Текст книги "История Рима от основания Города"

Поэтому не только способные носить оружие и вообще мужчины, но даже женщины и дети принимали участие в защите города свыше своих душевных и телесных сил, подавали сражающимся стрелы и носили на стены камни тем, которые воздвигали укрепления. Дело шло не только о свободе, которая воодушевляет лишь сердца храбрых мужей, но они видели перед собой ужасные истязания и позорную смерть. Их мужество воспламенялось и вследствие соревнования в перенесении трудов и опасностей, и тем, что они видели друг друга. Поэтому осажденные вступили в сражение с таким жаром, что славное войско, покорившее всю Испанию, не раз было отбито от стен молодежью одного города и приходило в замешательство в этой битве, унижавшей его славу. Заметив это и боясь, как бы, вследствие бесполезных попыток осаждающих, враги не воспрянули духом, а его воины не пришли в уныние, Сципион решил, что время ему самому приняться за дело и разделить с ними опасность: упрекнув воинов в трусости, он приказывает нести лестницы, грозя, что он сам полезет на стену, если они будут медлить. Он уже был под стенами города, подвергаясь большой опасности, как со всех сторон воины, встревожившись за участь своего главнокомандующего, подняли крик и стали подставлять лестницы сразу во многих местах; а с другой стороны стал наступать Лелий. Тогда упорство горожан было сломлено, и, сбросив защитников, воины овладели стенами. Среди этого переполоха была взята также крепость с той стороны, где она казалась неприступной.

20. В то время как жители города обратили все свое внимание на защиту тех пунктов, которые подверглись очевидной опасности, а римляне наступали там, где это было возможно, африканские перебежчики, служившие тогда в числе римских вспомогательных войск, заметили, что самая возвышенная часть города, прикрываемая очень высокой скалой, не укреплена никакими сооружениями и не имеет защитников. Как люди, обладающие легкостью и проворством, приобретенными частым упражнением, они взбираются на нее с железными крючьями в руках, пользуясь, где возможно, неровными выступами скалы. Как только где-нибудь им встречалась слишком крутая и гладкая скала, они втыкали крючья на небольшом расстоянии один от другого и, устроив как бы лестницу, причем первые втаскивали за руки следующих за ними, а последние поддерживали тех, которые шли впереди, они взобрались на вершину скалы. Отсюда с криком сбежали они в город, уже взятый римлянами. Тогда-то обнаружилось, что осада города была предпринята под влиянием озлобления и ненависти: никто не думал о том, чтобы брать в плен врагов живыми, никто не думал о добыче, хотя все было открыто для разграбления. Они избивали одинаково безоружных и вооруженных, одинаково женщин и мужчин. В безжалостном озлоблении дошли даже до избиения детей. Потом они предали пламени жилища и разрушили то, чего нельзя было уничтожить огнем: так им хотелось истребить даже следы города и стереть с лица земли память о месте жительства врагов.

Затем Сципион повел свое войско к Кастулону, который защищали не только люди, сошедшиеся из разных мест Испании, но и остатки карфагенского войска, собравшиеся сюда отовсюду после бегства. Но приходу Сципиона предшествовало известие о поражении жителей города Илитургиса, и всех объял ужас и отчаяние; и так как, вследствие различия интересов, каждый желал думать только о себе, не заботясь о другом, то сначала скрытое подозрение, а затем и открытая вражда вызвали разрыв между карфагенянами и испанцами. Во главе испанцев стоял Кердубел, открытый сторонник сдачи, а во главе пуниийских вспомогательных войск был Гимилькон. Тайно условившись с римлянами, Кердубел предал карфагенян вместе с городом. Эта победа была более миролюбива: горожане были менее виновны, да и добровольная сдача значительно смягчила гнев победителей.

