежду и жалованье за весь год и, получив приказание обратиться в сенат, ответили, что последуют за диктатором и только его честности и храбрости доверят свое дело. После этого римское войско было уведено из области самнитов.

37. Диктатор с триумфом вступил в город и когда изъявил желание сложить с себя диктатуру, то по приказанию отцов до сложения должности выбрал консулов в лице Гая Сульпиция Лонга (во второй раз) и Квинта Эмилия Церретина. Самниты, не заключив мира, так как не выяснились еще условия его, принесли из Рима перемирие на один год; но и этого перемирия они не сохранили свято: до такой степени известие об оставлении Папирием должности воодушевило их к войне.

В консульство Гая Сульпиция и Квинта Эмилия (некоторые летописи называют второго консула Авлием) отпадение самнитов было осложнено новою войною с апулийцами. В ту и другую область посланы были войска. На долю Сульпиция выпала по жребию Самнитская область, Эмилию досталась Апулия. Некоторые сообщают, что война была объявлена не самим апулийцам, но оказана была помощь союзным с этим племенем народам против насилия и обид со стороны самнитов; впрочем, положение самнитов, которые в это время едва в состоянии были защищать себя от войны, делает более правдоподобным, что не апулийцы подверглись нападению самнитов, а римляне вели одновременно войну с обоими этими народами. Ничего, однако, достойного упоминания не случилось; Апулийская область и Самний были совершенно опустошены, но ни там ни здесь нельзя было найти неприятелей.

В Риме ночная тревога внезапно подняла граждан со сна и повергла их в такой ужас, что Капитолий и Крепость, стены и ворота наполнились вооруженными; и хотя стали сбегаться и повсюду призывать к оружию, но на рассвете не оказалось налицо ни виновника, ни причины страха.

В том же году [323 г.] по предложению Флавия состоялся приговор народа относительно тускуланцев. Народный трибун Марк Флавий предложил народу наказать тускуланцев за то, что при их помощи и по их совету велитрийцы и привернаты объявили войну римлянам.

Тускуланцы с женами и детьми пришли в Рим. Толпа их в траурной одежде, имея вид подсудимых, обходила трибы и падала в ноги всем гражданам. Таким образом не столько законные основания способствовали оправданию их в преступлении, сколько сострадание – получению прощения. Все трибы, за исключением Поллийской, отвергли предлагаемый закон; Поллийская триба высказала мнение, что взрослых должно высечь розгами и казнить, а жен и детей продать с аукциона по праву войны. Воспоминание об этом раздражении против требовавших такого жестокого наказания тускуланцы, как известно, сохранили до времен наших отцов[520]520
  …сохранили до времен наших отцов… – Т. е. до последнего времени Римской республики.


[Закрыть], и ни один кандидат из Поллийской трибы почти не мог получить в свою пользу голосов в Папириевой трибе[521]521
  …почти не мог получить в свою пользу голосов в Папириевой трибе. – Так как тускуланцы, будучи римскими гражданами, принадлежали к Папириевой трибе.


[Закрыть].

38. На следующий год [322 г.], в консульство Квинта Фабия и Луция Фульвия, диктатор Авл Корнелий Арвина и начальник конницы Марк Фабий Амбуст, опасаясь слишком серьезной войны в Самнии – ибо говорили, что у соседей нанята за деньги молодежь, – произвели с большей тщательностью набор и повели это превосходное войско против самнитов. В неприятельской земле римляне разбили лагерь с такою небрежностью, как будто бы враг находился далеко от них, – как вдруг нагрянули самнитские легионы, и притом так смело, что придвинули свой вал вплоть до римских аванпостов. Наступала уже ночь. Это помешало врагам напасть на римские укрепления; но они не скрывали намерения сделать это с рассветом на следующий день. Лишь только диктатор заметил, что сражение будет скорее, чем он ожидал, то, боясь, чтобы позиция не повредила храбрости его воинов, оставил в лагере много сторожевых огней с целью обмануть неприятелей и без всякого шума вывел свои легионы; однако вследствие близости лагеря он не мог остаться незамеченными. За ним тотчас последовала неприятельская конница и теснила его отряд до рассвета, но воздерживалась от битвы; а пехота их до рассвета даже не выступила из лагеря. Только с рассветом конница решилась напасть на римлян и задерживала их марш тем, что задевала арьергард и наступала на него в трудных для перехода местах. Между тем и пехота догнала конницу, и самниты теснили римлян уже всеми боевыми силами.