21. Затем Марций был послан во владения тех варваров, которые еще не были покорены, чтобы окончательно подчинить их. Сципион возвратился в Новый Карфаген для исполнения обетов, данных богам, и для устройства гладиаторских игр, к которым он уже приготовился, желая почтить память своего отца и дяди. Гладиаторские игры состояли не из того рода бойцов, из которых их обыкновенно набирают учителя гладиаторских школ, не из рабов и людей свободных, продававших свою кровь; но все приняли на себя труд состязания добровольно и безвозмездно. Ибо одни были посланы царьками для того, чтобы представить образец врожденной их племени доблести, другие сами заявили о своем желании участвовать в состязании в угоду полководцу. Иных увлекало соперничество и соревнование, так что они или сами вызывали на поединок, или, будучи вызваны, не отказывались от него. Некоторые решили мечом споры, которых не могли или не хотели покончить судом, условившись, чтобы спорный предмет поступал в собственность победителя; то были люди не темного происхождения, но известные и знатные. Двоюродные братья Корбис и Орсуя, которые спорили из-за власти над общиной, именуемой Ибес, заявили о своем желании решить этот спор оружием. Корбис по летам был старшим, а отец Орсуи в последнее время стоял во главе общины, приняв власть от старшего брата после его смерти. Когда Сципион хотел словесно решить дело и примирить враждующих, то оба ответили, что они уже отвергли подобное посредничество со стороны общих родственников и не намерены иметь судьей кого бы то ни было из богов или людей, кроме Марса. Старший брат отличался физической силой, а младший цветущим возрастом; они желали скорее умереть в поединке, чем подчиниться один другому, и потому невозможно было разнять их ввиду их сильного озлобления, поэтому они представляли славное зрелище войску и доказали, какое великое зло среди смертных властолюбие. Старший, благодаря навыку владеть оружием и хитрости, легко одолел грубую силу младшего. Этот гладиаторский бой завершился погребальными играми, устроенными сообразно со средствами провинции и с лагерной обстановкой.

22. Между тем легаты продолжали действовать. Марций, перейдя реку Бетис, которую туземцы называют Кертис, без боя взял две богатых общины. Город Астапа был всегда на стороне карфагенян. Но не столько это обстоятельство вызвало гнев, сколько то, что они питали к римлянам особенную ненависть, которая вовсе не вызывалась ходом войны. У них не было защищенного местоположением или искусственными укреплениями города, что могло бы придать им более отваги, но природная склонность жителей, увлекавшихся грабежом, побудила их делать набеги на соседние области союзников римского народа и перехватывать бродивших по полям римских воинов, маркитантов и купцов. Когда даже прошел через их пределы большой караван, так как для небольшого числа людей путь был довольно рискован, то они, устроив засаду, окружили его в опасном месте и перебили.

Когда подошло войско для осады этого города, то жители его вследствие сознания своих злодейств, считая опасным сдаться столь враждебно настроенному неприятелю и не видя вместе с тем надежды на спасение в своих стенах и в своем оружии, совершают позорное и жестокое преступление. Они назначают на форуме место, чтобы снести туда все свои драгоценности. Приказав сесть на эту кучу драгоценностей женам и детям, они нагромождают бревна и набрасывают связки хвороста. Затем отдают приказание пятидесяти вооруженным юношам охранять в этом месте их богатства и их семьи, которые дороже богатств, до тех пор пока будет неизвестен исход битвы. Если они заметят, что счастье склоняется на сторону врага и дело близится к взятию города, то пусть знают, что все, которых они видят выступающими на сражение, падут в самой битве. Их же они умоляют именем богов неба и преисподней о том, чтобы они, помня о свободе, которая в этот день должна закончиться или почетной смертью, или позорным рабством, не оставляли ничего, на чем бы раздраженный враг мог сорвать свой лютый гнев. В их руках меч и огонь; пусть лучше дружественные и верные руки истребят то, что обречено на погибель, чем позволить врагу гордо издеваться над этим. За этим увещанием следовало страшное проклятие тому, кто под влиянием надежды или по мягкости сердца отступит от этого решения.

Затем, открыв ворота, они стремительно бросаются со страшным шумом. Им не было противопоставлено ни одного достаточно надежного отряда, так как менее всего можно было бояться, чтобы осажденные осмелились выйти из-за стен города. Навстречу им выступило несколько отрядов конницы и легковооруженные, которые поспешно были высланы с этой целью из лагеря. Битва отличалась большим ожесточением вследствие стремительности нападения, чем правильностью в каком-либо отношении. Таким образом, всадники, выступившие первыми навстречу врагу, были отбиты и тем навели страх на легковооруженных. И произошло бы сражение под самым валом, если бы ядро легионов, несмотря на то что им было дано мало времени для приведения рядов в порядок, не успело выстроить боевой линии. Здесь также на короткое время произошло смятение вокруг знамен, так как неприятель, ослепленный яростью, шел с безрассудной отвагой, открывая свою грудь ударам оружия. Но затем воины, привыкшие стойко выдерживать безумные нападения, перебив первые ряды, остановили следующих. Вскоре после того они сами попытались перейти в наступление, но, увидев, что никто не отступает и каждый обрек себя на смерть тут же на месте, они раздвинули ряды, что легко было сделать при многочисленности вооруженных воинов, и, окружив фланги неприятеля, перебили всех до одного, сражавшихся в кругу.

23. Все же эти неистовства совершаемы были раздраженными неприятелями в пылу битвы, при стремительном нападении, по праву войны по отношению к вооруженным людям, оказывавшим сопротивление. Но другая, более позорная, резня происходила в городе, когда свои же сограждане избивали беззащитную и безоружную толпу женщин и детей, бросали в зажженный костер большей частью полуживые тела и когда потоки крови гасили занимавшееся пламя; наконец сами они, утомленные горестным избиением своих, бросились в полном вооружении в середину пламени. Победители-римляне подошли тогда, когда избиение было уже кончено. При первом взгляде на это отвратительное зрелище они остолбенели на минуту от удивления. Но затем, когда, по врожденной человеку жадности, они хотели выхватить из пламени расплавившееся в куче других вещей золото и серебро, то одни из них были объяты пламенем, другие погибли от страшного дыма, так как напиравшая толпа не давала передним возможности отступить. Таким образом Астапа была уничтожена огнем и мечом, не доставив добычи воинам. Приняв покорность остальных народов этой страны, подчинившихся под влиянием страха, Марций возвратился с победоносным войском в Карфаген к Сципиону.

В те же самые дни пришли из Гадеса перебежчики с обещанием предать город, находящийся в нем карфагенский гарнизон, его начальника и флот. Там Магон утвердился после бегства и, собрав корабли, находившиеся в Океане, стянул при посредстве префекта Ганнона несколько вспомогательных отрядов, как с той стороны моря из Африки, так и из ближайших мест Испании. После обмена клятвами с перебежчиками Марций был послан туда с легкими когортами, а Лелий с семью триремами и одной пентерой, чтобы действовать с суши и с моря по одному плану.

24. То обстоятельство, что сам Сципион впал в тяжкий недуг, который, впрочем, преувеличила молва, так как каждый по врожденной людям страсти нарочно раздувать слухи прибавлял что-нибудь к тому, о чем слышал, взволновало всю провинцию и особенно отдаленные ее части; и стало ясно, какую бурю вызвала бы настоящая беда, если уже ложный слух породил такие смуты. Союзники отказались от повиновения, войско забыло свои обязанности. Мандоний и Индибилис, которые мысленно наметили себе владычество над Испанией по изгнании оттуда карфагенян, но надежды которых вовсе не осуществились, подняли соплеменников – то были лацетаны – и, возмутив кельтиберийскую молодежь, как враги опустошили области свессетанов и седетанов, союзников римского народа.

Другого рода безумное предприятие затеяно было римскими воинами в лагере под Сукроном. Там было 8000 воинов, оставленных для охраны племен, живших по сю сторону Ибера. Волнение умов их началось не тогда, когда дошли смутные слухи о болезни главнокомандующего, но уже ранее вследствие произвола как обычного результата продолжительной бездеятельности и отчасти потому, что находили стеснительной жизнь в мирное время, привыкши жить широко грабежами в неприятельских странах. И сначала слышался только тайный ропот: если война продолжается в провинции, то что им делать среди мирных жителей? Если война уже окончена и провинция покорена, то почему их не везут назад в Италию? Также требовали жалованья с назойливостью, несвойственной обычной военной скромности; стража наносила оскорбления словами трибунам, обходившим ночные караулы, и по ночам некоторые отправлялись за добычей в окрестные мирные владения; наконец днем открыто они стали уходить без отпуска от знамен. Все делалось по прихоти и произволу воинов и ничего не делалось в установленном порядке, или согласно с военной дисциплиной, или по приказанию начальства. Однако внешний вид римского лагеря сохранялся в том только, что воины позволяли трибунам чинить суд на главной площади лагеря, получали от них пароль и шли на посты и ночные караулы, сохраняя порядок, в надежде на то, что трибуны, заразившись дурным влиянием этого безумного предприятия, примут участие в восстании и отпадении. И если, с одной стороны, они уничтожили силу настоящей власти, то, с другой стороны, они наружно сохранили вид послушных, сами отдавая себе приказания.