Тогда диктатор, не будучи в состоянии подвинуться вперед без больших потерь, приказал разбить лагерь на том самом месте, где он находился. Но так как со всех сторон они окружены были неприятельской конницей, то нельзя было искать кольев и приступать к работам. Поэтому, видя, что нет возможности ни идти вперед, ни оставаться на месте, диктатор приказал убрать обоз из войска и стал приводить его в боевой порядок. Со своей стороны выстроили войско и неприятели, равные римлянам мужеством и силами. Отвага самнитов особенно увеличилась, так как, не зная того, что римляне отступили вследствие неудобства местности, а не перед врагом, они последовали за ними, считая их бегущими вследствие страха, а самих себя страшными для них. Это обстоятельство уравновешивало битву в продолжение некоторого времени, хотя самниты давно уже отвыкли выносить крик римского войска. А в этот день, клянусь Геркулесом, говорят, начиная с трех часов дня до восьми сражение было до того нерешительно, что ни поднятый при первой схватке крик не был повторен, ни знамена не были подвинуты вперед со своего места либо отставлены назад, и нигде не было заметно отступления. Стоя твердо на своих местах и напирая щитами, они сражались, не переводя духа и не оглядываясь. Однообразный шум и одинаковый ход сражения должен был, по-видимому, продолжаться до крайнего изнурения борющихся или до ночи. Воины уже лишались сил, мечи уже притуплялись, полководцы теряли уже способность распоряжаться – как вдруг самнитская конница, узнав благодаря одному, слишком далеко ушедшему вперед отряду, что римский обоз находится вдали от вооруженных, без прикрытия и без окопа, из жадности к добыче делает на него нападение.

Когда оробевший вестник сообщил об этом диктатору, последний сказал: «Пусть только они запутаются в добыче!» Затем прибывавшие один за другим вестники стали кричать, что имущество воинов повсюду расхищается и уносится. Тогда диктатор призвал начальника конницы и сказал: «Видишь ли ты, Марк Фабий, что неприятельская конница покинула битву? Они запутались и застряли при нашем обозе. Сделай нападение на рассеявшихся, как это случается со всякой толпой во время грабежа; не многих застанешь на лошадях, не многие сохраняют оружие в руках; пока они будут навьючивать лошадей добычею, ты убивай безоружных и обагри, таким образом, их добычу кровью. Для меня предметом заботы будут служить легионы и битва пехоты, тебе пусть доставит славу командование конницей».

39. Отряд конницы, построенный как можно лучше, напав на рассеявшихся и запутавшихся при обозе врагов, повсюду производил страшную резню. Среди поклажи, брошенной вдруг под ноги бегущих и испуганных лошадей, не имея возможности ни сражаться, ни бежать, враги были избиваемы. После этого, уничтожив почти неприятельскую конницу, Марк Фабий сделал небольшой поворот со своими отрядами и напал с тыла на неприятельскую пехоту. Доносившийся оттуда новый крик навел и на самнитов страх, да и диктатор, заметив, что защитники неприятельских знамен оглядываются назад, знамена приведены в замешательство, а отряд колеблется, – обратился с речью к воинам и увещевал их, а трибунов и центурионов поименно приглашал возобновить вместе с ним битву. Повторив крик, римляне сделали нападение и, чем дальше подвигались вперед, тем все больше и больше беспорядка замечали среди неприятелей. Уже передовые отряды римлян видели свою конницу, и Корнелий, обернувшись к манипулам воинов, указывал им, насколько мог рукою и криком, что видит знамена своих и щиты всадников. Услыхав и заметив это, воины до того вдруг забыли свои раны и труд, который переносили весь почти день, что бросились на неприятеля так, как будто бы они только что со свежими силами вышли из лагеря и получили знак к сражению. А самнитами овладел страх перед конницей и натиском пехоты; окруженные римлянами, они были частью истреблены, частью обращены в бегство и рассеяны. Пехота перебила тех, которые остались и были ею окружены; конница произвела резню среди убегающих, между которыми пал и сам полководец.

Это сражение сокрушило наконец силы самнитов. На всех собраниях они роптали, говоря, что нет ничего удивительного, если они терпели неудачи в незаконной и предпринятой вопреки договору войне, где боги по справедливости были более озлоблены против них, чем люди. Эту войну следует загладить и искупить большой жертвой; вопрос только в том, принести ли в жертву для очищения кровь немногих виновных или кровь всех невинных. При этом некоторые уже отваживались называть виновников войны. Особенно слышалось одно имя, единогласно произносимое, именно – имя Брутула Папия. Это был человек знатный и влиятельный, несомненный виновник нарушения последнего перемирия. Преторы, вынужденные войти относительно него с докладом, добились постановления, чтобы Брутул Папий был выдан римлянам, чтобы вместе с ним вся взятая у римлян добыча и пленники были отправлены в Рим и все, в чем фециалы требовали удовлетворения на основании договора, было возвращено по праву и справедливости. Фециалы, как было постановлено, вместе с телом Брутула отправлены были в Рим: Брутул сам добровольною смертью избавил себя от позорной казни. Вместе с телом решено было также выдать и его имущество. Однако из вышеозначенных предметов ничего не было принято римлянами, за исключением пленников и той части добычи, которая была признана их собственностью; выдача остального имущества не была принята. Диктатор по постановлению сената получил триумф.

40. Некоторые сообщают, что войну эту окончили консулы и что они праздновали триумф над самнитами, что Фабий пробрался даже в Апулии и пришел оттуда с большой добычей. Все согласны насчет того, что диктатором в этот год был Авл Корнелий; сомнению подлежит лишь то, назначен ли он был для ведения войны или для того, чтобы руководить Римскими играми и подавать знак для выступления из-за загородки колесниц, так как претор Луций Плавтий как раз в это время тяжко заболел; по исполнении же этой, не особенно достопамятной, должности он сложил с себя диктатуру.

И трудно решить достоверность того или другого факта или предпочесть одного писателя другому. Я полагаю, что история испорчена надгробными речами и ложными надписями под изображениями предков: каждый род, при помощи вводящей в заблуждение выдумки, присваивает себе славу военных подвигов и должностей. Поэтому-то, конечно, искажены как деяния отдельных лиц, так и государственные памятники событий; и нет ни одного современного той эпохе писателя, на свидетельстве которого, как достаточно достоверном, можно было бы остановиться.

Книга IX

Понтий убеждает самнитов начать новую войну против Рима (1). Движение римлян к Луцерии через Кавдий; безвыходное положение их (2). Совещания самнитов (3). Римляне приняли позорные условия мира; участие Капуи (4–6). Уныние в Риме (7). Совещания в сенате (8–9). Выдача виновников договора (10). Отказ самнитов принять выданных (11). Взятие самнитами Фрегелл; движение римлян к Луцерии и в Самний (12). Победа в Самнии (13). Неудачное посредничество тарентинцев (14). Взятие Луцерии (15). Победа над ферентинцами и взятие Сатрика римлянами; характеристика Папирия (16). Размышления о возможном исходе войны римлян с Александром Македонским (17–19). Распространение римского влияния в Апулии (20). Осада и взятие римлянами Сатикулы (21–22). Поражение самнитов у Лавтул (23). Взятие римлянами Соры (24). Истребление племени авзонов (25). Суровое наказание Луцерии; заговор в Капуе; диктатор Гай Мений и суд над ним (26). Поражение самнитов у Кавдия (27). Взятие Фрегелл и Нолы; выведение колоний в Свессу, Понтию и Интерамну (28). Приготовления к войне с этрусками цензора Аппия Клавдия; гибель рода Потициев (29). Восстановление сената в том составе, какой был до цензуры Аппия Клавдия; расширение прав народа; бунт флейтистов (30). Взятие Клувиана и Бовиана; поражение самнитов (31). Битва с этрусками у Сутрия (32). Борьба против единоличной цензуры Аппия Клавдия (33–34). Поражение этрусков у Сутрия (35). Союз с умбрийским городом Камерином (36). Новая победа над этрусками и покорность этрусских городов (37). Взятие римлянами Адлиф; экспедиция римского флота к берегам Кампании; нерешительная битва с самнитами; выбор диктатора (38). Победа над этрусками у Вадимонского озера (39). Победа над самнитами; взятие Перузии (40). Успехи римского оружия в Самнии и Этрурии; неудачные замыслы умбров (41). Удачная война с саллентинами, битва с самнитами под Аллифами (42). Покорность герников после неудачной войны; успехи римлян в Самнии (43). Победа над самнитами и взятие Бовиана (44). Покорность самнитов, разрыв с эквами; взятие тридцати одного города (45). Избрание в эдилы плебея Гнея Флавия; образование четырех городских триб (46).