Наконец разразилось восстание, после того как воины поняли, что трибуны порицают и не одобряют их действий, пытаются помешать им и открыто отказываются принять участие в их безумном предприятии. Итак, когда трибуны были изгнаны с главной площади, а через несколько времени и из лагеря, то с общего согласия власть была передана главарям этого восстания, рядовым Гаю Альбию из Кал и Гаю Атрию, умбрийцу. Не довольствуясь знаками власти трибунов, они дерзнули присвоить себе атрибуты верховной власти – связки и секиры; им и в голову не пришло, что эти прутья и секиры, которые они приказывают носить перед собой для внушения страха другим, угрожают их же собственным спинам и шеям. Ложная уверенность в смерти Сципиона ослепляла их умы, и они не сомневались, что с дальнейшим распространением этого слуха возгорится война во всей Испании, что под шум этого смятения можно будет приказывать союзникам доставлять деньги, разграбить соседние города и что среди всеобщего волнения, когда все решаются на все, не так будут заметны их деяния.

25. С часу на час они ожидали новых известий не только о смерти, но даже и о похоронах Сципиона, а когда никто не являлся и возникший без всякого основания слух стал исчезать, то начали разыскивать первых его виновников. И так как каждый отрекался, чтобы могло показаться, что он скорее безрассудно поверил подобному известию, а не сам его выдумал, то покинутые вожаки восстания уже сами стали страшиться своих знаков отличия и скорого возмездия со стороны истинной и законной власти за тот пустой призрак главного начальствования, который они еще сохраняли. Когда возмущение стало таким образом утихать и из верных источников начали появляться известия сперва о том, что Сципион жив, а вскоре также и о том, что он совершенно здоров, пришли семь военных трибунов, посланных самим Сципионом. Сначала их прибытие вызвало раздражение, но затем, когда они кроткою речью стали убеждать знакомых, с которыми они ранее встречались, воины успокоились. Трибуны сначала обходили воинские палатки, а затем на главной площади лагеря, перед преторской палаткой, видя кружки беседующих между собой воинов, повсюду они обращались с речью, не столько порицая сам факт, сколько расспрашивая о причинах, вызвавших внезапное раздражение и возмущение. Все указывали на то, что им не выдавали своевременно жалованья и что хотя в то самое время, когда обнаружились преступные деяния илитургийцев после поражения двух полководцев и двух войск, благодаря именно их доблести спасена честь римского имени и удержана в повиновении провинция, илитургийцы понесли достойное по своей вине наказание, между тем нет никого, кто бы вознаградил их за доблестные подвиги. На эти жалобы трибуны отвечали, что требования их справедливы и что об этом они доведут до сведения главнокомандующего; они радуются, что не случилось ничего более печального и непоправимого: по милости богов остались невредимы Сципион и государство и в состоянии отблагодарить воинов за службу.

Сципион, привыкший к войнам, но незнакомый с бурными восстаниями, беспокоился, как бы или войско не перешло границ в своих заблуждениях, или сам он не превысил меры в наказании. В данную минуту он решил действовать мягко, как и начал, и разослал сборщиков податей по общинам, платившим дань, чтобы тем самым подать надежду на скорое получение жалованья. Вскоре был издан приказ собраться для получения жалованья в Карфаген, или в разное время по частям, или всем вместе, по желанию. Восстание, уже ослабевавшее само по себе, улеглось, когда неожиданно успокоились взбунтовавшиеся испанцы: Мандоний и Индибилис возвратились в свою страну, оставив свой замысел, когда пришло известие о том, что Сципион жив; и уже не было ни согражданина, ни чужестранца, кто бы мог быть сообщником римских воинов в их безрассудном предприятии. Обсуждая все возможные планы, они не видели другого исхода, как, подвергаясь большой опасности, отказаться от своих злых замыслов и предать себя или справедливому гневу главнокомандующего, или его милосердию, в котором не следует отчаиваться: ведь он прощал даже врагов, с которыми сражался с оружием в руках; их же возмущение не сопровождалось ни ранами, ни кровопролитием, не отличалось суровостью и не заслуживает строгого наказания; так человеческий ум чересчур красноречив, когда смягчает собственную вину. Колебались они только в том, идти ли за получением жалованья отдельными когортами или всем вместе. Взяло верх мнение – идти всем вместе, так как это они считали более безопасным.