1. В следующем затем году [321 г.], в консульство Тита Ветурия Кальвина и Спурия Постумия, был заключен известный поражением римлян Кавдинский мир. В этом году вождем самнитов был Гай Понтий, сын Геренния; происходя от отца, обладавшего очень обширным умом, Понтий сам был первым воякой и полководцем. Лишь только послы, отправленные в Рим, чтобы дать удовлетворение римлянам, возвратились, не достигнув заключения мира[522]522
  …возвратились, не достигнув заключения мира… – См. VIII, 37.


[Закрыть], Понтий сказал: «Не думайте, что посольство это не привело ни к какому результату: оно умиротворило весь гнев небесный, тяготевший над нами за нарушение союзного договора. Я убежден, что всем тем богам, которым благоугодно было довести нас до необходимости исполнить требования, предъявленные к нам на основании союзного договора, не по сердцу пришлось то, что римляне так горделиво отвергли попытку искупить нарушение его. В самом деле, что еще можно было сделать для умилостивления богов и для умиротворения людей более того, что сделали мы? Взятое нами в добычу имущество врагов, которое по праву войны, казалось, должно было считаться нашею собственностью, мы отослали назад, зачинщиков войны[523]523
  …зачинщиков войны… – Речь идет о Брутуле; см. VIII, 39.


[Закрыть] мы выдали уже мертвыми, так как не могли выдать их живыми; имущество их мы отвезли в Рим, чтобы не оставалось на нас ни малейшей ответственности за преступление. Что же еще должен я тебе, римлянин, какая неисполненная обязанность лежит на мне по отношению к союзному договору и богам, свидетелям его? Кого избрать мне судьей твоего гнева и моих страданий? [524]524
  Кого избрать мне судьей твоего гнева и моих страданий? – Т. е. «Кого предложить мне в третейские судьи, кто бы решил, справедлив ли твой гнев и достаточно ли сделано с моей стороны, чтобы смягчить его?»


[Закрыть] Ни от кого не уклоняюсь я, ни от народа, ни от отдельного частного лица. Если же для слабого в его борьбе с более сильным не остается никакой правды на земле, я прибегну к богам, карателям несносной гордости, и буду молить их обратить свой гнев на тех, которые не удовлетворяются ни возвращением их собственности, ни прибавлением к ней чужого добра; на тех, гнева которых не в состоянии утолить ни смерть виновных, ни выдача их бездыханных тел, ни имущество, отдаваемое вместе с его владельцем; на тех, которых нельзя умилостивить без того, чтобы не дать им испить нашей крови, растерзать наши внутренности. Справедлива, самниты, война тех, для кого она является неизбежной необходимостью, благочестиво орудие тех, вся надежда которых заключается лишь в оружии; поэтому, так как в человеческих делах больше всего значит то, совершают ли их люди при милостивом или при враждебном отношении к ним богов, будьте уверены, что прежние войны вы вели скорее против богов, чем против людей, а ту, которая предстоит, вы будете вести под предводительством самих богов!»

2. Изложив эти настолько же верные, насколько и радостные предсказания, Понтий вывел войско и расположился лагерем в окрестностях Кавдия, соблюдая наивозможную тайну. Отсюда он посылает десять переодетых пастухами воинов в Калатию, где, по слухам, находились уже римские консулы со своим лагерем, и приказывает им пасти свой скот на различных местах – одному здесь, другому там, – неподалеку от римских постов; если же они натолкнутся на посланные для грабежа неприятельские отряды, то все должны говорить одно и то же – что легионы самнитов находятся в Апулии, всеми своими силами осаждают Луцерию и в скором времени возьмут ее штурмом. Этот же слух еще раньше нарочно был распущен, и он дошел до римлян, но достоверность его увеличили пленные особенно потому, что показания всех их согласовались между собою. Нельзя было сомневаться в том, что римляне подадут помощь жителям Луцерии как хорошим и верным союзникам, а вместе с тем и с целью предупредить отпадение всей Апулии, напуганной настоящим опасным положением. Вопрос заключался только в том, какой дорогой пойдут римляне; к Луцерии вели две дороги: одна из них – широкая и открытая – шла вдоль берега Верхнего моря, но насколько она была безопаснее, настолько же почти была и длиннее; другая, более короткая, вела через Кавдинское ущелье, природа же местности здесь такова: два глубоких ущелья, узких и покрытых лесом, соединяются между собою непрерывными, расположенными вокруг горными хребтами; между ними лежит довольно обширная, богатая растительностью и водой, замкнутая равнина, посредине которой пролегает дорога. Но прежде чем дойти до этой поляны, нужно войти в первое ущелье и или возвратиться обратно по той же дороге, по которой пробрался туда, или, если продолжать идти далее, выйти через другое еще более узкое и еще труднее проходимое ущелье.

Римляне спустились в эту равнину по другой дороге, через скалистый проход, но когда они направились дальше к другому ущелью, то нашли его загражденным срубленными деревьями и множеством огромных, наваленных друг на друга камней. Когда, таким образом, открылось коварство врагов, римляне заметили и неприятельский отряд на вершине горного хребта. Поспешно стали они отступать по той дороге, по которой пришли, но и ее нашли также загороженной баррикадами и вооруженными людьми. Затем они без всякого приказания остановились; остолбенели все, и как будто какое-то оцепенение охватило их члены: посматривая друг на друга и каждый предполагая в другом больше присутствия духа и благоразумия, они долго оставались неподвижными и молчали. Затем, увидев, что разбиваются палатки консулов и некоторые достают орудия, потребные для окопов, они, хотя и понимали, что при их критическом и безнадежном положении укрепление послужит предметом насмешки, однако, чтобы не прибавить к беде еще собственную вину, обратились, каждый сам по себе, без всякого понуждения или приказания с чьей-либо стороны, к работе по укреплению и, расположив лагерь около воды, окружили его валом; при этом они сами с горькой откровенностью издевались над своей работой и напрасным трудом, а тут еще и враги заносчиво бранили их. Глубоко опечаленные консулы не созывали даже военный совет, потому что не было места ни совету, ни помощи; но легаты и трибуны сами собрались к ним, а воины, обратившись к консульской палатке, требовали от вождей помощи, которую едва ли в состоянии были оказать даже бессмертные боги.

3. Ночь застигла римлян в то время, как они более жаловались на свою судьбу, чем обдумывали свое положение, причем каждый, сообразно со своим характером, кричал, – один: «Пойдем через загроможденные дороги, через противостоящие горы, через леса, где только можно протащить оружие, лишь бы можно было подойти к неприятелю, над которым мы почти уже тридцать лет одерживаем победы; все сделается гладким и ровным для римлянина, если он станет сражаться с вероломным самнитом!» Другой спрашивал: «Куда или по какой дороге мы пойдем? Неужели мы хотим сдвинуть с места горы? Пока будут возвышаться эти горные вершины, по какой дороге пойдешь ты к неприятелю? Вооруженные и безоружные, храбрые и трусы – все мы одинаково захвачены в плен и побеждены; даже меча не противопоставит нам неприятель для того, чтобы мы могли умереть со славой; не сходя с места, он выиграет войну». В таких-то разговорах, забыв о пище и сне, римляне провели ночь.

Также и самниты не знали, как поступить им при таких счастливых обстоятельствах; поэтому они все решили обратиться письменно за советом к Гереннию Понтию, отцу их главнокомандующего. Обремененный годами, он отказался уже не только от военных, но и от гражданских должностей; однако в слабом теле еще крепок был мощный дух и ум. Узнав, что римские войска заперты в Кавдинском ущелье, между двумя горными оврагами, Геренний, на вопрос гонца его сына, сказал, что, по его мнению, следует как можно скорее выпустить оттуда невредимыми всех римлян. Когда это мнение было отвергнуто и тот же самый посол, возвратившись к нему, вторично просил у него совета, он объявил, что нужно перебить всех до одного. Оба поданные совета до такой степени противоречили один другому, как загадочные изречения оракула, и хотя прежде всего сам сын Геренния полагал, что в ослабевшем теле уже ослабел и рассудок отца, однако, уступая общему мнению, он пригласил на совет его самого. Как говорят, старик охотно согласился на это и приехал в повозке в лагерь; приглашенный на совет, он говорил так, что ни в чем не изменил своего мнения, а только разъяснял его основания. Первым советом, который он считает самым лучшим, он хотел посредством величайшего благодеяния на веки вечные упрочить мир и дружбу с могущественным народом; вторым – на много лет отстрочить войну, так как, потеряв два войска, Римское государство не легко снова соберется с силами. «Третьего совета, – говорил он, – никакого нет!» Так как сын и другие начальники продолжали спрашивать его, что он думает о том, если избрать среднее из этих мнений и отпустить римлян невредимыми, обязав их, как побежденных, условиями по праву войны, то Геренний сказал: «Этим ни друзей не приобретете, ни врагов не уничтожите; сохраните только тех, которых вы раздражили понесенным ими позором!.. Римский народ таков, что, будучи побежден, не может быть спокойным: в его сердце всегда будет жить сознание того, к чему вынудит его минутная необходимость, и оно не позволит ему успокоиться прежде, чем он сторицею отомстит вам!»