26. В те же дни, когда они обсуждали эти вопросы, в Новом Карфагене происходило совещание о них, и спорили о том, наказать ли только зачинщиков возмущения, которых было не более тридцати пяти, или казнью большего числа виновных покарать это возмущение, подающее столь гнусный пример и скорее заслуживающее наименование «отпадение». Верх одержало более снисходительное мнение – ограничиться наказанием зачинщиков, а для толпы было признано достаточным сделать ей строгий выговор. Военный совет распускают и объявляют войску, стоявшему в Новом Карфагене, поход против Мандония и Индибилиса, так что казалось, будто это и было предметом совещания, и приказывают запастись на несколько дней съестными припасами. Посланным навстречу войску семи трибунам, которые уже ранее находились в Сукроне, с целью успокоить возмущение, было указано по пять имен зачинщиков восстания с тем, чтобы они через подручных людей, с ласковым видом и радушной речью, пригласили их к себе в гости и, усыпив вином, связали.

Бунтовщики были уже недалеко от Нового Карфагена, как узнали от встречных, что все войско во главе с Марком Силаном выступает назавтра против лацетанов. Эта новость не только освободила их от всякого страха, скрывавшегося в глубине их сердца, но и вызвала в них сильную радость, так как, думали они, одинокий полководец будет в их руках, а не они сами попадут в его власть. Они вошли в город перед заходом солнца и увидали другое войско готовящим все к походу. Встретили их нарочно приготовленными приветствиями в таком духе, что их приход приятен для главнокомандующего и случился кстати, так как они подошли как раз ко времени выступления другого войска, и они подкрепили себя пищей. Вожаки восстания, заманенные трибунами через подручных людей в гости, без всякого шума были схвачены и связаны. В четвертую стражу начал выступать обоз войска, поход которого был объявлен только для виду; на рассвете подняты были знамена, но у ворот войско было остановлено и вокруг всех ворот была поставлена стража, для того чтобы никто не мог выйти из города.

Затем те, которые пришли накануне, будучи приглашены на сходку, с угрожающим видом устремились на площадь к трибуналу главнокомандующего, рассчитывая запугать его своими криками. Одновременно главнокомандующий вступил на трибунал, и приведенные обратно от ворот вооруженные воины окружили с тыла безоружную толпу. Тогда пропала всякая отвага и, как после они сознавались, ничто их так не устрашило, как неожиданная бодрость и цветущий вид главнокомандующего, которого они думали найти немощным, и его взгляд, какого они, по их словам, не припомнят даже во время боя.

Сципион сидел некоторое время молча, пока не сообщили ему о том, что виновники восстания приведены на форум и что все готово.

27. Тогда, водворив через глашатая тишину, он начал так: «Никогда я не думал, что у меня не хватит слов, с которыми бы я мог обратиться к моему войску, не потому, чтобы я упражнялся более в красноречии, чем занимался делами, но потому, что, живя почти с детства в лагере, я изучил военные нравы. Но как говорить с вами, на это у меня не хватает ни мыслей, ни слов; я даже не знаю, каким именем должен назвать вас. Гражданами? Вас, которые отказались от своего отечества. Воинами? Вас, которые отвергли власть главнокомандующего и ауспиции, нарушили святость клятвы! Врагами? Я узнаю строение тела, лица, одежду и внешний вид граждан, но вижу поступки, слова, намерения и настроение врагов. В самом деле, чего другого вы желали или на что иное надеялись, как не на то, чего желали илергеты и лацетаны? Но они все-таки последовали в своем безумном предприятии за Мандонием и Индибилисом, мужами царской крови, вы же вручили аустиции и власть главнокомандующего умбрийцу Атрию и Альбию из Кал. Скажите, воины, что вы не все это сделали и не все этого желали, что это безумное предприятие немногих, и я охотно поверю, если вы это скажете. Ведь это преступление не такого рода, чтобы можно было искупить его, не прибегая к страшным наказаниям, раз оно совершено всем войском.

Я поневоле касаюсь этих событий, словно ран; но их нельзя исцелить, если не прикоснуться к ним и не ощупать их. Изгнав карфагенян из Испании, я, по крайней мере, верил в то, что нет ни одного места во всей провинции, ни одного человека, кому жизнь моя была бы ненавистна: так я вел себя не только с союзниками, но и с врагами. И вот в моем лагере – так обманулся я в своих ожиданиях! – вести о моей смерти не только поверили, но даже ждали ее с нетерпением. Не то чтобы я хотел приписать это злодеяние всем, я, по крайней мере, если бы уверился в том, что все войско желает мне смерти, не задумался бы умереть немедленно здесь же, на ваших глазах, меня бы не прельщала жизнь, ненавистная моим согражданам и воинам; но подобно тому, как море, по природе своей неподвижное, волнуется под влиянием дуновения ветра, так и в целой толпе, в вас таятся и покой, и бури; причина и источник всего зла в ваших руководителях, вы же поступили безумно вследствие заразительности примера. Мне кажется, даже сегодня вы не отдаете себе отчета в том, до какого безумия вы дошли, на какое преступление дерзнули вы против меня, против отечества, родителей и детей ваших, против богов, свидетелей присяги, против святости ауспиций, под покровительством которых вы служите, против военных обычаев и дисциплины предков, против величия верховной власти.

О себе самом я молчу; положим, что вы поверили скорее легкомысленно, чем радостно; положим, наконец, я таков, что совсем неудивительно, если войску надоело повиноваться мне. Чем же провинилось перед вами отечество, которое вы собирались предать, соединившись с Мандонием и Индибилисом? Что вам сделал римский народ, что вы отняли власть у трибунов, избранных голосованием народа, и вручили ее частным лицам? Не довольствуясь возведением их в звание трибунов, вы, римское войско, вручили связки вашего главнокомандующего людям, никогда не имевшим и раба, которым бы они могли повелевать; в палатке главнокомандующего жили Альбий и Атрий; у них раздавался сигнал, у них просили пароля. Они восседали на трибунале Публия Сципиона, при них находился ликтор, перед ними расступалась толпа и несли связки с секирами. Вы считаете чудовищными предзнаменованиями, если нисходят с неба молнии, если идет каменный дождь, если у животных рождаются детеныши необыкновенного вида; но это вот чудовищное явление, которое не может быть искуплено никакими общественными молебствиями, без пролития крови тех, кто дерзнул на такое злодеяние.

28. И хотя ни одно преступление не имеет разумного основания, все же, насколько это возможно в деле беззаконном, я желал бы знать, какие мысли, какая цель была у вас. Некогда легион, посланный в Регий для охраны, злодейски избив старейшин общины, держал в своих руках этот богатый город в течение десяти лет; за это преступление весь легион, 4000 человек, был обезглавлен на римском форуме. Но прежде всего они приняли сторону не умбрийца Атрия, какого-то полумаркитанта, вождя, само имя которого достойно презрения, но военного трибуна Деция Вибеллия, и не соединились ни с Пирром, ни с самнитами или луканцами, врагами римского народа; вы же вступили в сговор с Мандонием и Индибилисом и намерены были соединить свое оружие с их оружием. Затем те, подобно кампанцам, отнявшим Капую у этрусков, ее старинных обитателей, подобно мамертинцам[958]958
  …подобно мамертинцам… – Мамертинцы (от оскского Мамерс = Марс) – кампанские наемники, служившие у сиракузского тирана Агафокла, а после его смерти (289 г. до н. э.) захватившие сицилийский город Мессана (совр. Мессина). Римляне воспользовались их просьбой о помощи (в 263 г. до н. э.) для вмешательства в сицилийские дела.