4. Ни первый, ни второй совет Геренния не был принят, и он уехал из лагеря домой. После того как в римском лагере было сделано много тщетных попыток пробиться вперед и начал уже ощущаться недостаток во всем, римляне, побежденные необходимостью, отправляют послов с тем, чтобы те сначала просили мира на умеренных условиях; а затем, если не достигнут заключения мира, то вызвали бы самнитов на бой. На это Понтий ответил, что война уже окончена и что он заставит римлян без оружия и в одних рубашках пройти под ярмом, так как они, даже будучи побеждены и находясь в плену, не умеют сознавать своего положения. «Прочие же условия мира, – говорил Понтий, – будут равно безобидны и для побежденных, и для победителей, а именно: если римляне уйдут из области самнитов и уведут колонии, то римляне и самниты будут отныне жить по своим собственным законам, в дружественном союзе. На таких условиях я готов заключить с консулами мирный договор». Сказав это, он запретил послам возвращаться к нему в том случае, если бы какое-нибудь из этих условий не понравилось консулам.

Когда в римском лагере было объявлено донесение послов, внезапно поднялся такой всеобщий плач и всеми овладела такая печаль, что, казалось, они не с бóльшим бы огорчением приняли известие о том, что все должны умереть на этом месте. После долгого молчания, в то время как консулы не смели открыть рта ни за такой постыдный договор, ни против него, такого неизбежного, Луций Лентул, бывший в то время первым из легатов[525]525
  … Луций Лентул, бывший в то время первым из легатов… – Консул 327 года до н. э. (см. VIII, 22). Его потомки носили прозвище «Кавдинский» (см. XXVI, 48; XXVII, 21).


[Закрыть] как по личной храбрости, так и по занимаемому им почетному месту, сказал следующее: «Часто слыхал я, консулы, как отец мой говорил, что он один во время осады Капитолия[526]526
  …во время осады Капитолия… – См. V, 47 сл.


[Закрыть] не советовал сенату выкупать у галлов государство золотом, так как ни вал, ни ров не загораживали их от неприятеля, совершенно неспособного к работам по укреплению, и они могли пробиться, хотя и с большей опасностью, однако не рискуя погибнуть наверняка; если бы только нам возможно было, будь то на удобном или неудобном месте, сразиться с неприятелем, подобно тому, как тем можно было сбежать с Капитолия с оружием в руках на врагов (ведь часто осажденные бросались на осаждающих), то я, подавая совет, остался бы верен образу мыслей моего отца. Сознаюсь, славна смерть за отечество, и я готов даже обречь себя на смерть за римский народ и легионы, бросившись в гущу врагов; но здесь ведь я вижу все отечество, все наличные римские легионы; если они хотят броситься на смерть не за себя самих, то что спасут они своею смертью? Дома в городе, скажет кто-нибудь, стены и население города? Напротив, все это, клянусь Геркулесом, с уничтожением этого войска будет предано в руки врагов, а не спасено! В самом деле, кто будет защищать их? Разумеется, неспособная к войне и безоружная толпа граждан; да, она будет, клянусь Геркулесом, защищать так, как защитила их от нападения галлов. Или призовут они из Вей войско и Камилла в качестве вождя? Все надежды и силы наши здесь! Сохраняя их, мы спасаем отечество, а отдавая их на убийство, покидаем и отдаем на смерть его! Но сдача постыдна и позорна! Но это-то и есть любовь к отечеству, чтобы мы спасли его собственным позором, как спасли бы, если бы было нужно, своею смертью. Итак, перенесем бесчестье, как бы велико оно ни было, и покоримся необходимости, которую не могут победить даже боги! Идите, консулы, выкупите выдачей оружия то государство, которое предки ваши выкупили золотом!»