[Закрыть], захватившим Мессану в Сицилии, думали найти себе постоянное местожительство в Регии и не намерены были сами тревожить войною ни римский народ, ни союзников римского народа. Не собирались ли и вы обосноваться в Сукроне? Если бы я, уходя из покоренной провинции, как главнокомандующий, вздумал оставить вас там, вы должны были бы взывать к помощи богов и людей, потому что вы не возвращаетесь к своим женам и детям. Но пусть вы вырвали из сердца память о них так же, как об отечестве и обо мне. Я желаю проследить развитие вашего преступного, но все же еще не до последней степени безумного замысла. Неужели вы, при жизни моей, при целости остального войска, с которым я в один день взял Новый Карфаген, с которым я разбил, обратил в бегство и выгнал четырех главнокомандующих, четыре карфагенские армии, вы, восемь тысяч человек, все, конечно, стоящие менее Альбия и Атрия, которым вы подчинились, думали вырвать из рук римского народа провинцию Испанию? Я оставляю в стороне и отодвигаю на задний план свое имя. Вы оскорбили меня только тем, что легко поверили моей смерти. Что же? Если бы я был на краю могилы, то неужели бы вместе со мною предстояло погибнуть государству и власть римского народа была бы близка к падению? Пусть Юпитер Всеблагой Всемогущий не допустит того, чтобы город, основанный по совершении гаданий, по воле богов, на вечные времена, погиб вместе с моим бренным и смертным телом. Потеряв в одну войну столько таких славных полководцев, как Гай Фламиний, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Постумий Альбин, Марк Марцелл, Тит Квинкций Криспин, Гней Фульвий и родные мне Сципионы, Римское государство осталось цело и будет существовать после гибели от меча или болезни тысячи других. И вдруг моя смерть повлекла бы гибель государства? Вы сами здесь, в Испании, после смерти двух полководцев, отца моего и дяди, избрали себе предводителем Септима Марция, чтобы он вел вас против карфагенян, возгордившихся недавней победой. И я говорю так, как будто бы Испании суждено было остаться без полководца. Но разве не явились бы мстителями за оскорбление верховной власти Марк Силан, посланный в провинцию с теми же правами, с тою же властью, как и я, и легаты – мой брат Луций Сципион и Гай Лелий? Неужели можно было сравнивать одно войско с другим, или одних полководцев с другими, или достоинство, или дело? Если бы во всем этом вы оказались выше, то пошли ли бы вы с оружием в руках вместе с пунийцами против отечества, против ваших сограждан? Желали ли бы вы, чтобы Африка царила над Италией, Карфаген над Римом? За какую провинность отечества? 29. Некогда Кориолана несправедливое обвинение, жалости достойное и незаслуженное изгнание, вынудило осаждать свой родной город; но все же личное чувство удержало его от страшного преступления против общего блага. Вас какая обида, какой гнев побудил к тому? Или уплата жалованья несколькими днями позже вследствие болезни главнокомандующего была основательной причиной для того, чтобы объявить войну отечеству, отложиться от римского народа, перейти на сторону илергетов и попрать все божеское и человеческое? Вы обезумели конечно, воины, и ваши умы объял такой же сильный недуг, как мое тело. Душа моя содрогается, когда я представляю себе, чему верили люди, на что надеялись, чего желали! Пусть все исчезнет во мраке забвения, если можно, а если нет, то пусть будет покрыто молчанием. Я не стану отрицать, что речь моя показалась вам мрачной и жестокой. Насколько ваши действия, думаете вы, превосходят жестокостью мои слова? Я, по вашему мнению, должен терпеть ваш поступок, а вы не переносите равнодушно даже того, что я говорю обо всем этом. Но даже и в этих самых упреках я не пойду далее. О, если бы вы так же легко забыли об этом, как забуду я! Итак, что касается до всех вас, то если в вас есть раскаяние в своем заблуждении, этого возмездия для меня более чем достаточно. Альбий из Кал, Атрий умбриец и остальные вожаки преступного восстания смоют кровью свое злодеяние; для вас видеть их казнь должно быть не только не горько, но, напротив, радостно, если к вам возвратился здравый рассудок: ведь ни к кому они не относились так враждебно, никому так не желали зла, как вам!»

Едва он окончил свою речь, как, по заранее обдуманному плану, сразу зрение и слух мятежников поразили всевозможные ужасы. Войско, кольцом окружавшее собрание, ударило мечами о щиты, послышался голос глашатая, объявлявшего имена осужденных в собрании; их нагими вытащили на средину площади и вместе с тем выставили все орудия казни. Их привязали к позорному столбу, высекли розгами и обезглавили секирами, причем присутствовавшие так онемели от ужаса, что не только не раздавалось ропота на жестокость наказания, но даже не слышно было и стона. Затем все трупы были унесены, и, когда место было очищено, воины, вызываемые поименно, присягнули перед военными трибунами Публию Сципиону, и им, каждому отдельно, было уплачено следуемое жалованье. Вот каков был конец и исход возмущения воинов, затеянного под Сукроном.